Около двадцати лет отроду было Прохору, когда он вступил в Саровскую обитель, отстоявшую за тысячу километров от его родного Курска и никогда не покидал ее. Как и все послушники, начал он с самых тяжелых работ, был лесорубом, работал в просфирне, был искусен в столярной работе, особенный навык приобрел в изготовлении кипарисных нательных крестов. Следовал всем монастырским правилам и уставам. Помимо многочасовой храмовой молитвы днем и ночью исполнял также правило преподобного Пахомия Великого, положенное на каждый час. В свободное время, коего всегда было немного, читал Священное Писание, особенно Евангелие и творения Святых Отцов. Соблюдал воздержание во всем, принимал пищу лишь раз в день (в среду и в пятницу не ел вовсе), спал четыре часа в сутки. И так с первых дней пребывания в монастыре до последних дней жизни, усиливаясь и возрастая только в аскезе и молитве.

Внутренняя жизнь православного монаха остается чаще всего невидимой. Она словно укрыта в жесткий панцирь повседневных обязанностей и обязательных молитв. Но Церковь, заполняя время подвижника, обременяя тело постом и работой, заполняя душу и ум словами молитв и Писания, всей этой уставностью и "теснотой", дает распрямиться его духу. "Ибо если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется" (2 Кор 4,16) — как любил говорить Серафим словами Писания.

Видя склонность Прохора к уединению и созерцанию, наставники его благословили его уходить на молитву в лес. Чисто созерцательная, уединенная молитва — высочайшая ступень в монашеском пути, оно требует особо благодатной помощи, ибо отшельник как бы лишается своей естественной, человеческой защиты перед одолевающими его вражескими силами. Здесь, во время уединений своих, началась его титаническая борьба с бесами: с унынием, малодушием, скукой, беспричинной печалью. Душа, очищая и ограждая себя непрестанным взыванием к Господу, в то же время претерпевает такую борьбу, о которой и отдаленного понятия не имеют люди, не начинавшие этого пути.

В то время он перенес еще одну тяжелую болезнь, которой мучился три года и был вновь чудесным образом исцелен Матерью Божией. Она Сама посетила его, когда он лежал в своей келье вместе с Иоанном Богословом и, указав на больного, сказала: "Этот Нашего рода." И словами этими осталась как бы навсегда запечатленной святость преподобного.

В 1786 году Прохор принимает иноческие обеты, где и получает свое имя Серафим, что значит огненный. Изменение имени, данного при крещении, означает в православном монашестве приобретение имени ангельского, имени будущего века. Многие исследователи его жизни не раз указывали на связь его имени с духовной его сутью, определенной его всецелой посвященностью Богу, да и сам он, не говоря о себе, не раз касался этой связи в своих духовных наставлениях: "Бог есть огонь, согревающий и разжигающий сердца и утробы. Итак, если мы ощущаем в сердцах наших хлад, который от дьявола, ибо дьявол хладен, то призовем Господа, и Он, придя, согреет наше сердце совершенною любовью не только к нему, но и к ближнему".

После своего рукоположения в сан иеромонаха, святой Серафим начал новый период своей жизни — период отшельничества. Он поселяется в небольшой избушке, называемой им "дальней пустынькой", стоящей в глухом сосновом лесу и проводит в ней 15 лет. Окружающим его рекам и холмам он дает имена названия святых мест, там были и Назарет, и Вифлеем, и Кедрон, и Голгофа, и Иерусалим и Фавор. Это очень характерное для русского монашества постоянное воспоминание о местах, освященных земной жизнью Христа и Его Пречистой Матери словно заново созидало все окружавшее монаха пространство, превращало этот крошечный уголок мироздания в нерукотворную, но видимую Церковь. И все в этом пространстве становилось иным, на все ложился отзвук и отсвет его молитвы, совершавшейся им днем и ночью. Лишь накануне воскресных и праздничных дней приходил в обитель и причащался за ранней литургией Христовых Тайн, а затем, захватив с собой хлеба на неделю, уходил вновь в свою пустыньку. Хлеб, однако, он раздавал диким зверям, что приходили в его келью, а сам питался лишь травой, преобразив свою пустыню в пророческое видение рая. Однако, и в самом отшельничестве есть свои высшие ступени и на них, повинуясь воле Божией, также восходит Серафим. Каждый день на закате солнца он уходит в лес и, встав там на камень, молится до утра, повторяя молитву мытаря "Боже, милостив буди мне грешному?" Днем же возвращаясь к кельи он повторял ту же молитву на другом камне, оставляя его раз в день лишь для приема пищи. И эта непрестанная молитва длится 1000 дней и ночей.

— "Но, конечно, для тебя была ощутительна при этом помощь благодати укрепляющей? — спросил преподобного один инок.

— "Да,— ответил Серафим,— иначе никаких сил человеческих бы не хватило бы. Внутренне подкреплялся и утешался я тем небесным даром, который исходит от Отца Светов. Когда есть умиление в сердце, продолжал он после некоторого молчания, тогда Бог бывает с нами."

В 1810 году по решению совета братии преподобный Серафим оставляет лес и возвращается в обитель. Там он принимает на себя новый подвиг — полное молчание и затвор. "Словеса — орудие мира сего, молчание же есть таинство будущего века", — говорил он впоследствии. Он затворяется на пять лет и не произносит ни слова. В его тесной, никогда не топившейся келье постелью ему служит мешок с песком, а обрубок пня заменяет стул. Он берет с собою лишь одну икону Божией Матери "Умиление", называемую им "всех радостей Радость", перед которой всегда горит неугасимая лампада. Перед этой иконой нашли его усопшим 2 января 1833 года. Он как бы не умер, а словно уснул или принял праведную кончину, и о смерти его догадались только по дыму, который шел из его кельи (от упавшей свечи затлела его убогая обстановка), и вошедшие нашли преподобного Серафима стоявшим на коленях, и на лице его было выражение того блаженства, о котором он возвещал всю жизнь.

Жизнь его была словно погружением в тайну монашества (на Руси принятие монашества долгое время почиталось как таинство): сначала отречение от своей воли в послушничестве, затем принятие обетов, усиление поста, уход в затвор, уход в молчание и, наконец, выход оттуда с вестью веры, радости, надежды и света.

"Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе" (Мф 12,35), Последние годы своей жизни, испросив благословение Матери Божией, святой Серафим вышел из затвора и принял на себя подвиг старчества. Молитвенное дело его продолжалось с не меньшей интенсивностью, но теперь оно должно было быть явлено миру, дать плоды в нем. Опыт, накопленный в молчании святым Серафимом, должен был теперь обрести слово, влиться в соборный опыт Церкви.

"Никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет" (Лк 11, 33). Свет, собранный, накопленный и преломленный в святом Серафиме, стал теперь светить миру. В нем словно бы "исполнилось" Православие, как славящей или празднующей веры, как веры, целиком обращенной к грядущему Воскресению. Все в Серафиме словно служило свидетельством о свете, свете прежде всего пасхальном, — и возглас, с коим он встречал каждого приходящего к нему "Христос Воскресе, радость моя!" (или просто "радость моя" при обращении ко всякому пришельцу), и сияние — сквозь молитвенные слезы! — его голубых глаз, и дар прозорливости, дар, открывший ему глубины сердца каждого и даже приоткрывший перед ним будущее. Молитвенный подвиг, изнурительный, бесконечный, и смирение приносит свою награду, о которой часто не ведает сам подвижник. Исповедуя себя последним грешником на земле, он преодолевает притяжение греха и делается прозрачным для света Христова, для сияния Духа. Человеческие глаза наполняются неземным светом, и сам святой становится лишь его носителем, его зеркалом. И по-прежнему с величайшим смирением, с неизменным покаянием, подвижник несет этот дар, признавая себя его недостойным, но и не смея отклонить его, повинуясь ему как воле Божией, часто вопреки даже собственной воле, однако и требуя подобного же повиновения от других.