3 марта 1548 года
Московский Кремль, царские покои
Стукнула дверь, и стоящий возле забранного слюдой окна рослый широкоплечий государь, все еще одетый в войлочный поддоспешник с золотой вышивкой и пухлые рысьи штаны, сшитые мехом внутрь, недовольно рявкнул:
– Кого там несет?! Сказывал же, один хочу побыть!
– Даже меня не пускать? – еле слышно донеслось от входа, и юный царь резко повернулся. По лицу его пробежала легкая дрожь, хорошо выдавая борьбу гнева с любовью… Победила последняя. Лик повелителя разгладился, осветился радостью. Иван оттолкнулся от стены, быстро прошел навстречу супруге, замершей в высоком кокошнике и синем бархатном сарафане, крепко ее обнял, стал целовать глаза, щеки, губы:
– Настенька моя родная! Ладушка ненаглядная, диво мое дивное, павушка чудная, любимая моя, желанная… Как же я по тебе соскучился!
– Соскучился, молвишь, ан ко мне на половину не приходишь, – мягко пожурила супруга царица. – Уж два часа скоро как минуло, а тебя все нет и нет!
– Я… Желал… – Юноша запнулся, явно не зная, что сказать.
Анастасия провела ладонью по его щеке, слабо улыбнулась:
– Нешто думы столь тяжкие пытают, Ванечка, что уж и я тебе не в радость?
– Ничего не выходит, любая, – вздохнув, покачал головой восемнадцатилетний властелин. – Верно, боги прокляли меня, ломая все планы и начинания. Слуги старые отвернулись и разбежались, воли моей никто не признает. Средь зимы лютой для меня оттепель начинается, а с весной – морозы. Бояре собственные, ратники исполченные, слушать не желают, свои помысли полагая важнее моих указов. На благо всей державы русской провозгласил я поход на Казань разбойничью! Что же вышло у меня? Пушки в Волге потонули, ополчение по дорогам невесть где заплутало, лишь каждый десятый до места сбора к сроку назначенному добрался. Иные без припасов, иные без оружия ладного, иные по сей день у Мурома плутают. Из всех полков токмо един в порядке и ко сроку к Казани вышел! Един! Да и тот князя Михайлы Воротынского, урожденного Рюриковича!
Иван передернул плечами, отпустил жену, вернулся к окну и уперся лбом в холодную свинцовую решетку, удерживающую слюдяные пластины.
– Может, и прав был князь Василий Глинский? – тихо посетовал он. – Может, и вправду непригодны людишки худородные для деяний великих? Может, и вправду токмо тягло они нести способны, и не выстоять мне без опоры на рода знатные?
– На Руси сказывают, «первый блин комом получается», – подошла ближе царица. – Сие ведь первый твой поход ратный, Ванечка. Не вини себя столь сильно, любый мой. Не все у нас в жизни сразу получается.
– Я даже армии собрать не смог! – ударил кулаком по сукну на стене безусый властелин всея Руси. – Просто собрать! Пушки под лед провалились, рати не пришли, обоз из лагеря так и не выбрался… Не справляюсь я, Настя. За что ни берусь, ничего не получается! Я сбежал, Настя. Сбежал просто от войск своих! Стыдно в глаза боярам смотреть. Отменил я поход сей вовсе и в Москву уехал.
– Желаешь, государь, чтобы я в монастырь постриглась? – тихо спросила царица.
– Что ты сказываешь, Настенька?! – аж задохнулся Иван, рывком повернувшись к супруге. – Как тебе такое в голову пришло?!
– Так ведь из-за меня все, Ванечка, – повинилась правительница. – Это я худородной уродилась, это мне князья знатные кланяться не хотят. Коли от меня откажешься, то Рюриковичи, глядишь, обратно под руку твою и вернутся…
Плечистый богатырь провел ладонью по голове хрупкой девушки, ростом ему едва по подбородок, сбросив на застеленный ковром пол кокошник и льняной платок, взял ее лицо в ладони, посмотрел внимательно в самые глаза. Покачал головой:
– Тля я есмь неблагодарная. Боги чудо величайшее для меня сотворили, любовью истинной наградив и в объятия мои тебя передав. Я же сетую на них за беды мирские мелкие. Нет, душа моя, с тобой я никогда ни на сем свете, ни в ином не расстанусь. Вестимо, счастье такое получив, все прочее надобно в трудах ежечасных добывать. – Царь склонился, осторожно поцеловал жену. – Не бывать на земле русской второй семибоярщине! Не поклонюсь знати строптивой. И от тебя никогда не откажусь, моя ненаглядная. Сам пешим впереди рати пойду, но тобой торговаться не стану!
Анастасия лишь улыбнулась, а государь зажал ей уши и громко рявкнул:
– Ада-а-ашев!!!
– Здесь я, Иван Васильевич! – распахнув дверь, влетел в покои молодой стряпчий.
После свадьбы у царственной четы никакой свиты, по понятным причинам, не имелось. Так что старательный паренек, с первых дней знакомства показавший прилежание, уехал из дворца на Воробьевых горах вместе с государем, став его первым настоящим слугой.
– С похода я вернулся, Алексей, – все еще глядя в глаза супруги, сказал государь.
– Так баня уж протоплена, Иван Васильевич! – отчитался стряпчий. – Веники березовые и можжевеловые, мыло ароматное, рыбка копченая, рябчики печеные, мед хмельной, вино заморское – все ужо там, воли твоей дожидается.
Юный царь чуть приподнял брови. Настасья ответила на немой вопрос, ненадолго опустив веки.
– Извести дьяков из приказов государевых, Алексей, что всех их желаю завтра после заутрени в малой думной палате видеть.
– Сей час исполню, государь!
– И более нас сегодня не тревожь.
– Дозволь хоть проводить, Иван Васильевич! – взмолился стряпчий. – Бо невместно царю православному без свиты вовсе ходить!
– Коль невместно, то веди, – разрешил государь, наконец-то оторвавшись от глаз своей любимой и беря ее за руку. – Пойдем.
Вечер был долгим и жарким. И не только от хорошо натопленной парной. Там, в предбаннике, растворялись в голубых глазах суета и тревога, таяли на алых губах обида и отчаяние, забывались в сладких поцелуях страхи и тяготы. Наступало безумие, что обращалось в нежность, плескалось счастье, превращаясь в нестерпимый огонь желания, взрывалась страсть и утолялась жажда сердца. Становились единым целым тела и чувства, горела кожа и плавились губы, взрывались вулканы, исчезали и рождались вселенные, загорались звезды – чтобы обратиться в блаженное небытие сладкого покоя. И снова – полыхнуть пожаром. Между ними творилось великое таинство любви, что делает человека равным богам в чистоте души и крепости воли.
Царственные супруги перешли в покои лишь темной ночью. К этому времени их сил осталось только на нежность. Но и с этой нежностью они предпочли заснуть в общей постели, в крепких объятиях друг друга.
Малой думной палатой именовалась протяженная горница, что находилась возле государевых покоев. Три окна, две печи, расписанные бредущими святыми оштукатуренные стены, трон на небольшом возвышении и несколько скамей возле стен – на тот случай, если думы собравшихся окажутся слишком долгими. Ранним утром четвертого марта сюда собралось два десятка хорошо одетых бояр, в тяжелых московских шубах – из дорогого индийского сукна, с шелковыми вошвами, подбитых соболями и украшенных самоцветами, – в высоких бобровых шапках, с резными высокими посохами.
Бояре кланялись друг другу, негромко обсуждая вести о позорном провале царского похода на Казань и гадая, зачем вызвал их молоденький неудачливый правитель.
Одним из последних сюда пришел митрополит Макарий, в скромной черной рясе, со столь же скромным посохом из кривого соснового корня, опоясанный простой веревкой с полотняным мешочком на поясе. Весь вид святителя указывал на его отшельнические помыслы и полное смирение перед судьбой. Раздав благословения, старец степенно прошел ближе к трону – тут как раз распахнулась дверь за возвышением, и в думную палату стремительно вошел одетый в шитую золотом бордовую ферязь государь, за которым едва поспевал стряпчий Алексей Адашев в расстегнутом на груди сером кафтане, под которым виднелись синяя атласная рубаха и зеленые штаны.
– Отче? – увидев митрополита, резко замедлил шаг юный царь, склонился в почтительном поклоне.
– Да наградит тебя, чадо, смирением и мудростью Господь наш всемогущий, – перекрестил его патриарх, протянул руку для поцелуя.
Иван коснулся его запястья губами, после чего решительно поднялся на возвышение и сел на трон:
– Рад видеть вас, бояре, в добром здравии! – обвел он собравшихся взглядом. – Прибыл я в Москву токмо вчера и потому отчета сегодня от вас требовать не стану. Второпях все едино хорошо не составите. Полагаю, ведомо вам всем, что предприятие мое ратное успеха не имело. Прямо скажем, сложилось оно зело позорно. Однако и в сем позоре увидел я людей многих добрых и старательных. Боярский сын Выродков немало мастерства проявил, пушки утопшие поднимая, и успешно сие осуществил. Боярские дети Басманов и Шереметев, братья Щелкановы свое ополчение привели в срок и ладно подготовленным, хан Шиг-Алей и князь Воротынский умение воеводское также достойно показали. Посему повелеваю приказу Разрядному сих воителей умелых к маю в Москву призвать для составления плана похода нового. Отныне кто себя славно в походе показал, тот полками командовать и станет. Опоздавших же бояр, что сотнями и тысячами исполченными командовали, отныне токмо в заставы и остроги дальние ставить! Пусть без мест век доживают, коли на месте себя выказать не способны. Боярин Лихачев! Федор Федорович, сие понятно?
Один из седобородых бояр сглотнул и уважительно склонил голову.
– Князей знатных, что, как сычи, по усадьбам разлетелись, повелеваю воеводами в города порубежные наместниками назначить! – повысил голос Иван Васильевич. – Не хотят Захарьиным кланяться, пусть там сидят, где токмо передо мной за дело порученное отвечать полагается. И напомни им, Федор Федорович, что у нас на Руси землей токмо тому дозволено володеть, кто службу несет! Не хотят служить – поместья в казну отпишу.
– Да, государь, – еще ниже склонился боярин.
– Ныне повелеваю учредить рать особую царскую, токмо под моей рукой стоящую, по примеру держав великих Османской и Персидской. Для сего дела повелеваю учредить приказ Стрелецкий, каковой из вольных людей черных станет охотников на службу сию набирать, – теперь уже спокойно и размеренно распорядился Иван Васильевич. – Воевать они станут боем огненным, оклад им кладу три рубля и надел для прокорма в пять десятин. Дьяком в приказе сем ставлю боярского сына Григория Колычева. Казенному приказу повелеваю надобное серебро выделить, а Поместному – землю для стрельцов изыскать. Сверх того учреждаю тысячу опричную из детей боярских, что тоже лишь под моей рукой состоять будет.
Чем дальше говорил юный правитель, тем сильнее вытягивалось в изумлении лицо святителя Макария, каковой даже сделал пару шагов вперед, чтобы лучше слышать воспитанника.
– Ныне повелеваю, – продолжил правитель всея Руси, – учредить приказ особый, Челобитный, надзирать за которым ставлю боярского сына Алексея Адашева! За время пути моего дальнего много челобитных от людей русских я получил. Иные жалуются, что не понимают, где правды искать и куда на самоуправство иных наместников ябеды писать, ибо запутано все сверх меры. Посему все жалобы отныне пусть в одно место идут. А уж я разберусь, кого именно покарать за нерадивость надлежит. Казенному приказу повелеваю на сию надобность потребное серебро выделить. Поместному приказу напоминаю, что Земский собор к нынешней осени должен быть созван! Посему я желаю знать, боярин Елизаров, как подготовка к сему событию двигается, идут ли выборы на местах и в сословиях и все ли о сей надобности оповещены. Отчеты же от всех вас, бояре, жду через неделю. В отчетах надлежит подробно расписать, чем приказ каждый занимался за минувшие полгода, каковые дела исполнены, а каковые надобно исполнить. И особливый отчет об исполнении воли моей сегодняшней! Это все, бояре. Более вас не томлю.
Государь решительно поднялся с трона, направился к двери в свои покои.
– Чадо… – негромко окликнул его митрополит. Иван тепло улыбнулся наставнику, чуть склонил голову. Они вместе вышли в соседнюю горницу, где святитель остановился, еще раз внимательно посмотрел в лицо царя. Спросил: – Что с тобою, дитя мое? Вчера ко мне отец Сильвестр примчался и сказывал, что вернулся ты в тревоге и смятении, места себе не находишь и едва ли не рассудок от отчаяния потерял. Ныне же я, придя увещевать тебя и наставлять, лицезрел пред собой правителя мудрого и уверенного, державника крепкого и опытного. Что случилось с тобой минувшей ночью Иоанн? Что за чудо с тобою сотворилось?
– Господь посылает нам смятение и тревогу, отче, – улыбнулся юноша. – Он же дарует и лекарство. Но я все равно нуждаюсь в твоих советах и наставлениях, отче. Не оставляй меня без них, святитель.
– Не оставлю, дитя, – покачал головой Макарий. – Но что же случилось?
– Вчера я понял, отче, что нет в сем мире иной силы, кроме моей, – развел руками государь всея Руси. – И полагаться мне надлежит токмо на себя, об иных спасителях не мечтая. И еще я понял, что господь любит меня, – перекрестился Иван Васильевич. – Он сотворил для меня чудо. Он не даст мне ошибиться.
– Наклонись, чадо, – со вздохом попросил митрополит. А когда царственный богатырь исполнил его желание, поцеловал юношу в лоб: – Я горжусь тобой, дитя мое. Отныне я спокоен за судьбу земли православной, за судьбу Рима третьего, она оказалась в достойных руках. Благословляю тебя именем Христовым в деяниях твоих. Правь, Иоанн! Пусть царствие твое станет долгим и достойным.
В эти самые минуты уже мчался, мчался по волжскому льду поднявшийся до рассвета всадник, торопясь попасть из Костромы в Усть-Шексну до начала ледохода. Лед звенел и потрескивал, иногда шипел завалами крупки, образовавшейся на солнечных прогалинах, местами темнел промоинами. Однако всадник погонял и погонял взмыленного скакуна, не желая застрять за рекой на добрый месяц уже совсем близкого половодья…
Путь простолюдина Дмитрия, не числящегося ни при службе, ни при ремесленных слободах, ни в купечестве и на земле нигде не сидящего, оказался долог. Поместья бояр рода Сабуровых были разбросаны окрест Костромы и возле Рязани, в новгородских землях и далеко в Заволочье. Путь в иные места занимал до месяца, не считая распутицы и просто плохой погоды, когда на постоялых дворах али в гостях у родичей приходилось по несколько дней пережидать пургу или дожди.
Но куда больше времени младший из потомков мурзы Чета проводил в седле и на лесных привалах, за которые не требовалось платить. Кошелек путника худел куда быстрее, чем хотелось – однако свиток, что лежал в поясной сумке, потихоньку заполнялся, и спустя полтора года после первой встречи, вскоре после половодья, теперь уже семнадцатилетний парень опять постучался в ворота московского подворья князей Шуйских.
– Передай Ивану Михайловичу, – сказал он привратнику, – что прибыл Дмитрий Годунов с отчетом.
– Князь ныне в Новгороде наместником царским сидит, – зевнул холоп. – Туда скачи.
– Как в Новгороде? – опешил молодой человек. – Туда же месяц дороги!
– Дык за год-то добрался! – рассмеялся привратник. – Давно ужо послан.
Паренек немного подумал, прищурился:
– А княгиня Анастасия Шуйская с ним али дома?
– Недужится ей.
– Доложи!
– Сказываю же, в постели лежит!
– Ты доложи. Может статься, мои вести ее взбодрят.
– Княжна Анастасия, – поправил его холоп, подумал, неожиданно сказал: – Ладно, заходи, – и отправился открывать ворота.
При свете дня утонувшая в перине, прикрытая до плеч шерстяным одеялом женщина показалась Дмитрию совсем дряхлой. Морщинистое лицо, седые волосы, хриплый голос. Только глаза оставались ясными и цепкими.
– Как быстро вы меняетесь, дети, – слабо улыбнулась она. – В прошлый раз я видела ребенка, ныне ты уже воин. Надеюсь, я в тебе не ошиблась, мальчик из рода Годуновых. Рассказывай!
– У него две заметные родинки на плече, княжна Анастасия, парой стоят, и еще одна продолговатая на животе, – негромко поведал Дмитрий. – Из монашек, что купали чадо вместе с Соломонией Юрьевной, три все еще пребывают в обители и совсем покуда не стары. Им нравился мальчик, они запомнили многое. Опричь того малыша видели две женщины из старших Сабуровых, иные же ведают о письмах. Сказывают, ребенка увез боярский сын Кудеяр, через его родича и снашиваются.
– У Кудеяра есть родичи? – удивилась женщина. – Никогда не признавался. Думала, окромя князя Телепнева и Соломеи, у него никого близкого нет.
– Ты о нем знала, княжна? – настала очередь изумиться молодому человеку.
– Он получил поместье от государя Василия за труды ратные. На самом дальнем берегу Студеного моря… – Анастасия Шуйская прикрыла глаза и чему-то улыбнулась. – Турчаховский стан и Возгоры в низовье Онеги. Я послала туда доверенных людей во первую голову, однако они никого не нашли.
– Выходит, я старался зря?! – напрягся паренек.
– Почему? Ты нашел свидетелей и приметы. А я убедилась, что ты не лжешь… – престарелая княжна подняла веки. – Как тебе удалось? Почему сии женщины открыли тебе свои тайны?
– Все просто, – пожал плечами паренек. – Я сказывал, что у нас местническая тяжба с соседями и я доказываю родство с Великим князем. Дело сие обыденное, никто не удивлялся. О письмах сказывал сам, посему никто не полагал, что выдает секрет, о котором мне не ведомо.
– Жалко, мне не испытать твоего обольщения, – вздохнула княжна. – Наверное, ты умеешь вызывать доверие.
– Всегда готов служить, княжна, – поклонился паренек.
– Пустое… – Женщина опять вздохнула. – Мои приключения остались позади. Остается токмо вспоминать. Когда найдешь Кудеяра… – еще один вздох, – скажи, мне очень хотелось бы увидеть его в этой жизни еще раз. И мальчика.
Дмитрий Годунов, поджав губы, промолчал.
– Ах да… – поняла его женщина. – Я распоряжусь, чтобы тебе выплатили пять рублей за старания. И на расходы. Поспеши, мальчик. Опасаюсь я, для воплощения сей мечты времени у меня осталось совсем мало.
Анастасия Шуйская не обманула. Уже через час холоп вручил пареньку кошель с серебром, и на рассвете, перекусив вместе с дворней, Дмитрий Годунов снова поднялся в седло. Правда, сухопутных путей на север не существовало, а потому, в три дня домчавшись в Кимры, он продал скакуна и вскоре сел на идущий вниз по реке ушкуй, благо стругов, ладей, челнов и лодок по разлившейся Волге двигалось несчитано. На четвертый день Дмитрий сошел в Пошехонье. Здесь попутный корабль тоже нашелся почти сразу – через три причала амбалы грузили припасы на глубоко сидящую ладью. Как оказалось, ярославский купец именем Пешков вез куда-то к схизматикам охапки шпажных полос, да ножи, да скобяного товара изрядно. А железо, известное дело, места занимает мало, вес же имеет преизрядный. Так что пассажиров на полупустое судно торговец брал с охотою.
Сговорившись за двугривенный доплыть до Бело-озера, Дмитрий взошел на борт, бросил чересседельную сумку к борту, сам прошел на нос и встал там.
Вскорости ладья отвалила от причала, и корабельщики, пользуясь попутным ветром, подняли парус. С журчанием потекла вдоль бортов вода.
С неба светило, выглядывая меж мелких белых облаков, жаркое полуденное солнце, в прибрежных зарослях пели птицы, стрекотали крыльями проносящиеся из стороны в сторону стрекозы. Река дышала свежестью, ветер приносил аромат пряных трав…
– А ну, смерд, двигай отсюда! Это мое место!
Дмитрий вздрогнул, повернулся на голос… И убрал руку с рукояти ножа. Перед ним стояла пигалица лет тринадцати – однако в бисерном кокошнике и в суконном плаще с песцовым воротом, наброшенным на плечи. Снизу проглядывал сарафан с вошвами из дорогого индийского бархата. Девочка была кареглазой, остроносой и узкогубой, за спину уходила тонкая русая коса.
– Я не смерд, дитя, – ответил паренек богато одетой нахалке. – Я боярский сын из рода Годуновых!
Девочка стрельнула глазом на стоптанные сапоги, на простенький пояс без оружия, на облезлый ворот выцветшего кафтана и ехидно ухмыльнулась:
– И где ты служишь, боярский сын?
– Пока нигде… – не рискнул врать Годунов.
– Стало быть, смерд и есть! – обрадовалась пигалица, оглянулась и громко закричала: – Тришка, подь сюда! Почему этот нищий смерд мне не кланяется?!
– Вот зар-раза… – Дмитрий быстро расстегнул подсумок, нащупал кистень, зажал в кулак, вынул. Накинул петлю на запястье и поднял руку, роняя оружие в рукав. – Ну, девка, попомни мое слово, быть тебе поротой.
– Тришка, этот крестьянин хамит мне и не кланяется! – указала пальцем на путника остроносая пигалица.
Подошедший откуда-то с кормы холоп был одет куда добротнее младшего потомка мурзы Чета. Новый кафтан, новый пояс, ножны с костяными накладками, горностаевая шапка. Короткая бородка, впалые щеки, два узких шрама над левой бровью. Похоже, холоп уже побывал в ратных походах, опыт имел. Однако же сложением он подросшему Дмитрию заметно уступал и вид имел усталый.
Годунов шагнул ему навстречу, широко расставил ноги. Он не боялся схватки. Чай, в служивой семье вырос, отец с малых лет учил ножом и саблей владеть, а кистенем младший из Ивановичей мог и муху на лету сбить.
– Поклонись боярыне, смерд! – потребовал холоп.
– Ты как с боярским сыном разговариваешь, раб?! – оскалился Дмитрий. – Давно плетей не пробовал?
– Он не боярский сын, он не служит! – немедленно наябедничала пигалица.
– В ухо получить хочешь, смерд?
– А ты попробуй, – предложил Годунов.
– Тришка, он и меня выпороть угрожал!
– По-оберегись!!! – расталкивая пассажиров, на нос выбежали корабельщики. – Посторонись, из-под ветра уходим!
Ладья, опуская парус, выкатывалась к берегу за излучиной. С десяток корабельщиков один за другим прыгнули за борт, выбрали выпростанный с носа канат, вышли на берег, набрасывая лямки через грудь.
Холоп Тришка, драки явно не ищущий, прихватил девочку за плечи, утянул назад:
– Пойдем, боярыня, зашибут!
Годунов тоже ушел к своим вещам, пробравшись вдоль борта, и встал здесь, до боли кусая губу и глядя за борт. Его сердце глодала обида. Не за то, что смердом обозвали, нет. За то, что было это, по сути, правдой. Даже хуже. Крестьянин хотя бы землю имел, уважение, тягло платил и потому мог выборщиков от себя на суды и соборы направлять. Дмитрий же пока не был никем. Даже смердом…
До ночи обошлось без происшествий – но разбудил путника сильный пинок в подошву сапога:
– Чего развалился, смерд?!
Дмитрий вздрогнул, поджал ноги, приподнялся.
Разумеется, это была вчерашняя пигалица! Девица показала ему язык и бодро пробежала на нос, заняв его вчерашнее место. Паренек поднялся, встал рядом. Тихо сказал:
– Земля маленькая, боярыня. Я ведь тебя найду. Не сегодня, так через год али два, но за обиду сквитаюсь. Ты ведь не меня, ты весь род Годуновых бесчестишь!
– А чего меня искать? – гордо вскинула подбородок девочка. – Подворье боярина Федокина в Китай-городе. Дочку его Агриппину спросишь. Зимой приходи, смерд. Хорошо попросишь – в холопы тебя купим. Меня батюшка послушает.
– Прокля-атье… – протяжно выдохнул Дмитрий, ушел на свое место и вытянулся вдоль борта, подложив чересседельную сумку под голову.
Ну, не бить же ему девку малолетнюю, в самом деле? Выпороть нахалку за грубость Годунову хотелось до ужаса. Но пороть – это сложно, за боярыню заступятся. А в ухо, как мужику, девке не дашь…
Пигалица, похоже, ожидала совсем другой реакции. Чуть выждав, она подошла ближе, насмешливо спросила, стоя над ним и буравя карим взором:
– Чего, смерд, струсил?
– Сгинь с глаз моих, малая, – устало предложил ей Дмитрий.
– Тришка, меня смерд оскорбляет! – во весь голос закричала пигалица. – Он мне не кланяется! Он при мне лежит, как селедка тухлая… Тришка-а!!!
– Сгинь, – повторно предложил паренек и прикрыл глаза.
– Тришка-а-а!!! – завопила боярыня.
Холоп и вправду подошел. Но на дремлющего путника даже не глянул, решительно взял девочку за плечи:
– Агриппина Петровна, тебя матушка кличет. Пойдем.
Дмитрий приоткрыл глаза, глядя им вслед:
– А ведь и эта кому-нибудь достанется… – осенил себя крестным знамением сын боярина Ивана и Агриппины. И внук Агриппины. И правнук Агриппины. Как-то так сложилось в роду Годуновых, что все бояре начиная с самого Ивана по прозвищу Годун женились на Агриппинах. Дмитрий подозревал, что и ему самому такая же судьба достанется – и потому от вредной малявки предпочел держаться подальше.
Мало ли что…
Боярышня Агриппина Петровна между тем полагала иначе и, проходя мимо Дмитрия, в очередной раз громко попрекнула:
– От тебя воняет, смерд! Ты бы хоть в реке искупался, коли на баню денег не имеешь.
Парень повернулся на другой бок, лицом к борту.
Пигалица, судя по звуку, ушла на нос. Но там неугомонной малявке не стоялось, и она опять вернулась к жертве:
– А я сразу поняла, что ты трус, смерд! – объявила она. – От службы лытаешь, в холопы записаться боишься, в стрельцы не пошел.
– Уйди с глаз моих! – не выдержав, резко сел Дмитрий.
– Тришка-а!!! – завизжала, далеко отскочив, маленькая Агриппина. – Он на меня напал!
Холоп боярина Федокина вылетел на палубу, но увидел лишь сидящего у борта путника и отчаянно орущую посреди ладьи девочку. Мужчина вздохнул, подошел, обнял девочку за плечи:
– Пойдем кушать, боярышня…
Похоже, такое поведение хозяйской дочки его ничуть не удивляло. Разбаловали…
Наверное, пигалица все же довела бы дело до драки, но у Горицкого монастыря одетая в бархат статная боярыня Федокина с тремя холопами, двумя увесистыми сундуками и одной вертлявой дочкой сошли на берег. Вестимо – на богомолье приплыли.
На прощание Агриппина показала Дмитрию длинный розовый язык, и Годунов с облегчением помахал ей вслед рукой.
Сам он сошел с ладьи через день, на причале Белозерска, забросил сумку на плечо и зашагал по натоптанному тракту, ведущему к Красному волоку. Там, среди ожидающих очереди на волокушу кораблей, нашел небольшой потрепанный шитик и пообещал кормчему пятиалтынный за доставку в Турчаховский стан. Было это, понятно, до наглости мало – но нищее суденышко наглядно доказывало, что хозяин должен хвататься за любой прибыток.
Дмитрий оказался прав – сторговались всего за десять алтын. Для дороги в добрых четыреста верст, в треть державы, почти полмесяца пути – сущая мелочь.
Паренек забросил сумку через борт, забрался сам и уже привычно вытянулся на палубе, закинув руки за голову и глядя в небесную голубую бесконечность.
* * *
Дмитрий Годунов высадился в Возгорах в середине лета. В однообразии дороги паренек сбился со счета и, что за день, что за месяц стояли ныне на русской земле, не знал. Да и какая, по сути, разница? Посты христианские путнику соблюдать не обязательно, ходить в воскресенье в церковь ему некуда. Для иных же надобностей число человеку ни к чему.
Берег за причалом темнел сосновым бором, пах смолой, дышал густой влажностью. Последние дни над Онегой моросило, и солнце выбралось обратно на небо только сейчас, торопливо высушивая размокшую землю. Дмитрий перекинул сумку через плечо, поднялся на склон, за которым увидел огромный бревенчатый дом, размерами втрое превышающий всю усадьбу Годуновых. Путник удивленно крякнул, подошел ближе, размашисто перекрестился, доказывая стирающей перед крыльцом женщине, что он свой, православный, поклонился и громко сказал:
– Мир сему дому и здоровье его обитателям.
– И тебе всего доброго, милый человек!
– Здешнего боярина я ищу, владельца земель здешних.
– Не найдешь, молодец, – покачала головой крестьянка. – Он как показался здесь однажды лет двадцать тому, больше его не видели.
– Но ведь кого-то же он за себя оставил!
– Приказчик на выселках сидит, – женщина снова потянулась к белью. – За домом нашим тропинка влево отворачивает. Версты две по ней пройдешь, там избу увидишь. То они и есть.
– Благодарствую, хозяюшка.
– Токмо прямо не иди, то к болоту дорога. Налево к ельнику поворот будет, под него и шагай, – уточнила женщина и наклонилась к корыту.
Дмитрий поклонился еще раз и отправился по указанному пути, широко шагая по толстой, пружинящей подстилке из сосновой хвои. Судя по тому, что она до сих пор не была раскидана ни тележными колесами, ни ногами, ни копытами, пользовались дорогой редко.
Никаких полей или лугов между многоохватными стволами деревьев не просвечивало, тут и там валялись толстые сучья никем не собираемого валежника, а высоко в кронах, ничуть не боясь стрелы охотника, то и дело мелькали упитанные белки, а иногда и горностаи.
– Дикие земли… – сделал вывод путник, достал кистень, накинул петлю на запястье и заныкал гасило в рукав. Младший Годунов заподозрил, что встретить здесь волка али медведя куда проще, нежели человека.
Однако обошлось – часа через два паренек вышел к такому же огромному дому, что высился на берегу, однако сложенному из еще свежих, недавно срубленных бревен. Где-то невдалеке журчал ручей, мычали коровы, доносился смех детей, под свесом крыльца в несколько рядов вялилась порезанная пластами рыба, вдоль стены стояли в три ряда не меньше полусотни пустых бочек. Чуть в стороне были видны грядки, засаженные капустой и репой.
– Хозяева-а!!! – громко позвал Дмитрий, не решаясь зайти на двор без приглашения. – Есть кто дома?
– Есть, есть, не гомони! – ответил бас из распахнутых прямо в глубину дома ворот, что темнели в нескольких саженях дальше крыльца. – Сейчас иду!
Вскоре на свет появился приземистый круглолицый мужик в полотняных портах и рубахе, с русой курчавой бородкой, обрамляющей подбородок от уха до уха. Вид у хозяина был простоватый – однако пояс он носил недешевый: с тиснением, узорчатой пряжкой да с костяными пластинами на ножнах косаря.
– Богатства дому сему желаю и здоровья его обитателям! – слегка поклонился паренек. – Ты приказчиком в сем поместье будешь?
– Угадал, мил человек, – согласился мужик и подошел ближе, старательно отирая руки.
– Меня зовут Дмитрием, я из рода боярских детей Годуновых, потомков мурзы Чета. По Чету мы со здешним боярином родственники.
– Кто же не ведает мурзу Чета? – согласно кивнул приказчик. То ли насмехался, то ли вправду знал родословную своего хозяина.
– Семья наша ныне обнищала совсем, – вздохнул путник. – Вот отец с матушкой и решились меня к родичу разбогатевшему под покровительство послать. Может статься, под рукой мудрого боярина и мне в люди выйти удастся.
Мужик сочувственно покивал – облик потрепанного дорогой гостя наглядно подтверждал его слова. Неожиданно спросил:
– Ты скажи, мил человек, ты какого из Тишенковых ищешь-то?
Дмитрий колебался всего пару мгновений – вспомнил частые упоминания княжны Анастасии Шуйской про младших в роду, и вместо нужного имени выдохнул неопределенное:
– Младшего!
– Ай! – расхохотался мужик, хлопнув в ладоши. – Младшего! Да ты же рекою ошибся, боярин! У Федора Тишенкова на Двине подворье срублено, в Холмогорах! Вот он действительно поднялся изрядно, купец богатый! А сие поместье его брата старшего, Кудеяра. Он еще двадцать лет назад неведомо куда сгинул. Ни следов, ни весточек!
У паренька от неожиданной удачи екнуло сердце и кисленько защекотало в животе.
Брат-купец!
Кому еще весточки в иные края незаметно передавать, как не торговому гостю, что постоянно с места на место с товаром кочует?
Стараясь не выдать нахлынувшего восторга, Дмитрий потупил взор, вздохнул:
– Эк меня угораздило, однако… И как мне теперича туда добраться, в Холмогоры-то? К Федору Тишенкову?
– Коли в Холмогоры, то из Онеги туда корабли время от времени плавают. Иной товар тут лишний оказывается, иной там. Иные вещи проще по Двине на юг везти, особливо коли татарам казанским. Иные по Онеге, если в земли новгородские. Да и вообще от нас на Русь добираться ближе. Пешего пути ныне нет, болота везде да реки. Но коли ты к Федору Семеновичу собираешься, то я к нему по зимнику товар отправлять буду. С обозом прямо до двора и доберешься.
Приказчик невольно выдал второй секрет – почему имение до сих пор не отобрано в казну и как боярский сын Кудеяр доход с земли получает, как тягло платит. Похоже, все здешние дела шли через его брата.
– По зимнику?! – вслух удивился Дмитрий. – Дык ведь лето на дворе!
– Именно, что лето, боярин! Какой купец в торное время дома сидит? Все на кораблях! Кто за товаром, кто с оным. Торговый люд домой токмо к ледоставу возвертается. Отдохнуть маленько, пока зимники не встанут.
– Проклятье! – сжал кулаки паренек. – Вот не повезло!
– Да не огорчайся ты так, Димитрий, не помню отчества, – улыбнулся мужик. – Здешнее лето коротко. Трех месяцев не пройдет, уж и снег посыплется. Поживи здесь, отдохни. В хлопотах тутошних разберешься, да и мне поможешь, коли не брезгуешь. Тогда к Федору Семеновичу не родичем дальним явишься, а помощником опытным. Что скажешь, боярин?
– Куда деваться? – пожал плечами паренек. – Коли приглашаешь, то погощу. И помогу, в тягость быть не привык.
* * *
Приказчик Колыван был умен и многопытен. Хорошо понимая, что боярский сын служить простолюдину, хоть убей, не станет – он не указывал, а просил, не требовал, а предлагал:
– Димитрий Иванович, тебе не в тягость будет кобылку серую в возок запрячь?.. Димитрий Иванович, я тут семгу солить собрался. Не желаешь попробовать?.. Димитрий Иванович, ты когда-нибудь рыбу для завялки пластовал? Хочешь, научу?.. Димитрий Иванович, не заскучал при доме сидеть? Может статься, прогуляемся?
При таком обращении работать в хозяйстве оказалось совсем не позорно – вроде как от нечего делать сам развлекаешься. А не работать совесть не позволяла – хозяин и поил, и кормил, и спать укладывал. Причем кормил – от пуза, по большей части рыбой, да дичью, и капустой с грибами. Самому Годунову такие обеды были не по карману, он в пути мясцо только раз в неделю себе позволял, все больше кулеши да кашки, да хлеб с салом для сытости.
Работа тоже была не грязная, мужская: ловушки в лесу обойти, попавшегося оленя или кабанчика разделать, с обработкой рыбы помочь, лошадей запрячь-распрячь, напоить и корм задать. Но по большей части – в разъездах дальних во все концы обширного поместья подсобить. В путь они отправлялись на четырех телегах, и управиться с ними на узких лесных тропах вдвоем было зело непросто. Как Колыван выкручивался раньше, до появления Годунова – уму непостижимо. Детишки его еще малые совсем, не помощники, а жену из дома, понятно, не заберешь. Так что помощник пришелся мужику зело к месту…
– Здешнее золото, Димитрий Иванович, – это семга, – делился секретами приказчик, идя рядом с медленно ползущими повозками. – Весной она с моря приходит да осенью. Тут не зевай! За заколами следи, ковши вычищай, бочки и соль наготове держи! Весеннюю, знамо, еще на ледник можно кинуть, да опосля коптить не спеша, осенью же ледники пусты, безо льда, тут токмо на засолку. К поре сей прочие дела надобно закончить, дабы на пустяки не отвлекаться. Чай, путина! Да и мне оброк прочий вывезти надобно, и тягло, дабы опосля не отвлекаться.
– Большой оброк? – поинтересовался Дмитрий от третьей телеги.
– Да не в тягость, – небрежно отмахнулся приказчик. – Тут самая беда, что смердам нашим столько улова ни к чему. Хозяйство же бросить и на торг отправиться им не по силам. Посему все, что на продажу они наберут, мне вывозить приходится. А там что-то купцам проезжим на берегу продам, что-то до Федора Семеновича отвезу. Ну а деньги, знамо, крестьянам опосля возвертаю. Потому возить много и приходится. От кого рыбу, от кого грибы сушеные, от кого деготь, с кого пушнина…
– Зато доход как на ладони. Сразу десятину вычитать можно.
– Это верно, боярин, – рассмеялся Колыван. – С этим у нас просто.
Так они и катались – налегке в один конец, груженые обратно. Пять дней на круг. Десять раз обернулись – два месяца как корова языком слизнула.
– Скоро осенняя семга пойдет, – критически оглядел желтеющую березовую поросль по берегам Хайноозера приказчик. – Хорошо, бочки я еще в середине лета развез. Оставил бы на потом, обернуться не успели бы.
– А оно никогда не поспеваешь, коли на последний час что-то откладываешь, – согласился Дмитрий Годунов.
В этот раз они возвращались с самой дальней заимки, срубленной осевшими после татарского полона смолянами. С рыбой у смолян было не особо, но зато пушнины набили целый возок, да еще два – мяса вяленого и копченого и четыре бочки грибов. К удивлению паренька, приказчик сразу рассчитался с местными серебром. Но спрашивать Годунов ничего не стал. Люди друг друга не первый год знали, им виднее, как правильно дело вести. Зато теперь он примерно знал, сколько стоит пушнина, и мог прикинуть, сколько во-зок со шкурками стоит. И получалось – никак не менее десяти рублей…
Неплохо, однако, дикари в чащобах северных устроились!
Небось еще и язычники. Перуну и Триглаве кланяются, идолам требы приносят…
Внезапно затрещали кусты, и к тропе, торжествующе рыча, выбежали трое смердов с мечами. Притом двое были еще и в кольчугах, да при шлемах. Выглядели они крепкими, росту во всех – Годунову по подбородок; бороды, усы, длинные патлы засаленные, а пахло от мужиков так, что впору нос затыкать – застарелым потом, прогорклым жиром и мочой. И одежда была такая же – вся темная и жирная. Крича что-то непонятное, один из смердов в шлеме кинулся к пареньку, двое других – к приказчику.
Дмитрий торопливо сунул пальцы в подсумок, ловя петлю кистеня, мигом вскинул руки вверх – и грузик, приятно холодя кожу, скользнул в рукав рубахи. С кистенем против меча, конечно, не повоюешь. Особливо если ворог в броне. Но с ножом шансов еще меньше.
Подскочивший к нему чужак, крича на каркающем наречии, приставил меч к горлу, стал расстегивать Годунову пояс. Второй вонючка в шлеме уже шарил по возкам, заглядывая под дерюги. Наткнувшись на пушнину, торжествующе завопил, и все трое радостно заржали. Третий ощупывал Колывана.
– Сапоги забирайте! – неожиданно нашелся Годунов и, указывая пальцем вниз, стал быстро пятиться. – Сапоги хорошие!
Душегуб легонько ткнул его в горло – но сильно не поранил. Пытался понять, что объясняет жертва. Вдруг выкуп какой предлагает или еще чего интересного? Чужак крикнул сотоварища. Второй разбойник направился к ним, тоже что-то голося.
– Сапоги, говорю, хорошие. Вам в дороге пригодятся. – Паренек, покорно разведя руки с раскрытыми пустыми ладонями, повернулся ко второму татю, сделал пару шагов навстречу… И вдруг резко качнулся влево, сжав кулак и резко взмахнув рукой. Грузик легко выскользнул по ткани, разогнался на ремешке, четко и смачно врезался разбойнику в горло, точнехонько под кадык. Годунов тут же присел чуть не до земли, пропуская над собой укол меча – не мог тать сразу не ударить! Крутанулся – гасило врезалось вонючке в колено, с хрустом что-то ломая.
Теряя равновесие, паренек откинулся назад, краем глаза увидев, как Колыван, пользуясь моментом, шмыгнул под телегу – отвлекшийся чужак это движение упустил, растерянно закрутил головой.
Дмитрий быстро поднялся, раскрутил кистень, с широкого замаха ударил скребущего траву и воющего от боли грабителя в шею, на два пальца ниже края шлема.
– А-а-а-а!!! – последний из вонючих чужаков, вскинув меч, побежал на него.
Младший Годунов одним движением намотал ремень кистеня на запястье, наклонился, подбирая меч убитого, вскинул над головой, парируя удар, качнулся влево и попытался рубануть грудь татя сверху вниз. Но тот вовремя отпрянул, попытался ударить Дмитрия в лицо, тут же перенес удар на уровень живота – паренек уцелел буквально чудом, втянув брюхо и согнувшись. А клинок уже метнулся к его горлу…
Бу-ум-м!
Душегуб странно икнул – и повалился на хвою.
Стоящий за ним Колыван расплылся в широкой счастливой улыбке:
– Как я удачно дерюгу слегами-то прижал! – Он взвесил в руке неокоренный осиновый дрын.
– Кто это? – облегченно перевел дух Годунов.
– Нурма-а-аны… – ткнул одного из мертвецов носком сапога приказчик.
– Откуда они тут взялись?
– Откуда-откуда… А татары у вас на юге откуда берутся? – сплюнул в сторону Колыван. – Грабить приплывают, голодранцы. Мы их и вешаем, и топим, ан все едино прутся. У них там нищета, а у нас иным удается добычей разжиться. Вот и лезут, на удачу надеются.
– Могло, кстати, и повезти… – кивнул в сторону обоза с пушниной Дмитрий, но приказчик пропустил его слова мимо ушей:
– Нурманы! Коли они здесь, стало быть, лодка должна быть неподалеку, – закрутил головой мужик. – Не пешком же они пришли? – Он бросил дрын, поднял с земли меч. Взвесил в руке, скривился, кинул и снова подобрал слегу. – Поищем, боярин?
Годунов критически осмотрел добытый в бою клинок. Короткий и тяжелый, с темными пятнами от счищенной ржавчины, с истертой кромкой, он походил на своих покойных владельцев: такой же грязный, нехорошо припахивающий, изношенный. Но в общем, для боя еще годящийся. Паренек рубанул им воздух и кивнул:
– Пошли! – и первым двинулся вдоль прибрежных зарослей.
Искать долго не пришлось – уже через полчаса Дмитрий почувствовал запах дыма. Он оглянулся на приказчика, вскинул к губам палец, дальше стал пробираться осторожнее, бесшумно раздвигая ветки кустарника, и вскоре выбрел на край небольшого пляжа. На берегу лежал полувытащенный струг, темный от старости, примерно пятнадцати шагов в длину, в нескольких шагах дальше на песке горел огонь. Двое засаленных чужаков колдовали у котелка, еще один ковырялся в лодке.
– Трое… – прошептал Годунов, в задумчивости почесал нос, а потом тихонько потряс растущую рядом березку. С нее с нежным шелестом посыпалась вниз желтая листва.
На странное движение обратил внимание нурман в лодке. Перевалился через борт и замер, широко расставив ноги.
Паренек толкнул березку еще раз.
Чужак что-то громко сказал, обнажил меч, пошел разбираться.
Дмитрий опять почесал нос, прикидывая шансы, размотал ремень кистеня, перебросил меч в левую руку, взял грузик в кулак. И когда нурман приблизился на три шага, с громким криком метнулся вперед, вскидывая меч над головой. Грабитель, естественно, поднял свой клинок, парируя выпад – и прозевал взмах другой руки.
Удар гасила в висок – и мертвое уже тело по инерции прошагало в кусты, с треском повалившись в ивняк.
Оставшиеся разбойники злобно взревели, с места кинулись в атаку – причем оба оказались с топориками.
– А-а-а! – прыгнувший вперед Колыван взмахнул дрыном.
Нурманы пригнулись – Годунов тут же дотянулся кистенем до макушки одного, ткнул клинком другого. Но бить левой оказалось несподручно – промазал. Уцелевший разбойник отскочил, попытался прорубить голову мужику, снова заносящему слегу. Но Дмитрий взмахнул кистенем, и ремень захлестнул топорище. Оружие опустилось мимо – а удар тяжелой деревяхой пришелся разбойнику по ребрам. Нурман отлетел к пареньку, и Годунов резким тычком насадил его на меч.
Приказчик быстро потрусил к стругу, заглянул внутрь, обернулся:
– Больше никого! – и расплылся в широкой желтозубой ухмылке: – Боярин, мы вдвоем шестерых завалили!
– Шестерых… – Младший из рода Годуновых с облегчением отер запястьем лоб, и его вдруг пробила испарина, мелкая дрожь…
Это было его первое убийство. Пусть не людей, пусть разбойников, душегубов. Но – первое.
И тут совсем не к месту паренек вспомнил кареглазую пигалицу с ладьи. Увидела бы она его сейчас! Враз бы поняла, что ее Тришка Дмитрию Годунову – на один зубок! Хлопнул бы холопа кистенем в лоб, и за борт! Интересно, что бы она тогда запела?
Паренек представил себе искаженное в ужасе остроносое лицо, отвисший подбородок – и невольно рассмеялся. Дрожь отпустила.
Колыван же тем временем придирчиво осматривал лодку:
– Припасов никаких, добра добытого у них тоже нет, парус гнилой… Все дрянь! Мечи древние, разве на перековку кузнец возьмет, кольчуги ржавые, шлемы тоже токмо под молот… Рублей пять самое большее взять можно. Да за струг, может статься, удастся десять рублей выпросить. Надо по карманам пошарить, может, хоть в них что найдется?
Годунов не стал мешать хозяйственному мужику разбираться с добычей – подошел к костру, принюхался к котелку:
– Колыван, уха! Вроде поспела уже.
– Так снимай, боярин. Сейчас поснедаем. Не пропадать же добру, раз сварено?
Закончив обыск, приказчик сел за котелком напротив паренька, показал ему свисающие с пальцев какие-то побрякушки и цепочки, кинул в сумку, достал из чехла ложку, помешал варево:
– Я так мыслю, мне надобно лодку в Онегу гнать. Перед ходом семги лодки в цене, у нерадивых хозяев свои в нужный день вечно течь начинают. Отсель, из озера, река в море впадает, так что кружным путем придется. Железо добытое и посудину я там продам и берегом вернусь. Ты же обоз домой отведи. Управишься?
– Доберусь как-нибудь, тут недалеко.
– Вот и славно! – размашисто перекрестился приказчик. – Славный сегодня день! Живы остались, да еще и с прибытком! А я, грешным делом, уже с животом распрощался. Мыслил, зарежут сейчас нурманы, и все… Поклон тебе, боярин! Я теперича пред тобою в долгу.
Вдвоем они оттащили тела душегубов от озера в чащу – дабы воду гнилью не испортили, сходили к обозу, где приказчик обшарил тамошних убиенных, взял с возка кафтан, несколько ломтей вяленого мяса, обнял паренька:
– Ну, с богом! – и потрусил к озеру.
Оставшись один, Дмитрий привязал вожжи задней лошади к третьей телеге, третьей лошади – ко второй, второй – к первой, первую взял под уздцы:
– Н-но, поехали!
И пошло мучение… Идущие одна за другой лошади легко тянули возки по ровной и широкой дороге, но при любом изгибе тропы – скатывались в заросли, врезались телегами в близко стоящие сосны, разбредались в стороны, не желая поворачивать. Дмитрию приходилось раз за разом бегать вперед-назад, поправлять, подворачивать, выравнивать обоз, трогаться снова – а спустя сотню-другую саженей снова останавливаться, выравнивать, поправлять, уговаривать кобыл вести себя умнее…
В итоге путь к подворью приказчика вместо двух дней занял целую неделю. Колыван успел обернуться быстрее и, облегченно крестясь, встретил Дмитрия в воротах:
– Ну, слава богу, боярин, живой! А я уж, грешным делом, подумал, что не всех мы нехристей побили… Проходи, отдыхай! У супруги аккурат банька протоплена, вода натаскана. Мыслила, для меня пригодится. Ан выходит, нам на двоих!
Баня у приказчика оказалась дорогая – в нее был вмурован десятиведерный медный чан для воды! За такой на торгу никак не меньше трех рублей просят, как за сруб-пятистенок. Понятно, что и все остальное было сделано под стать – добротно, просторно, чисто; в предбаннике – прочный струганый стол, широкие лавки и кошма на полу и стенах. Не каждый боярин такой хорошей баней похвастаться способен, государя попарить не стыдно.
Первым делом мужчины, понятно, на полок забрались – прогреться. Когда от жары со всех пор полезли капельки пота – они окатились, избавляясь от первой, поверхностной грязи, перешли в предбанник, за накрытый стол. Все как обычно – семга копченая и соленая, блюдо жареных пескарей, заячья тушка в лотке, под сметанной заливкой. Разве токмо ради отдыха цельный кувшин хмельного меда хозяйка мужикам выставила.
Колыван наполнил ковш, сделал несколько глубоких глотков, передал пареньку. Дмитрий тоже отпил, а приказчик тем временем полез в вещи, достал кошель, взвесил в руке, размашисто перекрестился:
– Вот те крест, Димитрий Иванович, всего восемнадцать рублей за все выручить удалось! Вот половина твоя, все честь честью, ничего в свою пользу не вычитал.
– Да я верю, Колыван, верю…
Девять рублей!!! Младший Годунов ощутил себя настоящим богачом. На такие деньги вполне можно хорошую саблю с добрым конем купить, да броню, коли попроще. Шлем, колчан… Вот только где их тут в лесу возьмешь?
– Ну, милостив господь! – Приказчик допил мед, налил еще.
После второго ковша они снова отправились в парилку, в этот раз хорошенько взбодрив друг друга вениками, ополоснулись. Выскочили, горячие и распаренные, к холодному меду.
– А-а-а, хорошо… – окончательно размяк красный и сытый Колыван. – Славный ты человек, боярин. А ведь я, грешным делом, поначалу заподозрил, что ты Кудеяра нашего выслеживаешь. Но теперь вижу, ошибся. Никуда не спешишь, хлопот земельных не сторонишься, к Федору Семеновичу интерес у тебя куда как больший, нежели к брату его непутевому.
– Чего вдруг кому-то боярского сына Кудеяра выслеживать? – делано удивился паренек берясь за ковш.
– Так люди сказывают, брат он царю нашему, – перешел на шепот мужик. – Тайный сын Великого князя Василия, в Крым сбежавший.
От такого известия Дмитрий чуть не поперхнулся медом и долго откашливался.
«Воистину шила в мешке не утаишь! – мысленно изумился он. – Оказывается, даже в глухих деревнях все смерды про царского брата знают! Токмо в деталях мелких ошибаются».
По счастью, подобная реакция гостя приказчика ничуть не удивила.
– Вот так вот, боярин, оно складывается, – наставительно, не без гордости, кивнул мужик. – Обиделся на государя Кудеяр наш сильно, ажно к сарацинам уехал. Ныне, сказывают, то на Волге купцов грабит, то ляхов набегами разоряет. Православных, знамо, не трогает, отпускает. А басурманам со схизматиками спуску не дает, да-а! Его, понятно, ищут. Ко мне не раз ужо бояре с Москвы самой приплывали, спрашивали, как найти?
– А ты чего? – сунул в рот поджаристых пескариков Дмитрий.
– Сказывал, не знаю, не ведаю, – налил еще меда Колыван. – Как боярин приедет, ему за все отчет и дам. Какой оброк, какой доход, куда положен. Тягло плочено, документы подписаны, повинности исполнены. Моя служба в исправности состоит, а за боярскую я не отвечаю.
– Скажи, Колыван, а сколько лет ныне Федору Семеновичу? – хрустя мелкой рыбкой, поинтересовался Годунов.
– Точно не ведаю, но за пять десятков сильно, – пожал плечами мужик.
– И он из братьев младший?
– Да, – согласно кивнул приказчик.
– Как же тогда Кудеяр братом царю Ивану Васильевичу быть может, коли он возрастом отцу государя ровня?
Колыван надолго задумался. Пожал плечами:
– А люди сказывают!
– Люди говорят, что коней доят! – улыбнулся паренек. – Да токмо нам лучше не пробовать.
– Так вот почему ты Кудеяра не ищешь? – пьяно сообразил Колыван.
– Потому что брата его ищу, – объяснил Дмитрий. – Давай еще ковш разопьем, и на полок?
– Айда! – согласился приказчик.
«Крым…» – сделал себе мысленную пометку Годунов и потянулся к кувшину.
– Обожди! – вскинул палец приказчик, заглянул под скамью и вытянул бурдюк внушительного размера. – А давай медовуху мы напоследок оставим, а покамест бражкой обычной освежимся?
И как-то так, само собой баня с послебанным отдыхом растянулась у них на полных четыре дня.
А потом в северные реки и Хайноозеро пошла семга, и всем стало не то что не до бражки – но и даже не до сна и еды…
Путина закончилась уже под первыми снегопадами, вывезти же бочки с засоленным уловом приказчик с помощником смогли только по первым заморозкам, крепко сковавшим землю. Снегопады не прекращались, последнюю ходку напарники делали уже через наваленные по колено сугробы.
– Вот и все, – разгрузив в амбар бочки, Колыван загнал телеги под навес и стал деловито сбивать с осей колеса. – Теперича до весны токмо на лыжах ходить получится. Зима.
Неделю мужчины отдыхали, отлеживались. Потом приказчик оседлал коня, куда-то обернулся, спустя пару дней вернулся с десятком лошадей и пятью молодыми смердами – и стал собирать обоз. И через сутки караван из шестнадцати тяжело груженных саней двинулся в путь.
Вернее, самыми тяжелыми были только задние сани. На передние Колыван набросал пушнину и кули вяленой рыбы. Эти легкие повозки пробивали путь и ровняли его от заносов, идущие сзади – притаптывали и накатывали, и ползущие следом тяжелые сани шли уже по плотной торной колее.
К ночи обоз добрался до Онеги и на прибрежном льду слился с вовсе огромным караваном местных купцов. Еще день отдыха – и цепочка из сотен саней двинулась в дальний путь. Сперва – по плотному насту вдоль морского берега, а потом – в лесную чащу, и строго по прямой, на восход солнца, торя зимник через леса, озера и болота.
Месяц пути – и обоз вполз по реке в огромный город, порезанный протоками на множество частей, заставленный причалами, амбарами, засыпанный перевернутыми ладьями и стругами, вытащенными зимовать на берег. Поезд стал рассыпаться на малые группы саней, затекать на огражденные тынами улицы, исчезать за створками распахнутых ворот.
Подворье купца Тишенкова находилось чуть не в самом центре города и было одним из богатейших. У Федора Семеновича не только обширные амбары имелись и погреба бездонные, не только двор скотный и дом высокий на подклети каменной, но и даже своя церковь дворовая – что само за себя говорило каждому!
Владетель сего хозяйства обладал сплетенной в три косицы седой бородой, широкими плечами, круглым животиком и зычным голосом. Носил же он скромный суконный кафтанчик поверх серой полотняной рубахи и такие же простые валенки. Вестимо, торговый человек достиг того уровня богатства, когда кичиться дорогими одеждами глупо.
– Бочки на задний двор! – распоряжался купец, с крыльца сортируя товар. – Соленья в амбары, сушеную рыбу, и грибы, и меха в подклеть несите! Деготь и поташ – под навес. Колыван, поташа заготовил?
Приказчик развел руками:
– Не сложилось, Федор Семенович. Рук-то рабочих в имении нет, считай, вовсе!
– Дармоед ты, Колыван!
– Зато с рыбой год задался.
– С рыбой, оно ныне к месту, – кивнул хозяин.
Колыван дернул напарника за рукав, поднялся на крыльцо, поклонился:
– Вот, Федор Семенович, познакомить хочу. Родич твой к нам летом пришел…
– Дмитрий я, из рода Годуновых, потомок мурзы Чета, – торопливо сказал паренек.
– Таких родичей у меня половина Руси! – снисходительно хмыкнул купец, перебрав косицы бороды. – Седьмая вода на киселе.
– Славный молодец, Федор Семенович, вот те крест! – Колыван размашисто перекрестился. – Честный, храбрый, работящий. С лета пути к тебе ждет, я его ныне хорошо ужо знаю.
– И чего ты от меня хочешь, родственник? – склонил голову на плечо купец.
– Ума-разума прошу, Федор Семенович! – уважительно обратился к нему Годунов. – Род мой обеднел совсем, хочу славу былую ему вернуть. У меня есть тринадцать рублей, отвага и прилежание. Прими под руку свою, дозволь опыт торговый получить.
– Умом-разумом делиться – сие не разор, – смягчился хозяин подворья. – Сего мне не жалко. Тринадцать рублей – деньги солидные, заступники у тебя тоже хорошие. Ладно, быть по сему, давай деньги.
Дмитрий торопливо достал из подсумка кошель, переложил в морщинистую ладонь купца. Тот взвесил мешочек, кивнул:
– Отныне считай себя моим сотоварищем. На серебро твое я еще возок соли куплю, пудов двадцать. Сколько она принесет, на сем месте осенью сочтемся. На все воля великой всемогущей Макоши. Может сам-десять случиться, а может и убыток. А в остальном… С меня еда, с тебя работа. Ныне же иди к лошадям и осмотри всех хорошенько. Больных, слабых сразу на задний двор отсылай, пораненных сам решай, выдержат али нет. Путь у нас впереди долгий, месяца на три. Надобно, чтобы не упали. Ты ведь сын боярский? В лошадях разбираешься?
– Сделаю, Федор Семенович, – кивнул паренек и побежал по ступеням вниз.
– Сказываю же, старательный… – услышал он шепот за своей спиной.
Хочешь не хочешь, пришлось доказывать прилежание, тщательно проверив многосотенный купеческий табун, а также все сани, определив те, что нуждаются в починке. Сделав выписки по результатам, Дмитрий отправился к купцу, найдя его в церкви за молитвой.
Увидев паренька, хозяйственный холмогорец на время отложил общение с богами, поманил к себе.
– Осьмнадцать коней ни на что не годны, еще семь могут выходиться, – прошептал Годунов, протягивая записку. – И три десятка саней тоже чинить надобно. Полозья могут потерять.
– Так ты еще и грамотный? – обрадовался купец. – Что же раньше молчал? Мне счет и записи вести совсем некому! Дети в дни такие горячие не справляются. Я тебе тогда учет бочек и солонины поручу, и всю часть обоза оного. Все, что из амбаров берем. Сам сочти, сколько там, я по памяти не скажу. Прикинь к вечеру, сколько тебе лошадей, овса и сена на восемь дней надобно. Раньше нам не закупиться.
– Сделаю, Федор Семенович, – кивнул паренек. – А куда мы с обозом идем, коли не секрет?
– К Нижнему Новгороду, боярин, – сунул бумажку за пояс купец. – Государь наш, Иван Васильевич, войну с Казанью начал. А походы ратные – это завсегда толпа таких крепких мужиков, что сытыми не бывают. Большое ополчение возков триста – четыреста всякой снеди за день уминает. Возить не перевозить.
– А я слышал, ты завсегда на юг ходишь, Федор Семенович… – осторожно поинтересовался младший Годунов.
– Ты нешто глухой, отрок? – изумился купец. – Сказываю же: война! Нам ныне мимо Казани пути нет. Какой юг, коли Волга закрыта? Придется ждать, пока все не кончится…
И жизнь паренька снова превратилась в сплошную дорогу.
Обоз полз по Северной Двине, устраивая двух-трехдневные торги в устьях рек, продавая по большей части соль да семгу, закупаясь мясом и птицей, благо зима сохраняла сей товар не хуже любого ледника, двигался дальше. Так, не спеша, за два с лишним месяца путники добрались до Усть-Юга, свернули на реку Юг, неделю шли по ней, миновали пробитый через лес короткий зимник, оказались на реке Унже и по ней опять же за неделю выбрались прямо к крепости Юрьевец. А от него до Нижнего уже и вовсе осталось рукой подать.
Опустошив возки, Федор Семенович с помощниками поскакал на Железное поле, к Устюжне, милостью богов успев добраться до ледохода. В этом переполненном кузнями и домнами городе торговые люди и переждали распутицу с половодьем, заодно неспешно закупившись всяким железом. В мае с товаром тронулись в путь и через три недели вышли к Вологде. Здесь купец принял новенькую ладью, заказанную еще осенью, загрузил. Распродав лошадей и повозки – покатился вниз по течению, к началу августа вновь оказавшись в Холмогорах. Железо тут было продано купцам, идущим дальше, в страны западные, на крупных, зело больше ладьи, кораблях – а взамен беломорские варяги доверху наполнили трюм своим «белым золотом»: солью. Ладья, уже на бечеве, пошла обратно вверх по Двине – и аккурат перед ледоставом снова оказалась у вологодских причалов. Федор Семенович продал соль, закупился ревенем, пенькой и медом, собрал обоз. Лед к этому времени уже встал – и можно было смело катиться по реке на север…
В Холмогорах они оказались аккурат перед Рождеством. Попарились, распили три бочонка хмельного меда, после чего Федор Семенович рассчитался с людьми. Со всеми, кроме Годунова.
– Давай прикинем прибыток, боярин, – предложил ему купец, заведя в светелку, в которой держал расходные книги. Комнатка была невелика: стол, скамья да два обитых кожей кресла. Ну и, понятно, сундуки с замками вдоль всех стен. Но зато сия светелка надежно запиралась окованной железом дубовой дверью. – Перо и бумагу возьми. Итак, соль мы распродали три на десять, взяли мясо. Его в Новгороде сдали четыре на десять. Запаслись железом, каковое, ибо на месте покупалось, здесь в полтора раза в цене выросло. Поменяли на соль, ее с наваром два к десяти отдали. Получили взамен рухлядь всякую, что три десять ушла.
– Сосчитал, – поднял глаза паренек. – Один к четырем и одной трети итог вышел.
– Треть сразу вычти, ибо за еду, лошадей, повозки и корабли ты не платил, – сказал Федор Семенович. – Сколько я тебе с твоих тринадцати рублей должен? Какая твоя доля?
– Тридцать шесть с половиной рублей… – пробормотал Дмитрий, сам ошарашенный такой огромной суммой.
За тридцать шесть рублей можно купить целое село размером с их Годуново! А коли не столь зажиточное – то и целых три. Можно купить удел, достаточный для снаряжения на службу боярина и пары холопов. Можно…
Эх, знала бы пигалица остроносая, какие деньжищи у «смерда» корабельного ныне в мошне оказались – глазенки бы ее карие, верно, вылезли от зависти!
– Дай, посмотрю, – забрал у него бумагу купец.
– Колыван сказывал, ты обычно сюда к ледоставу возвертаешься, Федор Семенович… – пользуясь моментом, спросил паренек.
– Обычно я в Крым к сотоварищу надежному хожу, – рассеянно ответил пожилой торговец. – Лето туда, лето обратно. Но ныне, сам знаешь, война… Верно все, хорошо считаешь. Ты не глуп, не ленив, грамотен… – поднял на него глаза холмогорец. – Посему спросить хочу… Год условленный миновал. Ты забирать свою долю станешь, али еще у меня в напарниках задержишься?
– Задержусь, Федор Семенович! – моментально выпалил Дмитрий Годунов, у которого от слова «Крым» даже мурашки по спине пробежали.
– Это хорошо… Ибо нам надобно с товаром до ледохода в Вологду поспеть. Иначе ладья новая моя простаивать будет, а сие нехорошо. Выходим сразу после Крещения Господнего. Иначе до оттепели не обернуться.
И все завертелось снова…
Немецкие вина, французские кружева, аглицкое сукно – в Вологду, пеньку с ревенем и медом – обратно, потом с полными трюмами рыбы – на бечеву, через Славянский волок на Шексну и вниз по течению – к новенькой крепости Свияжск, срубленной дьяком Выродковым всего за одну неделю почти под самыми стенами Казани. Здесь съестные припасы выгрузили в амбары, а вместо них закатили бочонки с порохом, бревенчатые щиты, пики, лопаты, бечеву – и внезапно для себя торговые люди оказались в самом пекле войны, ибо выгружать сей груз пришлось аккурат под татарской твердыней, среди криков и пушечного грохота, близкого лязга железа, среди пороховых дымов.
Сарацины стреляли и по ладье – но Дмитрий понял это, лишь когда Федор Семенович повел свой корабль против течения в спокойные воды. Тут-то младший из рода Годуновых и разглядел в борту две аккуратные дырочки, оставшиеся от пушечных ядер. Однако дырки были сильно выше воды – и потому купцы сделали к Казани еще две ходки с ратными припасами.
Дмитрию страсть как хотелось, чтобы басурмане напали на ладью, попытались захватить. Он желал сразиться, победить, показать свою доблесть! Но, увы – великая война так и осталась от него на удалении пушечного выстрела.
Известие о грандиозной победе, об избавлении земли русской от татарского гнета, от частых набегов, от полона и разора сотоварищи встретили в Нижнем Новгороде, латая ладью после последнего, неудачного попадания, выломавшего две доски низко по борту. Федор Семенович после сего повел корабль на север и попал под ледостав у Костромы.
Ладью, обколов, кое-как вытянули на берег, благо трюмы были пустые – но ехать в Холмогоры пришлось опять на лошадях, и совершенно без товара…
* * *
Наступившая зима стала для великой русской державы временем надежд, воодушевления и счастья. Исчезла великая беда, старинный бич православных земель: разбойничье Казанское ханство, что каждый год забирало кровавую дань, убивая и угоняя в рабство тысячи людей с южных русских порубежий. Настал вечный мир в огромных пределах – на всех землях приволжских, нижегородских и муромских. Отныне не боялись более путники ездить по тамошним дорогам, не боялись пахари выходить на работы в поля, не боялись красны девицы уходить в лес по грибы и ягоды. И вслед за падением Казани запросились под руку победоносного самодержца московского ханы сибирские и астраханские, князья кавказские и черкесские – так же желая мира и покоя для своих пределов.
По воле государя Ивана Васильевича, по решению Земского собора и с благословения митрополита Макария по всей Руси, во всех обителях, на подворьях монастырских, а где их нет – то и при приходах местных открылись бесплатные школы, дабы все дети русские, от смердов до князей, могли учиться чтению и счету. А сверх того по новому уложению отменялись воеводские кормления, и жители любой земли могли по своему усмотрению выбирать из честных людей свою, местную власть: губных и земских старост, сотников и целовальников. И не только старост с сотниками – но советников для судьи местного, дабы суды отныне стали честными и беспристрастными, дабы от мнения али корысти одного боярина не зависели.
Красавица Анастасия родила государю первенца – крепкого, здорового мальчика, наследника. Сие рождение еще сильнее скрепило и без того крепкую любовь молодых супругов. Не было такого случая, чтобы они хоть где-то прилюдно врозь появились, чтобы не держались за руки, ласково друг на друга поглядывая; никто и никогда не слышал ни о единой меж ними размолвке.
Что могло помешать величию и благополучию столь могучей державы, ее народу и счастливым властителям? Уж никак не торговый санный караван, вышедший вскорости после Крещения на юг из богатых многолюдных Холмогор! Пройдя обычным зимним торговым караваном по Двине, Федор Семенович зимниками вывел свой обоз до Костромы, здесь дождался ледохода, спустил перезимовавшую ладью на воду, загрузил трюмы по самый верх – и с начинающимся половодьем покатился вниз по реке, к Волго-Донскому волоку…