Глава 19
Я: Три правды: (1) Башка трещит. (2) Комната кружится. (3) Я больше не пью. Никогда.
КН: (1) решил потратить сегодняшний день впустую и до вечера резаться в видеоигры с перерывами на пиццу, желательно с баклажанами, которые нежно люблю всю жизнь, может быть, ты перестанешь меня уважать, но я не люблю пеперони. никогда не любил, никогда не полюблю. (2) я рано проснулся и все утро слушал Флюма. (3) мама еще спит, как будто подросток у нас — она.
Я: Ты точно американец?
КН: да, а что?
Я: ПЕПЕРОНИ! Не любить пеперони — все равно что не любить яблочный пирог.
КН: надо будет запомнить эту аналогию и использовать в подготовительных тестах.
Я: Значит, ты тоже в 11-м классе?
КН: уймись, Нэнси Дрю.
Я: Я сегодня корплю над дз. У меня с математикой полная жопа.
КН: не знаю, как у математики, а у тебя — вовсе не полная, не наговаривай.
Я: Умолкни.
КН: я сказал что-то не то? извини.
Я: Я тебе не говорила, что ты ненормальный?
КН: что-то такое припоминаю, вроде бы.
Я: А вечером я работаю. У тебя есть работа?
КН: нет. родители не разрешают, дают мне карманные деньги, чтобы я сосредоточился на учебе.
Я: Вполне в духе Вуд-Вэлли. Хорошо, что они потакают твоей привычке к видеоиграм.
КН: я знаю, что мы тебе кажемся идиотами, и не могу с тобой не согласиться, где ты работаешь?
Я: Я не уверена, что тебе надо знать.
КН:?
Я: Получается, ты как будто за мной следишь.
КН: вчера ты умоляла, чтобы мы увиделись, а сегодня не хочешь мне говорить, где работаешь, потому что считаешь меня маньяком?
Я: Я не умоляла.
КН: прошу прощения, выразился неудачно, просила.
Я: Угадай.
КН: угадать, где ты работаешь?
Я: Да.
КН: о'кей, но сначала задам два вопроса. (1) тебе нравится эта работа? (2) ты приходишь домой грязная?
Я: (1) Да, очень нравится. (2) НЕТ!
КН: кафе?
Я: Нет.
КН: «Гэп».
Я: Издеваешься?
КН: нет! с чего бы?
Я: Ладно, проехали.
КН: я понял! я забыл, что ты книжный маньяк. «Барнс энд Нобл», я угадал??? да, угадал!
Я: Почти угадал. «Зри в книгу!» На бульваре Вентура. Заходи, если будет время/желание.
КН: какая ты непостоянная, теперь ты хочешь, чтобы я зашел к тебе на работу?
Я: Может, да. Может, нет.
* * *
Я: Ну, чего?
Скарлетт: Если хочешь знать…
Я: ХОЧУ!!!
Скарлетт: Моя плева нетронута.
Я: Можно было сказать и попроще.
Скарлетт: Я знаю, но так смешнее.
Я: У меня жуткое похмелье.
Скарлетт: У меня тоже. И лицо все горит. Натерла о щетину Адама. Похоже, он много тренировался после того, как обслюнявил тебя.
Я: С чего ты взяла?
Скарлетт: ОН КЛАССНО ЦЕЛУЕТСЯ.
Когда я утром спускаюсь на кухню, у плиты стоит папа в фартуке с надписью «Осторожно, злая хозяйка», который, как я понимаю, принадлежит Рейчел, хотя с тем же успехом может принадлежать и Тео. Тихо играет музыка, какое-то кантри, сентиментальная ода пикапам и джинсовым шортам. Рейчел называет такую музыку МБЛ: музыка белых людей.
— Солнышко, будешь блинчики? — спрашивает папа преувеличенно бодрым голосом, который всегда раздражает невыспавшихся людей.
В этой кухне он выглядит совершенно не к месту. Он никогда не пек блинчики. Их всегда пекла мама. Капли сиропа и теста засыхают на белой мраморной столешнице. Он и вправду чувствует себя здесь как дома? Чтобы вот так стоять у плиты босиком и печь блинчики? Я всегда чувствую себя неловко, когда включаю микроволновку. Не хочу оставлять брызги на внутренних стенках — свидетельства моего существования, как улики на месте преступления.
— Э… — Смогу ли я что-нибудь съесть, чтобы меня тут же не вывернуло? Но девать-то некуда. Я никогда не отказывалась от блинчиков и не хочу дать отцу повод заподозрить, что я маюсь похмельем. — Да, конечно, — это я говорю. А вот чего не говорю: Что происходит? Мы остаемся? Ты вдруг стал всем доволен и счастлив или притворяешься? — Ты сам приготовил завтрак? Впервые на моей памяти.
— У Глории выходной.
— Ясно.
— Слушай, нам надо поговорить, — произносит он.
У меня внутри все переворачивается, и тошнота
подступает к горлу. Очевидно, что это кухонное действо — печальный прощальный подарок. Папа с Рейчел разводятся, и мы уезжаем. Они прекращают свои отношения, которые в первую очередь и не стоило начинать. Поэтому папа и притворяется таким бодрым и радостным: чтобы задобрить меня перед тем, как сообщить неприятную новость. Я прижимаюсь лбом к холодной мраморной столешнице. Да шло бы все к черту. Подумаешь, папа узнает, что я пила! Он и сам не без греха. На самом деле ему повезло, что во мне нет запала на полноценный подростковый бунт. Мне надо дать премию как самому кроткому и терпеливому человеку года. Какую-нибудь золоченую статуэтку или грамоту, чтобы повесить на стену.
Сегодняшний завтрак — возможно, наша последняя трапеза в этом доме. А потом — в путь. Понятно, почему папа решил использовать последний шанс воспользоваться дорогущей кухонной утварью и органическим кокосовым маслом холодного отжима. Наверное, мне стоит сбегать наверх и помыть руки этим пафосным фирменным мылом, с которого еще не снят ценник. Почувствовать себя королевой в мире мыла за сотню долларов.
— Вот. Тебе надо поесть, чтобы успокоить желудок. — Папа ставит передо мной тарелку со стопкой идеально круглых блинчиков. Они пахнут божественно. Не как блинчики сами по себе, а как идея блинчиков. — Только не говори мне, что ты вчера вечером села за руль.
— Конечно нет. Дри меня привезла.
— Дри?
— У меня есть друзья, папа. Что тебя так удивляет? Ты думал, что я ни с кем не общаюсь? Вообще ни с кем? — Я не знаю, почему я ему грублю, но ничего не могу с собой поделать. В кои-то веки я сперва говорю, потом думаю, а не наоборот.
— Нет, просто… Я за тебя рад. Я понимаю, как тебе тяжело.
Я смеюсь — и не просто смеюсь, а хохочу в голос. Конечно, мне тяжело. Уже давно. Даже вчера вечером моя попытка развеяться — впервые с тех пор, как мы сюда переехали, — закончилась тем, что на меня наорала блондинистая психопатка и обозвала меня шлюхой.
— Наверное, я сам виноват, — говорит папа.
— И что теперь? Мы уезжаем?
— Что? Нет, конечно. Почему ты так говоришь?
Его удивление кажется искренним. Неужели он не понимает, что весь Лос-Анджелес слышал, как они с Рейчел ругались? Что в тот вечер на веранде он, по сути, признался, что все это было большой ошибкой? Неужели он не понимает, что я всю неделю морально готовилась к очередному отъезду?
— Вы с ней поругались.
— Мы просто поссорились, Джесс. Это не конец света.
— Но она сказала…
— Я иногда забываю, что ты еще подросток. Но я помню, как все воспринимается в твоем возрасте. Все кажется преувеличенным… я не знаю… более напряженным.
— Не надо со мной разговаривать как с ребенком, — отвечаю я, может быть, слишком резко и сама понимаю, что лицемерю. Обвиняю его, что он говорит со мной свысока, и при этом веду себя, как типичный подросток. Вся встопорщенная и надутая.
Да шел бы он. Нет, правда. Шел бы он куда подальше.
Папа вздыхает, как будто со мной невозможно общаться. Как будто все дело во мне.
— Она сказала: «Уходи и не возвращайся». Я слышала.
— Прекрати называть ее «она». Рейчел. Ее зовут Рейчел. Люди говорят глупости, когда сердятся.
— И делают глупости, когда горюют. Например, женятся и переезжают через всю страну, наплевав на собственного ребенка.
— Не надо…
— Что не надо? — Теперь я кричу. Уже не могу себя сдерживать. Вот она, чистая ярость. Жгучая, бешеная, беспредельная. Неукротимая.
— Ты хочешь уехать? Что ты пытаешься мне сказать? — спрашивает он.
Я думаю о КН, о Дри и Агнес, об Итане с его синей электрогитарой и небрежным «приветом». Нет, я не хочу уезжать. Но я не хочу чувствовать себя посторонней. Непрошеным гостем в чужом доме. Если меня вырвет (похоже, все к этому и идет), я не хочу переживать из-за того, что испачкаю ванную Рейчел. Не хочу жить в постоянном страхе, что меня вышвырнут на улицу.
Нет, все это неважно. Чего мне хочется на самом деле? Мне хочется ударить его по лицу. Заехать кулаком в нос. Разбить до крови. Ударить его со всей силы и смотреть, как он согнется пополам и завопит от боли. А потом скажет: «Прости меня».
Это новое чувство. Эта дикая ярость. Я всегда находила пути в обход боли. Никогда не ломилась сквозь боль напрямик.
Сейчас папа не кажется мне ранимым и слабым, как в тот вечер на веранде. Как почти каждый день в эти последние годы. Почему я всегда пыталась щадить его чувства? Мои чувства никто не щадил.
— Я ничего не пытаюсь сказать. Ладно, папа, забудь. О чем ты хотел поговорить? — Я сама не заметила, как сжала кулаки. Но ведь я никогда не ударю папу, правда?
— Просто хотел спросить, как у тебя дела. Как в школе, как вообще. Я понимаю, что был сильно занят. И в тот вечер, когда мы сидели с тобой на веранде, я даже не поинтересовался, как прошел твой день. Я потом чувствовал себя виноватым.
— Был занят? Да мы с тобой почти не разговариваем с тех пор, как сюда переехали. Чтобы сосчитать все разговоры, хватит пальцев одной руки.
Ярость никуда не ушла. Вот она. Здесь. Крепкая, жгучая, алая, как вчерашние коктейли. Он вообще представляет, как мне жилось? Забавно, что он решил проявить заботу, когда у меня наконец начало что-то налаживаться. Слишком мало и слишком поздно.
— Я просто… Прости, я не знал…
— Что ты не знал, папа? Что мне было трудно переезжать? Ты сейчас говоришь всерьез?
— Давай…
— Что давай? Поговорим об этом позже? Да, отличная мысль. — Я отодвигаю тарелку, с трудом поборов искушение швырнуть ее папе в лицо, и выбегаю из кухни.
— Неприятности в раю? — интересуется Тео.
Конечно, мы с ним столкнулись на лестнице. Он
спускается, я поднимаюсь, шагая через две ступеньки. Меня трясет от ярости. Во рту горький привкус желчи. Мелькает мысль: а не врезать ли Тео кулаком в челюсть? Подпортить его смазливое личико.
— Иди в жопу, — говорю я.
Он пожимает плечами, ни капельки не обидевшись.
— Тебе идет, когда ты злишься.
Позже в «Зри в книгу!» я пью травяной чай и играю в «Кэнди краш» на телефоне. Пока что за мою смену было лишь два покупателя и один задрот, который сфотографировал нужную ему книгу, чтобы купить ее в интернет-магазине. Ближе к вечеру, когда за окном начинает смеркаться, а я уже вою от скуки и одиночества, над дверью звякает колокольчик: кто-то вошел в магазин. Я поднимаюсь из-за прилавка (теперь это уже рефлекс) и открываю рот от изумления.
Калеб. Покоритель Килиманджаро в серой футболке. Который кому-то писал сообщения на вечеринке. За исключением Лиама, никто из Вуд-Вэлли ни разу не заходил в магазин, пока я здесь работаю. Даже Дри так и не собралась, хотя обещала меня навестить. КН узнал, где я работаю, только сегодня утром. Вывод напрашивается сам собой: это он. Наконец-то он мне показался. Вышел из тени. У меня сжимается сердце: значит, вот этому человеку я изливала душу последние два месяца, — и я жду, когда придет разочарование. Но ничего не чувствую.
Вообще ничего, кроме легкой растерянности, как бывает, когда спросишь дорогу, а потом отвлекаешься и не слушаешь, что тебе говорят, и по-прежнему не знаешь, куда идти. Трудно, почти невозможно представить, как этот парень произносит слова КН. Да, он привлекательный — даже красивый, — но стандартный. Шаблонный. Типичный кандидат на роль короля выпускного бала, который есть в каждой американской школе. Всем хорош, но без изюминки. Что мне ему сказать? Надо ли представиться? Прикинуться дурочкой? Вести себя так, словно это лишь странное совпадение?
На нем та же футболка, что и вчера. И в первый день в школе, когда я захлопала после его рассказа о восхождении на Килиманджаро. Может, тогда он меня и пожалел и решил мне помочь, раз уж я такая беспомощная, что не в состоянии даже найти свой класс. Будем надеяться, что он не заметил пятно от травы у меня на заднице.
Официальный вынос мозга. Покоритель Килиманджаро в серой футболке.
— Привет. Лиам здесь? — спрашивает он и улыбается мне, словно шутит, хотя получается не смешно. Просто неловко. Наверное, поэтому он так долго отказывался встречаться. Он знал, что мы оба будем стесняться.
— Э… его нет. Он сегодня не работает.
Джесси, это КН. Встряхнись.
— Ясно. Хотел забрать свой телефон, — говорит он. — Потерял вчера на вечеринке, а Лиам вроде бы нашел. Ты учишься в Вуд-Вэлли, да?
— Да. Я Джесси. — Я протягиваю ему руку, и он ее пожимает. У него длинные пальцы, сухие ладони, а вот рукопожатие вялое. Совершенно не сочетается с его голосом.
— Калеб, — говорит он. — Очень приятно.
— Мне тоже. — Я улыбаюсь ему, пытаясь сказать взглядом то, что не решаюсь сказать вслух: Я знаю, что это ты. Мы играем в странные игры, но не более странные, чем анонимная переписка.
— Ну, и как тебе? В смысле, в школе?
— Я пока привыкаю.
— Ага, ну и славно. — Калеб разворачивается, чтобы уйти, — он тоже нервничает, как и я? — и мне вдруг отчаянно хочется, чтобы он остался. Хочется восстановить разорванное соединение. У меня ощущение, что я уже все испортила. Всего за тридцать секунд лицом к лицу.
Может, спросить его о Танзании? Килиманджаро в Танзании, правильно?
— Э… может, сходим как-нибудь выпить кофе? — Я это сказала? На самом деле? Произнесла вслух? Сделай глубокий вдох. Не распаляйся. — То есть я просто пытаюсь освоиться… знакомлюсь с новыми людьми. В этом смысле.
Кажется, он удивлен. Пристально смотрит на меня, склонив голову набок. Взгляд изучающий. Он этого и не скрывает. Как-то даже слегка оскорбительно. Теперь я сама понимаю, что нам лучше общаться по мессенджеру.
— Почему нет? Давай сходим. Что в этом страшного? — говорит он с загадочной улыбкой, явно цитируя мои собственные слова.
Вчера, когда мы переписывались на вечеринке, я задала ему тот же вопрос. Я собираюсь ответить. Мне есть что сказать. Но, как выясняется, это был риторический вопрос. Потому что Калеб уже ушел.
КН: как на работе?
Я: Очень мило, что ты заглянул.
КН: смешно.
Я: я бы так не сказала.
КН:? Я:?
КН: ладно, проехали, я до вечера резался в видеоигры, и мне надоело. #вжизнинедумалчтотакойденьнастанет
Я: Натер мозоли на руках?
КН: не будем опускаться до пошлых шуток, разве ты мной не гордишься?
Значит, мы продолжаем играть. Делаем вид, что сегодняшней встречи не было вообще. Может быть, так даже лучше. Может быть, КН/Калеб с самого начала был прав. Нам не надо встречаться. Будем друг другу писать. Разговоры лицом к лицу? Их значение сильно преувеличено.
