XXXIV

Дед стоял на левой ноге, вдевая правую в штанину джинсов, но не удержал равновесие. Он хотел ухватиться за комод Салли, однако промахнулся и уронил торшер. Хромированная стойка торшера поблескивала в темной спальне, и дед видел, что она падает. Еще не рассвело. Он пытался не шуметь. При этом он сам падал. Надо было спасать либо себя, либо торшер. Дед выбрал первое и ухватился за комод – на сей раз успешно. Торшер со звоном коровьего колокольчика брякнулся о пол террасы, в темноте пыхнула голубая вспышка, и раздался тихий чпок лопнувшей лампочки.

– Значит, когда ты говорил, что не будешь больше ускользать на заре, – раздался из-под одеяла голос Салли, – это значило, что ты все равно уйдешь, но с грохотом.

– Извини.

– Веник на кухне.

Дед пошел на кухню за веником и совком, а когда вернулся, Салли была в уборной. Журчание резонировало в разных изгибах унитаза. Этот звук всегда вызывал у деда ощущение уюта. Стирал ночное одиночество. Дед поднял торшер, замел осколки и отнес в помойное ведро. Оно оказалось полным, и он, вытащив пакет, понес его к мусорному баку за домом. Еще минута ушла, чтобы найти шестидесятиваттную лампочку. К тому времени, как он вернулся в спальню, Салли уже сидела на убранной постели и зашнуровывала сапоги с галошами.

– В чем дело?

– Ты снова будешь все утро гоняться за своей дебильной змеей?

– Я собирался просто пойти к себе.

– А потом?

– А потом я собирался все утро гоняться за своей дебильной змеей.

– Значит, сегодня я еду с тобой.

– У меня встреча с Девоном.

– А что, Девон позволил тебе засунуть свой хер ему в жопу?

Деда шокировал вопрос, или формулировка, или та картинка, которая риторически подразумевалась. Но он не обиделся. Ему нужна была женщина, способная его огорошить. Он признал, что Девон не позволял ему таких вольностей.

– Испечет ли тебе Девон вафли?

– Вряд ли.

Салли подняла взгляд от шнурков. Ее глаза говорили: «Вот видишь, я права».

– Ладно, – сказал дед. – Но не могла бы ты испечь их у меня, на моей вафельнице?

К этому времени Салли еще ни разу не бывала у него дома, что уже выглядело немного странным. Дед понимал: чем дольше затягивать, тем сильнее будет впечатление, будто он что-то прячет.

– И чем твоя вафельница такая особенная?

– Она печет лучше твоей.

– Неужели?

– Лучше прокалена. Вафли не пристают.

– Ясно. Ты очень тщательно прокаливаешь свою вафельницу.

– Да.

– Небось, для этого есть целая методика?

– Верно.

– Правильный способ и неправильный способ.

– Неправильных способов много.

– А правильный есть только один?

– Если есть.

Когда они подошли к дедову дому, на крыльце уже сидел Девон и курил тонкую сигару. Дед опоздал на семь минут.

– Сегодня меня отвезет Салли, – сказал он.

Девон на несколько секунд искренне опешил, а потом еще несколько секунд изображал недоумение. Потом лицо его стало обиженным. Он не сказал вслух, но дед подозревал, что сторожу нравятся их поездки на развалины Мандевилля.

– Она знает, как убивать змею?

– Чего бы вам не спросить ее саму?

Девон глянул на Салли.

– Я знаю, что надо целить в ноги, – сказала та. – Верно?

Девон тяжело поднялся. Он остался стоять на крыльце, покачиваясь взад-вперед и стискивая зубами пластиковый мундштук сигары.

– Да?

– Могли бы хотя бы компенсировать мне все потраченное зря время.

– Я кто, Уоррен Баффет? У меня столько денег нет.

– В смысле сегодня. Этим утром.

– Час вашего свободного времени?

– Да.

Дед протянул ему десятку. Девон сложил ее пополам, затем еще пополам и убрал в сигарную коробку, которую носил в нагрудном кармане. Кивнул деду, козырнул Салли.

Дед отпер дверь и пропустил Салли вперед. Маленькую прихожую отделяла от гостиной перегородка высотой примерно до пояса. На ней, словно ряд декоративных уток, шесть моделей воссоздавали программу космических челноков в хронологическом порядке, от «Энтерпрайза» до «Эндевора».

– Ракеты? – спросила Салли.

– Шаттлы.

– Ух ты.

Дед пошел на кухню и достал вафельницу, затем сказал Салли, что пойдет переодеваться в наряд змеелова. Салли не ответила, а если ответила, ни он, ни она мне потом об этом не рассказали. Она вошла в гостиную и теперь разглядывала обстановку. Здесь, как она сказала мне позже, везде были ракеты. На каждой доступной горизонтальной поверхности: на журнальном столике, на полках, на телевизоре. Французские «Арианы», японские «Мю», китайские «Чанчжэны», аргентинская «Гамма сентауро». Часть стены между гостиной и столовой, которую в доме Салли занимал сервант с фарфоровыми сервизами, а в других домах – семейная фотогалерея либо виды Израиля или библейские сцены охристо-терракотовой шелкографией, здесь занимали четыре стеклянные полки; нижняя почти у пола, верхняя в пятнадцати дюймах от потолка. На них стояли модели советских ракет-носителей, от P-7, которые выводили на орбиту первые спутники, до «Протонов». На другой, относительно небольшой полке над телевизором стояли американские ракеты: «Атлас», «Аэро-би», «Титан». Салли ничего в них не понимала, и, даже когда читала таблички с подписями, они ей говорили очень мало. Она видела невероятную подробность деталей: антенны, петли люков, феноменальную тщательность, с которой нанесены маркировка и национальные символы. Все это было чрезвычайно впечатляюще, но, на ее взгляд, не безумно красиво.

Первые годы у деда в столовой стоял нормальный обеденный гарнитур, который, на моей памяти, никогда не использовался. Потом дед избавился от стульев, сдвинул стол к стене и поставил верстак. Салли глядела на упорядоченный хаос пластика и проволоки, на ряды пластмассовых ящичков, каждый с аккуратной наклейкой, на которой было мелко выведено что-нибудь вроде «элероны», «зеркала заднего вида», «втулки».

– Это ты все сделал? – крикнула она.

Ей не удалось скрыть нотку ужаса в голосе. Она ничего не имела против хобби – среди ее знакомых и жителей Фонтана-Виллидж было немало тех, кто занимал досуг каким-нибудь увлечением. Однако глубина и размах дедовой зацикленности на космосе, его маниакальная скрупулезность в деталях так откровенно свидетельствовали об одержимости… Опять-таки, не то чтобы Салли была против одержимости, совсем наоборот. В искусстве, считала она, чем откровенней, тем лучше. В собственной живости она полагалась на одержимость, на спонтанность, чтобы идти дальше, проникать глубже.

(«Думаю, дело было просто в… в ракетах? – сказала она мне. – В их фрейдистском аспекте. Полный дом фаллических символов».)

Но не только. Салли приподняла простыню и увидела модель ЛАВ-1, которую дед закончил за день до их знакомства. Встала на колени, чтобы посмотреть вровень с поверхностью. Попыталась вообразить, что едет на крохотном вездеходе по краю самого северного кратера Луны. Не получилось.

– Как там вафли? – спросил дед.

Он вышел в синем комбинезоне, черных болотниках и огромной розово-зеленой клетчатой панаме, которую потерял, но благодаря Девону обрел снова.

– О нет. – Салли встала и обернулась глянуть, отчего он так громко топает. – Нет, дорогой. На змеиную охоту так не одеваются.

– Правда?

Салли покачала головой:

– Я-то думала, ты все знаешь и умеешь.

Она ненадолго исчезла в гардеробном чуланчике. Там было две палки, по одной с каждой стороны, но левая пустовала: ни одежды, ни даже пустых плечиков. На правой висели рубашки, летние брюки, темно-серый костюм, в котором дед был на бабушкиных похоронах и на всех похоронах с тех пор. До него донесся шутливо-жалостливый вздох, в котором доля шутки была не так уж и велика, и почти сразу – хриплый чаячий хохот Салли. Когда она вышла, в руке у нее была гавайка, которую я подарил деду для прикола, с гологрудыми девицами в разноцветных цветочных гирляндах. Без единого слова Салли протянула ему гавайку на плечиках и хлопковые брюки. Покуда он снимал комбинезон с болотниками и надевал то, что она выбрала ему для змеиной охоты, Салли в гостиной говорила по телефону. Когда дед во второй раз вышел из спальни, она левой рукой держала «Спутник», как череп Йорика, и, глядясь в его зеркальную поверхность (отполированную дедом ценой немалых трудов), поправляла прическу. Она оглядела деда.

– Гораздо лучше. Гораздо функциональней.

Когда она возвращала «Спутник» на место – аккуратно, чтобы не повредить его четыре антенны, – что-то щелкнуло у нее в памяти.

– Я жила тогда в Калифорнии, – сказала она. – С первым мужем. Помню, как-то была вечеринка на улице и, подняв голову, можно было его увидеть: белая точка, словно спешащая звезда. Помнишь, тогда боялись, что это может быть бомба или какое-нибудь оружие. Один придурок убеждал меня с ним переспать, потому что спутник включит лучи смерти и всех нас распылит.

– И что было дальше?

– Он был прав: нас всех распылило.

– Вы видели центральную ступень ракеты, которая тоже оказалась на орбите, – сказал дед. – Если быть совсем точным. Спутник без бинокля было не разглядеть.

– Конечно, будем совсем точными. А это что? – Она наклонилась прочесть табличку. – «Спутник-два». Это в котором была собака?

– Лайка.

– Лайка! Точно. А это? – Она указала на модель спутника, похожего на грубую версию спускаемой капсулы космической эры. – «Луна-три».

– Он сделал первые снимки обратной стороны Луны. Никто до того ее не видел.

– Потому что она темная?

– Это неверное название.

– Надо же.

– Все зависит от того, что называть «темным».

– Безусловно, – ответила Салли. – А теперь поехали охотиться на змею.

Она довезла их до торгового центра на своем «мерседесе». На заводах «Даймлера» и других концернов использовался такой же рабский труд, как в «Миттельверке», и дед не одобрял евреев, которые водят немецкие машины, но автомобиль с его сдвоенными по вертикали фарами и радиатором, похожим на хромированный музыкальный автомат, был очень хорош. Шестицилиндровый двигатель рокотал, как горная река. И вообще, на дворе тысяча девятьсот девяностый год, ему скоро семьдесят пять, не дело помнить старые обиды. Евреи пережили Гитлера, а он пережил фон Брауна.

Дед не привык, чтобы его везла на машине женщина, кроме дочери. И даже когда они были вместе с мамой, за руль чаще садился дед. Он смирился с тем, что Салли взяла на себя эту роль, как смирился с немецкими автомобилями и с ее участием в змеиной охоте.

Перед выездом она по телефону сделала заказ в итальянской кулинарии рядом с «Пиггли-Виггли». Хлеб, копченая колбаса, контейнер оливок, контейнер артишоков, контейнер острых фаршированных перчиков, три вида сыра – твердый, мягкий и полумягкий.

– А полутвердого сыра почему нет? – спросил дед.

– Насчет полутвердого – это к тебе.

В багажнике у нее были два складных пляжных стула и старое одеяло. Она повесила это все деду на плечо, и он повел ее к запертым воротам.

– И что теперь? – спросила Салли.

И тут дед сделал нечто странное. Он поставил стулья на землю рядом с продуктовым пакетом. Встал на колени перед замком, изо всех сил стараясь не скривиться и не засопеть. Приложил ухо к механизму и чуть повернул диск влево. Лицо у него было сосредоточенное.

– Ты слышишь, что там щелкает?

– Ш-ш.

Он оставил первую цифру и проделал тот же взломщицкий финт с остальными, пока замок не открылся.

– Очень впечатляюще, – похвалила Салли. – Я правда восхищена.

– Тут главное знать как.

– Наверное, они меняют код после каждого посещения? Поэтому ты не берешь на себя труд его запомнить.

– Да. Ты ужасно проницательная. – Дед распахнул ворота. – После вас.

Он повел ее на территорию. Они прошли по дороге до старого клуба, утопающего в пуэрарии, потом свернули налево. Дорога до старой парковки была более или менее проходима. На парковке они поставили стулья и разостлали на коленях салфетки. Дед вытащил колбасу, сыр, достал складной нож. Нарезал кругляшки французского батона, передал Салли. Она приняла их в сложенные лодочкой ладони. Дед содрал шкурку с колбасы. Пока он работал, она вложила ему в рот фаршированный перчик, потом оливку.

Дед наконец побывал у врача-специалиста, к которому его направили, и новости были плохие. Он понимал, что нужно сказать Салли, но боялся, что она не захочет проходить тот же путь по второму разу. И он бы ее за это не осудил.

– Я сделаю тебе идеальный бутер, – сказал он. – Так его называла моя дочь.

– Это что?

– Понемногу всего вместе.

– Прекрасно. Сделай мне идеальный бутер.

Дед отрезал тонкий ломтик полумягкого сыра, положил на хлеб, сверху колбасу, потом артишок и фаршированный перчик. Передал бутерброд Салли.

– Идеально, – сказала она.

Дед соорудил такой же себе. Ветер пригибал траву, качал ветки казуарины и мелалеуки. Над головой пролетел самолет, таща плакат с призывом немедленно покупать какой-то продукт. Было семьдесят два градуса по Фаренгейту.

– Вот видишь? – сказала Салли. – Правильный способ охотиться на змею.

Она наклонилась и чмокнула его в щеку, а он воспользовался случаем и поцеловал ее в губы. Она придвинула свой стул ближе, чтобы не тянуться артритным плечом. Дед обнял ее за талию, поднял со стула и пересадил к себе на колени. Теперь плечо хрустнуло у него, а брезентовое сиденье пляжного стула застонало под двойным весом.

– Кто был президентом, когда ты последний раз с кем-нибудь тискался? – спросила Салли.

– Джеральд Форд.

– Ричард Никсон.

По дороге за деревьями и оградой пронеслась машина, оглашая воздух кубинской музыкой. Дед поцеловал Салли в соленую выемку горла. Из открытого ворота ее рубашки выплыло облако «Опиума», и у него буквально голова пошла кругом. Он припал щекой к ее ключицам и попытался собраться с мыслями. Когда-то он читал, что дельфийский храм, вместилище знаменитого оракула, построили на геологическом разломе, по которому поднимались газообразные углеводороды из-под земли, а сивилла впадала в транс и пророчествовала из-за отравления этиленом. Дед надеялся, что не начнет бредить. Он закрыл глаза, продолжая беспомощно вдыхать ее духи.

– Я тебя люблю, – сказал он.

Салли чуть напряглась, и дед, подняв лицо, обнаружил, что она смотрит на него озадаченно, даже с сомнением, как будто он изрек нечто загадочное. Впрочем, он сказал правду, и деваться от этого ему было некуда.

Футах в двадцати от них в кустах что-то зашуршало. Хрустнула ветка. Дед встал. Он смотрел на кусты, из которых вроде бы донесся звук. Ноздри его раздулись, и он уловил запах тухлых яиц, а может, просто стухшей воды в вазе с цветами. У него зашевелились волосы. Что-то пестрое мелькнуло среди коричневых ветвей и темно-зеленых листьев. Он потянулся к змеиному молоту.

– Нет, – сказала Салли. – Пусть ползет.

Дед дотянулся до рукояти и нервно стиснул лакированную поверхность. Он давно воображал, как это будет: обрушить молот на змеиную голову с ее зубами-иголками. Вспоминая тот день на арендованной больничной кровати в маминой гостевой спальне, перед смертью, дед признал, что, наверное, и впрямь мечтал размозжить змее череп. Он подавлял гнев с того дня, как переступил порог тюрьмы Уолкилл, и нет сомнений, что с тех пор, вплоть до недавнего диагноза, жизнь то и дело подбрасывала дровишки его ярости. Однако истина состояла в том, что ярость не нуждается в искре или предлоге. Она – его врожденная часть, как влечение, любопытство и грусть. Трудно отказаться от мечты о хрусте костей.

– Очень мило, что ты поклялся отомстить за кота моего покойного мужа, взялся за благородный подвиг и так далее. Но если совсем честно, это еще и немного раздражает. Мне не нужен паладин. Меня не надо спасать. И, малыш, я не смогу по-настоящему любить человека, который готов кувалдой забить змею до смерти.

– Ясно.

Дед положил молот, вернулся к Салли и встал, положив руки ей на плечи.

Шуршание и треск стали громче, затем перешли в мерную поступь, и на поляну выступил зверь. Дед не сразу смог его определить. Он показался из кустов, серая шерсть в черную и бурую полосу. Дед сперва принял его за очень упитанного и крупного енота, но походка была иная.

– О господи, – сказала Салли; зверь замер и зашипел. – Рамон.

На лбу и на шее у кота запеклась кровь, белые носочки были розовато-бурого цвета. Одно ухо отсутствовало, хвост загибался кривой петлей. Живот чуть не волочился по асфальту.

– Ты разжирел, Рамон, – сказала Салли.

Кот снова злобно зашипел. Салли встала и двинулась к нему – дед не успел ее остановить. Кот оскалился и зарычал, не подходи, мол. Дед гадал, не бешенство ли у Рамона, и не придется ли все-таки пустить в ход молот, и простит ли Салли, если он зашибет кота.

– Ты воняешь, – сказала Салли Рамону. – Ты жирный и воняешь.

Кот неуверенно описáл на асфальте восьмерку. Что-то было не так с одной его лапой. Он двигался угловато и подволакивал ногу.

– У него ранки на морде.

– От зубов.

– Господи! На него напал питон.

– Уже месяц, как ни одна собака или кошка не пропадала, – сказал дед. – Думаю, Рамон выиграл схватку.

– Рамон! – восхищенно проговорила Салли. – Ой, бедное ушко. И с хвостом у него что-то, видишь? Он весь покалеченный. Ты правда думаешь, он убил змею?

– Да.

– И надо было тебе столько недель таскаться по болотам с дрыном.

Она вновь шагнула к Рамону, и кот вроде бы утратил к ней интерес. Он повернулся и заковылял обратно в лиственную тень за деревьями.

– Ой. Как же так? Он ушел.

– Обнаглел, паразит, – заметил дед.

Салли снова позвала кота, потом еще раз, пронзительным южнофиладельфийским воплем, который дед слышал при первой их встрече.

– Думаю, он счастлив, – сказала она.

– Черт, как же этот гад меня обскакал.

– Завидуешь?

– Злюсь.

Салли подошла и обняла его:

– Извини. Может, хочешь убить Рамона вместо змеи?

– Не сегодня, – ответил дед.

Салли положила голову ему на плечо. Она так и не сказала, что любит его, а он не сказал про затемнение у себя в кишках ни тогда, ни потом, в их недолгие счастливые дни вместе.