В глаза бил свет.

– Как вас зовут?

Говорил фельдшер пожарной службы. По-моему, он уже не раз повторял этот вопрос, хотя я плохо запомнил.

– Эрик Аргус, – ответил я.

– Как вы себя чувствуете?

Я не разбирал слов – только бессмысленные звуки. Попробовал сконцентрироваться.

– Вам больно? – Он склонился надо мной. Бледное круглое лицо, густая узкая бородка. Кожа – вулканический ландшафт в шрамах от угрей.

– Нормально, – отозвался я.

– Как вам кажется, встать сможете?

– Все нормально. Ничего не болит.

– Сколько вам лет?

Я задумался. Не мог вспомнить.

– Двадцать восемь. Или двадцать девять.

– Вас контузило.

– Нет, я в норме, – повторил я. – Ничего не болит.

Я попробовал сесть, но меня удержали.

– Нет, не в норме.

– Где мой друг?

– Кто?

– Я в норме, – сказал я ему. И огляделся. Горящий склад. Я пытался вспомнить. Случилось что-то ужасное.

– Двадцать восемь или двадцать девять, – сказал я.

Потом запомнилась машина скорой помощи.

Над головой свисали со стены стетоскопы.

Орала сирена, я сто раз слышал ее вой, но впервые – изнутри.

Я лежал на спине, смотрел в потолок, чувствовал движение машины в пространстве. На поворотах стетоскопы отклонялись от стены, словно менялся вектор гравитации – серебряные монетки на концах черных трубочек. Они раскачивались над моим лицом при каждом повороте – медленный танец стетоскопов. Феномен. Я его наблюдал.

На третьем повороте покачнулся и фельдшер, чуть не упал.

– Эй, – крикнул он водителю, – потише! Он никуда не спешит.

– Я в норме, – сказал я ему.

Так или иначе, это происходило.

Или уже произошло. Или должно было произойти. Звук сирены, скомканные, разрозненные воспоминания. Машина Сатвика на стоянке. Пожар.

Стетоскопы. Я их ясно видел, они раскачивались в такт.

Я попробовал сесть.

– Очнулись? – Лицо фельдшера было круглым, бледным, все в кратерах. Чужая луна. Фобос. Деймос.

Луна заговорила:

– Расслабьтесь, мы подъезжаем.

– Куда?

– К больнице.

– Сатвик тоже?

– Кто?

– Сатвик.

Стетоскопы снова качнулись надо мной, как длинная рука, упершаяся в борт машины.

– Не знаю, о ком вы говорите, – сказала луна.

Сон.

Мать в бело-голубом халате.

– Каждый скачок в размере мозга соотносится с колебаниями магнитного поля Земли. – Она говорит воодушевленно, спеша выложить все до конца. – Полюса смещаются, сейчас горячая точка – Южная Америка.

Звук текущей воды с кухни. Звон кастрюль и сковородок – сестра пытается навести порядок в хаосе. В окно льется свет. В доме беспорядок – нас не было несколько недель. На столе груда флаконов с лекарствами.

– Все не так, – говорю я ей. Моей разносторонне образованной матери. – Ты сама знаешь. Должна знать.

– А если я права и прямое питание митохондрий удлинит срок жизни хотя бы на пятьдесят процентов, каковы будут последствия для мира?

Я возвращаюсь назад, пытаюсь проследить ход ее мысли, но тропы не найти. Эти дебри принадлежат ей, мне туда нет ходу.

– Я пытаюсь оценить фактор потери веса, но не презрения к старости, потому что тут вмешается правительство. Ты должен помочь мне с проверкой. Я думала об этом со вчерашнего дня – свет и время сцеплены. Если свет замедляется, проходя через атмосферу, значит, есть способ и ускорить его. Ньютон говорит, что для каждого действия есть равная противоположно направленная сила. Если мы сумеем доказать, что время независимо от света, тогда, значит, скорость света может быть нарушена. Фотоны используют свою энергию для движения, значит, для них нет ни времени, ни массы, так? Черная дыра – одна масса, ни времени, ни движения, значит, должен существовать какой-то феномен, для которого есть только время – ни массы, ни движения, и…

– Мама!

– А они не хотят, чтобы люди жили по двести – триста лет. Я нашла способ принудительного питания митохондрий. Смотри, волосы у меня почти каштановые. Два ингредиента: кальций и фолиевая кислота.

– Мама, перестань.

Она не перестанет. Не может остановиться. Никто не в силах перестать быть тем, кто он есть.

– Бо́льшая часть Вселенной отсутствует, – говорит она. – Ученым это известно, затем они и изобрели темную материю, но темная материя – обман. – Я уже вижу, как в ней поднимается гнев, настоящая ярость в светло-карих, ореховых глазах. – Это как вводить летальные гены в решетку Пеннета, чтобы счет сошелся. – Она всплескивает руками. – Частотность генов не укладывается в теорию, и ты изобретаешь летали, чтобы объяснить, почему ответ не сходится. Куда девается наследуемость.

Я через стол дотянулся до ее руки.

– Темная материя – просто способ подогнать уравнение под ответ, – говорит она. – Трюк. Уловка. – Она наклоняется ко мне. – Черная магия.

– Мама, я по тебе соскучился.

Я проснулся рывком, потому что рвота подступила к горлу. Болела голова. Комната вращалась. Больничная палата. Я увидел врача. Я улыбнулся ему.

Я открыл глаза. Врача не было.

Палаты не было. Просто я всё перепутал.

Качались стетоскопы. Я лежал в машине скорой. Я почувствовал, как она останавливается.

– Я здесь?

Луна только светит на меня и молчит.

– Я мыла волосы кальцием с фолиевой кислотой.

Она через стол от меня и за миллионы миль. Сестра стоит у нее за спиной, смотрит на нас.

– Кормилицу Тутанхамона звали Майя, – говорит мать. – Это не совпадение. Майя и пирамиды строили. Я прошу тебя взять две чашки Петри и налить в одну эвкалипта, чтобы проверить, убьет ли он бактерии. Должно получиться, Эрик.

Она говорит и говорит, слова омывают меня, как река. Бормотание ручья. Белый шум. Пирамиды. Фолиевая кислота.

– Когда ваш отец вернется, мы снова пойдем под парусом. Отец прокатит нас за мыс.

Я киваю. Я держу ее за руку.

В конце концов я встаю – Мэри тянет меня за локоть.

– Пора ехать, – говорит сестра, но мать не сводит с меня глаз.

– Не забудь про эвкалипт. Когда Западный Нил выйдет из берегов, он может спасти много жизней. Ты меня слышишь, Эрик?

– Мне надо идти, мам.

– Ты меня слышишь?

– Да, я слышу.

– Мне не нравится жить здесь одной, – говорит она, и взгляд ее становится ясным и острым, и это хуже всего. Хуже всего остального. – Я хочу, чтобы он вернулся домой.

Прогремела дверь. Толчок отозвался у меня в позвоночнике – каталку толкнули через порог.

Надо мной скользили потолочные светильники. Я в белом коридоре.

Надо мной склонился человек с бородой, посветил мне фонариком в глаз. Врач приемного покоя.

– Зрачок сокращается нормально, – сказал он. – Кровотечения нет.

Он ободряюще улыбнулся мне.

– Как дела, сэр? Где-нибудь болит?

– Голова, – сказал я ему.

Коридор вывел к сестринскому посту.

– В шестую палату! – крикнул кто-то.

Кровать развернулась. С одной стороны вдруг оказалась занавеска, с другой стена. Кровать остановилась.

– Приехали, – сообщила сестра. Под потолком был подвешен телемонитор.

– Думаю, у вас сотрясение, – сказал врач.

Я вспомнил Сатвика. Если бы не я, занимался бы он своими схемами. Я вспомнил его дочку и помаду с блестками.

– Сколько вам лет? – спросил врач.

– Тридцать два.

– Дата рождения?

– Девятого января.

– Какой сегодня день?

– Суббота. – Ответы находились легко.

– Так что произошло?

– Не знаю. – Я снова вспомнил Сатвика, его машину на стоянке. – Я правда не знаю.

Мне поставили капельницу и сделали рентген.

– Повезло вам, – сказал врач, обматывая мне руку белой марлей. – Ожоги поболят, но большей частью они первой степени, шрамов почти не останется. Главный риск – заражение, поэтому держите их в чистоте и принимайте антибиотики.

– Еще кто-то к вам поступил? – спросил я.

Доктор, записывавший что-то в моей карте, повернулся ко мне.

– Работы сегодня хватало.

– Нет, я хотел спросить: с того же пожара. Еще кого-то оттуда привозили?

– Нет, – ответил он, – только вас.