Бальтазар Клосовски де Рола, называемый Бальтюс (1908–2001) и Сэцуко Идэта (1943)
Сеньор и его модель

Всех, кто хотел узнать о жизни Бальтюса и записать его воспоминания, он имел привычку отсылать к своей живописи. Он говорил, что в его жизни нет ничего интересного, потому что она вся вложена в картины, которым он посвятил свое существование. Поэтому Бальтюс долго оставался художником, слава которого огромна, но о котором очень мало знают. Сохранилось немного свидетельств о его богемной молодости, о его подозрительном уединении в замке Шасси в Морване с Фредерикой, его племянницей по первой жене, о том, как он позже управлял знаменитой виллой Медичи в Риме, где жил как князь эпохи Возрождения, и, наконец, о его уединенной жизни в последние годы в прекраснейшем шале в мире, в Россиньере, в кантоне Во, вместе с новой женой, очаровательной Сэцуко, японкой по происхождению, для которой он и купил это изумительное жилище у подножия гор. После смерти Бальтюса преподаватель одного из американских университетов, Николас Фокс Вебер, написал его биографию. Это было нелегким делом: так прочно Бальтюс замуровал подходы к своему прошлому и запер на два поворота ключа все двери, ведущие туда. Он заново изобрел свою жизнь, ввел в заблуждение значительную часть своих собеседников (которых было мало) и даже себя обманывал по поводу своей жизни, рискуя твердо поверить в собственный обман. Так он снова околдовывал себя чарами жизни и одновременно отказывался от жизни настоящей. В конечном счете это был сюрреалистический образ жизни. Как ни странно, этот способ существования хорошо подходил владельцу Россиньера, хотя тот сильно критиковал сюрреалистов и полностью презирал их. Николас Фокс Вебер имел редкую честь быть принятым в Россиньере, но после нескольких встреч с Бальтюсом решил уехать оттуда и работать над биографией без него. По словам биографа, мэтр хотел увести его на свою территорию, чтобы не позволить ему узнать факты, о которых Вебер догадывался и которым искал подтверждение. На четвертой странице своей книги биограф рассказывает о своем первом приезде к художнику в Швейцарию: «Первые случаи лжи и первые тревоги Николаса Фокса Вебера, который скоро догадался, что живущий в уединении великий мастер согласился принять его лишь затем, чтобы убедить его воспеть ему славу, а слова и музыку сочинит сам мастер». Потрясенный и раздосадованный этими первыми впечатлениями, Вебер решил больше не приезжать в Россиньер. В результате появилась книга, которую наследники Бальтюса посчитали скандальной, а вдова художника встретила презрением. Но все же эта книга не была осуждена.

Николас Фокс Вебер был убежден, что Бальтюс сам создал легенду о себе и упрочил этот миф; что он сам придумал себе дворянские титулы, был еврейского происхождения, но всегда это скрывал и что твердость, с которой он отрицал свою любовь к маленьким девочкам, подозрительна. Исходя именно из этих предпосылок, которые Бальтюс и его семья считали кощунственными, биограф выполнил свою работу. Мы должны признать, что расследование Вебера расставляет все по своим местам и чаще всего он убеждает читателя в своей правоте. От мифологизации до мистификации всего один шаг, и Бальтюс сделал его. В этом он тоже был сюрреалистом, не осознававшим своего сюрреализма: ведь Андре Бретон и Жорж Батай, восхваляя сюрреалистическую авантюру, утверждали, по примеру Рембо, что настоящая жизнь находится в каком-то ином мире и что каждому сюрреалисту следует заново пересматривать свою жизнь в зависимости от будто бы случайных знаков и встреч. Именно согласно таким указателям Бальтюс построил и перестроил свою жизнь. Можно вспомнить, что, например, Дали и Пикассо тоже были мастерами в искусстве вымысла. Значит, существовала «загадка Бальтюса», существование которой долгое время поддерживал сам художник, потому что был заинтересован в ней. Вызывающие смущение доказательства, игра с его происхождением и превращение в спектакль его повседневной жизни были топливом для этой загадки. Это лишало Бальтюса всякой возможности быть искренним и правдивым. По словам его биографа, разоблачителя мистификации, творчество Бальтюса менялось с каждой его новой ложью и с каждой сменой облика, а в конце жизни его дарование ослабло: картины стали посредственными, и Бальтюс стал повторяться. Что же из этого правда? Надо ли принимать как святыню все утверждения и разоблачения Николаса Фокса Вебера? Но, с другой стороны, почему мы должны отрицать их все сразу? Нет ли все-таки еще и правды Бальтюса – своеобразного искупления, которое он пережил в золотом свете того великолепного шале, где закончил свои дни? Не была ли истинной по крайней мере любовь, соединившая его с юной японкой Сэцуко Идэта, на которой он женился. Он заставил и свою первую жену Антуанетту де Ватвиль, и свою молодую любовницу Фредерику признать Сэцуко. Она защищала своего мужа, родила ему двоих детей (из которых один ребенок, сын, умер в раннем детстве, в Риме) и непрерывно ухаживала за ним до самой его смерти. Свою встречу с Сэцуко Бальтюс превратил в миф. Они встретились в 1962 году, во время поездки художника в Японию, а поездку организовал Андре Мальро, в то время министр культуры в правительстве генерала де Голля. Бальтюс создал легенду о совершенной и гармоничной паре, в которой супруги дополняют друг друга и в их отношениях не может появиться никакой изъян. Легенду об идеальной паре, в которой слились Восток и Запад и которую не может разлучить большая разница в возрасте между любящими. Шале в Россиньере было свидетелем этого ровного существования, в котором единственным движением было лишь тайное дыхание творчества. Неужели перед нами новая, осовремененная версия легенды о Филемоне и Бавкиде? Похоже, что в этом случае весельчак Бальтюс отбросил прочь прикрасы великого соблазнителя. Возможно, в тишине среди гор, укрытый от пагубных городских сплетен, он наконец нашел страну ласковую, как край его детства. И почувствовал неизбежную тоску по чистому и невинному миру, похожему на те, которые описывал Вергилий, в котором его мать Баладина и ее спутник жизни, Райнер Мария Рильке, наконец встретились бы снова.

История Бальтюса и Сэцуко Идэта начинается в Токио весной 1962 года. У Бальтюса в это время сомнительная репутация. Он еще не великий и почитаемый мастер, не граф из кантона Во. Его картины еще не продаются за огромные суммы, почти сравнимые с ценами на картины Пикассо. Но он уже создал огромное количество произведений, и они, может быть, самые сильные и красивые из его работ. Среди них, правда, есть много картин, которые создали ему репутацию любителя маленьких девочек, в том числе знаменитый скандальный «Урок гитары», и большие сюрреалистические картины, например «Пассаж коммерции на улице Сент-Андре в Париже». И вот Бальтюс в роли посланника Франции прибывает в Японию, чтобы подготовить там выставку произведений искусства, популярных в Париже. Это происходит в 1962 году. За год до этого Мальро, старый друг Бальтюса, назначил его директором Французской академии. Что может быть более волнующим, чем такое поручение? Жить в летней резиденции семейства Медичи, на холме Пинчио, с которого, словно по волшебству, виден весь город, направлять творчество двадцати двух пансионеров, реставрировать, если он пожелает, интерьеры, а главное – стать кем-то вроде представителя французской культуры в Риме. Вот что поручает ему Мальро и предоставляет полную свободу действий. Бальтюс покидает свое уединенное сельское убежище в Шасси, в верхней части Бургундии, и переезжает в Вечный город. Рим опьяняет его: он снова переживает свои первые волнения художника, снова видит картины итальянских художников-примитивистов, глядя на которые он, еще юный, сделал свое ослепительное открытие. После сырых туманов Морвана он возвращается на путь Пуссена, в золотой свет Рима. В этой чарующей обстановке дендизм Бальтюса мог стать тоньше. Для пансионеров он становится требовательным, но очень внимательным учителем. Но главное – он обнаруживает в себе страсть к реставрации. Поселившись на вилле Медичи, он очень быстро, почти сразу, представляет себе, какой она, по его мнению, должна быть. Его назначение на этот престижный пост вызвало недовольство в авторитетных кругах. Предполагали, что оно – результат благосклонности властителя: до этого все директора были из академической среды, а Бальтюс, разумеется, к ней не принадлежал. Но ему нравились такие двусмысленные и рискованные положения: они пробуждали в нем инстинкты сеньора, которые он всегда хотел удовлетворять. Он был элитистом и считал привилегии неотъемлемым правом, а над сплетнями смеялся. Значит, Бальтюс оказался на своем месте. В это время ему было пятьдесят три года. Видели, как он давал указания командам садовников, подготавливая долгосрочную работу по полной перепланировке садов и желая найти следы времени Медичи. Ради этого он без колебаний приказал срубить под корень все высокие пальмы, посаженные в XIX веке. Его легко было узнать: тонкая и стройная сухая фигура, острые черты лица, взгляд как у орла или у насекомого, очень подвижные зрачки, резко очерченный нос. С теми, кто к нему приближался, он вел себя как человек, обладающий неоспоримой властью, и этим почти пугал их. Но в его взгляде иногда мелькало что-то доброе, он прекрасно умел слушать других и в любых обстоятельствах был элегантен и благовоспитан, как истинный аристократ. Теперь известно, что Бальтюс долго вел игру по поводу своего происхождения. Он вовсе не был аристократом по рождению, но непрерывно убеждал всех в своей родовитости и хвалился дворянскими титулами, которых не имел. Однако Бальтюс обладал чувством внешнего приличия и вкусом к роскоши. Он не выставлял эту роскошь напоказ, но жил только в домах высшего класса и всегда придавал большое значение украшению своих высоких и просторных комнат. Он предпочитал мебель строгого стиля и подчеркивал ее достоинства очень красивой безделушкой, вышитой тканью, картиной. Его биограф рассказывает, что, приехав в Вечный город, Бальтюс сказал своему гиду, что «одна из его целей – найти себе молодую жену-японку и привезти ее в Рим». Это для него означало забыть свою молодую спутницу Фредерику, которую он тоже привез в Рим из Шасси, и законную жену, Антуанетту де Ватвиль, с которой он жил раздельно, но еще не развелся и которая надолго приезжала к нему. В то время его репутация соблазнителя уже была легендарной. Ее поддерживали картины Бальтюса, на которых он изображал едва созревших девочек-подростков. В это время он уже говорил, что не понимает, почему они вызывают столько вопросов, а иногда и упреков: ведь, по его утверждению, все это было лишь воображение и поэзия, без всякой эротики. На одном из завтраков среди гостей оказалась группа симпатичных девушек-японок, изучавших французский язык и приглашенных французским культурным центром. Среди них находилась и юная Сэцуко Идэта, происходившая из очень древней и благородной семьи самураев, в которой умели и соблюдать традиции, и вести современный образ жизни. Она жадно тянулась к европейской культуре, с ненасытной жадностью читала французские и английские книги, и с помощью одной из своих подруг проникла в окружение Бальтюса: ему ведь обязательно понадобятся переводчики, когда он будет посещать японские храмы. Сэцуко сразу поняла, что в этот момент решается ее судьба. Величавая осанка Бальтюса, его обворожительные слова и взгляды произвели на нее впечатление, а красота его картин восхитила. И Сэцуко сразу же влюбилась в него, страстно и романтически. Разница в возрасте – тридцать четыре года – ее не пугала. Наоборот, ее любовь была похожа на старинные японские легенды, в которых очень старые артисты влюблялись в девочек-подростков и наставляли их в искусстве подчинения и почтительности, обучали благоразумию или эротике. Изящество Сэцуко и ее быстрый ум, в свою очередь, покорили Бальтюса.

Она внезапно стала для него родником с освежающей водой. Вероятно, он устал от долгой близости с более недоверчивой и серьезной Фредерикой. А в Сэцуко, наоборот, была резвость и что-то опьяняющее. Странная внутренняя сила, благодаря которой она иногда осмеливалась идти впереди мэтра, сочеталась в ней со сдержанностью и простотой, унаследованными от предков. И действительно, Сэцуко была воспитана в японских традициях. Она знала старинных японских поэтов и мудрецов и любила восточные обряды. Но при этом она считала, что ее страна должна открыться западному миру, усвоить западный образ жизни, идти в ногу со временем. А Бальтюс, воспитанный западной культурой, двигался в восточном направлении: у него с подростковых лет сохранился большой интерес к Востоку и особенно к восточным религиям, в первую очередь к буддизму. Он восхищался великой империей Сун, и в своем великом синкретизме не видел разницы между китайской или японской горой на эстампе и видами горы Биттенберг, у подножия которой он когда-то отдыхал со своей семьей: в обоих случаях – одинаковые туманные рассветы, та же дикая природа и тот же безмятежный покой во всем пейзаже. У него всегда был грандиозный замысел объединить Запад и Восток, заимствовать технические приемы у обеих цивилизаций и связать их одну с другой.

Бальтюса пленило серьезное лицо Сэцуко, похожее на лица фарфоровых кукол или гейш, ее взгляд, в котором отражался проницательный ум, и веселость, которую она умела проявлять (причем имела большой талант соблюдать при этом чувство меры). Но иногда их взгляды не совпадали. Бальтюс часто сердил Сэцуко своей мятежной, нарушавшей правила свободой. Молодая японка уважала образование, а Бальтюс не был с ней согласен. Он был знаком с богемой из Сен-Жермен-де-Пре, бывал в гостях у всех авангардистов, участвовал во всех скандалах. Хотя не принадлежал к школе сюрреализма, часто бывал анахроничным и разрушительным по духу, как сюрреалисты. Он скорее был последователем Бодлера и всегда практиковался в том, что этот поэт называл выдающимся и аристократическим искусством не нравиться. В молодости он был мятежным и диким и ассоциировал себя с Редклифом, героем романа «Грозовой перевал», жестоким, но горячо любимым братом. На своем знаменитом автопортрете «Король кошек» он изобразил себя высокомерным и мрачным, а рядом написал своего кота, который трется о его ноги, подняв хвост. Художник и в зрелом возрасте сохранил в своем облике ту аристократическую надменность, благодаря которой он казался высшим существом, благородным дворянином из прошлого. Ему до того хотелось быть одним из таких сеньоров, что он даже придумывал себе престижные родословные. Постарался ли он настолько окутать туманом свое прошлое, что скрыл в этом тумане даже основные черты своей жизни – еврейское происхождение, отношения с Рильке, который заменил ему отца? И подчеркнутую склонность к совсем юным девушкам (в этом он уподоблялся итальянским примитивистам, которыми особенно восхищался)? И свои постоянные старания скрыть родословную он тоже превратил в оборванный след? И любовь к роскоши и пышности? И легкость, с которой жил в этой роскоши после долгой нищеты? И свою властность и резкость тоже? Годы жизни в Россиньере как будто сломали их, и под ними открылись мягкость и приветливость, которые его биограф не упустил случая назвать тактическими приемами. А может быть, все это снова были лишь случайные мнения посторонних, предположения завистников и мелочные сплетни, вызванные его желанием жить уединенно и скрытностью? Когда Бальтюс встретил Сэцуко, он исчерпал очарование своей молодой любовницы Фредерики, которая жила на его укрепленной ферме в Шасси. Шаловливая Сэцуко покорила его своей восхитительной сдержанностью, чуткостью и почти колдовским обаянием. К тому же Бальтюс уже в Токио был настроен на то, чтобы найти себе новую спутницу жизни и именно японку. Это стало бы осуществлением его давней мечты. У Фредерики Тизон характер был твердый: по рассказам свидетелей, она была способна на сильные вспышки гнева и на большое презрение. И она уже поселилась на вилле Медичи, которую Бальтюс решил превратить в необыкновенный дворец. Свобода действий, которую дал ему Мальро, очень пригодится. Бальтюс восстановит роскошь семейства Медичи и, разумеется, будет жить как Медичи, окруженный приближенными. Обслуга на вилле стала носить ливреи, ничто не было чрезмерным для того, чтобы вернуть вилле ее старинное великолепие. Бальтюс пригласил туда всех знаменитостей – от Софии Лорен до Феллини. Он даже стал частым гостем в Ватикане, потому что новый папа, неожиданно и удачно для художника возглавивший церковь в 1978 году, был поляком, как и сам Бальтюс! Художник явно был далеко от грубоватого сельского очарования Шасси. А ведь там Бальтюс смог написать великие шедевры, в том числе и великолепные пейзажи, в которых есть та же прозрачность и уравновешенность, что в великих картинах французских классиков. Он сумел наделить поля и долины Морвана неописуемым золотистым изяществом, от которого не так уж далеко до Никола Пуссена. Сэцуко не вернулась из Японии вместе с ним: она поселилась в Риме через несколько месяцев по настоянию Бальтюса. Фредерика жила слишком близко от него; Антуанетта де Ватвиль тоже приезжала время от времени. Это ускорило отъезд и его первой жены, и Фредерики, которой Бальтюс уступил свой дом в Шасси. Сэцуко стала хозяйкой Дома Франции, и его посетителей очаровывали ее изящество и элегантность (по желанию Бальтюса она одевалась в традиционные кимоно). Очень скоро молодая женщина сумела приспособиться к ритму жизни виллы и перепадам настроения Бальтюса. Для этого у нее, в основном благодаря происхождению, были ум, выдержка и зрелость, которые не смогла бы так быстро приобрести ни одна западная молодая женщина. Но Бальтюс еще был женат. Значит, следовало развестись. Это оказалось нетрудно: Антуанетта де Ватвиль уже давно не жила с ним и считала, что Сэцуко достойна стать новой женой ее мужа. Поэтому она согласилась на этот брак, и 3 октября 1967 года Бальтюс женился на юной японской студентке после двух долгих обрядов – буддийского и синтоистского, за которыми последовал прием во французском консульстве. Сэцуко великолепно приспособилась к новой жизни, а эта жизнь превзошла то, о чем мечтала студентка, влюбленная в западную культуру.

Она в буквальном смысле слова царила в Доме Франции, но управляла им очень сдержанно и умело, внимательно следя за тем, чтобы не совершать промахов, и заботилась о том, чтобы создавать обстановку, в которой слияние двух культур было бы приятным. Бальтюс, по словам спутницы жизни его друга Джакометти, который был туда приглашен, принимал гостей как принц, или, точнее, как граф, выгодно используя знатную родословную, которую себе придумал. Сэцуко эта мистификация не обманывала, но, если Бальтюс создавал миф о себе, этот миф в конце концов каким-то образом превращался в действительность. От вымысла до реальности в конечном счете был всего один шаг, который он и сделал – легко и весело. Он настолько полно чувствовал себя потомком знатного рода, что в Россиньере, в дни его старости и зрелости Сэцуко, и он, и она поверили в эту искусственную знатность и, нисколько не тушуясь, слушали, как их называют «господином графом» и «графиней». Но вот что странно: почти никто не пытался разоблачить эту ложь, словно все привыкли к ней и даже поверили в нее. Осанка Сэцуко и природное благородство Бальтюса вводили людей в заблуждение, а их элегантность, изящество и точность движений поддерживали иллюзию, хотя и были естественными.

А Фредерика вернулась в Шасси, в деревенское одиночество и сырость Морвана, но суровость укрепленной фермы, ее ветхость и несомненная поэтичность разрушения залечили рану от расставания с Бальтюсом. Фредерика продолжила заниматься собственным творчеством: она была выдающейся рисовальщицей, настолько хорошей, что, как говорили, копировала поразительные по своей правдивости карандашные рисунки Бальтюса. Получилось так, как всегда хотел Бальтюс. А художник желал, чтобы его любовные встречи происходили в местах, о которых он заботился. И еще он считал, что его любовь должна становиться легендой и быть подобна его заботе о месте этой любви. Замки, вилла Медичи, необыкновенное шале были не просто вершинами его карьеры, а пунктами в жизненном плане. Может быть, истоки этого желания надо искать в детстве – еврейское происхождение, потеря отца, восхищение тем, кто был ему вместо отчима, – Райнером Марией Рильке. (Ведь было время, когда Бальтюс намекал, что, возможно, он сын Рильке, хотя это совершенно невероятно.) А еще – вообще вся обстановка предвоенного времени, душевное одиночество, отроческие мечты, желание завершить свое образование путешествием, как сделал когда-то Жан-Жак Руссо, то есть отправиться в поездку по Италии, чтобы увидеть итальянскую живопись. И Бальтюс тоже переехал через Альпы. Ему тоже нравились духовные приключения, он тоже хотел проникнуть в самую сердцевину тайны мира. Он запирался на целые ночи в старинных часовнях и при мерцании свечей пытался понять, из чего сделаны произведения Мазаччо и других величайших, но забытых художников, которым он хотел подражать. Этим семейным и духовным блужданиям противостояла мощная и властная потребность закрепиться в далекой от него традиции, жить в местах, наполненных историей и воспоминаниями, говорить себе, что он звено многовековой цепи не только как наследник великих мастеров, но и как потомок знатного рода. Бальтюс всегда вел себя как наследник знатного сеньора. Королем кошек он, несомненно, был, но он был и сеньором – господином внутреннего мира, ночные тайны которого знал потому, что исследовал их и испытал на себе. Разве такое знание могло существовать в бедности, в жалкой обстановке парижской мастерской? Даже мастерскую во дворе Рогана он облагородил: на тех немногих картинах, где он ее запечатлел, видна глубокая и серьезная красота этого места. Значит, Бальтюс создал легенду о себе. Из-за этого многие обвиняли его во лжи и предательстве. Итак, он не был знатным. Он был заядлым эротоманом, но утверждал, что ищет в своих малолетних моделях только черты ангела, следы божества. Скрытный и нелюдимый, он тем не менее написал «Урок гитары», в котором так много эротики, даже педофилии – и, по собственному признанию, написал для того, чтобы вызвать скандал и обратить на себя внимание. Он, человек с очень высокой духовностью, любил кинозвезд и блестки. Загадочный, он создавал двусмысленности и требовал от собеседников, чтобы они слушали только его. Все эти его особенности в конце концов были выставлены на всеобщее обозрение.

Но что тогда можно сказать о его такой сильной и долгой любви к Сэцуко Идэта? Какая любовь и какой договор связали их так крепко? Бальтюс ответил на эти вопросы одному из своих последних собеседников, с которыми разговаривал с 1998 по 2000 год; последняя беседа состоялась за несколько месяцев до его смерти. Бальтюсу нужно было изменить жизнь. Фредерика больше не соответствовала его внутреннему поиску. Может быть, он исчерпал все ее очарование и всю ее энергию, хотя по картинам, на которых он изобразил Фредерику, можно угадать, какой эта энергия была мощной и дикой. Тело Фредерики, восхваляемое, возвеличенное, иногда приобретает такие же пышные формы, как у героинь Майоля или Пикассо. Сильное и победоносное, оно могуче и полно жизненных соков. Оно словно выступает из картины – так происходит, например, в удивительной картине «Выход из ванны» (1957), где Фредерика, написанная в профиль, поднимается из ванны, и ее образ невероятно правдив. Или в «Девушке в белой рубашке», где она утверждает себя во всей царственности молодой женщины.

И во многих рисунках, которые Бальтюс сделал с нее, ее лицо он видел похожим на сочный плод.

Но в 1962 году Бальтюс открывает для себя новые просторы: должность директора виллы Медичи внезапно помогает ему осуществить мечту о славе и величии. Теперь у него есть возможность жить в роскоши, в тех самых местах, где жили Медичи. Эта дерзкая привилегия и случай – разумеется, организованный судьбой, – позволяют ему с этих пор осуществить тайные честолюбивые стремления, стереть свое происхождение. Теперь он может заставить людей забыть, что он сын эмигрантов, польских евреев, что у него нет дворянской частицы перед фамилией, что он не потомок ни Биронов, ни Романовых, ни Понятовских, как он уверял! Итак, вилла Медичи в самый подходящий для этого момент дала новый толчок его карьере и честолюбивым стремлениям. Перед ним открывается новая жизнь. Он остается таинственным, каким был раньше. Он достаточно молод, чтобы начать жизнь заново, и готов организовать эту жизнь согласно своему представлению о ней. И тут как очаровательное волшебное видение возникает грациозная Сэцуко. О ее появлении он вспоминал через тридцать семь лет в приглушенной ласковой атмосфере шале Россиньер, где, казалось, был укрыт от репортеров. (Бальтюс все же поддерживал связи с прессой, но контролировал их: он иногда принимал у себя представителей «народной» прессы (то есть той, которая пишет о новостях и частной жизни известных людей. – Пер.). Основы легенды были нерушимы и прочно укоренились в его памяти. Появление Сэцуко было для него «внезапным и чудесным». «С тех пор она самое дорогое для меня существо, которое оберегает меня; она внимательна даже к малейшей из моих слабостей и оплошностей человека, который уже не видит, уже не очень хорошо ходит и нуждается в помощи близких, чтобы подняться в свою комнату или стряхнуть пепел с сигареты в пепельницу». В течение многих десятилетий он рассказывал о своей встрече с Сэцуко одинаково: «Сэцуко Идэта была молодой студенткой и жила тогда у своей тети в Осаке. Она происходит из старинного семейства самураев, которое сумело сохранить обряды знати Древней Японии. Я пригласил ее приехать на виллу Медичи, директором которой был с 1961 года. Сразу же я понял, что она много значит для меня, и в 1967 году мы поженились. Мы никогда не расстаемся, она охраняет мой труд, защищает меня от навязчивых людей, дает мне советы и делает огромное множество дел: наводит порядок в наших архивах, иногда смешивает краски, которые я ей указываю, и всегда охотно выполняет эту неблагодарную и требующую терпения работу. Сэцуко обеспечивает мое благополучие. Она пренебрегает собственным творчеством – не пишет картины, хотя я всегда советовал ей это, потому что считаю восхитительными интерьеры нашего шале, которые она изобретает заново и в которые вносит все цвета своей родной Японии». Было видно, что и через много лет после встречи его пламенная любовь и пылкая страсть не угасли, хотя покрылись пеплом времени и стали гореть ровней. Сэцуко в его сознании ассоциировалась с защитой, дружелюбным и сочувственным вниманием, с мирной семейной жизнью. А кроме этого, она была организатором, вносившим порядок в его очень плотно занятую и творческую жизнь. Но обращает на себя внимание, что он не упоминает о Сэцуко как о своей модели, а она охотно ему позировала в годы жизни на вилле Медичи. Она так быстро стала сначала спутницей жизни, потом женой, потом матерью, и всегда была тайной советчицей Бальтюса потому, что с этого времени стала для него той, кто установит связь между культурами дальневосточными и западными. А Бальтюс уже очень давно испытывал интуитивное чувство, что мировое искусство объединяет все культуры, и его самым горячим желанием как художника было вернуться к этому фундаментальному единству. Все есть во всем – изумленно повторял при каждом своем новом открытии его друг Пикассо, когда обнаруживал не только общее между африканским искусством и наскальной живописью, но также общие черты и у того и у другой с кубизмом. Это же чувствовал Бальтюс. Уже в годы своего такого печального и романтического детства он ясно видел тесную связь между альпийским горами, среди которых жил, и горами на картинах великих китайских и японских художников. Эту связь можно заметить в некоторых из его картин и рисунков. Ее и должна была олицетворять Сэцуко. «Эпоха Возрождения грубо оторвала западную цивилизацию от восточной, – говорил он. – Это их разделение произвольно и причиняет вред. Я сильно верю в связи, которые их соединяют, и не вижу между ними никакой разницы в интуитивных представлениях и во взглядах на смысл нашего мира. Поэтому нет никакой разницы между моими дорогими сиенцами и искусством Дальнего Востока. Сэцуко укрепила во мне эту уверенность». И он недвусмысленно добавляет: «Она соединяет меня с двумя цивилизациями и этим осуществляет связь, в которую я верил всегда, еще задолго до знакомства с ней. И она освоилась здесь, в горном краю Во, где мы живем. Ей хорошо знакомы высокие горы, которые нас окружают, хотя они не привлекают ее, и она часто предпочитает более ровные местности. Но она придала этому шале черты своей страны: она носит традиционную японскую одежду, мы часто едим японские блюда, она коллекционирует статуэтки, кукол и заводные игрушки. Даже украшенные резьбой фасады шале издали напоминают о дальневосточном храме».

Итак, Сэцуко – это связь, мостик между двумя государствами и двумя цивилизациями, а Фредерика все еще остается символом одной эпохи, одной цивилизации, чистой, без примесей сутью «французской» живописи. Сэцуко – мост, соединяющий противоположности и различия этого мира.

Вот почему она становится его любимой моделью. Попросив у художника разрешения позировать ему, она позволила создать его самые прекрасные шедевры – карандашные наброски, рисунки и в первую очередь две восхитительные картины, которые перекликаются одна с другой: «Японку с черным зеркалом» и «Японку у красного стола»; их он терпеливо писал с 1967 по 1976 год. Укрощение эротики, позы модели, использование, на первый взгляд, только экзотических предметов (изображены лакированные вещи и японская мебель, но есть также ваза и поднос, написанные в западной манере) говорят о покорности модели и о ее верности сеньору виллы. Бальтюс не дает воли своим эротоманским порывам, но Сэцуко их успокаивает и одновременно обостряет. В загадочной гейше, которая ползает по своей циновке и смотрится в свои зеркала, есть покорность и властность одновременно. Похоже, что новая игра идет по новым правилам. Бальтюс уже не живет в Шасси, в медлительной сельской Франции, с моделью, разумеется, более буйной, но в конечном счете более послушной. Живя с Сэцуко, Бальтюс ведет другую игру – более яростную и опасную. Он пускает в ход свою власть сеньора. Он по-иному фильтрует свои впечатления, смотрит на мир с иных точек зрения. Воплощая в своих работах Тоскану, он добавляет к ней ферменты и ароматы Востока. Он потратил десять лет на то, чтобы написать Сэцуко, которой тогда было двадцать пять лет. Две картины дополняют одна другую и противоположны одна другой. Они словно ведут между собой странный диалог. У японки с черным зеркалом изящные пропорции тела, а фигура другой, той, что у красного стола, выглядит нескладной. Ее ноги слишком длинны, а левая рука выглядит неуклюжей (как и положено левой). Правая, медленно ползя, хочет наклонить к себе зеркало, но ее жест кажется полным отчаяния, словно она просит о помощи. Она – свирепый и опасный зверь, но в то же время порабощена. Ее кимоно и пояс едва прикрывают наготу. А у другой японки, той, что у красного стола, из-под развязанного кимоно виден выбритый лобок, мясистый, как фрукт. Кто она – изображенная на картинах женщина? Это до сих пор остается загадкой. Ее полузакрытые слегка раскосые глаза-щели похожи на глаза фарфоровой куклы, в них видны жестокость и одновременно нежность, усталость и грусть. В обеих картинах чувствуется тишина и ожидание, во время которого происходит нечто такое, что невозможно выразить словами. Но в то же время за этим ожиданием кто-то наблюдает, подсматривает, скрываясь за другими щелями – за узкими решетками. Такими решетками чаще всего бывают загорожены части комнат в японских домах удовольствий. Итак, Сэцуко воплощает сразу удовольствие, желание, тайну и страх. Она вынута из своего кимоно как вещь, предназначенная для удовольствия, как эротический подарок, но в то же время таит в себе угрозу, потому что незнакома. Так Бальтюс объединяет все данные восточного и западного искусства. Это Бальтюс читал Сада во время своей поездки в дальневосточный мир. Это Сэцуко, хранительница тайной и в конечном счете очень мало расшифрованной истории японского искусства, вошла кошачьей походкой в мир своего нового «господина и учителя».

В Риме они жили роскошно, но при этом держались очень скромно. Бальтюс полностью реорганизовал Французскую академию, сам участвовал в реставрации огромных парадных залов, возвращая им прежнюю красоту. Нередко видели, как он осколком бутылки скреб штукатурку на стене, чтобы искусственно состарить ее и создать налет времени. Краски в этих залах неяркие, как и в его картинах того времени. Это приглушенные, притушенные тона – переходы времени, следы воспоминаний. Та, кого Клод Руа назовет «Дамой, явившейся с Востока», движется в это среде, такой западной и утонченной, с легкостью, которая радует и очаровывает Бальтюса. Его семейный союз с Сэцуко удовлетворяет его изначальную потребность – чтобы между двумя цивилизациями, западной и восточной, был заключен союз и чтобы его живопись была связью между ними. Карандашные рисунки на бумаге, которые он делал с нее в 1963–1964 годах, изображают Сэцуко властной и крайне скрытной, и при этом по-детски грациозной. Он наделяет ее чертами ребенка, даже теми, которыми наделял своих юных моделей; он бережно, в покое, который дает утоленное желание, переносит на бумагу черты ее лица. В Риме Бальтюс находит средство объединить все свои желания. Он осуществит их позже, почти в одиночестве – в Россиньере; там он будет вдали от светской жизни и ближе к своим истокам – к детству. Но пока, в Риме, Бальтюс и Сэцуко используют обе грани своих личностей. Одна грань – тяга к самым престижным знакомствам во всех кругах – от мира кино до мира политики, церкви (они принимают у себя кардиналов из курии и епископов), литературы (Мальро, Дюрас), театра и т. д. Другая грань – сильное желание творческого уединения, желание освятить свое интуитивное чувство, соединить свои две культуры и участвовать в наконец-то свершившемся наступлении чего-то великого и творческого. Всегда было два Бальтюса и две Сэцуко. Один Бальтюс так жаждал славы, что придумывал себе знатное происхождение, которое удивляло окружавших его людей и иногда становилось предметом язвительных насмешек, а позже в самом деле бесстрашно претендовал на титул графа, требовал, чтобы Сэцуко называли «графиня», как в комедиях Мариво, уверял, что она «принцесса» своего далекого королевства. Этот Бальтюс присоединил к своему имени частицу «де» и стал именоваться «де Рола» (никто так и не узнает точно, откуда взялось это имя). Он жил, окруженный слугами, как один из Медичи (эту привычку он приобрел еще в Шасси). Другой Бальтюс в своей тайной мастерской (мало кто может похвастаться, что побывал в ней) постигал тайны души. Иногда он изображал истории, происходящие в каком-то далеком мире, возрождая и перерабатывая тему Трех Сестер (очевидно, речь идет о богинях, управляющих судьбой. – Пер.). А иногда писал обнаженных девушек, только что расставшихся с детством, в еще раннем утреннем свете. Среди его работ есть, например, «Обнаженная в профиль» и загадочная картина под названием «Пробуждение», на которой девушка лежит, раздвинув ноги, словно предлагая себя, и держит на животе игрушечную синюю птицу, крылья которой дрожат, а рядом из своей ивовой клетки выходит кот с расширенными золотистыми зрачками.

В «Читающей Кате» – работе, созданной между 1968 и 1976 годами – девушка уютно устроилась в низком широком кресле и делает вид, что читает книгу, но и не думает читать: ее взгляд направлен вправо, на что-то желанное, что Бальтюс не показывает, но на что намекает. Раздвинутые ноги девушки позволяют угадать, что скрывается за чтением. На картине нет ни мебели, ни предметов – только стены, отделанные так же, как он в то же время отделывал стены виллы Медичи. Фрески как в давние времена, старинные, выбеленные мелом стены, толстые, как торт «наполеон». От картины исходит ощущение безмятежного покоя.

Однако нужно отметить, что взгляд Бальтюса на девушек изменился. Эротическое напряжение по-прежнему существует, но скрытое: оно проявляется не так откровенно, как в более смелой и грубой картине «Мечтающая Тереза», написанной в 1938 году. Дело в том, что за это время многое изменилось: Бальтюс пишет уже не в маленькой темной комнате двора Рогана, а в жилище семейства Медичи. Богемный в 1930-х годах Бальтюс теперь стал «графом де Рола»! Сэцуко тоже остается волнующей моделью Бальтюса: она позирует ему в знаменитой «турецкой комнате». Бальтюс освещает своих женщин и девушек новым светом, более священным; он окружает их золотистым сиянием, которое создает расстояние между ними и обычными смертными, превращает их в почти нереальных фантастических персонажей. У них нет волос на теле. Этих волос не было уже у его моделей послевоенных лет («Комната» (1947–1948), «Туалет» (1957) или «Синяя простыня» (1958). Они позируют в ролях невинных девушек. А он, художник, наделяет их тем божественным величием, которым девушек окружает свет, но помещает их в ситуацию эротического ожидания. Они девственницы, и тот, кто их изображает, мог бы стать тем, кто лишит их невинности. Так граф де Рола, подобно жестокому сеньору из сказки XVIII века, накалывает на булавки своих жертв – одну за другой. Так же он потом поступит и с Сэцуко, заставив ее позировать в турецкой комнате. Но по картине, которая получилась в итоге, видно, что эта модель не так послушна, как остальные девушки. Похоже, что Сэцуко знает, чего хочет. Ее желание – покоряться господину, но при этом быть главной в своих отношениях с ним. Поэтому картина, написанная с нее, теряет тот эротизм, которого Бальтюс обычно требовал от других своих моделей. Сэцуко берет на себя обязанность позировать. Насколько предварительный рисунок Бальтюса открывает тело модели всем самым вожделеющим взглядам, настолько же в окончательном варианте, на холсте, это эротическое буйство подавлено. Искусственность позы, роскошь деталей, внимание к керамическим изразцам и к плиткам пола, плавность изгибов тела превращают эту картину в портрет, предъявляемый миру и свободный от грубой эротики. Такая эротика могла оказаться на первом плане, например, в «Туалете Кати» или в «Прекрасных днях» (1944–1946). Но с тех пор Бальтюс стал достаточно известным мастером и теперь мог не опускаться до провокации, как когда-то сделал в «Уроке гитары». Он представляет миру свою будущую жену (на которой женится через год после завершения картины). И художник, и модель, видимо, уверены в том, что поднимаются вверх, и в своем могуществе. В «Прекрасных днях» на первый план выступает грубая страсть, граничащая с насилием: в очаге потрескивает огонь, девушка открывает свои ноги, а мужчина раздувает огонь в камине. А в «Турецкой комнате» страсть вдруг оказалась усмиренной и смягченной. Картина почти слащавая, как работы художников-ориенталистов, когда они изображали одалисок. Так Сэцуко показывает себя господину и миру. Кроме того, она в уединении пишет собственные картины, удовлетворяя свое законное и необходимое, артистическое честолюбие. Бальтюс никогда не пытался придираться к ней или издеваться над ней из-за этого. Наоборот, он находил отголоски своих собственных поисков в ее искусстве, которое она еще не совсем очистила от примесей, в ее манере изображать интерьеры, пейзажи и целые отдельные миры. В 1968 году у них родился сын Фиумо, который, к несчастью, умер через два года. Этот мальчик страдал тяжелым заболеванием опорно-двигательного аппарата, которое не позволяло ему держать голову. В 1973 году у супругов родилась их единственная дочь Харуми, которую Бальтюс искренне и горячо любил. Сэцуко придумывала для детей японские сказки, делала им кукол-марионеток, сочиняла очаровательные маленькие комедии. В семье установилось странное равновесие между роскошью и простотой, между глубоким по содержанию творчеством и светской жизнью. В это время Бальтюс в своей римской мастерской переживает прекрасные минуты, создает легенду о себе и становится, наравне с Пикассо, величайшим художником XX века. Супруги продолжают свое восхождение в обществе и увеличивают известность, несмотря на многочисленных критиков, которые тайком злословят по поводу показной роскоши Французской академии, несмотря на действия других, равных Бальтюсу по положению, критиков, которые продолжают выступать против его повторного избрания главой виллы. Ходят слухи, что Сэцуко убеждает Бальтюса участвовать в том цирке, который представляет собой общение с репортерами, и поддерживать легенду о том, что он знатный сеньор. Новое желание мастера подсказано все той же любовью к роскоши и пышности: это замок Монтекалвелло в Тоскане. В обмен на несколько своих рисунков он поручает великому декоратору обставить этот замок мебелью, но при этом навязывает исполнителю собственные вкусы – никаких излишеств, лишь несколько предметов мебели, старинные ткани, несколько безделушек и картин. Особое внимание уделяется – так же, как на вилле – стенам: они покрыты непрозрачной глазурью, которая придает их цвету глубину, достойную тосканских примитивистов. Подчеркнуты следы фресок эпохи Возрождения и фризы, окружающие некоторые из комнат. Здесь снова сочетаются богемность и роскошь, праздничность и скромность – основные черты Бальтюса. Рядом с Сэцуко он продолжает работать в высшей степени терпеливо и непрерывно. А когда становится ясно, что супругам в конце концов придется покинуть виллу Медичи, они решают купить столетнее шале в самой глубине одной из швейцарских долин. Когда-то в этом доме была гостиница, в которой останавливались знаменитости, в том числе Гете и Виктор Гюго. Сэцуко страстно полюбила этот дом. Для нее и для того, чтобы продолжить легенду о себе, Бальтюс купил его – тоже в обмен на несколько картин. Шале одинаково похоже и на один из храмов Ангкора, и на японскую пагоду; в любом случае оно напоминает какое-то фантастическое здание. В нем десятки комнат, на фасаде вырезаны христианские изречения. Теперь оно стало храмом, в котором Бальтюс собирался закрыться и куда был намерен приглашать аристократию от литературы и искусства и просто аристократию. Он снова – сеньор прежних времен, и его имя на слуху у всех; он уединившийся монах и вечно светский человек. С этих пор супруги стали жить в этой усадьбе, вдали от мира, но так, что до них долетали отголоски его жизни. В конечном счете уединение к лицу Бальтюсу. Он снова полностью обрел свободу художника. Он знает, что Россиньер будет завершением долгой истории, главной сутью его жизненного опыта. В Россиньере он снова нашел то, что всегда было его основной заботой, – скрытую духовность, движение души, которого он хотел достичь своей живописью. В уединении среди суровых гор, но в ласковой позолоченной тишине своего шале, Бальтюс составляет из воспоминаний свою историю. Сэцуко защищает его и ухаживает за ним. Внутренняя отделка помещений, которую она выбрала по своему желанию, тоже соединяет их две истории. Стены обшиты деревянными панелями из светлой сосны, от которых воздух в комнатах кажется золотистым. Окна и двери, украшенные маленькими изразцовыми плитками, выходят на склоны гор. Мимо регулярно проезжает маленький поезд «Моб», над которым шефствует Сэцуко. Он ловко спускается из одной долины в другую, своими свистками успокаивает обитателей шале и делит день на части. Сэцуко превратила ход времени в ритуал. Армия слуг, от которой Бальтюс не захотел отказаться, служит мастеру и его супруге, а иногда их дочери Харуми и сыновьям Бальтюса от первого брака с Антуанеттой де Ватвиль. Редких гостей в этом доме принимают просто и скромно. Бальтюс покинул роскошь виллы Медичи, чтобы очиститься среди пейзажей, которые описывал Жан-Жак Руссо. На стенах висят две картины, его собственные работы – «Король кошек» и «Княгиня Волконская». На комоде гордо возвышается бюст Джакометти. То там, то тут видны воспоминания о прошлом – коллекции японских кукол и столы, всегда заботливо накрытые. Посуда на них элегантная, без показной роскоши, и дом часто очаровывает музыка Моцарта. После обеда Бальтюс смотрит фильм. Он очень любит вестерны, и Сэцуко, которая велела установить в шале домашний кинотеатр, идет навстречу его желанию. Каждый из супругов работает в своей мастерской. Мастерская Сэцуко находится в комнате, примыкающей к гостинице, а мастерская Бальтюса расположена в бывшей риге, которая превратилась в «святая святых». Туда имеют доступ лишь немногие избранники. Там – под доброжелательным наблюдением Альберто Джакометти и мышей, которым Бальтюс дал прозвище «стендалевские» за их любимую забаву: они упорно развлекаются тем, что грызут трубы, выкрашенные в красный и черный цвета, – хранятся величайшие произведения искусства, которые движутся перед глазами Бальтюса и его гостей благодаря системе роликов, которую установила Сэцуко. В Россиньере произошло что-то, ставшее началом новой жизни. Может быть, Бальтюс перестал быть неоднозначным и парадоксальным? Иными словами, не стал ли Россиньер местом, где он отказался от лжи? Неужели понадобилось столько лет парадов и масок, чтобы наконец стала видна основная, истинная натура Бальтюса? И не внесла ли Сэцуко большой вклад в эту перемену, несмотря на упорные слухи о том, что это она вдохновляла его на попытки стать знаменитым и добиться славы. Непроницаемая «графиня», в сущности, знает все это. Она знает, кто ее враги, и знает, какие злые сплетни они разносят. Но она не отступает перед этими злыми сиренами и зловещими Кассандрами. Она идет путем, который проложила для себя вместе с Бальтюсом. Она продолжает писать картины в ласковой тишине Россиньера, в тепле большой и высокой фаянсовой печи XVII века, внутри которой почти можно уютно свернуться. Она занимается кошками и птицами, следит за порядком в доме, составляет меню, управляет всеми хозяйственными и финансовыми делами, готовит проект создания Фонда Бальтюса, рисует интерьеры, которыми Бальтюс всегда восхищается, несмотря на явную неумелость рисунков. В основном ей удаются картины, написанные краской, – кошки, японские интерьеры, натюрморты с фруктами и особенно сказочные комические сценки, в которых животные, одетые как люди, красуются на маскарадах или званых обедах. Внезапно, в зависимости от настроения, она создает фантастические или сказочные произведения, которые очаровывают Бальтюса, потому что именно эти рисунки вызывают у него детские воспоминания, сказки, в которых действительность внезапно рушилась и уступала место тому, что Райнер Мария Рильке называл «открытым пространством», в котором могут потонуть все тайны мира. Старость к лицу Бальтюсу. Сэцуко, родившаяся в 1943 году, намного моложе, чем ее супруг, родившийся в 1908 году. Она, которая так много унаследовала из прошлого своей родной Японии, оберегает гениального художника. Он был ее поклонником, любовником, мужем, натурщиком и спутником в течение всей своей жизни художника. Она помогла ему укорениться в жизни, помогла ему сделаться тем загадочным и великолепным художником, которым он был, а сама иногда отходила в сторону со скромностью гейши. Но в действительности именно она хозяйка в Россиньере. Бальтюс почитает и уважает ее. Она всегда мелкими скользящими шагами ходит по просторному дому – невесомая тень в расписанном красками шелковом кимоно, она всегда в одинаковом настроении и помогает увековечить мгновение. Похоже, что история их жизни продолжается вдали от шума светской жизни. Однако коллекционеры, интеллектуалы и художники приезжают в Россиньер. Бальтюс и Сэцуко устраивают для них изящно организованный прием и с редкой изысканностью накрывают для гостей чайный стол. Кошки проскальзывают между фарфоровыми чашками, осторожно ходят по вышитой скатерти под нежными взглядами хозяев дома. В Россиньере кошки входят в ближайшее окружение хозяев. Бальтюс ни в чем не отрекается от титула, который присвоил себе в 1937 году в подписи под автопортретом. Он король кошек, а они его горячо любимые подданные. Он вспоминает о том, как лишился своего любимого кота Мицу, когда тому было только восемь лет. Его отчаяние тогда было огромным, а любовь к кошкам стала сильней. В шале для них есть отдельные комнаты, а еще комнаты специально для птиц, которые могут там спокойно летать. У Сэцуко тысяча дел: она сажает пышные растения и ухаживает за ними, поливает и ставит в вазы срезанные утром свежие цветы. Она вышивает на шелковых подушках кошек, смешные сценки, в которых немало места занимают животные, расписывает маленькие деревянные шкатулки, шьет жилеты для Бальтюса, мастерит футляры для очков или портсигары и вышивает их в технике petit point. Это не просто дамское рукоделие, это художественные работы: она сама придумывает их формы и узоры, которые связаны с историей ее жизни и ее мечтами. Бальтюс, старея, становится чище душой и довольствуется малым. Он имеет привычку говорить, что его жизнь скромная и спокойная. От «лжи», которой он когда-то окружал себя словно для того, чтобы украсить бедствиями своей эпохи, остаются легенды, которые он, конечно, продолжает поддерживать, но которые теперь обманывают лишь немногих. Однако, поскольку он достиг величайшей славы как художник и перенес на холсты непонятные очертания таинственных миров, никто не пытается с ним спорить. Сэцуко перешла в католическую веру. Он, прикасавшийся к пылкой непристойной эротике, теперь тоже вернулся в церковь: под балдахином над его кроватью висят четки, и его защищает икона Девы Марии. Многих комментаторов его творчества удивляет, что Бальтюс присоединился к основному сообществу христиан. Это не совмещается с его работами. Критикам не нравится, что тот, чье творчество они всегда считали разрушением старых устоев, в конце концов пришел к религии и, кажется, почувствовал влечение к народной набожности. Поэтому они считают, что причина тут в старческой слабости организма, и предпочитают милосердно молчать на этот счет. Но Бальтюс, наоборот, желает говорить об этом. Он даже утверждает, что имел видение. По его словам, в тот момент, когда он чувствовал, что уходит из жизни, ему явился Христос и приказал жить дальше, потому что его путь еще не окончен и есть труд, который он должен выполнить. Кроме того, в последние годы своей жизни Бальтюс начал новую картину. Юная девушка лежит на кровати, в ногах у нее гитара, в правом углу комнаты стоит на задних лапах далматин; он прижался к квадратным стеклам окна и как будто ждет какого-то гостя. Бальтюс возвращается к своим основным темам – угроза, исходящая от незнакомца, пришедшего из внешнего мира; девушка, отданная во власть тайны его прихода; большие портьеры, окаймляющие картину; и гитара – намек на знаменитую работу художника 1934 года. Но осознавал ли Бальтюс, как трудно ему будет работать теперь, когда он уже почти лишился зрения, а его тело и дыхание медленно слабели? Сэцуко каждый день приводила мужа в его мастерскую или приходила к нему, в сытный запах терпентиновых масел. Бальтюс каждый день (если свет подходил для работы) добавлял новое движение или новую тональность в какой-нибудь из элементов картины и долго размышлял перед ней. Между ним и Сэцуко существовало почти волшебное равновесие. Она понимала его с полуслова, но главное, успокаивала своим мирным молчанием. Однако творческий дух, всегда, словно огненная искра, дававший Бальтюсу бодрость и с годами отразившийся на лице художника, сопротивлялся старческому засыпанию. Бальтюс никогда не считал катастрофой то, что время уходит. Наоборот – и благодаря влиянию Сэцуко – он всегда, до самого конца, проявлял невероятные творческие способности и – главное – был молод душой и одевался в молодежном стиле, в согласии со своим представлением о дендизме. Он носил кашемировые свитера и иногда даже надевал спортивные брюки (в таком наряде он позировал Анри Картье-Брессону). К этой одежде он кокетливо добавлял яркий платок на шее или надевал куртку в австрийском стиле, очень элегантную. Его мысли и разговоры всегда вращались вокруг живописи и в первую очередь – вокруг приключений современного искусства, которые он пережил. Но Бальтюс не произносил ни одного резкого слова, разве что в тех случаях, когда заходила речь об отклонениях сюрреализма. Он был благосклонен ко всем. Даже в его взгляде была доброта – а когда-то его пронзительный орлиный взгляд и жестокие замечания вызывали страх. Теперь он был невероятно тих и спокоен, и Сэцуко внесла вклад в это умиротворение своего супруга. Его редкие появления на людях всегда были тщательно подготовлены и происходили строго по определенному ритуалу. Бальтюс был одет как лорд, седые волосы аккуратно зачесаны назад, в кармане куртки – шелковый носовой платок. Его манеры были светскими и раскованными; казалось, ему не мешают ни его слепота, ни глухота. Всегда любезный, почти преувеличенно любезный, он появлялся перед публикой в обществе Сэцуко. Она в своей традиционной одежде, хрупкая внешне, но державшаяся уверенно, составляла со своим супругом пару, поистине достойную картины. Так проходили в Россиньере дни – полные новообретенной гармонии, оживленные движением слуг-филиппинцев. Лю, личный врач и лакей Бальтюса, очень внимательно заботился о нем. Ни одно последствие старости не должно было стать заметным. Малейшая оплошность хозяина исправлялась, чтобы все снова оказывалось на своем месте, в прежнем порядке. Сэцуко следила, чтобы этот порядок соблюдался неукоснительно и во всех мелочах, и делала это невозмутимо и грациозно, без нетерпения и торопливости. В Большом шале царили элегантность и спокойствие, которые кажутся почти нереальными, если вспомнить, какие неистовые страсти охватывали Бальтюса в те времена, когда он принимал себя за брата сестер Бронте, грубого и дикого героя «Грозового перевала».

Каждое утро, приходя в свою мастерскую, где стояли на мольбертах его главные картины, он жадно смотрел на них и вел с ними мысленную беседу. «Вид Монтекалвелло», где изображены тосканские горы, все в складках и вмятинах, как горы на картинах старинных китайских художников, говорит о желании художника снова побывать на горных высотах. Горы с детства были для Бальтюса местом, где душа становится выше. Его переселение в Россиньер, где он закончил жизнь, берет начало в этом желании возвыситься духовно. На закате своей жизни Бальтюс наконец подчинился тайному велению искусства. Он мог подвести итог своей жизни только так – среди перемешанных в беспорядке клочков земли и скал, укрывшись от скверны мира и городов, посреди «магических» гор, возле которых он наконец мог, без ведома внешнего мира, приблизиться к Богу. Девочки на его картинах, которые вызывали такие сильные эротические ассоциации и которых критика так упорно считала эротичными, тоже истолкованы по-новому в одиночестве среди гор. Больше никаких намеков на секс. В прошлом было столько ожиданий, промежуточных состояний, ангельских периодов жизни, мужских и женских одновременно, которые ему хотелось изобразить на картинах. Сэцуко подтверждала его правоту: в любом случае она не делала ничего, что вызвало бы неудовольствие ее господина. Обычаи ее родной Японии и безграничное восхищение супругом, разумеется, не позволяли ей оспаривать то или иное его утверждение. И в итоге в этом удивительном месте, среди красот долины, так далеко от городского зловония и городских сплетен, царили вновь обретенная нежность и что-то вроде Божьего, почти монашеского покоя. Этим покоем супруги наслаждались как ниспосланной им благодатью. Если им наносили визит люди состоятельные и высокомерные из-за своего богатства, Сэцуко не отказывала таким гостям. Это были потенциальные покупатели, опытные коллекционеры, которых она не могла не впустить в Большое шале. Поэтому она неизменно подавала им изысканное угощение на вышитых скатертях. Гостям разносили несколько видов чая в китайских фарфоровых чашках, на серебряных блюдах подавались пирамиды из пирожных, стол был уставлен цветами. После этой уступки возможным коллекционерам за ними закрывалась решетка из кованого железа, и в Россиньер возвращалось спокойствие – как в буддийском храме, на который шале часто бывает похоже. Графиня снова окружала Бальтюса своей неслыханной добротой. Эту доброту она проявляла нежно, но никогда не делала этого преувеличенно или демонстративно. Ее нежность была почти холодной, но Бальтюс знал, что Сэцуко всегда рядом. «Она делает многое для этого спокойствия сердца и души, – говорил он. – Ее присутствие переполняет меня, оно мое утешение за все потери и несчастья, с которыми я должен мириться в силу моего возраста». В последние месяцы жизни Бальтюса время в Россиньере словно остановилось. Его дыхание ухудшалось уже в течение двух лет. (Из-за этого он кашлял, но, бросая вызов болезни, продолжал курить сигареты из светлого табака, а именно «Кэмел». Они всегда лежали в маленькой вазочке на низком столике, к которому он неизменно направлялся после еды.) Теперь оно с каждым днем становилось все слабей. Он говорил тихо, его лицо наконец стало спокойным и добрым. Сэцуко присматривала за ним, не ослабляя внимания ни на миг. Поскольку дом деревянный, она прислушивалась к шагам мужа из своей мастерской, где писала очаровательные миниатюры. Последней картиной Бальтюса стала та самая муза, увенчанная цветами, которая бросила на пол свою мандолину и, кажется, замерла в изнеможении, почти без чувств на диване, а ее далматин тоже ждет прихода гостя. Картину в конце концов назвали «Ожидание», и теперь в Россиньере все было полно ожиданием. Конец казался неизбежным, но Бальтюс по-прежнему хотел возвращаться в свою мастерскую. Его приводили туда, и он там размышлял. Говорят – хотя, может быть, это продолжает развиваться легенда? – что за два часа до смерти он пожелал снова вернуться в мастерскую и долго оставался там, словно прощаясь с ней. Его ум, конечно, тогда уже был затуманен приближением смерти. Он умер 18 февраля 2001 года рядом с Сэцуко, которую любил всем сердцем и с которой создал мифическую пару. Через десять дней ему должно было исполниться девяносто три года. Похороны организовала Сэцуко. Они были одновременно скромными и роскошными, как сам Бальтюс. Художника, который терпеть не мог сюрреализма, проводили в последний путь похоронами, которые в некоторых отношениях были похожи на сюрреализм. Нет, это было больше чем сюрреализм. Они были в духе того «непривычного», чему он постоянно задавал вопросы: задрожали покрытые вмятинами скалы, которые он писал красками и рисовал. Накануне его похорон в Альпах произошло довольно сильное землетрясение (4 балла по шкале Рихтера).

И вот 24 февраля несколько сот человек собрались вокруг его останков. Была отслужена большая торжественная месса; ее служили местный приходский священник, архиепископ Варшавский и еще один священник. Так Бальтюс снова соединил себя со своими польскими корнями и связанной с ними католической традицией. В качестве сопровождения для церемонии семья выбрала мессу Монтеверди. Затем сыновья покойного, Фаддей и Станислав, поставили гроб в карету, которую везли две лошади. За катафалком следовала верхом на коне девушка, одетая во все черное. В шествии, как и следовало, было что-то поэтичное и нереальное. Падавший снег делал его похожим на фантастическую сказку. Гроб был задрапирован шалью, которой Бальтюс любил накрываться, когда в его мастерской было слишком сыро, и его мундиром рыцаря ордена святого Маврикия. Когда гроб опускали в могилу, музыканты трубили в рога.

Но это было еще не все. За гробом шли, сосредоточенно и взволнованно, не только жители селения Россиньер, но и знать, прибывшая со всех концов мира. То есть вместе шли «люди» и народ. В толпе узнавали Ага-Хана, Виктора-Эммануила Савойского, голливудских звезд – например Ричарда Гира, людей из мира театра и моды, а также певца Боно, которого Бальтюс особенно любил и который тихо пел для своего друга. Маленькая толпа испытывала совершенно необычное чувство: Бальтюс как будто шел вместе с собравшимися. В их памяти остались его улыбка – сдержанная, но лукавая, в которой была легкая ироническая насмешка над суетой этого мира, над тем, как ей можно воспользоваться, над необходимой ложью. Но главное в этой улыбке – глубокое убеждение, что нет ничего истинного и ничего ложного, все – правда и ложь одновременно. Бальтюс улыбался тому, что он, как герои сказок, которые он любил в детстве, играл с вымыслами, но при этом никогда не обманывал и оставался верен глубинной истине предметов и существ. По сравнению с правдивостью жизни в Россиньере, по сравнению с его смирением в старости, по сравнению с равновесием, которое поддерживала в его жизни Сэцуко, ложь и построение карьеры вдруг стали казаться суетными и смешными. Словно все наконец соединилось, все было собрано вместе и вновь стало единым целым в тот период жизни, когда он вернулся к образам своего детства, к доброжелательности Рильке, к материнской любви, к жизни в Альпах, с которой он сумел связать легенды и мотивы Японии – родины его жены.

В «Воспоминаниях Бальтюса» он сказал: «Те, кто верили, что я занимался созданием легенд, увидят, что ошибались. Да, существовала только эта жизнь – история художника, стоящего лицом к лицу с холстом, это сражение и эта связь, которую он сплетает каждый день, чтобы достичь этих минут озарения и, кроме того, достичь смысла. Я всегда верил в мудрость Востока, в ее обезоруживающую простоту. Действительно, «небо дает человеку столько даров, сколько он способен принять», как сказал китайский художник Шитао. Поэтому нужно всегда поддерживать себя в этом состоянии принятия и дарения».