Сестра. Похожа на меня и не похожа.

Поразительно, что иногда теряешь. А другие воспоминания остаются, как засевшая в мозгу игла. Звук отопления, включившегося в темном доме. Чувство, похожее на транс: семья спит, и все хорошо, и всегда будет хорошо – один случайный момент, когда все хорошо.

Есть и другие воспоминания. Зеркало в родительской спальне, два узких прямоугольника, приклеенных к стене, и из него на тебя смотрит разбитый надвое мальчик. Дитя граней, из дюжины отдельных коробок, собранный не совсем точно, и можно чуть передвинуться и увидеть себя под другим углом, так что лицо аккуратно укладывается в одно зеркало, а плечо в другое, и рука в другое, и весь ты разобран на составные части.

И еще воспоминание: сидишь ночью у окна, ждешь, когда войдет отец. Входит мать. «Что случилось?»

И нет слов объяснить. Только бессловесный страх. Страх, что однажды отец не вернется.

А мать никогда не волновалась. Не помнила плохих времен.

У нее была память собственного изготовления. Сверхспособность своего рода. Гибкость. И верить она умела в то, что ей было нужно. Как будто ее глаз подстраивал реальность под себя – она управляла памятью, как иные тибетские монахи управляют биением сердца. И при этом она умела сказать такое, что дух захватывало от глубины.

– Остеопороз – адаптивное явление, – объявила она однажды. – Ожидаемая продолжительность жизни падает с каждым дюймом сверх шести футов. Остеопороз к старости сокращает высоту, на которую нужно поднимать кровь, и тем помогает дряхлеющему сердцу.

Много лет спустя я искал об этом в литературе и не нашел. Ее собственная идея.

Она изобретала новые слова. Они скатывались у нее с языка золотыми монетами. Слова, которые должны были существовать. Такие как «кружноватый», «сарказмичный», «глетчеровать».

– Глетчеровать? – переспросил я.

– Заключать врагов в ледник, – пояснила она.

Мне только и оставалось, что кивнуть. Конечно же.

И еще когда я получил результаты экзаменов. Она погладила меня по голове.

– Мой умный мальчик. Мой матемагик.

Сестра только головой качала. Хорошая девочка. Здравомыслящая.

В номере я взялся за телефон. Набрал цифры номера – все, кроме последней. Палец завис над кнопкой.

«Поздно, – сказал я себе. – Мэри, наверное, уже легла. И что ей говорить? Разве она поверит, после того что было в Инди?»

Я так и слышал ее вопросы – с каждым словом все тревожнее. «Как так – здание загорелось? Эрик, что ты натворил?»

Что я натворил?

Я поискал ответ на этот вопрос. И отложил телефон.

Папка затерялась среди бумаг и конвертов, которые привез мне Джереми. Он, может, даже ее не заметил – просто прихватил с остальной почтой.

Тонкая папка. Бежевый картон. Я узнал небрежный почерк на крышке. «Инфа, которую ты просил по Брайтону».

Это от Забивалы. Я совсем забыл. Неужели всего несколько дней прошло, как я попросил его поискать, что сумеет?

Внутри вместе с несколькими страницами фотокопий лежала записка.

«Эрик.

Найти удалось немного, но я позвонил людям, которые мне кое-чем обязаны, и вот все, что нарыл.

Вкратце: Брайтон – призрак. Ни даты рождения, ни старых адресов. Имя появляется в базах только в девяносто втором и только в связи с учредительными документами. Консультационная компания под названием «Инграм». Купля-продажа, инвестиции – все как он говорил. Но фонды солиднее, чем ожидаешь. Ничего особенно интересного, кроме одного обстоятельства, а до него докопаться было не просто. Они контролируют премию «Дискавери». Слышал о такой? Извини, больше найти не сумел».

Да уж, я о такой слышал! «Инграм» в числе нескольких других групп предлагал денежные премии ученым, нашедшим ответы на застарелые проблемы в математике и естественных науках. Как «Икс-прайз» в аэронавтике и «Миллениум» в математике: премии, смысл которых – мотивировать к поиску нового.

Я перевернул страницу и нашел на следующей список правил и требований. Сто тысяч долларов предлагалось за широкий ассортимент научных тем. В основном по физике и программированию. За последние семь лет премию получили трое. На следующем листке были их имена. Ниже шел список тем, интересующих фонд. По спине у меня поползли мурашки.

Как-то, вернувшись после плавания с отцом, я застал мать в столовой, за письмом. Она так говорила, в единственном числе – «мое письмо», хотя записки становились все длиннее, и темы их менялись.

– Китов не видели?

– Нет, – сказал я, – мы наблюдали за берегом.

Она кивнула и продолжала писать – в тот раз на тему липидного обмена.

Замеры береговой линии – нерешаемая картографическая задача. Бухты, выступы, всяческие несообразности. Но меру неровности можно оценить – оценить конкретную степень непостоянства. То же и с моей матерью. Волнистая линия. Понимать ее можно было только приближенно. Звали ее Джиллиан, но это имя всегда казалось не совсем подходящим. Думая о матери, я все больше и больше принимал имя Джулия. Так Джулия и приросла. Об этом своем обозначении она даже не знала.

Мать не расстроилась, когда я не захотел вслед за ней заниматься иммунологией.

– Это замкнутая область, – сказала она однажды, как будто объяснила. И добавила: – Кроме того, физика – тоже естественная наука, верно?

– Ты о чем?

Мне тогда было двенадцать, и я уже ушел с головой в физику и числа. Повернулся спиной к ее безумию.

– Один был Дарвин, другой – Эйнштейн. Но по сути всё это просто религия.

– Это противоположность религии, – ответил я немножко резковато.

Она покачала головой.

– Мотив тот же самый. Потребность понять. – Ее взгляд ничего не выдавал. – Единственный вопрос – насколько тебе необходимо понимать.

Я взялся за телефон. Насколько мне необходимо понять?

Я набрал номер Забивалы. Два гудка.

– Алло?

– Я получил твою сводку, – сказал я. – Где ты взял список тем?

Телефон помолчал и взорвался словами:

– Боже мой, Эрик, ты здоров? Я слышал, что случилось, я звонил и оставлял сообщения, и я…

– Темы, – нажал я.

– А… – Он завис, сбившись с мысли. – Темы исследований? Ты, значит, получил папку. Их собрал один университетский знакомый. Но ты-то как? Мне рассказали про пожар.

– Это все открытые сведения?

– Да, все открыто, если знаешь, где копать.

– Там не проставлено дат.

– Насчет дат я не уверен. Почему ты спрашиваешь?

Я просмотрел бумаги. Тема, которая меня интересовала, значилась в середине списка.

– На сколько лет назад ты забрался?

– На семь.

– И до сего дня?

– Да, наверное. Не уверен. Слушай, о чем это все?

– В списке есть очень любопытный термин.

– Чем любопытный?

– «Ветвящиеся преобразования». Неважно, что это значит, – это такая математическая функция.

– Не уследил за твоей мыслью.

– Это мой термин, – объяснил я. – Я его ввел – вскоре после колледжа. Не столь уж многие ими занимались.

Телефон помолчал.

– И этот термин в списке тем, предложенных на премию?

– Вот-вот.

– Когда ты над ней работал?

– С прежним моим сотрудником. Еще до Хансена.

– Так это было… – Он сбился.

– Порядочно до того, как мы познакомились с Брайтоном, – подсказал я.

Еще несколько секунд молчания.

– С чего бы они заинтересовались этой работой?

– Хороший вопрос.

До Эйнштейна был Гастон Жюлиа.

Словарь определяет математическую функцию как разновидность системы. На самом деле функции – это преобразования: они – «если/то» вычислителя.

Я повесил трубку и положил телефон на стол. Тишина в номере была абсолютной. Я подошел к зеркалу.

Когда мать впервые рассказала мне, что такое рибосомы, я сразу узнал принцип. С одной стороны входит нуклеотидная последовательность, с другой выходит цепочка полипептидов – простое и упорядоченное преобразование данных. Математическая функция как она есть.

Под конец Первой мировой французский математик Гастон Жюлиа впервые описал поведение комплексных чисел при множественной итерации функции f. Подставляя любое z в функцию f, получаем результат. Затем применяем функцию f к этому результату и получаем вторичный результат, и так далее и так далее, до бесконечности. Так рибосомы поедают собственный продукт в замкнутом бесконечном цикле.

Трехмерный график преобразований Жюлиа выглядит красивой сложной структурой. Множества Жюлиа. Фракталы Мандельброта. Патологические кривые. И еще более удивительные штуки. Их даже математики называют чудовищами.

Мысли тоже бывают чудовищами.

– Я не вернусь, – сказал я темноте комнаты.

Я смотрел в зеркало и старался поверить себе.