Глава 16

КН: три правды: (1) я сегодня завтракал вафлями в твою честь. (2) я уже знаю, чем хочу заниматься в жизни. хочу подорвать индустрию безалкогольных напитков, в смысле, что у нас есть? вода, кофе, чай, соки, сладкая газировка и несколько странных гибридов. МЫ СПОСОБНЫ НА БОЛЬШЕЕ. (3) раньше мне часто снилась сестра, я просыпался в холодном поту, и это было ужасно, но теперь она мне не снится вообще, оказалось, что это еще страшнее.

Я: (1) Мне тоже больше не снится мама, но я иногда забываю, что ее нет. Например, думаю: «О, ей понравится эта история. Приду домой — расскажу». А потом вспоминаю, что мамы нет и рассказывать некому. Вот что страшнее всего. (2) У нас на завтрак были не вафли, а какие-то странные мюсли из цельных зерен пшеницы. Мачеха сдвинулась на здоровом питании и приобщает всех нас. (3) В первый раз слышу, как слово «подорвать» употребляется по отношению к производству. Ты уверен, что тебе 16?

КН: на самом деле 17. и теперь у меня есть идея на миллиард долларов: сок из цельных зерен пшеницы!

Я: Сразу на миллиард?! Идея на МИЛЛИОН тебя не устроит?

После уроков я сразу мчусь на работу. Не потому, что не хочу ехать домой. Не только поэтому. А вдруг мои вещи уже упакованы в спортивные сумки — Глория сложит все бережно и аккуратно, чтобы одежда не мялась, а флаконы с шампунем будут плотно закрыты в пакетах с замочками — и эксперимент под названием «вечный союз папы с Рейчел» завершился досрочно? Всем спасибо, все свободны. И что теперь будет со мной?

Утром я завтракала на кухне в гордом одиночестве. Тео забежал на минутку взять сок, посмотрел на меня, повел бровью и молча пожал плечами. Он явно знает не больше, чем я. Через пару минут пришла Рейчел, как всегда, громкая и возбужденная — ураган нервной энергии и риторических вопросов, обращенных в пространство.

— Кофе! Где кофе? — громогласно вопрошала она, хотя кофе был там, где всегда. В кофеварке, которую с утра пораньше включила Глория. Или не Глория, а автоматический таймер, хотя я бы поставила на Глорию.

Эта женщина обладает волшебным умением выполнять всю работу по дому так, чтобы никто не видел ее за работой, а видел лишь результат. Она словно добрый дух дома, на котором держится все. Если нам придется отсюда съехать, больше всего я буду скучать по Глории. Она называет меня Йесси, кладет под подушку мою пижаму, когда перестилает постель, и заставляет меня есть шоколадные ириски, обогащенные кальцием.

— И ключи. Где ключи? В сумке. Черт, а где сумка?

Папа не пришел завтракать. Он бесследно исчез.

Так же, как исчезают все вещи Рейчел. На секунду я впадаю в панику. А вдруг он вернулся в Чикаго без меня? Когда с тобой происходит самое страшное, что только можно вообразить, тебя уже не удивляет, что произойти может все что угодно — даже то, что раньше казалось немыслимым. Но нет, папа меня никогда не бросит. Конечно, я никогда не думала, что он будет мне врать насчет своих командировок и вернется с «фармацевтической конференции» с новой женой, но все равно… За исключением этих последних месяцев он всегда был хорошим отцом.

— Очки? Где мои солнцезащитные очки? — нахмурилась Рейчел, и я вдруг поняла, что она тоже слегка не в себе после вчерашней ссоры, потому что принялась шарить рукой по пустой кухонной стойке, словно очки могли появиться из ниоткуда. Обычно солнцезащитные очки не упоминаются в ее рассеянных утренних монологах.

— У вас на голове, — подсказала я.

Рейчел испуганно вздрогнула и обернулась ко мне, как будто только сейчас заметила, что я тоже сижу за столом. Что-то промелькнуло в ее глазах. То ли печаль, то ли разочарование. А потом она опустила очки на нос, надежно спрятав глаза за непроницаемыми темными стеклами.

Когда я вхожу в магазин, Лиам сидит на столе за прилавком, играет на гитаре и поет в пустоту, при полном отсутствии зрителей. Я не ошиблась насчет «Зри в книгу!». Покупателей здесь немного, ажиотажа явно не наблюдается. Немногочисленные постоянные клиенты, редкие случайные посетители и один парень, который подолгу листает книжки со стеллажа «Сделай сам», но никогда ничего не покупает. Вот, пожалуй, и все.

— «Imagine». Классика не стареет.

Меня удивил голос Лиама. Мягкий, серьезный, приятный. С гитарой он смотрится по-другому. Теперь мне понятно, почему Дри от него без ума.

— Прошу прощения. Я не слышал, как ты вошла. — Лиам снимает Графа с плеча и убирает в футляр. Грациозное движение, давно отточенное до небрежного совершенства.

— Ты играй, если хочешь. Не обращай на меня внимания. — Я пытаюсь придумать, как потихоньку достать телефон, чтобы тайком записать его пение для Дри, но потом понимаю, что это как-то уж слишком назойливо и вообще ненормально. — Ты классно играешь. На самом деле.

— Спасибо. Я хотел поступать в Музыкальный колледж Беркли, но мама боится меня отпускать в такую даль, — говорит он.

— Ого. Это же в Бостоне, да?

— Ага. Если честно, я бы и не стал никуда поступать. Я бы лучше остался с «О-градом» и попытался бы пробиться на большую сцену. Но мама этого не поймет. Я ей говорю, «Maroon 5» начинали, как школьная группа. Они учились в Брентвуде, ты знала? А она мне: «Не знаю я никаких пятых марунов. И предыдущих четырех не знаю».

Я смеюсь и пытаюсь придумать, о чем еще можно поговорить.

— Так ты придешь? — спрашивает Лиам, избавив меня от мучительной необходимости что-то выдумывать.

— Куда?

— На наш концерт. На вечеринке у Джем.

— Еще раз напомни, когда вечеринка? — Конечно, я помню, когда вечеринка. Дри с Агнес уже уговорили меня пойти с ними и даже выбрали мне наряд. Они утверждают, что Джем и Кристель так надерутся, что даже не заметят моего присутствия.

— В следующую субботу, — говорит Лиам. — Это не настоящий концерт… ну, не как в клубе. Но будет весело. Обещаю.

— Круто. Я пока точно не знаю, но постараюсь прийти.

Лиам похлопывает по столу, приглашая меня сесть рядом. Я сажусь, положив ногу на ногу, и прислоняюсь спиной к стене. Рассматриваю детские книжки, расставленные на полках за головой Лиама. Их красочные обложки смотрят прямо вперед. Они совсем не робеют, эти яркие книжки.

Я спрашиваю:

— Ты тоже сегодня работаешь? — Надеюсь, что нет. Когда мы с Лиамом работаем вместе, я себя чувствую неуютно. Трудно поддерживать разговор три часа подряд. Существует разумный предел, сколько раз человек может рассказать о том, как кормили стажеров в столовой «Гугла» — кормили явно неплохо, я уже поняла. Конечно, мы не разговариваем все время. Хорошо, что у меня есть айфон, который я достаю всякий раз, когда разговор иссякает и повисает неловкая пауза. Но нельзя же все время тупить в телефон. Теперь, когда я немного освоилась в магазине, мне не очень понятно, зачем нам сидеть здесь вдвоем. На самом деле обычно тут и одному делать нечего.

— Ага, если ты не возражаешь. Я что-то поиздержался, хочу поработать побольше…

— Ясно. Тогда, может быть, мне уйти? — говорю я уныло. Дри с Агнес каждый день после уроков ходят в «Кофе бин». Как это ни прискорбно, но мне нужны деньги на мокко со льдом.

Есть и другая причина: я не хочу возвращаться Домой. Если нам с папой снова придется переезжать, будем ли мы и дальше переписываться с КН? Может, тогда он мне скажет, кто он такой?

— Зачем тебе уходить? Будем работать вдвоем. Думаю, матушке все равно, — говорит Лиам, и у меня вдруг мелькает мысль, что ему меня жалко.

Наверное, он тоже меня ни во что не ставит, как и его девушка, только в отличие от Джем он не чужд сострадания и поэтому разрешил мне остаться. Я каждый день вижу в Вуд-Вэлли ребят, которые получают дотацию на учебу. Они одеваются очень просто и всегда держатся вместе. На них никто не обращает внимания. Одна девочка как-то пришла в футболке с огромной надписью «Гэп» на груди. Джем даже не подтолкнула локтем Кристель. По какой-то неведомой мне причине она достает только меня.

— Ты уверен? — Черт, даже я сама слышу, какое отчаяние прозвучало в моем вопросе.

— Уверен. — Лиам снова берет гитару и начинает играть.

Дри: ДА ЛАДНО! Он поет тебе серенады ПРЯМО СЕЙЧАС? ПРАВДА? Я сейчас к вам примчусь.

Я: Кажется, он поет песни «О-града».

ДРИ: ААААА!!!! Погоди, если я прибегу, это будет слишком очевидно, да? Черт! Что же делать? Можешь мне позвонить и подержать линию открытой?

Я: Ты серьезно?

Дри: Нет. Это уже извращение. Даже для меня. ААААААААА!!!!!

Я: Ты была права. Он и вправду играет, как бог.

Дри: Ты меня убиваешь.

Я: Если тебе станет легче от моих слов, скажу, что я с радостью поменялась бы с тобой местами. У меня дз по математике еще даже не начато. Если бы мне за это платили…

Дри: Он прекрасен, скажи!

Я: Не в моем вкусе, но…

Дри: Что «но»?

Я: Скажем так: теперь я понимаю, что ты в нем нашла.

Лиам начинает новую песню. Я не слышала ее раньше. Там есть такие слова: «Девчонка, которую никто не знает… тайным невидимым светом сияет… девчонка, которую никто не знает, она моя, только моя, вся моя…» Красивая, запоминающаяся мелодия.

Скарлетт: Вопрос на засыпку: заняться ли сексом с Адамом Кравицем после бала выпускников?

Я: ЧТО?!?!?

Скарлетт: Я просто подумала, что было бы здорово потерять д-ность с кем-то, с кем будет не страшно. Поскорее развязаться со всем этим делом и спокойно жить дальше.

Я: Ты именно этого хочешь? Поскорее развязаться?

Скарлетт: А почему нет?

Я: Я не утверждаю, что это такое уж большое событие, но все-таки секс — не пустяк.

Да, я цитирую Дри, но я с ней полностью согласна. Это совсем не пустяк. Не хочу показаться занудой, но существуют венерические болезни и опасность забеременеть. Я не сомневаюсь, что Скарлетт воспользуется презервативом — мы все смотрели «Беременна в 16», этот фильм сам по себе лучший способ контроля рождаемости, — и все же… Адам Кравиц? Мой давний сосед Адам Кравиц? Единственный парень, проявивший ко мне интерес, если можно назвать интересом тот случай, когда он, в изрядном подпитии, полез ко мне целоваться однажды вечером в парке у боулинга?

Впрочем, наша история с Адамом здесь ни при чем. Скарлетт вправе сама решать, пробьет он ее или нет. Полупробьет или полностью. Это их дело. Просто меня слегка удивляет ее легкомысленное отношение. Может быть, и напускное. Даже наверняка напускное, и все же. Я знаю Скар. Она совсем не похожа на сестру Агнес. Она такая же, как я или Дри. Есть разница между разговорами о сексе (и даже умением не смущаться, когда говоришь о сексе) и собственно сексом. Теоретически сам процесс очень простой — два человека соприкасаются телами, один проникает в другого; что может быть проще? — но в реальности все гораздо сложнее. Очень волнующе и очень страшно. Не могу объяснить почему, но для меня это так.

Скарлетт: Не заводись. Это просто мысли вслух. Я еще ничего не решила.

Я: Я не завожусь. Если тебе хочется, то вперед. Только сперва убедись, что тебе это надо. Чтобы потом не жалеть. И, думаю, ты не нуждаешься в напоминании, что безопасность — прежде всего.

Скарлетт: У Адама лицо очищается со страшной силой. Думаю, он пьет аккутан.

Я: Ого! Я хочу это видеть. Присылай фотки!

Скарлетт: Я по тебе скучаю, Джи.

Я: Я тоже скучаю, Скар. Ты даже не представляешь.

Скарлетт:?

Я: Папа с хозяйкой поместья вчера разругались в мясо. Я испугалась.

Скарлетт: И?

Я: Не знаю. Они не похожи на счастливых новобрачных.

Скарлетт: Мои предки женаты 18 лет. Они ПОСТОЯННО ругаются. Иногда мне начинает казаться, что они ненавидят друг друга. Хотя они утверждают обратное.

Я: Им нравится ругаться. Такое у них представление о счастье.

Скарлетт: Может быть, я не буду ничего затевать с Адамом.

Я:?

Скарлетт: С другой стороны, почему бы и нет?

На Вентуре была пробка, и я приезжаю домой уже после восьми. Глория оставила мне ужин на столе в кухне: жареная куриная ножка, фасоль с миндалем, картофельное пюре. Все это разложено на огромной тарелке, накрытой прозрачным стеклянным колпаком. Нож и вилка лежат на льняной салфетке. Дома в Чикаго мы пользовались бумажными полотенцами. Мама неплохо готовила — хотя чересчур увлекалась кулинарными экспериментами, — и я скучаю по ее сытным рагу и солянкам из смеси разных продуктов, не поддающихся идентификации. Папина машина стоит у дома, машины Рейчел не наблюдается. В доме тихо. В комнате Тео не гремит музыка. Я в одиночестве доедаю свой ужин и уже собираюсь подняться к себе, как вдруг замечаю, что кто-то сидит на веранде.

Мой папа.

Я открываю стеклянную дверь и выхожу на веранду. Стою, обнимая себя за плечи, потому что под вечер на улице похолодало.

— Привет, — говорю я, и папа смотрит на меня точно так же, как утром смотрела Рейчел. Как будто его удивляет мое присутствие. Как будто само мое существование стало для него сюрпризом. Мне хочется крикнуть: Я здесь. Это я. Ты не забыл, что у тебя есть дочь?

— Привет, солнышко. Я не слышал, как ты подошла. Посиди со мной.

Я плюхаюсь на свободный шезлонг рядом с ним. Хочу спросить насчет нашего положения — Нас уже выселяют? — но мне не хватает смелости. Вместо этого спрашиваю:

— Что ты здесь делаешь?

— Просто сижу, размышляю.

— О! — говорю я, и папа улыбается.

— Мне только сейчас пришло в голову, что я уже взрослый дядька. Окончательно и бесповоротно, доподлинно и официально. Взрослее некуда. Но, если честно, я иногда забываю об этом и пребываю в полной уверенности, что мне по-прежнему двадцать два. Понимаешь, о чем я?

Меня удивляет его вопрос. Он сам должен знать, что я этого не понимаю. И понять не могу. Для меня двадцать два — почти старость.

— Вообще я уверена, что тебе сорок четыре. Сколько я себя помню, ты всегда был взрослым дядькой, — говорю я.

— Да, наверное. Ты сама почти взрослая женщина, и я твой отец. Но, черт возьми, я не знаю… Мне иногда кажется, что я совершенно не приспособлен ко взрослой жизни. — Его голос дрожит.

После маминой смерти я ни разу не видела, чтобы папа лил слезы, но в те первые несколько месяцев он постоянно ходил с воспаленными, красными глазами, как будто только что плакал, прячась от всех.

Я молчу, потому что не знаю, что говорить. Мамы нет, она нам уже не поможет.

Я тоже не приспособлена к такой жизни.

— Жаль, что, когда ты была маленькой, мне никто не сказал: вот оно, самое лучшее время. Прямо сейчас. Самое лучшее время. Ты молод, жизнь прекрасна. Однажды все рухнет, полетит под откос, накроется медным тазом… выбирай любую метафору. Твоя мама сумела бы подобрать самое верное выражение. В общем, однажды все кончится, так что расслабься и получай удовольствие, пока есть возможность. Когда я только начал работать в аптеке, мне снились кошмары, что я по ошибке продал не то лекарство. Дал миссис Джаллари валиум вместо сердечных капель. Или отмерил неправильную дозировку успокоительного для сынишки мистера Заковица. Но у нас с твоей мамой… у нас все было хорошо. Всегда.

Я чувствую, как у него дрожат плечи, и смотрю прямо перед собой. Если он сейчас заплачет, если он сейчас сорвется — после того, как сам все решил: продал наш дом в Чикаго, снова женился, переехал в Лос-Анджелес и даже не дал мне права голоса, хотя речь шла и о моей жизни тоже, — я к нему не повернусь. Прости, папа, но я не могу. Не ищи у меня сочувствия.

— Один мудрый человек в нашей семье говорил: «То, что нас не убивает, делает нас сильнее». — Это все, что я могу сказать. В горле встает комок.

Я не могу сказать «мама».

Мне что-то мешает.

— Я все понимаю. Это несправедливо, что тебе приходится меня утешать, — говорит папа, глядя на холмы, на свет в окнах других домов. Он поворачивается ко мне. — Я взрослый, а ты ребенок.

— Правда, ребенок? А я не заметила.

Папа крепко зажмуривается, прижимает к глазам кулаки, а потом резко опускает руки, как будто решив, что пора заканчивать с жалостью к себе.

— Ты прямо копия мамы. Мудрая не по годам. Помню, когда ты была совсем маленькой и лежала в кроватке, глядя на меня, я думал: «Эта малышка уже сейчас видит меня насквозь».

Я удивленно смотрю на него. Он ошибается. Я не вижу его насквозь. Он сложнее и глубже, чем готов признать сам.

Я видела, как он заказывал каберне к мясу. Неоднократно. По собственному желанию.

— Папа? — У меня опять вертится на языке: Мы уезжаем? Но мне хватает ума промолчать. — Не, ничего.

— Значит, по-твоему, сорок четыре — это уже старость? — Он улыбается. Он сумел взять себя в руки. Сумел справиться с тем, что его угнетало.

— Глубокая старость, — говорю я.

— Надо будет сказать Глории, пусть добавит в список покупок подгузники для старых хрычей.

Шутка совсем не смешная, но я смеюсь. Потому что могу рассмеяться. Если уж не посочувствовать, то хоть поддержать человека смехом. Все-таки это мой папа.