ГЛАВА 30
В которой творятся страсти

Переступая на цыпочках, я метнулась вниз. Ступени прыгали перед глазами, перила упархивали из-под руки, и всё как-то шаталось, но вот я поймала последний столбик перил и, выровнявшись, припустила к выходу.

«Бежать дальше?»

Яростно барабанил дождь, я затормозила под навесом. Сложила руки на груди, переводя дыхание — рваное, шумное. В ушах слегка гудело. Сбоку показалось тёмное плечо Валентайна, вынырнул красивый чёткий профиль — с румянцем на щеках.

Шуршал дождь, брызги капали на сапоги.

— Я не девственник, — тихо поведал Валентайн.

Да мне какое дело?! Я интересовалась этим вопросом? Нет! Маги иначе инициируются, и мне, как штатному работнику, нет ровно никакого дела до его невинности. Поджав губы, втягивая голову в плечи, я сильнее скручивала руки на груди. Щёки обжигало притоком крови. Кашлянув, вскинув голову, краснея, Валентайн продолжил откровенничать:

— Не говорил Ксавье, чтобы он не приставал с расспросами о… Но я не девственник.

— Поздравляю. Рада за вас.

А что ещё сказать? Валентайн смотрел на меня, но я упрямо созерцала пузырившиеся у ног потоки воды.

— Км, — Валентайн тоже уставился на мостовую. — Простите, не стоило вас целовать, просто… Предыдущая ведьма-практикантка была ну очень… — Последнее слово он произнёс с мучительной сдавленностью: — Запоминающейся.

Да уж, я тоже её вряд ли забуду: с пятью сразу. Это как? Каким образом? Куда три могут — это я поняла, но ещё двух куда? Не в уши же. Руками? Или они по очереди? Это, может, требовало больше выносливости, чем с двумя оборотнями… О чём я думаю, а?

Прикрыв лицо ладонью, я вздохнула и на полшага приблизилась к Валентайну — он посмотрел на меня с любопытством, и на щеках снова заиграл румянец, странноватый для не девственника.

— Послушайте, — прошептала я. — Вы уверены, что бургомистр посылает в столицу адекватные доклады? Всё же под подозрением родственник…

— Если бы Эймерика Мосса можно было стопроцентно связать с зомби и посадить — Дайон первым побежал бы писать жалобы и прошения.

— Всё настолько плохо?

Валентайн очень пристально на меня смотрел. Внимательно глядя в ответ, я стянула на груди края пелерины. Он потупился, провёл ладонью по волосам, приглаживая:

— Это брак по расчёту. Мосс купил дочери дворянский титул, пусть и не такой именитый, как утерянный их семьёй, но всё же дворянский. Дайон получил состояние и собирался его прокутить. Он азартен до болезненности и в своё время проиграл немалое наследство. Но Дайон был невнимателен при подписании брачного контракта и приданое может получать только по письменному согласию жены и тестя.

— Ого, — усмехнулась я, снова скрестив руки на груди. — Какое разочарование!

— Именно, — кивнул Валентайн и убрал руки за спину. — Так что у них негласная война. К тому же Дайон слаб на женщин…

Что я успела испытать на себе, к несчастью, не слишком глубоко.

— …а Полина страшная собственница.

И это я тоже проходила.

— Осуждение Мосса выгодно Дайону.

— А если Дайон шантажирует тестя? — Я качнулась к вскинувшему голову Валентайну. — Теперь он может получать деньги за то, что не пропускает отчёты о проблемах наверх.

Взгляд Валентайна расфокусировался, наконец он кивнул:

— Неплохая версия.

— Хорошая.

— Пожалуй, — снова кивнул Валентайн и потёр подбородок. — Я обсужу это с дядей. И завтра в девять утра заеду за вами, не отправляйтесь без меня на работу.

— Конечно, не уеду, — охотно подтвердила я.

Куда же мне без телохранителя?!

Валентайн слегка улыбнулся, видимо польщённый моим почти восторженным согласием. Ну я была бы рада любому сопровождающему, а о таком сильном, как Валентайн, даже мечтать не могла. И я из вежливости улыбнулась в ответ. Совсем чуть-чуть, чтобы лишнего не подумал.

Каждый шаг поднимал мелкие брызги. Улицы ещё пустовали после дождя, отмытые камни мостовой блестели, точно полудрагоценные, блестели и черепичные крыши, цветные узоры витражей.

Валентайн… надо же было влюбиться в такую женщину, не сметь её коснуться, когда все только это и делали. Или он посмел? С кем он невинности-то лишился? С Адели?

Да какая разница? Никакой. Но любопытно!

Ворота под вывеской с графиком моей работы вдруг оказались рядом, я толкнула влажную холодную створку.

Взгляд скользнул по ярко-зелёному клеверу и дорожке до самого крыльца — до Саги, сидевшего в ореоле синего подола, облокотившись на колени. Сомкнутые ладони указывали на меня. Белая паутина волос окутывала поникшие плечи и тянулась по ступеням. На мертвенно-бледном лице неестественно ярко темнели резкие росчерки бровей и завитки татуировок. И глаза — большие, синие-синие и влажно блестевшие.

Мурашки поползли по спине, сердце ёкнуло. Я вся потянулась спрятаться от страшного пронзительного взгляда за дверь, но не могла пошевелиться, так и стояла, придерживая ладонью влажную створку, прикованная к глазам Саги. У него ресницы мокрые? Кажется, да, склеились…

Он очень медленно встал — у меня подогнулись колени, — крутанулся, взметнув полы, и скрылся в доме. Сердце щемило. Тряхнув головой, но не избавившись от тревожной тяжести в ней и сердце, я затворила дверь ворот.

Что такое? Ладно, разберусь позже, сейчас надо предупредить, что Рыжик загулял. Может, он не только от ядов зачарован, но и каким-нибудь призывающим заклинанием?

В приёмной было сумрачно и прохладно. Я зябко повела плечами:

— Саги!

Ответит он, как же… Шаги непривычно гулко отдавались в тишине, я прошла по знакомому тёмному коридору на кухню: Саги не найду, так хоть перекушу. Буженинка утром оставалась. В животе пронзительно заурчало. Я толкнула дверь в тепло и жёлтый свет кухни.

Саги стоял спиной ко мне и опирался ладонями на углы стола, так низко склонив голову, что казался обезглавленным.

Может, лучше уйти?

— Прости, что помешала, — голос садился, я кашлянула. Мысленно отругала себя: за что я извиняюсь перед гомункулом, зачем? Пальцы стыли от странного волнения, плохо слушались, но я сражалась с застёжкой плаща, голос сбивался от напряжения: — Этот рыжий паршивец сбежал, его можно как-то призвать? Или ждать, когда сам явится?

— Он уже вернулся, — глухо, ломко ответил Саги.

Я застыла. Неужели…

Саги покачивал головой в такт словам:

— Ты понимаешь, как в свете недавних событий выглядел вернувшийся без тебя Рыжик?

— Эм, как предзнаменование смены хозяина? — Я попробовала усмехнуться, но вышло вяло.

Дёрнувшись, Саги через плечо, через изгиб белой пряди смерил меня диким взглядом, пророкотал:

— Ничего смешного. И ты мне не хозяйка! У тебя нет управляющей печати.

Да, конечно. И из-за этого всё выглядит ещё глупее.

— А тебе какая разница? — Я пожала плечами и снова взялась за замок. На этот раз он легко щёлкнул, и плащ пополз с плеч, я подхватила чёрно-фиолетовую ткань, тряхнула. Несколько капель упало на подол Саги, застыло тёмными пятнами. Я бросила плащ на скамью. — Есть что-нибудь на обед?

Не двигаясь, Саги смотрел так, словно не понимал меня или видел впервые.

— Еда есть? — глухо повторила я и сложила руки на груди. — Я проголодалась очень.

Шумно вдохнув, Саги дёрнулся, отвернулся, закрывая лицо руками. И, опустив их, вновь обернулся: страшно бледный, и глаза блестели, как у больного лихорадкой.

— Ты! — Саги качнулся ко мне, я врезалась спиной в дверь, холодея, задыхаясь от страха, а он протянул руку с чёрными ногтями, стиснул в кулак, и костяшки резко побелели. Скрипя зубами, Саги весь задрожал, кривя губы, пронзительно на меня глядя. И, резко выдохнув, отвернулся. Треснул кулаком стол: трещина хрустко рассекла толстую, в три пальца, столешницу до середины. В выдохе Саги было рвущее душу отчаяние: — Ты…

Под коленями потянуло, резкая слабость накатила волной. Буйного гомункула мне только не хватало. Чего он хочет? Он надвигался на меня: высокий, широкоплечий, бледный, с совершенно безумными глазами, почерневшими из-за расширившихся зрачков. Его тень наползала на меня. А я ведь совсем маленькая и беспомощная перед ним сейчас, колени подгибались, дыхание перехватило.

Судорога пробежала по лицу Саги, искажая узор татуировок, он схватил меня за плечи, стиснул, до боли обнимая, прижимаясь губами к макушке, и облегчённо выдохнул.

— Еда есть, — зашептал он, целуя в макушку, одной рукой нежно обнимая, а другой поглаживая по голове, спине. — Сейчас покормлю.

Бешено стучало сердце, я шумно, коротко вдыхала запах трав, свежей одежды, дождя. Убивать меня не собирались, нет: нечеловечески сильные руки ласково скользили по спине и плечам, но… Похоже, при создании Саги начудили не только с привязкой к месту. Не должен гомункул себя так вести, даже если его хозяина выпотрошили у него на глазах, — если, конечно, хозяин не делал установку на эмоциональность. Гауэйн научил Саги имитировать человеческие реакции? Или создательница смогла вложить настоящие чувства? И это тоже мне разгребать?

Сквозь одежду ощущалось частое биение сердца Саги. Он то чуть крепче сжимал меня, то гладил по спине… Дыхания не хватало, глаза увлажнились. Так же на крыльце, переживая за меня, могла бы ждать мама… или возлюбленный.

Я тряхнула головой и слегка оттолкнулась от крепкой широкой груди:

— Умираю с голоду. И переодеться надо. Я, наверное, вся мертвечиной провоняла.

— Есть немного, — отрывисто натянуто усмехнулся Саги. — Я нагрею воды.

— Спасибо, — кивнула я.

Но он гладил по волосам, целовал в лоб снова и снова, и накатывала приятная расслабленность, глаза закрылись… Я больше не слышала биения своего сердца — только сильное тудум-тудум в груди Саги.

— Ууу-рр, — напомнил о себе желудок, и щёки согрела прилившая кровь.

Со вздохом Саги развёл руки и отошёл к печи:

— Не переживай. Запах не слишком заметен, — голос звучал отрывисто. — Что там случилось?

Он снял со стеллажа тарелку, вилку и нож, чашку, и когда обернулся, лицо было почти спокойным, только взгляд — больной, растерянный.

Потупившись, я села на скамью и стала расстёгивать корсаж. Пальцы плохо слушались, сидеть было как-то неловко, всё — неловко, даже дышать. Прокашлявшись, я стала рассказывать о делах в выселке, но голос не слушался и звучал ломко…

Тепло печки ласкало кожу. Над кадкой поднимался пар и сладко-кислый аромат апельсина — Саги расщедрился на душистое масло. Отражения свечей искрами мерцали на тёмной поверхности воды.

Стягивая штаны и блузу, я должна была предвкушать блаженство купания и внезапно выходной остаток дня, но в мыслях — Саги.

Саги.

Саги…

Он волновался обо мне или сработали установки демонстрировать волнение? Трудно понять… гомункулов порой так трудно правильно оценить из-за их сходства с людьми. И даже узор печати, это вечное напоминание об искусственной сути, не всегда помогал.

Когда гомункул-гувернантка погибла под копытами взбесившихся лошадей, выталкивая, спасая меня, я задыхалась от рыданий, сердце разрывалось от потери любимого и любящего меня существа. Через неделю папа привёл новую гувернантку, как две капли воды похожую на погибшую, она даже двигалась так же, говорила так же…

Я моргнула, возвращаясь мыслями в купальню. Ну что за рассеянность: стою, так и не сняв сорочку. Надо отдыхом наслаждаться! Я потянула мягкую ткань…

А если Саги человек?

Холодное оцепенение сковало меня, в животе будто дыра образовалась.

Какой человек согласится на жизнь гомункула? Это же чистое безумие. Если только ты не совершил преступление… Но даже если так — клеймо мастера, кажется, поставить непросто… Как же их ставят? А, точно: оно закладывается в матрицу создания, прорастает вместе с гомункулом, вряд ли им можно заклеймить человека.

Наконец стянув сорочку и повесив на спинку стула к штанам и блузе, я переступила с ноги на ногу. Рыжеватые пряди соскользнули с плеч, защекотали грудь, и тёмные соски подобрались, по коже поползли мурашки. Я глубоко вздохнула. Тепло купальни проникало в мышцы, расслабляло.

Не надо сейчас ни о чём думать. Я прошлёпала по плитам, ступила на гладкие ступени деревянной лестницы. Вода в кадке уже не парила, я осторожно погрузила кончики пальцев — блаженное тепло на грани «горячо» — и запустила руку в тёмную глубину по плечо. Большие мурашки вздыбили кожу, поднимая волоски, но я глубже опустила руку, придавливаясь к горячей деревянной кромке грудью, и мурашки таяли. Давление на соски отзывалось в теле совсем иным теплом, воспоминаниями: как грудь сжимал Саги, жар его тела, щекотное наслаждение проникновения… Разгорячённая кровь бросилась и к низу живота, и к лицу, я смотрела на круги на воде, схлёстывала их…

Стоило ли продолжать эти отношения с Саги? Вроде он и создан для утех без эмоциональных обязательств, нежеланной беременности и интимных болезней — просто идеальное развлечение на время практики. Но от его чувств, поддельные они или настоящие, мороз по коже и сердце обмирало.

Не разобью ли я ему сердце? Меня передёрнуло. Что за девчоночья чувствительность? А я девчонка и есть. Не особо романтичная, но и не совсем бесчувственная.

Вздохнув, я поднялась ещё на ступень и, придерживаясь за край кадки, подняла ногу над водой.

Дверь распахнулась. Оборачиваясь, я качнулась и рухнула в воду. Правое надбровье обожгло, в раскрытый криком рот хлынула вода — ужас остановил сердце. Меня подхватили под грудь и рванули вверх, на воздух.

Вода жгла в носу и горле. Кашляя и отфыркиваясь, трепыхаясь, я судорожно стискивала край кадки и искала опору ногам. Скользкие ступени — твёрдые, жёсткие. Я выпрямилась и, зажав рукой лоб, опустила взгляд на обнимавшую меня под грудью руку в синем мокром рукаве.

Лужи воды на полу блестели рыжими отблесками свечей. Саги тяжело дышал над ухом. Опустил свободную ладонь на край кадки, и на светлую кожу упали алые капли.

Капли срывались с моего локтя. По предплечью змеилась кровь. Я отняла ладонь ото лба: вся в алом! И снова зажала рану. Губы тряслись, голос срывался:

— Ч-что? П-поче… за-зачем ты?

— Лошадь Кателя вернулась без седока, она вся в крови. Тебя вызывают на допрос.

Сердце не просто в пятки ухнуло — оно куда-то очень далеко сбежало.

Не задалась практика.