XXXIII

Под конец траура дед поехал на Двенадцатый космический конгресс в Коко-Бич, штат Флорида.

Конгресс начался в субботу, и первое групповое обсуждение проходило за кофе и булочками в одном из конференц-залов гостиницы «Атлантис-бич лодж». Инженер из команды, разработавшей новый космический челнок, начал дискуссию с опровержения: неправда, будто он назвал насовских астронавтов «шоферами летающих грузовиков». У него был бруклинский акцент, лацканы и галстук широкие, как боковины шин, круглые старушечьи очки и копна светлых волос. Астронавты – герои, сказал он, это очевидно. И они будут героями, пока не заработает Транспортная космическая система (ТКС). А вот тогда выражение «шоферы летающих грузовиков» станет правильным. Все в зале засмеялись.

Дед тоже хохотнул. Он направлялся к двери с пластмассовым стаканчиком горячего кофе, уже опаздывая на еженедельную встречу с горем.

– Сейчас, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, космические полеты – все еще увлекательное приключение, – продолжал молодой инженер. – Но не волнуйтесь, мы в НАСА сделаем все, чтобы это изменить.

Дед, стоя в дверях, снова хохотнул. В его глазах героизм (если такое явление вообще существует) был связан с недостатками обучения. Если тебя хорошо учили, то есть надежда избежать приключений.

На звук его смеха женщина в последнем ряду обернулась, похлопала по свободному креслу рядом и подняла бровь. Ей было пятьдесят, но руки сохранили молодость, и она красила ногти в розовый цвет. Работала она коммерческим директором в «Удивительном мире Уолта Диснея» и была секретарем комитета, проводившего конгресс. Жила в Орландо. У нее была дочь-студентка и бывший муж, военный летчик, служивший во Вьетнаме. Она душилась L’Air du Temps. Вдобавок носила колготки, а дед до вчерашнего вечера ни разу еще не видел вблизи колготок (бабушка до самой своей смерти 10 февраля 1974 года в возрасте – предположительно – пятидесяти двух лет носила чулки и грацию). Училась в старших классах с певцом Тони Беннетом. Занималась любительской фотографией. Водила «меркьюри-кугар» последней модели цвета сгущенного молока.

Дед перебирал карты фактов, силясь отыскать козырь – ее имя. К своему ужасу, он с прошлой ночи начисто его забыл. Имя первой женщины, с которой переспал после смерти жены, первой с сорок четвертого года, которая не была моей бабушкой! Женщина снова похлопала по креслу, словно подманивала упрямого кота. У деда кровь прилила к щекам и к шее. К горлу подступила тошнота. Он мотнул головой, надеясь, что выражает сожаление из-за невозможности остаться, но подозревая, что его состояние ясно написано на лице. Сосредоточившись на стакане с кофе, чтобы удержаться от рвоты, он понес свой желудок и горячий стакан по ковровой дорожке коридора, как будто никуда не торопится. Мимо одного конференц-зала, мимо другого, к вестибюлю перед автостоянкой.

Она догнала его у стола регистрации, заваленного переплетенными материалами прошлогоднего конгресса, на котором в числе приглашенных докладчиков был Джин Родденберри. Их роман начался с признания в обоюдной любви к «Стартреку» на пятничном банкете с коктейлями в «Рамонс рейнбоу рум» на верхнем этаже сверхсовременного стеклянного здания в центре Коко-Бич. Дед ездил на ежегодные космические конгрессы десять лет кряду в качестве совладельца и главного конструктора «Эм-Эр-Икс». Девять предыдущих банкетов с коктейлями он пропустил, в этот раз изменил своей привычке. Он не мог полностью исключить, что, несмотря на траур по жене, искал женского общества. Однако ежегодный конгресс профессионалов и любителей-ракетчиков – совсем не то место, куда идешь с целью найти бабу, и к «Рамонс рейнбоу рум» это тоже относится.

– Мне кажется, кому-то нехорошо. – Она принесла ему пластиковую крышечку для стакана с кофе и банан. Быстро оглядела его лицо, потный лоб, вчерашний узел на галстуке. – Ты весь зеленый. Возьми.

Она протянула ему банан. Достала салфетку из кармана розового шелкового блейзера примерно цвета своих ногтей, в который, наверное, переоделась утром, после того как неслышно выскользнула из его номера. Будильник прозвонил в семь. Дед потянулся к ней – туда, где много месяцев была только холодная простыня, – и след ее тепла, чуть уловимый шлейф духов многократно усилили пустоту постели. Он жил со своим горем уже одиннадцать месяцев, но так горько ему еще не было.

– Знаю, тебе этого сейчас хочется меньше всего, но, если ты съешь банан, тебе получшает. – Она салфеткой промокнула ему лоб. – Калий. Электролит.

Дед очистил банан, съел половину. Почти сразу ему стало лучше.

– Ой, – сказал он, чувствуя себя идиотом оттого, что не сообразил раньше. – У меня похмелье.

– Наверное, давно не пил.

Это был не вопрос, а сложный сплав издевки и намека. Вчера дед, вероятно, выпил больше, что за все годы со Дня победы, вместе взятые. Очевидно, она знала о нем и о его жизни много того, чего он не помнил, как ей рассказывал. Он пошарил в памяти: нет, значительную часть того вечера не удастся восстановить никогда. Он надеялся, что не разочаровал эту добрую женщину в постели. Надеялся, что не рыдал ей в плечо. Боялся, что обе надежды тщетны.

– Тебе пора ехать. – Она глянула на часы, большие мужские «Аккутрон астронавт». Чокнутая фанатка космоса. – До Мельбурна полчаса с лишним, в зависимости от пробок.

Очевидно, в числе другого, чего не помнил, дед рассказал ей, что пропустит утреннее заседание «Космические челноки (ТКС): ход программы», потому что едет в Мельбурн, штат Флорида, где никогда прежде не бывал, читать кадиш по моей бабушке. Он нашел синагогу Бет-Исаак в телефонном справочнике.

– Вот. – Она взяла у него стакан с кофе и аккуратно накрыла крышкой. Кофе брызнул ей на большой палец, она ойкнула, слизнула каплю и вернула стакан деду. – Арамейский, да?

Видимо, он очень подробно расписал ей еврейские поминальные обычаи.

– Да.

– А где сейчас говорят на арамейском?

– Нигде.

Она стиснула ему правую руку выше локтя. Деда не обрадовала некоторая доля жалости в ее глазах. Она коснулась губами его щеки и сказала:

– Доешь банан.

Вечером, когда он вернется из Мельбурна, он увидит ее идущей в ресторан «Атлантис-бич лодж» на банкет в честь награждения. Она будет в толпе поклонников, окружающих крупного седовласого господина, который приехал в Коко-Бич получить означенную награду. Больше им встретиться не придется, однако она косвенным образом определит его дальнейшую жизнь.

По пути к автомобилю дед доел банан и внезапно вспомнил ее имя, хотя к тому времени, как стал рассказывать эту историю мне, забыл снова.

– Каждую субботу в течение года, – сказал мне дед. – Где бы я ни был. А я много где бывал. Твой отец и Рэй, позволь тебе сказать, где только не наследили своим говном.

Был теплый вечер. По просьбе деда я помог ему перебраться во внутренний дворик, за которым он любил наблюдать через окно с арендованной больничной кровати. Цветущий гибискус алел тысячами китайских фонариков. Кормушка весь день пользовалась успехом, и выложенный галькой бетон под нею был усыпан семечками.

– Они нарвались на иски в четырех штатах. Нью-Йорк, Нью-Джерси, Мэриленд и Пенсильвания.

– Делавэр.

– Верно. Делавэр. Откуда ты знаешь?

– Я подслушивал и подглядывал.

В моем детстве это был единственный способ получить достоверную информацию.

– Не знаю, помнишь ты или нет. Лето, когда вы с братом жили у нас.

– Мама училась на адвоката.

– Вы играли на улице. И твой брат, видимо, наступил в собачью какашку. Сам не заметив.

– Смутно помню.

– Потом вы наигрались и вернулись домой. Он идет в кухню, в гостиную, в комнату с телевизором. На второй этаж по лестнице. В ванную. В гараж. Даже в кладовку! Как будто обходит дом с экскурсией! И в каждой комнате – маленький бурый вонючий след.

Я рассмеялся.

– Видишь? Не только ты умеешь придумывать пижонские метафоры.

– Э-хм.

– Я про то говно, которым наследили твой отец и мой чертов братец.

– Да, я понял.

– Твоя мама только начала учиться на адвоката. Получалось, ее студенческий кредит идет псу под хвост? Она остается без дома? Поначалу я стал выяснять, что мог, в Балтиморе. Хотел понять, сколько говна и как далеко они его разнесли. Потом начал подтирать, насколько получалось. Вел переговоры с Налоговым управлением. С истцами по делу. Сэм Шейбон подал в суд на твоего отца, ты это знал?

– Да.

– На родного племянника!

– Славная семейка.

– Извини, – сказал дед. – Он твой отец, ты должен его любить.

– Не должен. Но люблю.

– В общем, где бы я ни оказался, каждую субботу я шел читать кадиш. В Адат-Иешурун или, может, в Б’наи-Авраам в Филадельфии. В Агавас-Шолом в Балтиморе, разумеется. Родеф-Шолом в Питсбурге. Бет-Эль в Сильвер-Спринг.

– Ты водил меня в Бет-Эль.

– Раза два.

На крыше появился мамзер и принялся воровато оглядываться.

– Если честно, не знаю, зачем я это делал. Неделю за неделей тащился на Рейстерстаун-роуд или куда еще для молитвы.

– Наверное, тебе это что-то давало.

– Наверное, я хотел чего-то от этого получить. – Он высунул язык. – Постыдная слабость.

Мамзер осторожно спускался по крыше.

– Только глянь на эту зверюгу.

– Иногда мне хочется просто насыпать ему птичьих семечек.

– Он все равно не будет знать, что с ними делать, – сказал дед. – Решит, что они отравленные.

– Думаешь, он такой умный?

– Он мамзер.

Некоторое время мы оба молчали, и дед закрыл глаза. Он еще раньше сказал мне, что «чувствует солнце костями» и что это «приятно».

– Мы правильно обращаемся со смертью, вот что я скажу, – заметил я.

– Мы – евреи?

– «Делай то, делай се. Не делая этого». Нужно, чтобы кто-то тебе так говорил. Разорви черную ленту, завесь зеркало. Неделю сиди дома. Месяц не брей бороду. А потом одиннадцать месяцев каждую неделю ты ходишь в синагогу, встаешь, и тебе… ну, не знаю.

Дед снова закрыл глаза. Слабый ветерок шевелил его седые волосы.

– Если умирает твоя жена, брат или, не дай бог, ребенок, – сказал он, – в твоей жизни остается огромная дыра. Лучше не притворяться, будто ее нет. Не убеждать себя, как советуют сейчас, что «жизнь продолжается».

Мне подумалось, что в природе человека первую половину жизни высмеивать условности и клише старших, а в последнюю – условности и клише молодых.

– Так что, ты знаешь, приходит время кадиша. Ты встаешь перед всеми, указываешь на дыру и говоришь: «Смотрите, я живу с нею, с этой дырой». Одиннадцать месяцев, каждую неделю. Она не исчезает, ты не забываешь ее и не «идешь дальше».

– И это тоже.

– А потом, через некоторое время, ты привыкаешь. В смысле, в теории. Вот почему я ходил каждую неделю, где бы ни оказался, думал, привыкну. С родителями так и получилось. Наверное, я думал, получится и с твоей бабушкой.

Община Бет-Исаак размещалась в модернистском шале пятидесятых годов; ярко-синяя островерхая крыша явственно выдавала, что строилось оно как «Интернейшнл хаус оф пенкейкс». И впрямь, как сказали деду, у местных синагога носила имя «Бет-ИХОП». В витрине сразу за входной дверью, среди газетных вырезок, прославляющих щедрость различных живых и покойных членов общины, дед приметил кубок, украшенный золотым шейгецем с ракеткой. Рядом на фотографии молодой еврей крупного телосложения пожимал руку тощему субъекту; оба были в белых рубашках поло и белых шортах. Подпись сообщала, что тощий субъект – чемпион Британии Джефф Хант, а дюжий еврей – раввин Ланс Тепплер.

Старуха, заметившая, что дед разглядывает витрину, остановилась перед входом в молельный зал и попросила спутника ее подождать. На ней были бесформенные вязаные штаны оранжевого цвета и бесформенный свитер с черно-оранжевыми маками на белом фоне. Оправа очков тоже была оранжевая.

– Ребе Ланс – величайший в мире еврейский чемпион по сквошу, – сообщила она деду.

Дед рассмеялся, громче и сильнее, чем собирался. Так громко и сильно он не смеялся месяцы, годы. Даже когда в шестьдесят шестом водил моего отца в «Латин-палас» на пьесу с Бадди Хэккетом. Было что-то нелепое не только в самом сообщении, но и в старухиной серьезности и в ее почти карикатурном акценте. От смеха заныла грудь, заболело сердце. И старуха, естественно, обиделась. Деду стало стыдно, он попытался сделать вид, будто не смеялся, а просто закашлялся, но обмануть ее не удалось. Она повернулась к нему спиной.

– Псих, – на идише заметила она своему спутнику тем громким шепотом, к которому на протяжении тысячелетий прибегали старые еврейки, чтобы все, включая провинившегося, узнали, кто именно провинившийся; дед еле разобрал английский ответ старика: «По-моему, он просто с похмелья».

Народу в Бет-ИХОП в тот день было мало, и ребе Ланс, поднявшись на алмемар, сразу заметил в дальнем ряду нового посетителя в плохо завязанном галстуке. Раввин кивнул, отчасти самодовольно, отчасти успокаивающе, словно говоря: «Вы в хороших руках». Он был блондин с мощной челюстью, красавец в духе Джорджа Сигала.

– Я бы хотел начать с очень простой, очень искренней молитвы, – сказал он. – Благодарение Богу, что кондиционер снова заработал.

Со скамей раздалось «аминь». Девять утра, а термометр на улице уже показывал восемьдесят три градуса по Фаренгейту. Дед сам был ценитель кондиционирования и уже поставил высокую отметку системе Бет-Исаак. Из широкой решетки в задней стене молельного зала на затылок ему дула холодная струя. Возможно, этим объясняется тот факт, что дед не столько перетерпел богослужение, сколько пересидел его в криогенном анабиозе. Он вспоминал молодого физика с его обаятельно дерзкой речью, пухлую ручку оргсекретаря, похлопывающую по соседнему с ней креслу. Никакого чувства единения с прошлым, с прошлым своих предков, с редкими людьми на скамьях. Они могли быть незнакомцами на автобусной остановке, едущими каждый по своим делам. Или клиентами за столиками в блинной. Из вурлитцеровского органа лился сироп музыки. Играл старый еврей в странном песочном комбинезоне, вроде спортивного костюма, ботинках на платформе и со взбитым коком цвета сапожной ваксы. Как и в случае с колготками, дед и раньше смутно знал, что в реформистских синагогах стоят органы, но лично с этим явлением столкнулся впервые. Он всегда считал, что единственная радость от синагоги – сознание, что в церкви еще хуже. Присутствие и звуки органа в значительной мере сводили это преимущество на нет.

Когда наконец пришло время, он встал: единственный скорбящий в этой части молельного зала, одинокая башня с запертым внутри анонимным горем. Сперва он попросил о Спасителе, которого не ждал, и о спасении, в которое не верил. Потом сообщил Богу все то приятное, что Бог вроде бы желает о себе слышать. И наконец, пожелал мира в традиционном понимании, что у него особых возражений не вызвало, хоть и представлялось таким же несбыточным, как приход Мессии. Впрочем, дядя Рэй как-то ему объяснил, что последние строки кадиша можно толковать как просьбу к Богу и остальному мирозданию на время оставить говорящего и всех евреев в покое.

Ребе Ланс в свою очередь пожелал деду и всем скорбящим евреям на земле утешения, потом жестом предложил сесть. Дед сел. Казалось, прошло долгое время, прежде чем его зад вновь коснулся деревянной скамьи, а когда это произошло, тело как будто продолжало оседать вниз, вниз, вниз.

Весь год он надеялся, что со временем, если держаться предписанного кадишем рецепта, лекарство поможет, как было с его родителями, умершими один за другим: сперва отец, потом, почти сразу, мать. После бабушкиной смерти в самом бронированном бункере под горой Шайенн своего сердца он цеплялся, как за прикованный к запястью ядерный чемоданчик, за аварийный план. Рано или поздно, когда он будет готов, найдется женщина, которая его трахнет. И тогда станет ясно, что он начал оправляться от горя. Но сейчас, на задней скамье в синагоге Бет-Исаак, под звуки органа, похожие на музыкальное сопровождение «мыльной оперы» из старой радиопередачи, под банальности и фальшивые уверения, изливаемые на него раввином, дед вынужден был признать, что, возможно, никогда не оправится от бабушкиной смерти. Опустело все, не только его постель. Очаровательная Сандра Глэдфелтер с чистым гвоздичным ароматом L’Air du Temps лишь четче обозначила огромность дыры, как человеческая фигурка для масштаба рядом с «Титаном» на рисунке.

– Простите.

К нему обращался органист, тот самый, с гуталиновым коком и в спортивном комбинезоне. Гомосексуалист, предположил дед. Он огляделся и обнаружил, что вопреки раздражению, почти ярости, требовавшей немедленно встать и уйти из Бет-ИХОП, остался в зале один. У него не было ни малейшего представления, как давно кончилась служба.

– Я всего лишь хотел спросить, не нужна ли вам помощь.

– Нет, спасибо.

Второй раз за сегодняшнее утро ему протянули бумажную салфетку. Дед вытер слезы.

– Может быть, хотите пойти на онег? – спросил органист. – Чего-нибудь съесть?

Дед мотнул головой.

– Я видел, вы встали на кадиш.

– У меня жена умерла в прошлом году.

– Рак?

– Да.

– Ой-ой. Сочувствую. Она долго болела?

– Первый раз диагноз поставили, кажется, в шестьдесят восьмом. Прооперировали, облучали. Была ремиссия, потом снова.

– У меня то же самое, – сказал органист. – Рак. Облучают. Поверьте мне, дорогой, это не сахар.

– Верю, – ответил дед.

– Я теперь пойду на онег, хорошо?

– Конечно. Приятно было познакомиться.

– Вам точно не нужна помощь?

– Точно.

– Вы не хотите пирога?

– Нет, спасибо.

Старик похлопал деда по плечу и ушел из молельного зала. Двигался он грациозно и с достоинством – немалое достижение в ботинках на платформе. Дед глянул на часы. Он вызвался показать сборку модели в выставочном зале «Атлантис-бич лодж», и пора было уже трогаться. Он посидел еще минуту. Возможно, он немного устал. От адвокатов с их позерством. От безжалостно-холодной вежливости налоговиков. Устал взваливать на свои плечи бремя чужих решений. А больше всего устал горевать о бабушке. Даже когда активное умопомешательство улеглось до хронического невроза, общего для всех актеров, она осталась очень трудной женщиной. Однако то, что любить ее было тяжким трудом, не уменьшало его любви. Если по временам груз неведомого секрета не давал бабушке любить себя и тем отвечать на его чувства, сама страсть, с которой она цеплялась за него в эти минуты, была вполне достаточной компенсацией. Бабушка утоляла его голод в самых разных смыслах слова. Теперь остался лишь поденный труд горя. Дед хотел отдыха. Хотел, чтобы его, как всех скорбящих Сиона, оставили в покое.

Автомобиль два часа простоял на жаре. Внутри воняло подгорелым кофе. Дед нагнулся и схватил стакан. Повернувшись в поисках урны, он наступил на что-то круглое. Нога скользнула вперед, дед с размаху грохнулся задом на асфальт. Стакан с крышкой выпал из руки. Кофе, которого оставалось на два пальца, сумел причинить максимум вреда: забрызгать рубашку, галстук и брюки. Вечером дед найдет бурое пятно на правом носке.

Резиновый мячик прижался к левой передней шине, словно ища защиты от дедова гнева. Меньше теннисного, черный с желтым кружочком. Дед поднял его и бросил через плечо в сторону синагоги.

– Твою мать, ребе Ланс, – сказал он.

Потом потянулся за пластмассовой крышкой (закатившийся стакан он так и не нашел) и впервые заметил, как сложно, как интересно она устроена. В 1975-м кофе в пенопластовом стаканчике с крышечкой был относительным новшеством. Поначалу крышки делали плоскими, их надо было снять, прежде чем пить. Года через два появились крышки с язычком. В теории тянешь за него, надрываешь крышку, насколько нужно, и пьешь через отверстие. Поскольку сама крышка оставалась сплошным диском без перфорации, на практике ты либо получал зазубренную щель, либо рвал крышку пополам. По привычке дед игнорировал коварную крышку и просто снимал ее целиком, как сегодня утром, а потом надевал обратно, если хотел оставить часть кофе на потом.

Крышка, которую принесла ему Сандра Глэдфелтер, была иная: с перфорацией в бороздках и щелкой, чтобы удерживать язычок, когда ты его закроешь. Жесткость конструкции обеспечивали четыре выдавленных ребра в форме буквы «Х», чтобы еще снизить вероятность разрыва. В крышечке чувствовалась изобретательностью и забота, но, помимо инженерной функциональности, она была просто очень красива. В белизне и абстрактной геометрии выступов чудилось что-то футуристическое, словно это антенна или люк аккумулятора, оброненный пролетающим звездолетом.

Она напомнила деду поверхности, созданные художником по спецэффектам Дугласом Трамбаллом для космических кораблей, транспорта и лунных построек в «Космической одиссее 2001 года»: с выступами, хребтами и приподнятыми решетками, предполагающими механизмы неведомого, но правдоподобного назначения. Крышечка, думал дед, вполне могла послужить моделью архитектурного элемента базы Клавий в кино. Он повертел крышечку, не обращая внимания на припекающий сквозь брюки асфальт. Вспомнил, что когда-то пообещал бабушке увезти ее на Луну. Вообразил их обоих в ярких скафандрах, как на астронавтах в «Космической одиссее»: он сам в оранжевом, она в синем, возвращаются с прогулки по Луне на своем вездеходе. Они приближаются к люку в лунной поверхности. Его рука в перчатке ложится на переключатель. Автоматическая панель, медленно скользя по параллельным бороздкам, поднимается в черное небо, он загоняет вездеход в подлунный гараж, и гараж наполняется воздухом. Еще чуть-чуть, и они будут в укрытии, которое он выстроил ей на Луне. Лежа в гамаке, он будет смотреть, как она срезает цветы в своем саду на гидропонике, в то время как планета погружается во тьму и мир нисходит на их космическое прибежище.

Стена-гармошка с бежевым ковровым покрытием отделяла банкетный зал «Атлантис-бич лодж» от выставочного, где мой дед сидел за столом, позади таблички, на которой его имя и фамилия были напечатаны под словом «Демонстрация» и над скорбной надписью: «Бывший президент и технический директор „ЭМ-ЭР-ИКС инкорпорейтед“». Выставочный зал делился на три части временными перегородками, тоже с ковровым покрытием, но оранжевым. Дедова часть зала называлась «Космическое искусство». В помещении больше никого не было, и вопрос, что именно он демонстрирует, оставался открытым. Скорее всего, решил дед, искусство прятаться: его тело за перегородкой, его разум – в главном энергетическом отсеке первого человеческого поселения на Луне. Он не сдержал обещание, данное бабушке – или, вернее, себе – при ее жизни, но, может быть, есть способ сделать это в воображении, где она жила до сих пор.

Сквозь стену-гармошку долетали приглушенные голоса из банкетного зала. Ораторы произносили речи, неразборчивые, как в сновидении. Речи из-под воды, перемежаемые всплесками смеха и оваций, потом долгая волна нестихающих аплодисментов. А когда она все же схлынула, дед услышал новый голос, высокий, но сильный, с распевными интонациями.

Осенью «Вестник космического конгресса» объявил, что учреждает ежегодную медаль «Сатурн» – «за значительный личный вклад в достижение человечеством звезд». В журнале был напечатан список номинантов, выбранных комитетом, в котором состояла оргсекретарем Сандра Глэдфелтер; бюллетень для голосования и конверт с адресом прилагались. Проголосовать мог любой подписчик, не пожалевший денег на марку; результаты обещали опубликовать в следующем выпуске.

Когда дед увидел итоги голосования – лавину, – он собрался выступить с отчетом о том, что видел в Нордхаузене. Даже начал писать открытое письмо в «Вестник», намереваясь отправить копию в газету, но вскоре засомневался, есть ли в этом смысл. Ни для кого не было секретом, что у «отца космических полетов» имеется какое-то нацистское прошлое. С конца войны историки, журналисты и бывшие узники концлагеря Дора пытались документально опровергнуть позицию обладателя медали «Сатурн», будто он не знал о военных преступлениях в Миттельбау и уж тем более не принимал в них участия. Самые страшные обвинения против него не задерживались в общественном сознании. Их сразу отметали как часть клеветнической кампании Советов. В той мере, в какой холодная война велась символами, Вернер фон Браун нанес самый мощный удар за всю ее историю. Обычно американцы охотно верят гадостям про своих героев, но никто не желал слышать, что Америка взошла на Луну по лестнице из костей.

Оказалось, что, тридцать лет таская свою ненависть в кармане, как зажигалку Ауэнбаха, чтобы чиркнуть кремнем при первой возможности, дед где-то по дороге ее потерял. У него не было сил выступать против реабилитации штурмбаннфюрера СС фон Брауна даже одностраничным письмом. У него не хватало духа принять неизбежные выводы:

1. Научные исследования по своей природе аморальны или внеморальны.

2. Ракеты неотделимы от своей пригодности для убийства людей.

3. Идеалы правосудия, открытости, защиты слабых – фундаментальной порядочности, – за которые он сражался, а Элвин Ауэнбах отдал жизнь, ничего не значат для страны, их провозгласившей. Они – помехи, которые надо обойти, применив власть. Строго говоря, они не пережили войну. Из последнего вытекало, что:

4. По сути, послевоенная карьера Вернера фон Брауна разом доказала и продемонстрировала на своем примере – войну выиграла фашистская Германия.

На последнем пункте деду особенно не хотелось останавливаться мыслями. Он ненавидел патриотизм. Чтение американской истории разуверило его в американской порядочности. На всех президентских выборах с 1936-го по 1948-й он голосовал за кандидата-социалиста Нормана Томаса. Но даже скепсис, устанавливающий рамки веры, имеет свои рамки. Тогда в кабинете доктора Лео Медведа дед решил и дальше верить в то, что бабушка всегда говорила ему о своем военном прошлом. В тех обстоятельствах скепсис представлялся своего рода безумием, вера – единственным путем вперед. То же было с фон Брауном и с самой войной. Дед выбрал единственный путь вперед. Он решил верить, что кровь и разрушения были не напрасны. Важно, что на Луне установлен звездно-полосатый флаг, а не нацистское знамя. Так что он отложил письмо и пообещал себе, что на конгрессе постарается с фон Брауном не столкнуться. Собственно, поэтому он и вызвался посидеть в выставочном зале во время награждения.

На пятидесятой минуте напористый тон сменился приглушенно-торжественным: фон Браун, приняв веру во все американское, сделался ревностным христианином и в публичных выступлениях нередко обращался к религии. Через несколько мгновений взметнулась новая волна оваций. Она прибоем накатывала на стену-гармошку, и внезапно овации грянули еще громче (дед чуть не подпрыгнул), а стена качнулась.

Дед встал и глянул поверх перегородки в среднюю часть зала, отведенную под выставку «Бендикса», «Рокуэлла» и других фирм – спонсоров конгресса. Оказалось, в той части стены-гармошки была дверь. Сейчас она была распахнута, и через нее волны рукоплесканий накатывали на Вернера фон Брауна. Тот кланялся и кивал. Он заверил ближайших доброжелателей, что да, он нормально себя чувствует. Потом закрыл дверь, приглушив грохот аплодисментов, и повернулся к выставке корпораций-спонсоров. Взгляд оценивал экспонаты словно с намерением украсть их или уничтожить. Блондинистые волосы, поседев, стали желтовато-пегими, как налет на зубах курильщика, но росли по-прежнему густо, и он по моде носил их довольно длинными. Они сильно контрастировали с багровым лицом. Вид у фон Брауна был такой, словно у него желудочная колика, ишиас или сердечный приступ. Дед попытался вспомнить, какая болезнь, по слухам, его убивает.

Взгляд фон Брауна остановился на высоком фикусе в терракотовой кадке, стилизованной под тыкву, в дальнем углу помещения. Он судорожной походкой подошел к фикусу, расстегнул ширинку коричневых брюк и вытащил бледный старческий брандспойт. Послышался дробный стук – первые капли дождя по сухой земле, затем спазматический плеск, будто кто-то после вечеринки вытряхивает на газон остатки пива из бутылок. Фон Браун постанывал и шептал себе под нос самые грязные немецкие ругательства, какие дед слышал после войны. Он сам давно уже не мог пустить струю с молодой силой, так что машинально пожалел фон Брауна. Покоритель Луны продолжал, и через некоторое время по звукам стало ясно, что процесс близок к завершению. Фон Браун выдавил из себя еще каплю-другую и нагнулся застегнуть ширинку.

Дед начисто забыл, что планировал избегать фон Брауна. Тот отвернулся от фикуса и увидел, что дед смотрит на него поверх перегородки. Чего дед не ожидал, так это такого смущения, такого уничиженного раскаяния на лице своего врага. Его давняя ненависть начала слабеть. В конце концов, чем фон Браун отличается от всех тех, чье величие выросло из честолюбия, надежно рождающего чудовищ? Честолюбцы от Геркулеса до Наполеона тянулись к небесам, стоя по колено в крови. И, что ни говори, именно благодаря честолюбию фон Брауна лишь один народ в человеческой истории оставил на Луне свой флаг, не говоря о двух золотых мячах для гольфа.

– Поздравляю с наградой, – сказал дед.

– Спасибо, – ответил фон Браун.

Виноватое выражение уже исчезло с его лица. Он сощурился, разглядывая моего деда, – может быть, гадал, знакомы ли они. Может, просто пытался угадать мнение деда в целом или в конкретном случае о взрослом человеке, который ссыт в гостиничный цветочный горшок. Дед подозревал, что верна последняя догадка.

– Я очень ценю оказанные мне честь и поддержку, – продолжал фон Браун.

– О, я за вас не голосовал, – ответил дед.

Фон Браун заморгал и мотнул всклокоченной седой головой:

– За кого же вы голосовали?

– За себя.

Фон Браун осклабился и спросил его фамилию.

У деда сердце забилось чаще. Возможно ли, что фон Брауну сообщили фамилию человека, который отыскал спрятанные документы по Фау-2 – один из главных козырей для переговоров после сдачи в плен? Если фон Браун вспомнит и узнает его фамилию, вызовет ли он полицию, потребует ли, чтобы деда вышвырнули с конгресса? Что важнее: не случай ли это наконец завершить дело, которое он тогда в Нордхаузене отложил ради долга? Ему пятьдесят девять, он не так силен, как в двадцать девять или тридцать девять, и уже давно не подвержен приступам ярости. Со дня выхода из тюрьмы он ни разу не нарывался на неприятности. Это оказалось исключительно эффективным способом их избежать.

Дед назвал Брауну свою фамилию. Тот вроде бы слышал ее впервые. Фон Браун не помнил, чтобы она обсуждалась или была в бюллетене.

– Я сам себя вписал, – объяснил дед.

По стенам раздела космического искусства висели крупноформатные цветные фотографии: двигатель «Рокетдайн» чертит яркую полосу на синем знамени канавералского утра. Толпа людей в одежде цвета шариков жевательной резинки, все тянут шею, глядя на что-то над головой. Снятый с большой выдержкой восход полной Луны над горой Эребус; если верить подписи, снимок сделал лично фон Браун в 1966-м, во время поездки в Антарктиду. Масляные полотна и акварели на мольбертах из золоченого бамбука, изображающие выход человека в космос, лунные пейзажи и посадки ракет. Многие картины с тщательным реализмом живописали несозданные звездолеты и далекие планеты – мечты фанатов космоса. Несколько принадлежали кисти великого Чесли Боунстолла, которого дед боготворил. Три стола занимали модели: ракеты, космопланы, спускаемые капсулы, лунные модули и планетоходы в разном масштабе из разных материалов. Фон Браун обошел перегородку, миновал большую картину Боунстолла: вид Земли с Марса, сияющее аквамариновое пятнышко на фоне звездного неба.

Проходя мимо столов с моделями, фон Браун залюбовался макетами французских ракет «Вероника» и «Кентавр», которые дед привез на выставку. Дедова фамилия стояла на карточках перед моделями, и он принял похвалу фон Брауна их красоте. Фон Браун подошел к демонстрационному столу, за которым сидел дед. Перед ним на скатерти были рассыпаны белые и серые пластмассовые детальки причудливой формы.

– Что это? – спросил фон Браун.

Проходя мимо незаконченного макета прототипа ТКС, он отвел взгляд и резко дернул головой, словно вид космического челнока ему отвратителен. Теперь он наклонился повнимательнее разглядеть пластмассовые детальки. Взял одну, U-образную, вытянутую, потом соседнюю, тоже U-образную, но сплюснутую. Соединил. Получился кожух реактивного двигателя.

– Вы используете готовые наборы? – Фон Браун обернулся к двум французским ракетам. (Как все модели, которые дед строил в качестве хобби, они были выточены и вырезаны тонким инструментом по дереву, в основном из бальзы и клена, – каждый стабилизатор, щиток и обтекатель отдельно для конкретного макета.) – Нет, конечно нет.

– Обычно нет. Сейчас просто дурака валяю.

По пути на конгресс из Нью-Йорка дед остановился на заправке в Миртл-Бич и приметил рядом магазин товаров для хобби. Он зашел туда купить тонкой наждачки для макета ТКС, сборку которого собирался демонстрировать до того, как вмешались пьяный перепих, мячик для сквоша и кофейная крышечка. Макет он начал вскоре после предыдущего конгресса, но события последнего года не оставили времени на сборку, как и на многое другое.

В магазине товаров для хобби как раз была распродажа детских наборов. Деду пришла мысль, что они мне понравятся, – он собирался на обратном пути с конгресса остановиться у нас в Колумбии. Так что он взял с полки несколько коробок: два немецких танка, японский истребитель «зеро», французский «мираж», вертолет «белл-хьюи», автомобиль «матадор» и торпедный катер РТ-73 из старого телесериала «Флот Макхейла». Еще он купил несколько тюбиков клея.

За первый час демонстрации он отделил детали от рамок и разложил на столе: оси, стойки, несущие винты, турельные пулеметы, рычаги управления, компоненты для кресел «матадора», чтобы сообразить, на что они годятся. Взял детали для брони одного из танков, с помощью скальпеля и клея превратил их в плоскую квадратную конструкцию размером с подставку под чашку. Она была примерно на полдюйма шире кофейной крышечки, которую дед, смазав клеем, прилаживал теперь на верхнюю сторону.

– Что это? Можно спросить?

Дед не ответил. Он не собирался отвечать. Когда при встрече с фон Брауном дед понял, что больше не горит желанием убийства, он испытал облегчение. Однако разговаривать с этим человеком не хотел.

– Какой-то люк? Пусковая площадка?

Дед услышал и узнал – поймал, как сигнал маяка, – непреодолимое любопытство, частый порок одиноких мечтателей. Он перебарывал сильнейшее желание объяснить свою теорию лунных поселений, хотя тяга объяснять была у него почти сексуальная, своего рода интеллектуальная эрекция. Да и что он надеется выгадать своим молчанием? В сорок пятом фон Браун ушел от него и от правосудия. И не просто избежал сурового наказания, которое выпало на долю многих его товарищей и начальников, а вознесся на невиданную высоту славы и всеобщего поклонения. Что ни говори, самый везучий фашистский гад в истории.

– Искусственный спутник! – предположил фон Браун. – Какая-то солнечная батарея?

В конечном счете Вернер фон Браун, как истинный нацист, убил сам себя – или, по крайней мере, сама себя убила его мечта. На Луну больше не летали. Программу «Аполлон» свернули. Из-за одержимости фон Брауна за пять лет полет на Луну превратился в общественном мнении из удивительной и невозможной одиссеи в поездку на автобусе, из всенародной цели в самую большую и дурацкую трату денег, какую только удавалось измыслить человечеству. В НАСА фон Брауна сперва оттеснили в сторону, вместе с «Сатурнами V», а затем и выпинали вон. Все грандиозные планы экспедиций, которые он впаривал десятилетиями, в книгах, написанных вместе с Вилли Леем, в «Удивительном мире Диснея», на страницах «Кольерс» и «Лайф» с потрясающими иллюстрациями Боунстолла: восходы Земли, посадки ракет на Марс, космические оранжереи на низкой земной орбите – все оказалось задвинуто в какой-то нижний ящик. Никто больше не говорил о кольцевых орбитальных станциях в точках Лагранжа, про добычу гелия-3 на Луне или о колониях на Марсе. Наступила эра шаттлов, летающих грузовиков. Подобно «Сатурну V», фон Браун стал динозавром. Дед невольно почувствовал к нему даже некоторую жалость.

– Ядерный реактор, – сказал дед.

– Вы серьезно?

– Только верхняя часть. Остальное будет внутри.

– Внутри чего?

– Лунной поверхности.

– Это лунная база?

– Я только начал.

Фон Браун, кривясь от боли, присел на корточки, чтобы глаза оказались вровень со столом:

– В каком масштабе?

Кажется, он совершенно забыл, что две минуты назад дед видел его ссущим в кадку с фикусом. Как-никак, в искусстве забывать он был дока.

– Не знаю, – ответил дед. – Наверное, один к шестидесяти шести.

– Значит, не очень большая.

– Сорока киловатт должно поначалу хватить.

Дед начал перебирать детальки, ища маленькие прямоугольные: зеркала, крышки аккумуляторов и орудийных люков, – которыми собирался придать фактуру поверхности. В точности этим методом действовал Трамбалл, создавая модели для «Космической одиссеи». Кусочки были все разного цвета, в зависимости от набора, и все не такие, как корпус, но, если покрасить их из баллончика матовой серой краской, фактура получится убедительная.

– Цикл Ренкина? – спросил фон Браун. – Как в СНЭП-десять.

Он попал пальцем в небо, и дед изнывал от желания объяснить, насколько лучше более простой и более экономичный двигатель Стирлинга работал бы в реакторах СНЭП, которые фон Браун и НАСА проталкивали десятилетие назад. На этот раз он сумел промолчать, и, кажется, фон Браун понял, что с ним не хотят разговаривать. А может, просто устал сидеть на корточках. Он ухватился за край стола, выпрямился, подошел к столу с моделями и погладил «Веронику», гладко зашкуренную и покрытую глянцевым бежевым лаком.

– Красавица, – сказал он и сделал паузу, давая деду время согласиться или возразить.

Дед удержался от замечания, что «Вероника» приглянулась фон Брауну не случайно: ее в значительной мере создали немцы из Пенемюнде, попавшие в плен к французам.

– И все же, – продолжал фон Браун, – французы в космосе. – Он улыбнулся. – Признайтесь, в этой идее есть что-то комическое.

– Да? – не сдержался дед. – А насчет евреев на Луне?

– Простите?

– Я немного консультирую государство Израиль, – нагло соврал дед. – Израильтяне вкладывают много сил, средств и мозгов в систему нового поколения, «Иерихон-два». Лунные орбитальные и посадочные аппараты. Чтобы построить еврейское поселение на Луне.

Фон Браун на мгновение опешил, но быстро пришел в себя. Надо отдать ему должное: за свою жизнь он стольким вешал на уши лапшу, что мог понять, когда это проделывают с ним.

– Превосходно, – сказал фон Браун. – Им там самое место.

Однако история волшебной кофейной крышечки на этом не закончилась. Ближе к вечеру деда разыскал молодой инженер-бруклинец. Ему посоветовали взглянуть на модели «Вероники» и «Кентавра», и он честно признал, что доктор фон Браун сказал правду: они чудесны. Он спросил, не хочет ли дед делать модели для НАСА, как для опытно-конструкторских, так и для учебно-выставочных целей? Платят вполне неплохо.

Дед ответил, что подумает. Затем решил принять предложение не раздумывая. Он сказал, что и без того думает слишком много и лучше согласится сразу, чтобы освободить голову для других мыслей. Молодой инженер спросил, о каких мыслях речь.

– Евреи на Луне? – предложил для примера дед.

– Ах да, про это я слышал, – сказал молодой инженер. – Думаю, старый фашистский гад совершенно опупел.

Дед рассмеялся.

– Один ноль в пользу жидов, – добавил молодой инженер.

Тут дед расхохотался от души, а когда наконец отсмеялся и смог говорить, поблагодарил молодого инженера и записал номер его телефона. Они договорились связаться в ближайшее время. За следующие четырнадцать лет мой дед построил для НАСА более тридцати пяти моделей разного типа и назначения, в разных масштабах. Их точность и качество обеспечили ему заказы от частных коллекционеров по всему миру. Дед не сомневался, что работа, которой он был косвенно обязан фон Брауну, помогла ему не так убиваться по бабушке, по фирме и по успеху, который столько для него значил.