XXXV

Чуть больше года спустя я оказался в Корел-Гейблс. Это был тур в поддержку моей второй книги. Тогда «Букс & Букс» ютился на площади в несколько сот квадратных футов в розовом особняке на той же улице, на которой размещается теперь. В моем случае наплыва слушателей можно было не опасаться, но теснота означала, что раскладные стулья внести не удастся и, если придет больше миньяна старых евреев, схватка за сидячие места будет жестокой. В те времена на встречи со мной приходили по большей части мои знакомые, и среди тех, кто дрался в тот вечер за сидячие места в «Букс & Букс», несколько человек знали меня как внука моего деда. Зубной врач, восстановивший бабушке зубы после ее приезда в Балтимор. Соседка из Фонтана-Виллидж, которая так убедительно (на мой взгляд) завлекала деда своей версией макарон с сыром. Дедов приятель эпохи Шанк-стрит. Бывший директор по продажам «Эм-Эр-Икс».

Когда я учился в колледже, какой-то шутник перед чтением стихов в старом баре «Жюстинс» на Форбс-авеню посоветовал мне время от времени отрывать взгляд от страницы и «смотреть людям в глаза». Оказалось, что нет более верного средства потерять место в тексте, убедить слушателей, что ты псих, и получить душевную травму. Если народу в зале мало, у тебя сердце падает при виде пустых стульев. Если по случайности или из-за ошибки в афише зал полон, ты каким-то безошибочным инстинктом выхватываешь из толпы человека, который зевает, хмурится или смотрит с таким видом, будто его укачало. После первой неудачной попытки я начинал нервничать и поднимал голову в произвольный момент, придавая ненужный вес случайному «посему» либо двусмысленность вполне невинным «кончил», «палка» или «дала». К приезду в Корел-Гейблс я уже научился заранее отмечать штук пять подходящих слов в любом тексте, который собирался читать. На них я поднимал голову, изо всех сил надеясь, что увижу человека, которому нравится, или, по крайней мере, вежливого слушателя, который притворяется довольным.

Тем вечером в «Букс & Букс», подняв глаза на втором отмеченном слове, я увидел красивую женщину у двери, выходящей на угол Салседо-стрит и Арагон-авеню. Женщина смотрела на меня благожелательно и в то же время оценивающе. У нее были внимательные глаза, не теплые, но и не ледяные, не сентиментальные, но и не жесткие. Глаза художника, подумал я. Седые волосы с редкими темными прядками были собраны сзади в небрежный пучок, загорелое лицо обращало на себя внимание эффектными скулами и носом. Дед из-за скул сравнивал ее с Кэтрин Хепберн, но я бы скорее вспомнил другую актрису, Анжелику Хьюстон. На слове номер три, когда я вновь поднял голову, женщины там уже не было. Для меня это была некоторая душевная травма.

Она не появилась больше ни во время чтения, ни позже, когда я раздавал автографы немногочисленным желающим. Я выслушал, какой кошмар был у бабушки с зубами. Выслушал, как донимало дедово внимание к мелочам, когда хочешь, по сути, сделать «римскую свечу», которая взлетит достаточно высоко и не взорвется. Принял несколько запоздалых соболезнований. Затем распрощался с Митчем Капланом и вышел. Остановился я в гостинице на бульваре Понсе де Леона (скорее перехваленном мотеле), поэтому решил, что дойду пешком. Меньше чем через квартал кто-то тронул меня за локоть, и женский голос произнес:

– Майк.

– Я подумал, что это, возможно, вы, – сказал я.

Мы обменялись рукопожатиями, потом она сказала: «Нет» – и мы обнялись, стоя на тротуаре. У нее была как раз такая фигура, какую любил дед, – песочные часы, но при этом легкая, не грузная. Ее плечи щелкнули, как бельевые прищепки, и на меня пахнуло апельсинами и гвоздикой. Я вспомнил, как дед говорил, что Салли сильно душится «Опиумом».

– Я чуть не струхнула. – Она достала из красной кожаной сумочки в форме рюкзачка бумажный носовой платок и вытерла глаза.

Я тоже попросил себе платок.

– Если бы струхнула, я бы себе не простила, – продолжала она.

– Я думал, вы ушли.

– Я правда ушла. Послушала немного, как вы читаете, ушла и взяла себе чашку кофе.

– Ой.

– Вы хорошо читали, просто я визуал. Не воспринимаю на слух.

– Ясно.

– Если честно, я, наверное, становлюсь немного глуховата. Есть хотите? Может, зайдем куда-нибудь?

Мы нашли ее машину, «Мерседес-280» цвета верблюжьего одеяла. На заднем стекле было наклеено выцветшее хьюлетт-паккардовское разрешение на парковку. В салоне сквозь благоухание «Опиума» пробивались запах испорченной солнцем кожаной обивки и кисловатый душок витаминов. Салли отвезла нас в кубинский ресторан, про который сказала, что это ее любимый, но за разговором она лишь немного поковыряла вилкой свою жареную рыбу. Когда я заказал лечон, она объявила, что тоже возьмет свинину. Однако официант еще не дошел до кухни, как Салли крикнула ему вслед, что все-таки возьмет рыбу.

– В моем детстве у нас дома была кошерная еда, но в следующие пятьдесят лет я ела свинину. И вдруг оказалось, что не могу! Даже ветчину. Вот что это значит?

Я соврал, будто у меня нет никакой гипотезы, но на самом деле нечто похожее случилось под конец жизни с дедом, и мне думалось, что это как-то связано с приближением смерти. Невежливо было бы сказать такое пожилой женщине, с которой мы только что познакомились. Однако в итоге она сказала это сама.

– В окопах атеистов нет, верно? – Она оглядела пластмассовые стены «под кирпич», красные пластиковые столы, ажурные металлические подсвечники. – Наверное, я в окопе.

– По крайней мере, это окоп, где можно взять лечон.

– Как по-вашему, Богу не плевать, что люди едят?

– Я бы надеялся, что у Него есть занятия поинтереснее.

– Ха. Знаешь, на кого ты похож, когда так говоришь?

Она разрезала свою рыбу на аккуратные квадратики. Набрала на вилку бобов и риса, добавила один квадратик рыбы. Потом вдруг со звоном положила вилку. Приготовленная к отправке в рот порция так и осталась нетронутой до конца разговора.

– У меня это была не любовь, – сказала она. – Чисто для протокола.

– Да?

– Может быть, к этому шло. У нас был довольно бурный роман для нашего возраста, насколько я понимаю. Но мы прожили вместе всего полгода.

– Знаю, – ответил я. – Не очень долго.

– В семьдесят два? Как шесть недель в пятнадцать лет. А потом он взял и заболел раком.

– Вы дали ему слишком много счастья. Он не мог этого вынести.

– Это было бы смешно, не будь оно правдой. Ты куришь?

– Пытаюсь бросить.

– Я тоже.

Салли подозвала официанта, протянула ему пятерку и на сносном испанском попросила сбегать в ближайший винный магазин и купить ей пачку «Тру». В конечном счете она согласилась угоститься его «Винстоном».

– A la orden, señora.

Он похлопал по карманам, ища зажигалку. Я вытащил зажигалку Ауэнбаха, которую отдала мне мама. Салли отметила ее. Она прикурила и, отвернувшись от меня, выпустила длинную струю дыма.

– И еще. Не обижайся, но я скажу, что он был не тот, кого легко любить. Не в смысле, что он был неприятный.

– Да?

– Он был очень приятный. Умный. Красивый, широкоплечий. Довольно крепкий для своих лет, но не такой, как, знаешь, старперы, которые бегают по девяностоградусной жаре в банданах и с утяжелителями. И еще он что угодно мог починить. Буквально что угодно. У меня такая штуковина, для компакт-дисков, начала заикаться. Он и ее починил. Хотя там внутри лазер.

Никто не уважал дедовы технические знания и рукастость больше меня, но в его умении чинить лазеры я все-таки сомневался, поэтому только кивнул.

– У него даже чувство юмора было, глубоко спрятанное.

– О да.

– Черного юмора.

– Очень черного.

– Но проявлялось это, только если его знаешь. А еще, может быть, самое приятное…

Я ждал. Мне думалось, что она очень многое любила в этом человеке, про которого сказала, что не любила.

– Он не обижался, когда я смеялась над его смешными сторонами. А у него было множество смешных фанаберий. Например, использовать, как это называется, мензурку вместо мерного стаканчика.

– Мне всегда казалось, что это круто.

– Варить кофе в конической колбе.

– У него получался в ней отличный кофе.

– Зажигалка эта.

– В ней скрыта целая история.

– Не сомневаюсь. Все его истории были в чем-то скрыты. Ты знаешь про охоту на змею?

– Немножко.

– Как будто он капитан Ахав. Как Джон Уэйн в том фильме.

– «Искатели».

– Из-за старого вонючего кота. И все это еще под соусом рыцарства.

– Он любил иметь конкретную цель.

– И ракеты. Модели повсюду. Вообще космос. Ехать за двести миль, чтобы посмотреть в бинокль, как на орбиту запускают очередную консервную банку. Меня это смешило.

– Для него это было очень серьезно.

– Это и было в нем самое смешное. – Она вилкой стащила из моей тарелки кусок лечона и отправила себе в рот. – Мм. Твоя бабушка его поддразнивала?

– Иногда, – сказал я, хотя на самом деле такого не помнил. – Совершенно точно.

– Ему надо было сражаться. Бороться. Чувствовать, что он вкалывает сильнее, несет на плечах больше груза, чем все остальные. Все в жизни – схватка. Как у Иакова с ангелом. Даже с онкологией он собирался бороться в одиночку. Ни слова мне не сказал. Вы знали?

– Понятия не имели.

– Если честно, у него была склонность играть роль страстотерпца.

– Ему эта роль подходила по натуре, – сказал я.

Салли попросила счет.

– Твой дед устроил себе нелегкую жизнь. Но может быть, я ему ее немножко упростила. Не знаю. – Глаза у нее немного покраснели. – Упаси бог ему было чуть упростить это все мне.

Когда официант принес счет, она попыталась расплатиться, но я сказал, что чек оплатит мой издатель.

– Ох-хо, – заметила Салли. – А ты, малыш, умеешь жить легко.