Глава 32. Бухта поэтов

– Менеджер отеля в Сан-Ремо узнал Роккиа, – сообщил Полик Верлаку за сэндвичами.

– А ведь он мог быть подкуплен, – предположил Верлак.

– Я тоже об этом подумал, так что навел дополнительные справки, точнее, не я, а Казаль, она немного разговаривает по-итальянски. Бармен отеля тоже узнал Роккиа из телевизора, и парковщик, у которого записаны все бронирования Роккиа.

– Merde! – Верлак посмотрел поверх прилавка на Фанни, владелицу одного из его любимых ресторанов в Эксе: небольшой бутербродной, в двух минутах ходьбы от работы, куда так удобно ходить обедать. – Фанни, где вы покупаете эти pan-bagnat?

– Профессиональная тайна. Но я работала со всеми пекарями города и остановилась на этом.

Верлак ел нью-йоркский сэндвич с нарезанным кубиками гамбургером и луком, сбрызнутыми оливковым маслом, на толстом ломте хлеба.

– Люблю такие места, – сказал он Полику. – Маленькое, чистое, и готовят вкусно. И вполне можно обойтись без залетающих с улицы студентов и паспортисток.

– Ну, им же тоже есть надо, – возразил Полик, оглядывая публику. Одну паспортистку он узнал: Элен надо было срочно обновить паспорт, чтобы успеть на конференцию в Калифорнию, и эта женщина очень грубо с ней обошлась. Это был единственный случай, когда он показал значок комиссара не на работе. – Ладно, студенты пусть, а насчет паспортисток вы правы.

Они доели, расплатились и пошли обратно во Дворец правосудия. Мадам Жирар уже сидела за своим столом и кивком головы показала на Тьери Маршива, Янна Фалькерьо и Анни Леонетти, ждавших в небольшой приемной между ее конторкой и кабинетом Верлака.

– Вас хочет видеть доктор Леонетти, господин судья, – сказала мадам Жирар.

Верлак кивнул и жестом пригласил Леонетти к себе в кабинет. Поздоровавшись, он поблагодарил ее за приход.

– А какого черта я понадобилась? – спросила она больше с любопытством, чем с агрессией. – Мне пришлось отменить занятие, а студенты и так встревожены и потрясены двумя смертями на факультете.

– Тогда я сразу перейду к делу, доктор Леонетти. Мне бы хотелось знать, что вы делали на месте преступления в воскресенье утром. Уборщица на допросе показала, что видела, как вы до прибытия «Скорой» заходили в кабинет доктора Мута.

– Я не знала тогда, что это место преступления. Пришла на факультет, чтобы делать свою работу. Муж остался дома с детьми, младший лежал с простудой в постели, так что отвести детей в парк он не мог. Когда они дома, ни писать, ни читать невозможно, так что я пошла в университет.

Верлак и Полик молчали. Доктор Леонетти, покраснев, села.

– Я услышала какой-то переполох… закричала горничная, так что я вышла и пошла прямо туда. Поймите, я же не знала тогда, что Жорж убит. Я думала, у него сердечный приступ или что-нибудь в этом роде.

Верлак смотрел на Леонетти в упор:

– Зачем вы входили в кабинет?

– Убедиться, что он и правда… умер.

– Почему вы не сказали об этом на допросах? Вы что-нибудь вынесли из кабинета?

Анни Леонетти потерла руки.

– Я никогда толком не умела врать, поэтому решила, что лучше будет ничего не говорить. Мне надо было вынести одну вещь до того, как ее возьмет кто-то другой или она затеряется в хаосе, когда приедет «Скорая».

– Мне нужны подробности, доктор Леонетти.

– Ладно, – вздохнула она. – Накануне Жорж показывал мне папку с материалами Дюма. Помахал у меня перед глазами, но содержимого не раскрыл. Он говорил, что там имя человека, получившего стипендию. После нескольких минут разговора я увидела, что он положил ее на стол.

В субботу утром – Жорж убит, горничная в истерике, – я подумала, что могу зайти и взять папку до того, как появится «Скорая».

– И вы нашли то, что искали?

Доктор Леонетти опустила глаза:

– Да, на полу. Папка у меня в сумке, вот она. – Леонетти открыла сумку, достала папку и отдала ее Верлаку. – Я не хотела, чтобы ею завладел Бернар. Он очень жесткий конкурент, и я не доверяю его ассистенту, Клоду. Меня беспокоило, что он или сам Бернар подменят материалы.

Верлак отметил, что Анни Леонетти не доверяет Бернару и Клоду. Возможно, вполне естественная в подобных случаях попытка переложить вину на другого.

– Мог ли профессор Мут это напечатать? – спросил Полик, глядя на страницу вместе с Верлаком.

– Жорж? – засмеялась Леонетти. – Да он ничего бы напечатать не смог, хоть убей… – Она тут же поняла, что сказала. – Извините. Печатала для него все мадемуазель Захари.

– А получение стипендии Дюма действительно так важно? – спросил Верлак. – Сперва мальчишки туда вломились, чтобы выяснить победителя, потом вы так отчаянно хотели его узнать…

– Я бы не сказала, что отчаянно, cher juge. Но да, получить эту стипендию – крупный успех. Такое редко встречается во французских университетах. Стипендиат получает финансирование постдоктората и бесплатную квартиру в одном здании с квартирой Жоржа. Работа после этого практически гарантирована, а при текущем уровне безработицы во Франции, не говоря уже о безработице среди теологов, сами понимаете, что это означает для молодого человека.

Ее речь почти слово в слово повторяла речь Флоранс Бонне.

– И вы не заменили имя победителя, когда нашли папку? – спросил Верлак.

– Нет. Там, как видите, осталась подпись Жоржа, – сказала она, показывая на дрожащие буквы, вычерченные ручкой, и улыбнулась – широко, открыто. – Мне не надо было заменять победителя. Стипендия Дюма уходит к моему ассистенту – честной и простой, спокойной и настойчивой Гарриг.

Верлак, хотя и радуясь за Гарриг, подумал о тех двух аспирантах, что сидят у него в приемной, не зная, что Дюма не светит никому из них, и до чего бессмысленны были все их хлопоты и волнения.

Он поблагодарил Анни Леонетти за то, что пришла, все еще злясь на ее нечестность. Женщина покинула кабинет.

– Войдите, – сказал Верлак молодым людям.

Полик принес еще один стул из приемной и жестом пригласил аспирантов садиться.

– Я бы постоял, если вы не против, – сказал Янн Фалькерьо. – Я так нервничаю, что сидеть мне трудно, и все это вообще моя вина.

– Стойте, если хотите, – ответил Верлак. – А я сяду и буду переваривать обед, пока вы будете рассказывать.

Янн посмотрел на приятеля, потом на судью.

– Я должен был вам рассказать про Бретань, это я виноват. Просто я думал, что раз друг моего отца не стал подавать жалобу…

– …то мы и не раскопаем, – закончил Полик.

– Ну, в общем. Но чего полицейский не сказал этому вашему прокурору, как там его…

– Господину прокурору Русселю, – жестко закончил Верлак.

– Да, ему, что в ту ночь, много лет назад, я был с самыми крутыми парнями города, ну, которые там все время живут, и старался сам быть крутым. Они мне показали, как замыкать зажигание, но я не запомнил, ужасно тогда боялся, и сейчас бы точно не смог это повторить, хоть режь меня.

– Тьери? – обратился Верлак ко второму юноше.

– Мы уже говорили, что профессора Мута нашли вместе. Он был мертв. В тот вечер, когда сбили мадемуазель Захари, мы сидели дома и занимались. Ноябрь, впереди целый учебный год. Двух человек убили, да, но учиться все равно надо.

Верлак кивнул и подумал, что впервые с момента смерти профессора Мута слышит разумное замечание. Тьери и синьора Роккиа говорили разумно, и Верлак им верил.

– И я вот о чем подумал, – продолжил Тьери. – В тот вечер нам позвонил друг, уже довольно поздно, и хотел узнать, не можем ли мы увидеться с ним в пабе. Мы не пошли, слишком устали, но он говорил с нами обоими, если это имеет значение.

– Дайте нам его имя и телефон. В какое время это было, Тьери?

Тьери посмотрел на Янна, тот пожал плечами.

– Я думаю, около часа ночи, потому что мы оба вздрогнули от звука телефона и удивились звонку после полуночи. Послушайте, я понимаю, насколько это серьезно, я даже со священником об этом говорил…

– Правда? С каким? – перебил Янн.

– С отцом Жан-Люком.

– Давайте не отвлекаться от темы, – напомнил Полик.

– Прошу прощения. Я говорил с отцом Жан-Люком, потому что очень переживал. Я понимал, что мы неправильно поступили, пробравшись на факультет, но ничего больше мы не делали. Клянусь! – закончил Тьери.

Янн наконец устало опустился на стул.

Открылась дверь, и вошел Ив Руссель.

– Ну что, сознались наконец? Это бы нам много времени сэкономило.

– Мы никого не убивали! – подскочил Янн и рухнул обратно.

– Можете идти, оба, – сказал Верлак, глядя на Янна и Тьери. – Фамилию вашего друга и его телефон – комиссару Полику.

У него загудел телефон, принявший сообщение, Верлак глянул и увидел, что оно от Марин. «Фолиньо, Умбрия». Он посмотрел на часы – половина третьего.

Полик вышел с ребятами, а Руссель сел напротив Верлака.

– А если они кого-нибудь еще убьют? Этот малыш-марселец весь дрожит.

– Ив, бросьте. Я этого не заметил. – Верлак встал и взял с вешалки куртку. – Я еду в Умбрию, прямо сейчас.

– Как? В четверг, в середине дня? – спросил Руссель, когда Верлак вежливо выпроводил его из кабинета.

– Завтра одиннадцатое ноября, длинные выходные у нас, но не у итальянцев. Я уже ездил туда, это девять часов, включая краткие остановки. Вот, держите.

Прокурор не успел ничего возразить, как Верлак вручил ему пакеты с грибами и запер кабинет снаружи.

Ив Руссель двинулся прочь, но зашагал быстрее, как только проверил содержимое пакетов. Еще не слишком поздно, он успеет вернуться до того, как жена начнет готовить ужин. А потом он заглянет к мяснику на Плас-де-Прешер и купит два poires, любимый вид говядины. В погребе есть «Сен-Эмилион гран-крю».

Марин сидела у себя в столовой со стопкой студенческих работ на проверку. Работы лучших и многообещающих студентов она положила сверху и заварила себе зеленый чай – читала о его пользе для здоровья, но все равно еще не полюбила его вкус. На следующий раз, подумала она, лучше заварить «Эрл грей», возвращающий ее к временам студенчества в Париже, тем более его вкус ей нравится. Время от времени она на несколько дней отказывалась от кофе, впечатленная статьями о его вреде для здоровья.

Отложив ручку, она вспомнила поездку в Италию и то, что итальянцы (да и французы) не производили на нее впечатления особенно нездоровых людей. Скорее, наоборот. Завтра, думала Марин, она вернется к добрым старым дням и будет сидеть в кресле с чашкой крепкого кофе, читая первую страницу «Монд».

Она заставила себя проверить одну работу, потом прошлась по гостиной, тряпочкой, которую всегда носила в кармане, вытирая пыль с фотографий Сильви. Она уже не могла себе позволить покупать работы своей подруги: те уходили к богатым коллекционерам Лондона и Цюриха.

Поправив одну фотографию – пугающий и мрачный черно-белый снимок церкви в северной Испании, – она подумала об Антуане. Ночью он проснулся и отчетливо произнес: «Моника, ты же умерла». Это было уже не в первый раз, но сегодня слова прозвучали очень ясно. Его дурной сон был таким же мрачным, как нечеткая фотография церкви, сделанная Сильви, когда темные облака несутся по небу, передний план пустынен, и видно, что эта сельская церковь – когда-то самое важное здание на многие километры – теперь стоит заброшенная, никому не нужная и лишняя.

– И все это остается не сказанным, – произнесла Марин.

Она смутно помнила дни, когда мать не выходила из своей комнаты, а отец сбегал в сад, украдкой куря сигареты, которые, как знала Марин, хранит в сарае. Причины этого ей объяснили в тринадцатый день рождения, будто это знание было подарком к обретению статуса подростка. За десять лет до рождения Марин у нее был брат, Тома, внезапно умерший в возрасте четырех месяцев. В доме не было никаких признаков его существования и никогда не будет.

Шарлотт, дочь Сильви, в четыре месяца казалась полноценным существом, в ней проглядывала та забавная личность, которой она стала к десяти годам. Марин не могла себе представить горя родителей и из-за него всегда чувствовала себя так, будто ходит среди них по минному полю, не зная, когда вдруг вернутся воспоминания о Тома, от которых обычно сдержанная мать застонет и скроется у себя в комнате. Сильви не раз говорила Марин, что ее родителям, да и ей самой, следовало бы проконсультироваться со специалистом, но Марин понимала, что родители никогда не согласятся. Отец ее, сам врач, гордился тем, что никогда не обращался к врачам, а мать остро осознавала и ощущала ту цену, которую французский налогоплательщик платит за каждый визит к доктору, тем более к психиатру.

Марин вернулась к столу, отпила чаю и посмотрела в окно на шпиль Сен-Жан-де-Мальт. Интересно, насколько мрачна тайна Антуана. Она подумала о столетиях бедствий и счастья, которые видело это здание, о тысячах свадеб, отпеваний, крещений. Конечно, можно поговорить с Антуаном о его демонах – если называть так дурные сны. Однажды в Каннах он сам попытался заговорить о своем прошлом, но тут зазвонил телефон, и момент был упущен. Он ее любит, он не раз сам об этом говорил, и сейчас она твердо решила спросить его о том, что Шарлотт называла «грустное и плохое».

Марин посмотрела на часы. Половина четвертого; достаточно времени на то, чтобы закончить проверку работ и вознаградить себя прогулкой к Сильви и Шарлотт за стаканом вина. Сильви все еще сердится на Антуана, и хотя Марин изначально встала на сторону лучшей подруги, она понимала и мужскую точку зрения, поскольку Сильви ни разу не дала отцу Шарлотт этой возможности: быть ее отцом.

Густав был фотографом из Берлина, женатым, с двумя детьми, которым сейчас двадцать с небольшим, и он понятия не имел о существовании Шарлотт. Марин как-то заметила, что это несправедливо и, может быть, даже эгоистично со стороны Сильви. На предложение написать Густаву Сильви ответила недельным молчанием. С тех пор Марин и Сильви в качестве тем разговоров выбирали что угодно: Шарлотт, меняющийся облик Экс-ан-Прованса, французскую политику, живопись и музыку, сплетни и книги. (Марин сейчас читала перевод на французский юмористического романа Дэвида Лоджа, где мелкие университетские дрязги в захолустном английском городке были как две капли воды похожи на интриги в ее собственном университете, а Сильви перечитывала «Мандарины» Симоны де Бовуар.)

Марин только закончила проверять вторую работу, как зазвонил телефон. Номер она не узнала и не сразу решила ответить: часто бывало, когда ей звонили и говорили, что она выиграла фарфоровый или хрустальный сервиз, надо только ответить на несколько вопросов…

– Алло? – сердито ответила она.

– Марин? Это Анни Леонетти. Надеюсь, я вам не помешала.

– Анни, здравствуйте! Я испугалась, что мне опять будут предлагать что-нибудь ненужное. Простите.

Анни засмеялась и сообщила, что ей тоже примерно два раза в день пытаются что-нибудь продать.

– Но я действительно пытаюсь вам кое-что предложить, – сказала она. – В некотором смысле. Мне очень понравились ваши комментарии во время чтений. Я сейчас работаю над книгой о святой Девоте, как вы, быть может, знаете, и мне нужна ваша консультация по истории права. Могу я вас попросить как-нибудь поужинать на следующей неделе?

– С удовольствием, – отозвалась Марин, и тут постучали в дверь. – Договорились, на следующей неделе! Извините, ко мне пришли, – сказала она, вешая трубку, и подумала: не приглашает ли ее Леонетти с какой-то задней мыслью?

Открыв дверь, она увидела мать.

– Мне какой-то мальчик открыл дверь внизу, в подъезде. Слишком беспечно, – сказала Флоранс Бонне, целуя дочь.

– Заходи, мама. Ты вряд ли похожа на воровку.

– Что ты имеешь в виду? Ты расистка?

Марин опешила.

– Нет, мама! Я хотела сказать, что женщина старшего возраста, одетая в плащ по моде семидесятых, не подходит под соответствующий образ.

Тут же Марин пожалела, что упомянула про недостаток матери – отсутствие чувства моды. Но Флоранс Бонне настолько равнодушно относилась к одежде, что даже не заметила.

– Да, наверное, ты права. К делу, потому что времени у меня немного – мне нужно на собрание в Сен-Жан-де-Мальт. Наконец-то покупаем орган и устраиваем мозговой штурм на предмет сбора средств. Кто-то даже предложил продавать вино, красное и розовое, с изображенной на этикетке церковью! Можешь себе представить?

– Звучит заманчиво. Я такое вино купила бы, и многие мои друзья тоже.

– Я не за тем пришла, чтобы обсуждать церковные дела, – сказала мать дочери, которая тут же подумала: ведь ты сама завела о них речь. – Мне все еще не звонил судья Верлак по поводу того досье, что я тебе передала.

Марин нахмурилась:

– Мама, я очень, очень виновата. Я показала его Антуану только вчера вечером. – Она пожалела, что не может рассказать матери, как Сильви, о том, что Антуан – да, имя у него тоже есть, – ее любит и наконец-то сказал ей об этом. – Сегодня же у него спрошу, я тебе обещаю.

– Если спросишь, – ответила мать, собираясь уходить. – Как я тебе недавно говорила, кто-то растратил все средства. Вот я и спрашиваю: кто? Я уже никому не доверяю.

У Марин зазвонил телефон, она быстро поцеловала мать, борясь с желанием поскорее выставить ее за дверь.

– Косяком пошли, – буркнула она, нажимая кнопку приема.

– Сейчас будут длинные выходные, а я скучаю по Италии, – сказал Верлак. – И я тебе должен один уик-энд. Конечно, еду я по работе, но все же – Италия…

– Отлично! – воскликнула Марин. – Да, тут только что была мама, спрашивала про ту папку. В машине поговорим. Я иду собирать сумку и – да – возьму непроверенные работы. Кстати, мы случайно не в Умбрию?

– Совершенно верно. Я за тобой заеду через полчаса. Ты успеешь собраться?

– Уже собираюсь, пока мы разговариваем.

После шести часов дороги и десятков туннелей они наконец приближались к месту ночевки. Из Экса выехали почти в четыре часа дня и ехали непрерывно, останавливаясь только поменяться за рулем или быстро выпить кофе.

– Разговор с синьорой Роккиа напомнил мне эту деревеньку в конце тупиковой дороги у моря, – сказал Верлак, указывая Марин съезд с шоссе на дорогу через долину, ведущую к Леричи и к берегу. – Думаю, что ее фамильный дом может оказаться в той же деревне.

– Ты хочешь с ней увидеться? – спросила Марин.

– Нет-нет, она закрыла дом на зиму. Но там есть великолепная маленькая гостиница с известным рестораном, который так нравился моим деду с бабкой.

Они туда начали ездить с начала шестидесятых, а в семидесятых брали с собой нас с Себастьяном. Настоящее семейное предприятие: мать принимает и обслуживает постояльцев, отец работает на кухне. Декор – классический капри-стиль шестидесятых: много ярких цветов, муранского стекла, керамика ручной работы.

Верлаку пришла в голову мысль, что отель могли продать или просто поменять декор и закрасить золото, яркую зелень, синеву и багрянец сдержанным бежевым.

Они поднялись на вершину, и перед ними раскинулся город Леричи со средневековым замком на восточном мысе и качающимися на воде парусными лодками.

– Бухта поэтов, – сказал Верлак. – Здесь погиб Шелли, немного не дожив до своего тридцатилетия. Вышел поплавать под парусом вокруг бухты. Море здесь неимоверно сурово для такого тихого места, нас с Себастьяном волны отпугивали. – Он показал на указатель с названием деревни, еще четыре километра вдоль побережья. – Езжай по указателям. Вообще-то лучше остановись на обочине, дальше я поведу.

Хочу, чтобы ты насладилась видом.

Пока машина ехала вдоль моря, Марин пищала то от восторга при виде искрящейся водной глади, то от страха, когда дорога будто обрывалась прямо в пучину. У въезда в деревню Верлак остановил машину перед небольшим желтым зданием и выключил мотор.

– Мы на месте, – сказал он. – Будем надеяться, что владелец не сменился.

Они вошли, держась за руки, и их приветствовал молодой человек лет за тридцать с густыми черными кудрявыми волосами. Верлак по-английски спросил, есть ли номера, а Марин стала осматривать вестибюль, глядя на собрание картин, эстампов и керамики, украшавшее небольшое помещение.

Молодой человек сообщил Верлаку, что да, есть номер с видом на море, завтрак подается ровно в девять утра. Верлак все смотрел на этого человека, одетого в наряд калифорнийского серфера, и наконец спросил:

– Alessandro?

– Si.

– Это я, Антуан! Внук Эммелин и Шарля Верлаков. Мы сюда приезжали с ними и моим братом в семидесятых. Тебе тогда было лет семь.

Молодой человек хлопнул себя по лбу, выскочил из-за стойки и обнял Верлака, крикнув в сторону кухни:

– Mamma! Papa! É Antoine Verlaque! Il nipote de Emmeline e Charles!

Из кухни выбежала пожилая пара. Отец, седой и с большими усами, вытирал руки фартуком.

– Salve!

Они обняли Верлака.

– Это мадам Верлак? – спросила синьора, глядя на Марин.

– Я его подруга, – сказала она по-итальянски. – И иногда мы вместе работаем.

Синьора сказала что-то еще по-итальянски, и Верлак посмотрел на Марин, прося перевода.

– Синьора говорит, что скучает по твоему деду.

Верлак улыбнулся и ответил:

– Grazie.

– Ты юрист, Антуан? – спросил Алессандро. – Ты всегда хотел быть юристом.

– Да. Уже судья.

Алессандро перевел родителям, и отец присвистнул.

– А это – дотторе Бонне, моя подруга, – продолжил Верлак. – Она преподает на юридическом факультете, а кроме того, как вы заметили, очень хорошо говорит по-итальянски.

– Permesso, – сказал отец, взял Марин за локоть и повел в кухню, которая, как увидел Верлак в открытую дверь, не изменилась со времен его детства. В центре стоял стол для раскатывания пасты – старый деревянный, покрытый белым каррарским мрамором, над ним висели медные горшки, а стены были заставлены зелеными деревянными шкафами с разнокалиберной глиняной посудой.

– А как Себ? – спросил Алессандро, приглядывая одним глазом за кухней и Марин. – Он что делает? В детстве хотел быть доктором.

– Ну, он большая шишка в торговле недвижимостью.

Алессандро вздрогнул:

– Только при родителях этого не говори. Они всю жизнь изо всех сил защищают этот клочок побережья.

– Имеют право, – заверил Верлак. – Кстати, по-английски ты говоришь фантастически.

– Спасибо. Научили наши англоязычные постояльцы. И наша училка начальной школы по английской поэзии с ума сходила. – Алессандро отступил на шаг и поднял руки: – «Он не исчезнет, будет он Лишь в дивной форме воплощен. Чу! Слышен похоронный звон!»

– Чудесно! – воскликнул Верлак. – Шелли?

– Почти. Это Шекспир, из «Бури», но эти слова выбиты на надгробье Шелли.

– Здорово! – Верлак отвел Алессандро чуть в сторону и спросил шепотом, чтобы посетители не слышали: – Слушай, у Джузеппе Роккиа, телевизионного гуру теологии, есть тут летний домик?

Алессандро кивнул:

– У его жены. Фамильный, уже много лет у них. В конце улицы Лоуренса.

Верлак рассмеялся.

– Забыл, что у вас улицы названы в честь английских писателей, которым здесь нравилось. Ты хорошо знаешь синьору Роккиа?

– Естественно. Она здесь обедает раз в неделю, когда живет в том доме, и они с мамой обмениваются садоводческой мудростью. Лучшие подруги.

– Она человек слова? – спросил Верлак. – В смысле, ей можно доверять?

– Жизнь можно доверить, – ответил Алессандро без промедления.

– Спасибо. Я занесу сумки в номер, если можно, и перед обедом хочу принять душ. Когда твои родители закончат экскурсию, пошли Марин наверх.

– Будет сделано. Папа обожает француженок, а уж которые говорят по-итальянски…

Верлак взял сумки и ключ от номера, двинулся вверх по лестнице, на полпути остановился и обернулся. Оглядел вестибюль, радуясь, что ничего здесь не тронули. Всюду яркие теплые краски.

– Алессандро, а твой отец все еще делает эту закуску – жареные пирожки с треской?

– Ага. Они сегодня в меню.

– Это чудесно!