В то лето Пикассо писал один портрет за другим. И каждый раз показывал свою работу друзьям. День ото дня Дора на портретах была все более разрушенной, подправленной, переработанной, переделанной, уничтоженной. Нет ни одной картины, где она появилась бы в своей такой гордой красоте, в ореоле любви, которую она дарила Пикассо. Словно эта любовь не могла окружить ее таким сиянием, ради которого Пикассо никогда бы не стал переводить ее образ в другой художественный код. О том, как тяжело было рабство, которому покорялась Дора, – позировать каждый день – можно судить по снимку, сделанному ею в 1939 году в просторной мастерской-чердаке, на улице Гран-Огюстен. Она изобразила что-то вроде Голгофы из работ Пикассо – пирамиду из портретов, где она разорвана на клочки, расчленена, разобрана на части и наряжена в нелепые шляпки, над которыми имел привычку насмехаться Пикассо. Высмеивая и недооценивая себя, Дора упорно продолжала носить шляпки и выбирала все более причудливые. А ей явно не шли никакие шляпки: ее массивному лицу не было нужно это украшение.

Похожая на гору куча портретов означает Голгофу, на которой она распята, ее крестный путь. Однако два раза, в январе и марте 1937 года, Пикассо сделал наброски лица Доры, и изобразил ее весьма благожелательно. Это «Портрет спящей Доры Маар» и «Портрет задумчивой Доры Маар». Какие минуты милосердия позволил себе художник, чтобы достичь этого и воспроизвести юную красоту Доры, которую обычно дробил и искажал в своих картинах? Какую ностальгию по вечности, какой отголосок прежнего счастья почувствовал он тогда?

Как жили Пикассо и Дора в то время, часто ли встречались? Еще в начале их связи было решено, что совместная жизнь исключена; но их квартиры были по соседству, и это позволяло любовникам встречаться каждый день. Однако инициатором встреч был только Пикассо. Он телефонным звонком вызывал Дору к себе на завтрак, на обед и, при необходимости, в свою постель. Весной 1937 года он снова встретился со своим давним другом и помощником в делах Сабартесом, который смотрел на него как на живого бога. Сабартес возвращается в квартиру Пикассо, из которой художник его когда-то выгнал, и становится чем-то вроде верного слуги при своем друге. Только Сабартес имел право спать в комнате, соседствующей со спальней Пикассо. Поэтому, когда Дора и Мари-Тереза приходили к художнику, друг знал об этом. Пикассо и Сабартес цинично играли с Дорой. Она старалась не включиться в эту жестокую игру, но ее душевная боль усиливалась. Противостояние становится все непримиримее. Война была неизбежна, поэтому любовники уехали с Лазурного Берега и вернулись в Париж. Возвращение дало художнику новую пищу для его гнева против Доры и садистского отношения к ней. Он решил, что должен довести ее до изнеможения, рисуя снова и снова, лишить ее плоти и крови. Он заявляет, что Дора виновата во всем, даже в войне. Дора по-прежнему терпит такое отношение. По ее совету они переезжают в Руан, меньше пострадавший от войны. Мари-Тереза и Майя тоже приезжают туда, и ад начинается снова. Пикассо делит себя между своей белокурой любовницей и их дочерью, которую обожает, и черноволосой Дорой, которая обижена больше, чем когда-либо прежде. Чтобы утолить свою боль, она пишет картины, а Пикассо с состраданием говорит, что в любом случае ее работы никогда не смогут сравниться с его гениальным творчеством. Она и без него это знает, но живопись для нее единственная отдушина. Когда весь этот маленький кружок возвращается в Париж, Мари-Тереза (с Майей) поселяется в квартире на бульваре Генриха Четвертого, которую ей велел снять Пикассо. Это время оккупации, время талонов на продовольствие и нормированного угля, доносов и угроз для Парижа. Война сдерживает творческую энергию Пикассо. Он вымещает свое плохое настроение на Доре, но в то же время война вынуждает людей объединяться. Дора нужна художнику, и порой он на короткое время становится с ней любящим и нежным. Но на самом деле эти минуты любви – лишь уловки самовлюбленного и хитрого манипулятора Пикассо.