Часть вторая
Потомок мурзы Чета

На широкий цветущий луг, пахнущий медом и клевером, парящий влагой, заросший густой травой чуть ли не по пояс, со стороны березовой рощи выехали трое молодых, безбородых еще всадников в простых полотняных рубахах, однако с широкими поясами, способными принять вес боевого оружия, украшенными ножами и подсумками. Они разъехались в стороны, дали шпоры скакунам и загикали, разгоняясь в стремительный галоп.

– Н-но! Н-но пошла, красавица! – Лошади буквально стлались над травой, не скакали, а летели, подобно птицам; всадники привстали на стременах, прижавшись к гривам, кричали и переливчато, по-разбойничьи насвистывали: – Геть! Геть! Геть!

– Есть! Вижу! – Левый всадник принял чуть в сторону, пнул коня пятками, разгоняя еще сильнее, тряхнул рукой, выбрасывая из рукава каменный шарик на тонком ремешке, легонько присвистнул. Скакун медленно нагонял несущегося вскачь темно-серого зайца, прижавшего уши к спине. – Х-ха!!!

Взмах руки – и шарик, описав короткую дугу, щелкнул русака по затылку, сбивая с бега, вынуждая закувыркаться по траве.

Всадник промчался немного дальше, потянул поводья, поворачивая по широкой дуге, вернулся к добыче, резко наклонился, подобрал убитого зверька, кинул в чересседельную сумку и снова пустил лошадь в стремительный галоп.

– Х-ха! Х-ха! – внезапно встрепенулся второй всадник, тоже заметивший добычу, и начал погоню.

– Есть! Пошла! – закричал первый охотник скакуну в самое ухо, отводя руку с кистенем: – Давай, давай, давай!

Удирающий заяц взметнулся ввысь, перепрыгивая куст тесно растущего бурьяна – здесь, прямо в полете, его и настиг маленький гранитный шарик. Тельце закувыркалось по траве – и охотник успел, проносясь дальше, сцапать его за лапу, распрямиться, бросить в сумку.

Луговина заканчивалась густым ивняком, за которым блестело широкими окнами болото. Скакун перешел на рысь, потом на широкий шаг, повернул вдоль кустарника.

– Что у тебя, Федька? – громко спросил охотник ближнего из товарищей.

– Да то лиса была, – отмахнулся парень. – Ни мяса, ни шкуры. Отпустил. А ты, Вась?

– Мне вообще ничего не попалось, – отозвался, подъезжая, третий всадник. – Повыбили дичь, вес-тимо.

– А у меня два косых!

– Везучий ты, Димка, – цыкнул зубом Василий. – Вечно тебе все само в руки идет.

– Чтобы само в руки шло, надобно глаз острый да руку крепкую! – весело оскалился добычливый охотник. – Чего, братья, домой?

– Да, поскакали, – согласился Федор.

Бок о бок всадники двинулись через луг в обратную сторону. Все трое – голубоглазые, наголо бритые, крупноскулые и остроносые, с сидящими на короткой широкой шее головами. Сразу видно – одна кровь! Разница проглядывалась лишь в том, что у Федора усы и борода уже появились в виде черноты вокруг рта и на подбородке, у Василия пушок только-только начал темнеть, Дмитрий же не имел и вовсе никаких намеков на главное украшение мужчины. Да и откуда они в неполные пятнадцать?

Миновав по узкой грунтовке березняк, всадники выехали к колосящимся хлебами полям, пустили немного отдышавшихся лошадей неспешной рысью и поскакали к стоящей на взгорке, среди дубовых крон, церкви.

Деревня Годуново считалась зажиточной – восемь дворов, церковь с кладбищем и свой торг, на который по Сарогощу нередко заплывали купцы не только из Вязьмы, но даже из Смоленска, со Ржева и Калуги. Правда, на лодках-плоскодонках. Корабли крупнее в сию реку, увы, не помещались. В общем, дома здешних пахарей были богатыми, добротными. С крышами не соломенными, а тесовыми, с заборами не жердяными, а бревенчатыми, и топились все «по-белому», дрова не берегли.

Боярский двор отличался от всех прочих лишь тем, что был раза в полтора просторнее, да изб в нем стояло не одна, а две, да еще конюшня вдобавок к хлеву. Служивое дело известное – без двух-трех скакунов под каждого ратного в поход не выйдешь, да еще при хозяйстве лошади надобны, да на приплод…

Проскакав по пыльной, залитой солнцем улице, братья прямо верхом въехали в отчие ворота – и тут же увидели стоящих у коновязи оседланных лошадей, рядом с которыми скучали трое незнакомых холопов с саблями на поясах.

Братья переглянулись, спешиваясь, поправили ножи на поясах. Охотничьи кистени быстро и незаметно переместились из подсумков в рукава. Молодые люди взбежали по ступеням крыльца, вошли в дом, положив руки на рукояти косарей.

– А вот и сыновья мои приехали! – с видимым облегчением воскликнула боярыня Агриппина, с большим трудом сдержавшись, чтобы не перекреститься. Одета она была в тяжелый суконный синий сарафан, бархатную кичку, вышитую жемчугом, на плечах лежал пуховый платок. Сиречь в наряде праздничном, «на выход». За столом же горницы сидели двое бояр в добротных кафтанах с куньей оторочкой, в вышитых серебром тафьях, в богатых поясах.

Мужчины поднялись, чин по чину поклонились, пригладив бороды:

– Доброго вам дня, хозяева.

Сели снова.

Стол был накрыт достойно: порезанная убоина, кувшин с вином, миски, полные капустой и грибами, лоток копченой рыбы.

Все говорило о том, что хозяйка мирно принимала достойных гостей. Однако выглядела она весьма встревоженно. Настолько встревоженно, что Василий отошел к печи, за которой в сундуке лежали сабли и топорики, Федор остановился в дверном проходе, готовый откинуть беглецов, а Дмитрий быстро прошел к матери, крепко ее обнял, поцеловал в щеку и тихо спросил:

– Плохие вести, мама?

– Нет-нет, все хорошо, мальчики, – трижды осенила себя знамением боярыня. – Это не от отца, слава богу. Сие бояре из свиты князя Шуйского, который Плетень. О родичах наших побеседовать хотели.

– У тебя славные сыновья, хозяюшка, – похвалил плечистых молодцев один из гостей. – Может статься, хоть они что-то слышали?

– Откуда, боярин Третьяк! Старшему токмо двадцать два стукнуло. А Соломония Юрьевна еще пять лет тому преставилась. Они тогда еще дитями малыми были. Муж же мой, Иван Иванович, ныне в ополчении по росписи, токмо к Рождеству воротится.

– Ну, коли так, хозяюшка, мешать вам не станем, – гости поднялись, поклонились хозяйке. – Благодарствуем за угощение.

Бояре вышли, нахлобучили на головы шапки из горностая, сразу поднялись в седло и выехали за ворота. Следом, затянув подпруги и запрыгнув на скакунов, поспешили холопы.

– Что им было надобно, матушка? – Василий наконец отошел от сундука с оружием.

– О родичах спрашивали дальних. У прадеда нашего, Ивана Годуна, брат был, Федор Сабур. Дед великой княгини Соломеи… – Боярыня Агриппина вытянула нательный крестик, поцеловала. – О сыне сей Соломеи и спрашивали.

– А разве у нее был сын? – удивился Федор. – Сиречь сводный брат царя? Отчего о нем никто не ведает?

– Соломея его скрыла, дабы от смерти уберечь. Да Шуйские, видишь, проведали… – Боярыня спрятала крестик обратно и спохватилась: – Вы, мальчики, оголодали небось на охоте-то? Так садитесь к столу. Аккурат для вас, так вышло, и накрыто.

– И где он ныне, матушка? – поинтересовался Дмитрий.

– Да кто же сие знает, милый? – погладила его по голове женщина. – Мы когда на свадьбе Михаила Данииловича гуляли, кто-то обмолвился, что письма от него Соломония Юрьевна получает. Вестимо, где-то живет. Да разве ж она признается, где? Мать свого сына и на дыбе никогда не выдаст.

– И он брат царя? – Юноша в задумчивости потер острый нос.

– Тебе-то что, последыш? Себя за царевича выдать хочешь? – Старшие братья рассмеялись, усаживаясь за столом.

– Коли даже князья Шуйские любопытствуют, так и мне не зазорно, – младший из братьев тоже сел на лавку. – Мам, а ты помнишь, кто про письма сии сказывал?

– Так сразу и не скажу… – задумалась женщина. – То ли Марфа, жена Петра Григорьевича, то ли Степанида… Они, старшее колено, еще за братьев друг друга почитали. Это для нас уже седьмая вода на киселе. Ты кушай, кушай. Неча болтать за столом!

– Благодарствую, матушка, – послушно кивнул Дмитрий, однако, судя по бегающим глазам, мысли его витали где-то далеко-далеко от дома…