Часть шестая. Брык
Глава 1
Это был год, когда в лабиринт в мою голову вошел пятнадцатый бес.
Я уже стал достаточно взрослым для того, чтобы понимать, что нести с собой на сходку шест с крысой – высочайшая степень тупости.
Теперь все по-другому. Крыса сдохла. Детство кончилось.
* * *
– Посмотри на себя, сын! В кого ты пошел такой? До чего ты докатился? Сегодня воруешь, а завтра что? Убьешь кого-нибудь?
Ор моего отца я пытаюсь заглушить, громко стуча ложкой в чашке: пять ложек сахара никак не хотят размешиваться в холодном молоке.
Молоко и сахар мои друзья. Они всегда спасут от неприятностей.
Я сижу на подоконнике. Отец, опираясь на трость, хромает по комнате, он все еще не оправился после болезни.
Мама стоит рядом, совсем белая, как кристаллы сахара… Смотрю в чашку, зачерпываю ложкой нерастворенный сахар. Или… Прозрачная, как кристаллы цианистого калия.
Мама нервно теребит пряди своих волос.
Глеб стоит в дверном проеме, недвижимый, как статуя. Как же работа в шахтах его изменила… Огромный, всегда мрачный и понурый, да еще и сутулый. Он похож на гигантское грозовое облако, часто нависающее над Чертогой, облако, от которого не стоит ждать ничего хорошего.
Кого же мне напоминает Глеб? Ах, да. Ведь он – вылитая копия отца.
Ну, когда же кончится весь этот словесный блев?
Я очень хотел стать образцовым сыном. Хотел помогать семье. Даже устроился на шахту откатчиком вагонеток.
Это безумно нудная работа. Было неприятно спускаться на глубину триста метров. Неприятно дышать влажным воздухом. Меня привели на место работы, до галереи с каменными стенами и сводчатым потолком. Нужно было ждать, пока вагонетка наполнится породой, и катить ее по черному коридору до рудосброса, высыпать породу и возвращаться назад.
Потолки там низкие, всем приходится нагибаться, чтобы не удариться головой о балки крепи.
Путь мой проходил по рельсам. По коридору, вдоль рельсов, бежал ручей. Под журчание воды и тарахтение отбойных молотков, в тусклом свете лампочек я толкал и толкал вперед то груженую, то пустую вагонетку и гордился собой. Мне нравилось ощущать себя нужным, значимым. Нравилось видеть дома после работы одобрительные взгляды родителей и брата. А потом, когда получил свою первую зарплату… В тот момент я понял, какой же я никчемный. И работу бросил. Мы с Архипом занялись настоящим делом. В первый раз договорились с Шипом, пареньком из соседнего района, и ночью рванули на его «Ниве» в поселок за пару километров от нас и обчистили тамошний магазинчик.
Дверь открыли ломом – и вот он, маленький рай. Нажива оказалась так себе: несколько ящиков дешевой алкашки. Парни все утащили на баржу, чтобы самим выжрать, но один ящик я все-таки себе забрал. Продал дяде Диме, скупщику металла в голубом вагончике у нас на окраине. Денег выручил немного, но гораздо больше, чем за те убийственно тяжелые смены, что я отпахал на шахте. Так что наш с Архипом новый бизнес мне понравился. Одно непонятно, зачем это Архипу? Он у нас числится зажиточным. Всегда чистый и наглаженный. Все у нас знают, что родители у него на Южных шахтах работают, в начальниках ходят. Непонятно, зачем ему воровать.
Деньги я сегодня отдал родителям. Думал, обрадуются… Нашей семье сейчас деньги очень нужны. Но родители разорались. Просекли, откуда заработок. Вопят, что я вор, что это грязные деньги и бла-бла-бла. Все это глупости. Деньги – они и в Африке деньги. И на них можно купить еду. И что-то из лекарств. А еда и лекарства нужны моей семье.
Отец выбил эти деньги из моих рук, когда я протянул их ему за столом. Вся семья ополчилась против меня. Вот такие они правильные, до тошноты.
– Это позорные деньги, сын! Они обрекают на позор нашу семью!
Я смотрю на своих родителей. Смотрю на их обручальные кольца. Они не золотые. И даже не серебряные. Их кольца сделаны из расплавленной советской трехкопеечной монеты, медной. Я не жил в то время, но слышал, что можно было купить на эти деньги. Стакан воды с сиропом. Кружку кваса. Пару коробков спичек. А еще… обручальные кольца.
– И к чему эта краска на лице? Ты куда в таком виде пойдешь? Опять грабить? Или убивать?
Я хватаю чашку с молоком и выхожу из комнаты, у порога цепляя за шнурки свои ботинки. Вот так, в носках, с чашкой молока в одной руке и ботинками в другой, провожаемый криками родителей, я выбегаю из дома на холодный осенний воздух. Перед глазами стоят чертовы медные кольца, потускневшие от времени.
Я иду в сторону шахт, дохожу до моста узкоколейки, прохожу на середину.
Перевешиваюсь через ограждение, потягивая молоко, смотрю на воду. Под носом стало горячо, вытираю кровь рукавом.
Черной краской я нарисовал себе свое настоящее лицо, лицо мертвеца. Черные дыры вместо глаз, носа и скул, по линии губ – обнаженная челюсть.
Знаете, я прочитал все эти долбаные медицинские справки и заключения, которые теперь у меня занимают большую коробку. Судя по тому, что в них написано, меня вообще не должно было быть. Когда рождался, я шел неправильно. Я должен быть долбаным выкидышем. Так предусмотрела природа. Естественный отбор. Выживают сильнейшие.
По каким-то нелепым причинам я остался жить, хотя должен был сдохнуть еще пятнадцать лет назад.
Ходячий мертвец – вот кто я.
Та к что теперь… Какого черта мне бояться?
Я прыгаю в пустоту навстречу воде.
* * *
Спустя полгода.
Раннее утро. Свалил из дому, чтобы не нарываться на очередной скандал… От нечего делать шатаюсь по районам, провожу железной трубой по заборам.
Ре-та-те-тет…
Я хочу, чтобы все знали: по улице идет Кит Брыков.
Бросаю камни в пробегающих мимо кошек. Они уворачиваются и с шипением юркают в кусты.
«Я не хочу, чтобы ты мучал животных, Брык, – сказал мне Архип вскоре после знакомства, наблюдая, как я камнем превращаю крысиную голову в кашу. – Они нам не враги, люди – вот кто наш враг».
Фраза показалась мне довольно красивой для запоминания. И для усвоения. Та к что я послушался и животных мучать перестал. Но иногда все равно чуток да погоняю животину, чтобы не расслаблялась, а то вдруг за поворотом ее поджидает такой же живодер, как я? Она должна уметь быстро бегать. Та к что я делаю доброе дело. Подумав над этим, я мысленно провозглашаю себя защитником животных и радостно швыряю в кусты еще пару камней.
От нечего делать иду в школу, там как раз скоро начнутся уроки. Можно попинать парочку мальков, собрать с них дань и купить в столовой пирожок, а то чувствую, что проголодался.
Добросовестно отсидев пару уроков, сваливаю из школы. Настроение паршивое. На барже сегодня никого не будет, у каждого свои дела. Архип не пришел в школу и гулять тоже не пойдет – решает какие-то личные вопросы.
Мы с Щучком и Червяком сидим на лавочке в Старичьей Челюсти и соревнуемся по харканию в банку. Мне скучно с ними, они недалекие ребята, с ними даже поговорить не о чем. Вот и сейчас Щучок заводит какую-то нудятину, чтобы просто занять нас разговором:
– Сегодня я в параше встретил мелкого обсоска, ну, который нам двадцатку должен.
– И че? – спрашиваю я, нехотя поддерживая разговор.
– Он опять свой мандеж завел, денег нет, бла-бла-бла…
– А ты че?
– А я его обоссал!
Щучок громко ржет.
– А деньги че?
– Да я только потом подумал про деньги, когда обоссал… Не забирать же обоссаные деньги!
– Молоток, че, – похлопал я по плечу Щучка. – Только в следующий раз сначала думай, прежде чем сделать че.
Разговор ни к чему не пришел. Дико скучно, банка уже наполовину заполнилась.
Жопа требует приключений. Хочется кого-нибудь отмудошить…
И тут удача улыбается мне. Я примечаю вдалеке знакомую фигуру.
– О, это сука-Бобер! Бобер идет! Лови Бобра!
Бобер видит нас и дает деру.
Мы рвем с места. Не так-то просто поймать Бобра, он, крысеныш, умеет убегать и прятаться. Обычно приходится долго выслеживать его, а тут сам идет к нам. Вот это удача!
В этот раз нам все-таки удается его поймать, мы дружно валим его на землю и пинаем.
Пару раз харкнув ему в рожу напоследок, мы уходим обратно на нашу лавочку. Вот теперь жизнь хороша! После того как отмудохаешь какого-нибудь упыря, настроение сразу поднимается. Особенно Бобра! Я не очень понимаю, зачем нам надо ненавидеть Бобра, – это придумал Архип, уже давно. Я знаю, что мы просто мстим всем перебежчикам за их предательство. Что до Бобра, то его мы должны гнобить особенно сильно. Мне известно, что он был другом Архипа, предал его и все такое, но… Мне все равно кажется странной эта ненависть. Я не понимаю, почему Архип испытывает такую сильную злобу к людям за забором и прививает ее нам. Несмотря на то что в Холмах усилили охрану и поставили второй забор, все равно мы, как крысы, иногда умудряемся пролезть к ним и натворить дел, так, по мелочи: где-то навалим кучу, где-то что-нибудь украдем, подожжем или сломаем, сходим подраться с тамошней футбольной командой, а они и сами не прочь разогнать горячую кровь, так что обходимся без мусоров, начистим друг другу рожи, и все остаются довольны. Такая вражда бытовала в Чертоге и до нас, я с детства помню целые толпы чертожских парней, которые ближе к ночи перепрыгивали через забор, чтобы устроить в Холмах погром и выплеснуть, наконец, свою ярость и отвращение к соседям.
А вот такие крысы, как Бобер, меня бесят. Бесит их беспомощность.
Нужно просто принять, что не всем суждено быть бойцом. Некоторые будто родились для того, чтобы вскоре сдохнуть. Бобер из таких. Это сказал Архип – он наверняка вычитал это в одной из своих умных книжек. Он очень начитанный, изучает биографии императоров, великих полководцев и вождей, да и просто крутых ребят, заучивает их высказывания.
Могу сказать, что Бобер сам виноват – он буквально провоцирует своей слабостью.
Бей или беги – вот основной принцип, в соответствии с которым люди делятся на две категории.
* * *
Сегодня подгребаем на баржу к двум, а вечером собираемся на дело. На удивление, на барже уже много народу, в том числе и Архип. Сидит важный, как король, во главе стола, как всегда в выглаженной рубашке и с уложенными волосами.
В трюме накурено так, что почти ничего не видно из-за дыма. Все сидят за столом, играют в карты.
Я подхожу к полке и беру сахарок – такое правило. Здесь нужно есть много сахара. Дело в парах цианида, которые повсюду здесь летают. Сахар нейтрализует этот яд в организме, поэтому нам надо много его есть. Не знаю, кто это придумал, но так всегда было заведено.
Как мы обычно проводим время на барже? Пьем и играем в карты. Делимся своими маленькими ежедневными победами: сколько голов забили, играя в футбол, сколько обсосов поймали, сколько девчонок закадрили, сколько чего украли. Мы всегда используем в разговоре цифры, всегда задаемся вопросом – сколько? Подсчитываем результаты, нам важно знать, что каждый из нас – лучший в какой-то своей сфере. Скажем, Архип с большим отрывом идет по девчонкам и кражам, а я насчет девчонок полный ноль, но это не страшно, ведь у меня первое место в ловле обсосов, а также в выбивании стекол.
Нам важно быть победителями, мы хотим выделяться в чем-то.
Никто не говорит о слабостях. Не знаю, почему так, какие мотивы у каждого, но я думаю, что мы просто не хотим показывать свои слабости, даже перед друзьями. Рассказать о победах – это пожалуйста. А вот поражения – это слабость. О слабостях не говорят.
Будучи равноправным владельцем баржи, как и все, я принес сюда кое-что свое. Теперь на стенах кроме плакатов с бабами и крутыми тачками висят картины. Точнее, выдранные листы из книги с фотокопиями картин известных художников. Я где-то украл ее, уже не помню где, вырвал листы с понравившимися картинами и принес сюда. Больше всего мне нравится «Череп с горящей сигаретой» Ван Гога и «Голова демона» Врубеля. Они классные ребята, эти два художника – оба с психическими расстройствами. Рисовали чертовски классные картины. Когда я пытаюсь поговорить об искусстве с кем-то из команды, кроме Архипа, он смотрят на меня непонимающе. Мычат и глупо улыбаются, тычут друг друга локтем и шепчутся: «У Брыка поехала кукуха…»
Почему, если заводишь нормальный разговор о политике, там, или о книгах и искусстве, о кино, да о чем угодно, – почему в этом случае все смотрят на тебя так, будто ты конченый ботаник? Я, например, не хочу слушать, кто как накурился и потрахался, мне это неинтересно.
Все парни здесь старше меня. Мне скоро будет шестнадцать, а им уже по шестнадцать-восемнадцать. Я смотрю на них и думаю, что это неправильно. Что должно быть все наоборот. Я умнее и должен быть старше.
Только Архип меня понимает, с ним я могу поговорить о чем хочу. Он всегда поймет и поддержит.
Сегодня едем в областной центр – Город – на дело. Как всегда, на старенькой «Ниве» Шипа, в которую может натолкаться уйма народу.
До центра ехать часа три по грунтовой дороге, при одном лишь воспоминании о которой к горлу подступает тошнота.
Нам нужно приехать ближе к ночи, но так, чтобы весь народ еще не разошелся по домам. Десять-одиннадцать вечера – подходящие нам часы. Для нашего дела нам нужна одинокая жертва.
Чтобы успеть, нужно выходить уже сейчас. Шип на своей тачке будет ждать у плотины.
Недалеко от плотины я задерживаюсь в кустах: банка пива просится на волю.
– Шторм! Шторм! Спустить шлюпки на воду! – паническим голосом произношу я, поливая одновременно небольшую колонну муравьев, которые коллективно тащат куда-то палочку.
Муравьи съеживаются и замирают.
– Капитан! Ваша шлюпка!
– Спасайтесь, мой друг! Я не брошу корабль!
– Я не оставлю вас, капитан!
– Сэр лорд Брайтон, я ваш капитан и приказываю вам немедленно спуститься в шлюпку! И передайте это письмо моей жене, когда доберетесь домой. Скажите ей, что я всегда любил ее и нашу маленькую дочурку… Они – самое дорогое, что было у меня в этой жизни.
Разыграв сам с собой маленькую сценку разными голосами и искупав муравьев, я остаюсь доволен своей работой: «корабль» затоплен.
Слышу вдалеке какие-то крики. Улыбаюсь, очевидно, парни удачно словили парочку обсосов по дороге. Ох, сейчас те попляшут…
– Кстати, где Кит? – доносится голос Архипа. – Почему я должен делать его работу? Кит, где ты? Я нашел тебе классную игрушку!
Я иду довольный. Сейчас смогу выплеснуть наружу всю злость, что накапливается со временем, как статическое электричество. Я уже представляю, как двигаю коленом в живот своей жертве и слышу булькающие звуки, которые она издает. О-хо-хо! Ну же? Где он, мой подарок? Кого поймал для меня Архип?
Издалека я вижу друзей Бобра – Барашка и Винни-Пуха. Вот это улов!
– Иду, иду, – отвечаю Архипу. – Малость задержался по нужде. Ну, кто здесь хочет купаться? А может быть, поджарим барашка или медведятину? У меня спички с собой.
Но тут я обращаю внимание на еще одного человечка… Я вижу девчонку, которую Архип прижимает к земле. В первые секунды я даже не узнаю ее, настолько невероятным кажется сам факт ее присутствия здесь.
Архип выворачивает ей руку, девчонка что-то кричит на иностранном языке. Я его знаю. Это немецкий.
– Ха! Еще! Скажи что-нибудь еще, смешная мокрица! Кит, хочешь поиграться с ней? Она очень забавная.
На меня накатывает безудержный поток воспоминаний – приятных, добрых, светлых…
Она. Она. Она. Девчонка из прошлого. Милая девочка из доброй сказки, живущая за высоким забором, отгораживающим мир фантазии от реальности.
Славная, славная девочка Гретель.
Вагонетка на холме. Земляника. Светлячки. Светлые косички и розовые ленточки…
«Эй, ты кто такая? Чего тут делаешь?.. Чего ты такая трусливая?.. Ты не из нашего двора. В Лоскутках я всех знаю. Платье на тебе красивое, наши девчонки не ходят в таких».
«Не реви, маленькая немецкая девочка! Пойдем, накажем твоих обидчиков!»
«Ханна. Кит».
«Ну, ни фига себе у вас домины! Похожи на пряничные домики из сказки про Гензель и Гретель. У меня была такая книжка с картинками. А ты, кстати, похожа на Гретель. На картинках у нее были такие же косички».
«У тебя червяки из волос повылазили».
Милайа прянишная девачка, я все понял, знайу что тибя долго не будет. Может быть даже целый месятс. Не забывай миня Никогда не забывай.
Я буду ждать тибя
Когда ты вернешся, я вырасту и стану выше тибя.
К твойему прийезду я собиру зимлянику и налавлю светлячков.
Я тебя на букву Л.
Кит
Но эти воспоминания сменяются другими. Мрачными, черными…
«Думаешь, ты ей нужен? Посмотри на себя! Чумной помоечный крысеныш, вот кто ты».
«Schund! Schund! Та к они называют таких, как ты! Зачем ей нужны отбросы вроде тебя? Schund!»
«Зачем пришел к ней? Зачем залез в ее сказку? Уходи из нее! Ты обязательно все разрушишь. Сломаешь. Там, где ты, одни беды. Тебе не место здесь!»
«Не место! Тебе здесь не место!»
«Не место. Тебе здесь не место. Не место… Не место…»
Я вижу, как Архип трясет ее, как собака мячик. Вижу, что он специально делает ей больно, чтобы она выкрикнула что-то еще. И еще. И еще… Ему нравится слушать крики жертв. Нравится их сопротивление. Нравятся их эмоции.
Это все неправильно. Омерзительно. Отвратительно.
Я близок к Вспышке.
Архип… Сейчас он присвоил то немногое, что было моим личным. Что пряталось глубоко внутри меня и принадлежало только мне. Он забрал мою сказку. И хочет уничтожить ее.
Я живо представляю, как вцепляюсь в Архипа, как раздираю ему лицо, превращая его в месиво, как впиваюсь в его плоть зубами.
Но преданный пес внутри меня рявкает: «Нельзя! Фу!»
Да. Я предан Архипу. Он – моя семья. Мой друг и брат. Я не могу поднять на него руку.
Черт. Что же мне делать?
Я смотрю на Ханну. Внутри меня скулят от боли и зализывают свои раны сотни ободранных кошек. А я… Я ничего не могу сделать.
Славная, славная девочка Гретель. Каково лешего тебя понесло в эту глушь? И чего ты забыла здесь с этим зоопарком?
Мне так хотелось, чтобы она вернулась… А сейчас больше всего на свете хочу, чтобы она не возвращалась. Я вижу, как Архип смотрит на нее. Даже если ей удастся спастись сегодня, он ее не оставит в покое.
Я знаю его и знаю, что означает этот взгляд Архипа. Он не угомонится, пока не сдерет шкуру с Ханны и не обглодает ее плоть до костей.
Она сидит на земле перед всеми, как пленница, смотрит на меня своими огромными глазюками. Вижу, что узнала. И молит о помощи. О спасении. Гретель, чем же помогу тебе я? Существо, которое даже себе помочь не может. Тварь, от которой надо спасать людей.
Что мне сделать? Как ей помочь?
В голову приходит идея. Хочешь выиграть – притворись, что играешь по чужим правилам.
Я рывком поднимаю Ханну на ноги.
– Разве мама не говорила тебе, что маленьким немецким девочкам запрещено лазить за забор? – говорю шепотом и клацаю зубами у нее над ухом.
Давай, Ханна! Поверь мне! Поверь, что я не враг.
Чувствую, что она запутана. Она не знает, чего от меня ждать. Хороший я или плохой? Плохой, девочка. Я самый плохой человек на свете.
– Ха! Мокрица, давай покажем Киту, как классно ты умеешь ругаться на немецком. Дерни ее за волосы, Кит! Или по ногам ударь! Она тогда запоет…
Черт. Они все смотрят на меня и ждут. Я уже принял правила чужой игры и не могу отступить назад… Держись, Ханна!
Грубо опрокидываю ее на землю. Убиваю свою сказку. Ханна молчит… Не может поверить, что я теперь такой.
– Ну вот, игрушка сломалась, больше не поет… Братва! А пойдемте Бобра топить! Кит, тащи мокрицу тоже! Пускай поплавает!
Голос Архипа подсказывает выход.
Это шанс.
– Не, я с ней тут побуду.
– Хорошо. Мертвяк, останься с Китом, мало ли… Еще убьет девчонку. Оно нам надо…
Архип беспокоится. Он еще помнит, что я однажды сделал с одной девчонкой на чьей-то квартире. Он беспокоится не зря. Но Ханна не просто девчонка. Она моя сказка. Я не сделаю ей ничего плохого.
– Не надо. Я себя контролирую.
Зоопарк паникует. Бобер бьется в истерике, орет, чтобы Архип не оставлял ее со мной. Я будто оказываюсь в кратере действующего вулкана. Вдыхаю горячий и плотный воздух. Во мне рождается какое-то новое, незнакомое чувство. Какого черта Бобер беспокоится о Ханне? Чего она вообще тут с ними делала? Кто она им? Я не понимаю, почему меня это задевает. Почему странная жгучая злоба стискивает горло. Это чувство мешает мне дышать. Сейчас я бы с удовольствием утопил Бобра, зарезал Барашка и подпалил Винни-Пуху его шкуру, но надо спасать сказку…
– Прости меня за то, что я такой, – говорю я Ханне, когда мы остаемся одни.
Я грубо тащу ее к забору. В голове вакуум. Я не хочу с ней разговаривать. Не хочу смотреть на нее. Все, что я хочу, – отправить ее за этот чертов забор.
Ханна что-то кричит. Ругается.
– Заткнись! Заткнись! – выкрикиваю в ответ.
Не хочу, чтобы она со мной говорила. Ничего от нее не хочу.
– Вали отсюда! – Я толкаю ее к забору.
Она не хочет уходить… Смотрит на меня с обидой.
Я жизнь тебе спасаю, дура. Если бы ты все знала, то сказала бы мне спасибо.
– Просто убирайся! Мне что, взять камень и бросить в тебя, как в собаку? Пошла прочь! Прочь! Прочь из этого мира, ты здесь не гостья!.. Это не твоя война! НЕ ТВОЯ ВОЙНА!..
Смотрю сквозь железную сетку на убегающую девичью фигурку.
– Я тебя на букву Л. Твой Кит… – шепчу ей вслед.
Гретель вернулась в свой сказочный мир. Она в безопасности.
Я улыбаюсь. Ну, что ж. Мне сегодня еще предстоит много сделать. Для начала – поджарить медведятину и утопить водяную крысу. Но слегка, не особо стараясь. Нужно сберечь силы, ведь вскоре ехать на дело… Новое дело – новые жертвы.
Глава 2
– Кто она такая, эта мокрица? Что она о себе возомнила? Посмела руку на меня поднять. И где? Здесь! На МОЕЙ территории! Посмела рот свой раскрыть. И сопротивляться. Ух, как она меня взбесила! Прикинь, она ведь даже не испугалась меня. Меня, представляешь? Я найду ее. Отыщу обязательно. И тогда от ее гордости и смелости не останется и следа, это как пить дать.
Машину жутко трясет, ощущения такие, будто твои почки селезенкой в футбол играют.
Сижу у дверцы, слегка приоткрыл окно, чтобы в салон проникал воздух. Настроение душит. Думаю об этой чертовой девчонке. И об Архипе, который уже час не замолкает… Он говорит о ней. Хоть он и отдал Ханну мне, сделав вид, что наигрался с ней, но я вижу, что она его все же зацепила. Думаю, теперь он жалеет, что позволил себе упустить ее. Но он исправится. Теперь он не отстанет от нее, пока не найдет и не раздерет на мелкие куски. В этом весь Архип: когда он чем-то одержим, он не отступает.
Я не знаю, как относиться к себе и к своим мыслям. И к происходящему. Это странно… Я никого не терял, но сейчас у меня такое чувство… Что могу потерять. Ее? Не знаю. Возможно, самого себя. Хм. Это странно – терять себя.
– Хей, Никитос-Пылесос! – Спустя несколько минут молчания сидящий рядом Архип пихает меня локтем в бок.
Через силу улыбаюсь. Я вообще-то не тряпка и не позволяю всем подряд издеваться над моим именем. Только Архипу можно называть меня и Пылесосом, и Обдалбосом, и Никикосом, и даже Котопсом. Но если кто-то другой назовет меня так, я уже не буду улыбаться и сразу дам ему в рыло.
– Эй, Никитос, у тебя такое лицо, будто ты сейчас вынашиваешь план захвата планеты.
– У меня всегда такое лицо.
– Нет, обычно ты выглядишь как обдолбавшийся гномик.
Мы издаем пару смешков, шутка вышла неплохой. Но это слова Глеба, моего брата. Архип – фанат Глеба по юмористической части. Нагло присваивает его шутки.
– Тошнит, – жалуюсь я.
– Терпи, скоро доберемся. На, съешь мятную конфетку, – протягивает он мне леденец.
Я морщусь и отворачиваюсь: не люблю леденцы.
Мы въезжаем в Город, проезжаем мимо высотных домов. Нам нужно подъехать к железнодорожной станции. Она расположена на окраине, рядом с лесопарком. Через него люди вечером идут домой с электрички, и наша цель – одинокий поздний трудоголик. Желательно с кожаным портфелем и с дорогими часами на руке. Архип меня обучает тому, как отличить дорогие портфели и часы, и я кое в чем уже стал разбираться.
Обычно мы выбираем пассажира, который идет позади всех. Сценарий простой. Парни отвлекают чела разговором, а я подкрадываюсь сзади и бью по голове. Мы забиваем его, отнимаем все ценное, что находим.
Архип всегда хочет, чтобы я был отвлекающим, говорит, у меня такая рожа, которую никто не испугается. Но я упрямлюсь. Люблю наносить первый удар.
Сначала мы нападали на всех без разбору, но последнее время Архип стал выбирать жертвы по расовым признакам.
Мы редко промышляем в одном и том же месте больше, чем три раза подряд. Лесопарк у станции, темные подворотни в центре, узкий переулок между гаражами на восточной стороне, пролесок за церковью – в Городе много подходящих для нашего дела мест. Сегодня мы выбрали лесопарк.
Мы затаиваемся. В затылке пульсирует набухающий ком. Я в предвкушении добычи. Руки мелко дрожат. Из носа идет кровь. Я знаю, что сегодня будет Вспышка. Появление Ханны провоцирует ее. Но я этому даже рад. Мне нужна разрядка.
Я слышу гул электрички. Слышу, как идут пассажиры.
Я сразу примечаю его. Человека, который станет нашей жертвой.
Он отбился от стада и идет поодаль, сбоку.
Пацаны встают у него на пути. Я прячусь.
– Добрый вечер! Закурить не найдется? – вежливо спрашивает Архип, улыбаясь.
Человек добродушно кивает, останавливается и лезет в карман.
Пора. Мой выход.
Наношу удар железной трубой по голове бедняги быстрее и жестче, чем обычно.
Это сигнал. Тут же вся толпа набрасывается на него. Я молочу руками наотмашь, с силой бью кулаком в живот. Туз бьет велосипедной цепью по коленям. Жертва падает на спину, и мы продолжаем избивать ее ногами.
Человек переворачивается на бок и скребет ногтями по земле. Пытается уползти. Скулит:
– Пожалуйста, не надо…
Неудачный набор слов. Этим он меня злит еще больше.
Я ударяю его ногой по лицу, а потом наношу четыре удара в бок.
Я думаю о том, о чем подумали бы нормальные люди, если бы знали, чем я занимаюсь. Этого ублюжего бешеного пса Кита Брыкова с самого рождения нужно было посадить на цепь.
Жертва пытается звать на помощь, но полный рот крови мешает крикнуть громко, голос звучит как из-под воды.
Я наношу несколько прямых ударов стопой в ребра, сначала правой ногой, потом левой – как поршнями какой-то адской машины.
Сознание затуманивается, Вспышка начинает меня поглощать. Я радуюсь, что наконец-то могу выплеснуть из себя всю ярость и злость, которые меня медленно сжирают. Я бью сильнее обычного и скоро выдыхаюсь. Добиваю человека ударами трубы по почкам. С наслаждением смотрю, как изо рта его вытекает кровь со слизью. Жертва больше не шевелится.
Я смотрю на Архипа, который не участвовал в избиении. Он стоит неподалеку и наблюдает. С удовлетворением улыбается. Как будто вот-вот скажет ласково: «Молодцы! Хорошие собаки!» – и погладит каждого пса по морде.
Мы шарим по карманам жертвы и потрошим ее портфель, Туз забирает кошелек, считает деньги – выходит немало. Я сдергиваю золотую цепочку с шеи, перехожу к рукам… И замечаю обручальное кольцо. Черт. Это кольцо – последняя капля. Кто этот человек? Законопослушный гражданин, исправно платящий налоги. Хороший муж и чей-то отец. Перед глазами возникает картина: женщина и маленькая девочка стоят у окна в гостиной и смотрят на дорогу – где наш папа? Поезд, на котором он обычно возвращается, давно ушел. На столе стынет ужин. Скоро начнется папина любимая передача. А еще он обещал дочке проверить математику. И поиграть с ней в настольную игру.
Где же наш папа?
Но папа сегодня не придет. Я даже не знаю, придет ли он вообще когда-нибудь.
Нельзя быть добрым.
Добрый человек – слабый человек.
А я – злобная тварь. Но тварь, сука, сильная.
Папа? Где наш папа? Когда же он придет, мам? Он обещал поиграть со мной.
Папа сегодня не придет.
Не придет…
В глазах все мутнеет. В затылке разрастается пульсирующий ком.
– Брык, – с испугом шепчет Туз. – У тебя кровь…
Я знаю. Она обильно течет из носа, пачкая мою одежду. Капает на тропинку.
Меня трясет, как в лихорадке. Еще чуть-чуть – и я упаду. Когда я окончательно теряю сознание и земля уходит из-под ног, чьи-то сильные руки подхватывают меня.
– Держись, малыш…
Слова Архипа – последнее, что я слышу.
* * *
Шум воды. Запах хлорки и мочи. Мокрая шея и холод в затылке.
Я прихожу в себя.
Парни притащили меня в ближайший общественный туалет, поддерживают под руки, а Архип держит мою голову под холодной водой над раковиной. Это успокаивает и приводит в чувство.
Я умываюсь. Смотрюсь в треснутое грязное зеркало: выгляжу не очень, бледный, как мертвец. Обгасившийся тролль или обдолбавшийся гномик.
– Снова Вспышка? – сочувственно спрашивает Архип.
– Нет, обычная простуда, – усмехаюсь я.
Сплевываю в раковину сгусток крови. Смотрю на трясущиеся руки. Слышу, как в одной из кабинок кто-то трется и стонет. Кому-то сейчас хорошо…
– Ты когда-нибудь думал о смерти, Архип?
Помолчав несколько секунд, он говорит:
– Думал. Немного… Но… Один древнегреческий философ сказал, что смерть не должна нас волновать, потому что она не имеет к нам никакого отношения. Все хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущения. Та к что не нужно ее бояться. И вообще… Думать о ней… – Снова пауза, а потом он спрашивает: – А ты? Думал ли ты о смерти?
– Да, думал, – отвечаю я. – И немало. Я часто представляю, как все вокруг винят меня в своей смерти.
Я наклоняюсь над раковиной и закрываю глаза. Зависаю так на несколько минут.
Из кабинки выходят мужчина лет сорока и годящаяся ему в дочки девчонка в короткой юбке. Они оправляют на себе одежду и смотрят на меня с опаской. Проходят мимо.
Я снова гляжу в зеркало. Чувствую себя чуть получше.
– Я вряд ли доживу до сорока, – говорю я Архипу. – Кто-то в сорок еще вовсю жарится, а я сдохну. Сука…
– Ты будешь жить, малыш, – серьезно говорит Архип. – Я не позволю тебе сдохнуть.
Глава 3
Я иду к забору и привязываю к нему ленточку, ведь надо вернуть ее хозяйке. А в следующий раз, кода прихожу сюда, я вижу свежие следы: Ханна была здесь, но ленточку не забрала. Подарки не возвращают… Как я мог забыть.
* * *
Я ненавижу своих соседей. Мне хочется вырвать им ноги, проткнуть им живот теми же гвоздями, которыми они с тупым упорством вбивают в свои стены двадцать четыре часа в сутки, и намотать на них их же кишки, как макароны на вилку. Хочется приколотить их этими гвоздями к полу и придавить сверху теми гребаными диванами, которые они таскают с места на место по ночам. И дубасить, пока от тела не останется лишь кровавая каша. Я думаю, все люди ненавидят своих соседей. Но когда стены твоего дома сделаны из соломы и говна, это чувство проявляется особенно сильно.
Мне кажется, соседи тоже ненавидят меня.
Я стою на общем балконе и колочу подвешенную на цепи самодельную грушу.
Она сделана из старой кожаной куртки, я несколько вечеров на нее убил. Сначала сшил из куртки мешок, обклеил его изнутри поролоном, на дно положил килограмм опилок в мусорном пакете. Во второй пакет насыпал песка и добавил его к первому. Для того чтобы груша стала более прочной, в центр песочной массы вбил клин. Укрепил отверстия для цепей железными кольцами. Продел цепи, закрепил карабины и крючок и подвесил грушу на балконе.
Становлюсь боком, сцепляю руки в замок и наношу несколько ударов локтями.
Тяжелая груша начинает раскачиваться, цепь звякает и издает противный скрежет.
Сейчас раннее утро буднего дня. Я улыбаюсь, представляя, сколько соседей проснулось от этого противного скрежета и звуков ударов, а ведь до звонка будильника они бы могли поспать еще пару часов.
Что главное в ударах? Точность, скорость и масса.
В драке мы, как правило, используем четыре ударных элемента – два кулака и две стопы, – забывая о том, что их у нас на самом деле восемь. Про что же мы забываем? Про колени и локти.
Локти – грозное оружие в реальной драке. Удар локтем во много раз сильнее и быстрее удара кулаком, и амплитуда удара настолько короткая, что его можно применить даже в очень жесткой сцепке. Многие забывают о силе локтей и вместо пары точных и мощных ударов ими долго и бестолково машут кулаками. Удары локтями хорошо развивают и растягивают сухожилия всей руки, поэтому тренировку начинаю именно с таких ударов.
Мысли о Ханне упрямо лезут в голову. Я пытаюсь бить сильнее, как будто ударами о грушу выбиваю мысли об этой девчонке из собственной головы. Не помогает.
Она вернулась три года назад. Я помню, что не стал к ней подходить, когда увидел, как какой-то пацан с тупой улыбкой бежит к ней, размахивая букетом цветов. Я отпустил ее. Ведь это не привело бы ни к чему хорошему. Я надеялся, что у нее все хорошо. Что она счастлива в своем Пряничном мире. И забыла про меня. Что ей понадобилось в Чертоге? И когда она успела подружиться с зоопарком? Ах, да. Они же перебежчики. Она могла познакомиться с ними в школе.
Мысли о Ханне удивительно светлые. Как будто это – единственный лучик света в темноте моей жизни. Милая, светловолосая добрая девочка. Девочка, в которую невозможно не влюбиться…
Перехожу к ударам коленями. Удар коленом, как и локтем, чертовски эффективен в драке. Короткая амплитуда, высокая скорость и твердая поверхность коленной чашечки делают удар мощным и точным.
Наношу несколько ударов коленом по восходящей траектории.
Ханна, Ханна. Милая Пряничная девочка. Славная девочка Гретель. Тебе не место в моей голове. Тебя туда не приглашали.
Перед глазами – розовая ленточка. Она все еще у меня. В маленькой коробке под кроватью.
Я не видел Ханну с того дня у плотины. Надеялся, что она больше не будет шататься по Чертоге с зоопарком. И что Архип забудет про нее. Но как бы не так. Он запомнил и теперь не отстанет от нее. Архип теперь часто говорит о ней. Со злостью и ненавистью. Так, как будто Ханна причина всех его бед. Он хочет знать, где она живет. Хочет выследить ее.
Как же мне хочется быть рядом с этой девчонкой. Уберечь ее. Защитить. Спрятать.
Несколько раз ударяю по груше ребрами ладоней с боков, затем наношу несколько прямых ударов кулаком, потом выполняю круговой удар изнутри наружу, потом делаю пару тычков основанием ладони.
Я слышу, как хлопают двери в коридоре. Как люди выходят из комнат и громко ругаются. Не хочу с ними скандалить – хватаю с парапета стакан молока, залпом выпиваю его и лезу наружу за балкон – по выступам быстро спускаюсь вниз. Оставляю рассерженным соседям лишь запах своего пота и скрежет цепи с грушей.
Я шляюсь по улицам до самого вечера.
Чтобы не думать о Ханне, вглядываюсь в лица прохожих. Мне нравится смотреть на людей. Нравится запоминать их движения, выражения лиц. Часто выискиваю в толпе людей со смешными или злыми лицами либо людей, похожих на известных актеров и певцов.
Сегодня я ищу глазами умные лица.
Тот мужчина в очках, куда-то спешащий с мешком на плече, мог быть врачом, та старушка у груды тряпья у стены дома – известным биологом. Возможно, она могла бы изучать водных животных. Вон тот человек с густой бородой мог быть – генетиком. Та женщина – историком.
Осмысленные, умные лица действуют на меня успокаивающе. Я будто вычеркнул все остальные, оставил только такие.
Вечером собираемся в любимой рыгаловке. Здесь всегда шумно и полно народу. Я хожу сюда, чтобы помахаться с кем-нибудь. А Архип захаживает больше из-за девиц – в поисках той, с кем можно было бы потом елдыкнуться на заднем дворе.
Иногда попадаются девчонки, которые зовут к себе. Архип поначалу брал меня с собой, но после одного случая понял, что это никчемная затея.
Я сижу на лавке, опустив локти на липкую клеенку, пью какую-то бражку из надколотого стакана.
Смотрю на девчонок и думаю о них.
Мне не очень-то нравятся барышни, которые ходят сюда. Честно, они меня бесят. Мне хочется стереть с их лиц не только уродливую краску, но и всю кожу целиком. Они сверкают, как новогодние елки, от них рябит в глазах, и меня это раздражает. Хочется повыдергивать из их волос все заколки, сорвать все украшения, все чертовы блестки с одежды. У меня вызывает злость исходящий от них стойкий запах пота – вместо того, чтобы пришивать блестки к кофтам и разукрашивать физиономии, лучше бы хорошенько помылись.
Вспоминаю день, когда Архип первый раз привел меня в компанию девчонок. Он мутил там с одной, и она сказала, чтобы Архип привел к ней друзей, а она позовет подруг. В первый раз Архип меня с собой не взял, он опасался, что из-за моей особенной психики я могу такое учудить, что потом не только мне, но и ему ничего, кроме тюрьмы, светить уж точно не будет. Более того, меня ни одна девчонка там не интересовала, да и не только там: я младше Архипа на два года, у меня тогда были другие увлечения. Мое время просто еще не пришло.
Но его подруги, где-то увидев мою рожу, потребовали, чтобы Архип меня привел. Он долго сопротивлялся, отмазывался моей страшной занятостью, но не прокатило. Очарованные моей харизмой, девчонки сильно настаивали, чтобы Архип взял меня с собой. Им же хуже.
Первая посиделка у девок на квартире прошла вполне себе мирно, и я почти не накосячил. Мне даже понравилась одна. Она сильно выделялась на фоне других, так как была почти на голову ниже остальных. Я решил держаться к ней поближе, она была единственным человеком в квартире, на кого я смотрел сверху вниз. Она мне поэтому даже понравилась. Я к ней подсел, а она, тупая овца, зачем-то спросила меня, какого цвета у нее глаза.
– Чего? – не понял я.
– Ну, мои глаза. – Она смотрела на меня, хлопала ресницами и лыбилась. – Мне часто говорят, что они отсвечивают лиловым, а я все время вижу только то, что они изумрудные… Как тебе кажется, какие у меня глаза?
Я посмотрел на нее и ляпнул правду:
– Жабьи.
А что она от меня хотела? Архип объяснил потом, что надо было сказать, что да, глаза, блин, лиловые, либо изумрудные, а может, фиалковые, и не было бы проблем. Но у меня их и так не появилось. Только и делов, что доступ в эту квартиру мне закрыли.
Не больно-то и хотелось. Все равно меня бесят такие девчонки, у которых вместо мозгов – заржавевшие механизмы, обильно присыпанные сахарной пудрой и ванилью.
Потом Архип посрался со своей девчонкой, но быстро нашел новую. И опять та же фигня: она ему сказала, чтоб позвал друзей, в особенности того, который ух какой милаха. Сколько я потом смотрел на себя в зеркало, ничего от ухательного милахи так и не увидел. Я рассказал брату, что про меня сказали девки, но Глеб поржал и сказал, что лицо мертвяка с вечно разбитыми губами никак нельзя назвать милашным. А еще Глеб говорит, что у меня взгляд какой-то мутный и неопределенный и что, когда я смотрю на кого-то, непонятно, то ли сразу убью, то ли перед этим хорошенько помучаю. Он преувеличивает, конечно.
В общем, одно могу сказать точно: я не милаха.
Второе (и последнее) знакомство с барышнями это показало.
Помню, что Архип ушел в комнату со своей, оставив меня с ее подругой на кухне. Я смотрел на девчонку и думал, что она похожа на дерево: на ней была коричневая кофта с зеленой вышивкой – как будто листья на стволе.
Девчонка села ко мне на колени и обняла за шею. А мне вдруг стало так жарко и задышливо от нее, от ее кофты. Мне казалось, что ее руки – это ветви дерева, и их не две, а целая сотня, и они обвивают меня и душат. Началась Вспышка. Девчонкино лицо было близко от моего, она улыбалась, но во время Вспышки вокруг меня все искажается. Я видел перед собой лишь злую усмехающуюся морду. Я не придумал ничего лучше, как схватить со стола первую попавшуюся бутылку и плеснуть содержимым девке в лицо. Это оказалась уксусная кислота. Девчонка упала и стала кричать, руками закрывая лицо. Прибежали Архип с подругой. Умыли ее холодной водой. Глаза у нее были красные и какие-то заплывшие, слезились, девчонка кричала, что ничего не видит. Ее отвезли в больницу, оказалось она получила химические ожоги слизистой и верхнего, и нижнего века на обоих глазах. Нам повезло, так как ее родители оказались наркоманами. Мы просто от них откупились – дали им денег, все наши накопления с последних дел. До суда дело никто доводить не стал. Я не видел ее после этого, даже не знаю, восстановилось у нее зрение или нет. Да мне, честно говоря, плевать.
После того случая Архип перестал брать меня к девчонкам. Слухи об истории с уксусной кислотой разошлись быстро. Больше ни одна девчонка не считала меня милахой и не просила Архипа познакомить ее со мной. Вот так…
Вдруг в толпе появляется знакомое лицо. Лицо, которое совершенно не вписывается в обстановку этого гадюшника. Оно совсем другое. Ханна никак не может находиться сейчас здесь. Это невозможно!
Я вскакиваю с места, задеваю стол. Звякают стаканы.
– Эй, Брык, ты куда? – удивленно спрашивают друзья, но я не отвечаю. Быстро иду туда, где увидел ее лицо.
Так и есть. Это она. Стоит, высматривает чего-то. Бейсболка, сверху накинут капюшон толстовки, застегнутой до подбородка, – но я все равно ее узнал!
От злости меня начинает трясти. Да как она посмела прийти сюда? Идиотка! Она не понимает, что ей сюда нельзя?
Смотрю по сторонам – не видит ли Архип? Но он далеко. Хватаю эту смелую дуру сзади за капюшон и тащу на задний двор.
– Зачем приперлась сюда? – зло кричу на Ханну.
* * *
– Ты здесь, Брык?
Вот черт. Это голос Архипа. Он открывает дверь.
Он сейчас увидит ее! И узнает! Нет, я этого не допущу.
Я хватаю Ханну и швыряю на мусорный бак. Она падает вместе с ним. Беги, дура! Спасайся.
– Пошел прочь! – кричу я ей, мысленно молясь, чтобы она не повернулась.
Но Ханна все понимает, она выбирается из кучи мусора и убегает не оборачиваясь.
– Кто это был? – спрашивает Архип.
– Да какой-то обсосок. Выбесил меня, – равнодушно пожимаю плечами.
Архипу больше не интересно произошедшее. Он показывает на дверь:
– Пойдем обратно?
Я на секунду оборачиваюсь и смотрю в переулок, в котором скрылась Ханна. Облизываю губы, вспоминаю, как осмелился поцеловать эту девчонку. Это странно… Странны сами ощущения. Мне не было ни душно, ни жарко. И голова не кружилась. Поцелуй не спровоцировал Вспышку. Оставил только приятные воспоминания… Что же это значит? Неужели я могу быть не опасен для Ханны?
Эта мысль меня так заводит, что в пивную я возвращаюсь на взводе. Мне нужно выплеснуть эмоции.
Хватаю стоящую рядом со входом пустую бочку и с рычанием бросаю ее в толпу.
Я знаю, что нарываюсь. Но мне только этого и надо. Я стискиваю зубы и сжимаю кулаки. Ну же? Кто на меня?
Тут же с матюгами вскакивает несколько человек.
Е-е-е! Пошла жара в хату!
* * *
Я знаю, что она оставила свой мешок на заднем дворе. Прихожу за ним после того, как все расходятся.
Хм. Мне кажется, или это мешок Бобра или еще кого-то из зоопарка? Рычу от злости и сплевываю. Морщусь от боли: в драке в пивной получил хороший боковой в нижнюю челюсть, теперь больно глотать и сплёвывать, болят зубы при сжатии и между двумя зубами что-то щелкает.
Развязываю мешок. Внутри – желтое платье. Я глажу мягкую гладкую ткань и прижимаю ее к лицу. Вдыхаю непривычный запах. Это платье здесь, в Чертоге, как кусочек Марса, упавший на Землю. Ему здесь не место. Надо вернуть его хозяйке.
В Холмах – ни души. Все уже давно спят в своих мягких кроватях, за стенами своих уютных сказочных домиков.
Створка окна в комнате Ханны приоткрыта. Я осторожно пробираюсь через сад и заглядываю в окно.
Лунный свет освещает комнату.
Здесь все в фиолетовых тонах. Во всю стену – огромное зеркало. На обоях по всей комнате прямо под потолком тянется музыкальная линия нот. И какая-то надпись… Я достаю фонарик и свечу под потолок. Hanna’s melody. Мелодия Ханны. Это мило, так по-девчачьи.
На прикроватной тумбочке – торшер и искусственные цветы в вазе. На полках – книги и игрушки.
Ханна спит под сиреневым одеялом. Волосы в лунном свете точно серебряные. Мне хочется посветить на нее, рассмотреть получше, но я боюсь, что ее разбудит яркий луч фонарика. Поэтому могу любоваться только волосами, все ее лицо остается в тени.
На полу – небольшой пушистый коврик.
Я позволяю себе помечтать… Как здорово было бы быть ее псом. И спать на этом коврике. Слушать по ночам дыхание хозяйки и охранять ее покой. Как здорово было бы гулять с ней по утрам. Бегать по тропинкам. Приносить палку или мячик, выполнять команды. Смотреть на хозяйку, пока она моет и вычесывает твою шкуру. Ждать кормежку. Чувствовать, как к голове прикасается маленькая рука. Рука твоей хозяйки. Беречь, охранять. Защищать.
Пора просыпаться, Кит. Я опускаю за окно мешок и ухожу в свою мрачную реальность.
* * *
– Куда мы идем, Архип? – спрашиваю я, когда мы с ним перелезаем пограничный забор. Спрашиваю просто так, я сам прекрасно знаю, куда мы направляемся. Осознаю это с мрачной тоской и унынием.
– Искать эту чертову мокрицу, – отвечает Архип, спрыгивая на землю. – Я должен знать, где она живет. Она умная и умеет прятаться, но мы умнее. Мы ее найдем.
Мы идем по поселку.
– Как думаешь, в какой стороне она может жить? Где ее дом?
– Думаю, что, раз мы поймали их у плотины, ее дом где-то в том направлении, – уверенно говорю я. Плотина находится с противоположной стороны Холмов, на западе. А дом Ханны – на востоке.
Я, как могу, пытаюсь увести Архипа подальше от ее дома.
Сердце замирает от волнения за каждым поворотом.
Молюсь, чтобы в этот день Ханна не выходила на улицу.
Мы не находим ее ни в этот раз, ни в следующий. Но я знаю, что Архип будет снова и снова перелезать за забор. До тех пор, пока не найдет.
* * *
Мы преследуем беглецов на заброшенных шахтах. Ханна бежит второй после Бобра. Весь зоопарк ныряет в штольню.
Мы подходим к заваленному бревнами лазу – входу в шахту.
– Поймай ее, Брык. Поймай ее для меня, – говорит Архип и пускает своих псов в «лисью нору».
Он очень хочет заполучить Ханну. Но пес и на этот раз не выполнит команды. Плохой, плохой пес.
– Сделай выбор, Кит-Вол, – говорит мне Ханна у выхода из шахты. – Сделай выбор.
Я понимаю, о чем она говорит. Она знает, что я на ее стороне. Сделай выбор, Брык. Встань на ее сторону, признайся во всем Архипу.
Но я не могу. Я не могу предать друга.
Пока нахожусь рядом с Архипом, я все контролирую.
Я спасал ее много раз и спасаю сейчас. Как буду спасать всегда. Архип не получит Ханну. Никогда. Я этого не допущу.
* * *
Я прихожу в Холмы один. Наблюдаю за ней. Смотрю, как она возится с цветами в школьной оранжерее. Мне нравится видеть ее среди цветов – Ханне подходит это место. Я считаю складки на ее одежде. Считаю бусины в украшении у нее на шее. Считаю бутоны роз в горшке, который она держит в руках. Мне просто нравятся числа…
Теперь я знаю много про ее жизнь в Холмах. Мне известно, что сегодня она идет на день рождения к своим друзьям, братьям-близнецам Финке – я прочитал фамилию на почтовом ящике у их дома. Также знаю, что она подарит им два радиоуправляемых вертолета. Я наблюдал за ней в магазине, видел, как она выбирает подарки. Ханна хотела купить одному вертолет, другому машинку, но поняла, что это плохая идея: конфликтные братья будут ругаться друг с другом. Поэтому она выбрала одинаковые подарки.
Праздник проходит в саду. Я не подхожу близко, издалека наблюдаю, как народ веселится. Чувствую аппетитный запах жарящихся на гриле сарделек и слышу, как урчит у меня в животе.
Вечером моросит дождь, становится прохладно, гости расходятся. Братья с Ханной уходят в дом. Я пробираюсь в сад и смотрю в окно. Трясусь от сырости и холода и наблюдаю, как Ханна с близнецами играет в приставку.
Мне нравится быть вместе с ней. Проживать ее жизнь. Пускай даже поодаль, всегда в стороне – плевать! Я рядом с ней. Это самое главное.
Когда от холода начинает сводить ноги, а от голода – живот, я ухожу.
Я не успеваю перелезть за забор – только залезаю наверх, и чьи-то руки тянут обратно. Вниз.
– Schund! Schund!
– Little prick! What the fuck are you doing here?
Я не знаю в лицо этих парней из Холмов. Слышу немецкую и английскую речь. Я не могу перевести их слова, но догадываюсь, о чем они говорят. Местные парни ненавидят нас так же, как мы – их. Запрещают нам шататься по Холмам, потому что Холмы – это их территория. А мы – их враги.
Их пять человек. И у всех бейсбольные биты.
Брык, тебе капец.
Они окружают меня. Усмехаются в предвкушении скорой расправы.
Они такие же сволочи, как и мы. Только знаете, в чем разница? Когда дело доходит до полиции, виноватыми всегда будем мы. Потому что для всего мира мы – грязь. А они – элита.
Один из парней – самый крупный – бьет кулаком мне в лицо.
Я вытираю рукавом хлынувшую из носа кровь и улыбаюсь. Дерзко смотрю на здоровяка и говорю ему:
– Ну, иди домой, похвастайся отцу: я побил Кита Брыкова, паренька, который на полторы головы меня ниже и на тридцать кило легче. У него не было ничего в руках, а у нас с парнями были биты. И, представляешь, мы справились с ним всего-то впятером. Гордись собой, запомни этот момент, может быть, это твоя единственная победа в жизни.
Я знаю, что он не понял ни слова. Но это не имеет значения. Я плюю в него кровью. Это последнее, что я помню. Меня забивают битами.
Я прихожу в себя в какой-то канаве, за забором, на территории Чертоги. Чувствую себя разбитой дорогой, по которой только что промчалась «вся королевская конница и вся королевская рать». Бейсболисты перебросили меня за забор, спасибо хоть на этом, не надо тратить силы. Я еле доползаю до дома. Мокрый, весь в грязи и крови.
Открыв дверь, мама вскрикивает от ужаса, а я падаю к ее ногам. Еле живой, выбившийся из сил.
Родители и брат обтирают меня, укладывают на диван. Папа обрабатывает мне раны, мама держит у моей головы тазик.
Я блюю в него какими-то кровавыми ошметками и тихо говорю:
– Прости меня, мам…
– За что, сынок? – ласково спрашивает мама, гладя меня по голове, пряча слезы за падающими на глаза прядями седых волос.
За что меня прощать?
За то, что меня все ненавидят.
За то, что завтра мы с бандой пойдем на котлован и будем строить плот. А после этого по дороге домой я в кровь изобью парня, который заденет меня плечом на перекрестке. Он сам виноват, не хрен провоцировать мою Вспышку. А еще мы поедем в Город и подожжем чью-то машину. И разрисуем краской из баллончика новый памятник какому-то обсосу. У нас останется краска, и мы напишем матерное слово на припаркованной мусорской машине. За это мусора так отделают нас дубинками, что я потом три дня еще не смогу встать с кровати.
Прости меня за то, что ты в свои сорок вся седая, как будто тебе восемьдесят. Ты будешь на меня орать, а я пошлю тебя. И за это тоже меня прости. На меня начнет орать мой братец, но я пошлю и его. Он встанет у меня на пути, но я проломлю стенку его башкой, за это отец так вмажет мне по роже своим огромным кулачищем, что у меня фонтаном брызнет из носа кровь. Прости меня за это. Я выйду из дома и всю ночь проведу на лавочке, утирая кровавые сопли рукавом, а утром пойду в школу. По дороге поймаю Барашка, нассу в его рюкзак и надену его ему на башку. А потом в школе я выбью ногой дверь в столовую, потому что какого хрена она закрыта в среду. На меня будет орать директор, но я пошлю его и свалю с уроков. Я буду сидеть на лавочке и харкать себе под ноги, нахаркаю целую лужу слюней. А еще пойду к железнодорожному депо и выбью там все стекла.
По дороге из депо отмудохаю пэтэушника. За это, конечно, потом вся толпа пэтэушников меня выследит и отмудохает. Из-за этого я буду очень злой, и мне захочется на ком-нибудь оторваться. Я выслежу Вини-Пуха и изобью его. А потом утоплю Барашка. Бобер, сука, где-то прячется, но я и его найду.
Бобер-сука, прячься за свою плотину, Кит Брыков идет тебя убивать.
– Мам, прости меня за то, что я у тебя родился.
