Глава седьмая
Швейцарская точность

Временна́я воронка, в которую я начала вливать свои силы, извивалась подобно змее, образуя огромный крутящийся столб энергии. Эмоции переполняли, а память услужливо подбрасывала воспоминания, которые ударной волной проходили по телу. Боль, что разрывает душу, и радость, окрыляющая, возносящая до небес: признание Лима и лицо обезумевшего Распределителя, осторожное «можно?» из уст любимого и его руки, касающиеся моего живота, взгляд мужа во время нашей последней встречи и требовательное «обещай!».

Сейчас, осознанно балансируя на грани между столь противоречивыми чувствами, как ярость и спокойствие, я подчиняла свой дар, управляя им.

– Семь, – начала отсчет вслух, заставив Пауля, стоящего рядом, нервно вздрогнуть и прижаться еще сильнее, хотя площадь пентаграммы переноса и так вынуждала нас стоять впритирку.

– Это ты к чему? – сглотнув, уточнил вампирюга.

– К тому, как скоро появятся инквизиторы, почувствовав всплеск моей магии, – решила успокоить спутника и добавила: – Шесть.

Еще мгновение.

– Пять.

Пауль стиснул меня с такой силой, что я ощутила себя жмыхом после пресса.

– Четыре.

Сквозь лепестки огненного ветра, что окружали нас, я увидела открывающийся портал: законники работали быстро. Однако, прежде чем первый инквизитор появился из телепорта, края воронки схлопнулись над нашими головами, и мы окунулись в обжигающую боль временно́го переноса.

Еще никогда мне не доводилось совершать столь дальние прыжки. Ощущение, что мы с Паулем падаем с огромной высоты, все усиливалось, пламя, казалось, выжигало изнутри, струясь по венам. Воздуха не хватало.

Еще немного – и у меня банально не хватит сил выплыть на поверхность из этого палящего океана боли.

Все закончилось резко. Блондинчик, выполнивший роль соломки, на которую столь любят сетовать фанаты сослагательного наклонения, сдавленно охнул. Я же оказалась на вампиристом матрасе в позе «спасаемся от волны атомного взрыва»: лицом вниз, тело – прямая планка и даже мысочки вытянуты.

Некстати вспомнились слова из лекции военрука, который отвечал за готовность студиозусов к труду и обороне, заставляя нас падать именно таким образом при его окрике «ложись!». Дядька, бывший военный, а ныне любитель пампушек и борщей, обладатель сонма внуков, отличался специфическим чувством юмора. Чего только стоило его: «Вы – гражданские. Поэтому если оказались в зоне радиоактивного поражения, то немедленно накройтесь простыней и ползите. Лучше всего сразу на кладбище». На робкое студенческое: «А что в этом случае делают военные?» – преподаватель, не задумываясь, ответил: «Превращаются в радиоактивную пыль, с ветром поднимаются в верхние слои атмосферы и десантируются на головы обескураженных противников».

Поностальгировать подольше не дала пресловутая пыль, правда, не та самая, упомянутая военруком, а без бета-частиц. Она партизаном пробралась в гортань уже при первом вдохе, заставив надсадно закашлять.

Скатилась с блондинчика, который в этот момент по стонам мог переплюнуть любую бабку-симулянтку, что ежедневно вызывает бригаду «скорой», дабы не скучать в компании котов в однушке где-нибудь в Бирюлеве. Попыталась подняться и осмотреться. Безлунная ночь, что накинула черную шаль окрест, скрыв в причудливых тенях свои тайны, у романтичных барышень вызвала бы ассоциации со свиданием, в крайней случае – с похищением из-под венца. Увы, я была практичной, ибо в моем случае на ум приходили не рандеву, полные страсти и вздохов, а переломы. Закрытые, открытые и в различных комбинациях. Ибо такая темень была точно охарактеризована как уровень освещенности в анальном отверстии представителя негроидной расы – при оной гораздо легче навернуться, сломав шею, чем дойти до возлюбленной.

Спустя какое-то время глаза все же привыкли к чернильной мгле, и я смогла различить силуэты. Судя по всему, мы находились на стройке. Или на очень аккуратном разрушении, которое сродни тихому растаскиванию. Во всяком случае, груды камней, половина стены, руины, лопаты и нечто, напоминавшее ванну, наводили на мысли о возведении зданий.

Когда вампир выпрямился, правда, при этом приложившись макушкой о какую-то балку и озвучив все, что он по этому поводу думает, то завертел головой не хуже совы.

– Узнаешь местность? Где мы? – спросила почти безнадежно: темень не располагала к рекогносцировке.

– Точно сказать не могу, но, похоже, что мы все же в Риме… – задумчиво протянул Пауль, а потом ткнул пальцем куда-то: – Вон, видишь, Капитолийский холм и Колизей.

Признаться, по правде, я не видела ничего, о чем и сообщила спутнику. Темное на темном – не более. Разве можно в этих бесформенных тенях что-то опознать? Как выяснилось далее, особенности вампирьей физиологии это позволяли: днем глаза клыкастика были такими же, как у человека, но в темноте способность зрачка расширяться оказалась в несколько раз больше, чем у скромного homo sapiens. Правда, выглядело это жутковато: белка не видно, лишь тонкая радужка, и огромный, словно у рыбы, зрачок. Увидь такое диво окулист, диагноз был бы однозначным: передозировка мидриатика, который атрофирует мышцы и позволяет рассмотреть глазное дно.

Еще раз глянула на этого двуногого филина, что с интересом взирал на округу, и попросила:

– Может, раз из нас двоих ты все же видишь, побудешь поводырем? А то я боюсь, что, пока выберусь отсюда, что-нибудь себе точно вывихну или сломаю.

Пауль лишь помотал головой, что означало скорее «нет», чем «да», но за руку все же взял. Правда, прошли мы недолго. Я вроде бы наступала след в след, но все же умудрилась каким-то образом едва не сорваться в яму. Причем края ее были ровными и даже кое-где отделанными… мелкой плиткой.

Блондинчик, заинтересовавшийся этой особенностью местного «котлована», сначала присел, а потом и вовсе чуть ли не носом закопался в край, с которого я едва не сверзлась. Спустя мгновения томительного ожидания он выпрямился и с довольным видом сообщил:

– Теперь я точно знаю, где мы находимся. И даже примерно когда.

– Ну, не томи!

– Это Палаццо Паллавичини-Роспильози – дворец на Квиринальском холме. Его, судя по всему, именно сейчас строят для семейства Боргезе. Он примечателен тем, что зодчие, решив сэкономить, возвели его на месте руин терм Константина, которые являются частью фундамента главного здания.

Я лишь хмыкнула: прорабы и архитекторы были хитрецами во все времена. Нет чтобы заложить новый фундамент. Посчитали: то, что простояло больше полутора тысяч лет, выдержит и новые стены. Интересно, а в смету заказчика они внесли этот «фактор экономии» или выставили счет, словно все создавалось с нуля?

Мысли, роившиеся в голове, были до неприличия прагматичны и низменны, но именно они, такие мелкие и суетные, не позволяли сойти с ума и впасть в истерику от всего пережитого.

Пауль, задумчиво чесавший затылок, не подозревал о меркантильности моих умозаключений:

– А вот насчет времени… дворец строили долго, если не ошибаюсь, с конца шестнадцатого века по начало восемнадцатого… но, судя по всему, мы попали как раз на начало возведения…

Его слова были для меня лучшей из песен: значит, все же не ошиблась с расчетами, и нас вынесло в треклятый 1584-й. Во всяком случае, искренне хотелось на это надеяться.

Рассвет мы с Паулем встретили на одной из мостовых. Под утро начал накрапывать дождь, заставляя то и дело зябко пожимать плечами. Серое небо, серые дома еще не проснувшегося города. Узкие улицы, в которых тоннельным эхом отражались звуки: далекий лай собаки, скрип телеги и недовольное «но, пошла!», храп забулдыги, прикорнувшего рядом с канавой. Все невзрачное и единое в своем облике. И лишь мы, как гроздья красной рябины на первом снегу, видны издалека любой голодной птице, нечаянному прохожему.

Эту мысль я и озвучила вампиру, которого наш вид, кажется, ничуть не смущал. Напарник призадумался, и в этот самый момент за нашими спинами послышался мерный звон подков. Обернулась. Всадник, ехавший неспешно, был в плаще. Капюшон, надвинутый на лицо, руки в перчатках – ему была нипочем утренняя морось.

Синьор мерно покачивался, но, заметив нас, выпрямился и что-то процедил сквозь зубы, сплюнув. Я же улыбнулась ему как родному. Гулять так гулять, грабить так грабить.

Мы понимающе переглянулись с блондинчиком и, не сговариваясь, двинулись навстречу синьору. Тот, заподозрив неладное, потянулся к эфесу и ударил пятками по бокам лошади. А дальше произошло странное: пегая, вместо того чтобы ускориться, наоборот, встала как вкопанная и начала косить кокетливым глазом на вампира. А потом и вовсе застригла ушами и по ее телу прошла мелкая дрожь. Игривое ржание никак нельзя было принять за испуг животины…

Когда до меня дошло, что Пауль охмурил лошадь, а не всадника, я не смогла сдержаться:

– Ты что творишь? – прошипела сквозь зубы.

– Ее очаровать было проще, чем этого хрыча, на котором защитные амулеты… – протянул Пауль.

Последнее стало для меня неприятным известием. Похоже, перед нами был если не маг, то тот, кто был явно знаком с чародейством. Увы, мои познания в магической сфере были скудны, да и чаровать лишний раз опасалась – а вдруг местный колдовской патруль среагирует как должно? Пока размышляла, руки сами потянулись к «амулету», что мирно почивал за поясом джинсов.

Впрочем, достать его я не успела. Брошенное со злостью: «С дороги, упырь!» – сорвалось с губ незнакомца раньше, как и заклинание с его пальцев, полетевшее в Пауля.

Зря я недооценила талант обольщения вампирчика. Охмурить лошадь оказалось лучшей из идей блондина, ибо пегая, почуяв, что всадник пытается навредить объекту ее симпатии, взбрыкнула задом, да так, что синьор на манер пушечного ядра на бреющем полете пролетел добрый пяток саженей. Заклинание, получив свободу и не обретя точного вектора, свечкой ушло вверх, уколов брюхатую тучу.

К слову, последняя больше напоминала раздутый бурдюк, наполненный водой, чем плотный туман в небесных сферах, коим по сути и являлась. Ее потревоженное нутро недовольно забурчало, переваривая магический хук, а потом в отместку выплюнуло на нас ливень.

Недолетчик, сраженный коварством своей клячи, едва успел принять вертикальное положение, как на его голову сначала обрушился ушат воды, а затем и мы с Паулем: мокрые, злые и столь же коварные, как и обиженная туча.

Вы когда-нибудь видели, с какой скоростью переодевают манекенщиц на показе? Нет? Я тоже, но подозреваю, что мы с клыкастиком ничуть не уступали в этом умении профессиональным костюмерам. Подлетев с обеих сторон к опешившему синьору и подхватив его под белы рученьки, споро начали стягивать плащ и верхнюю одежду. Причем действовали в лучших традициях изголодавшихся в долгом странствии моряков, дорвавшихся до женского тела, отринув прелюдии вроде банальных вопросов: «Кошелек или жизнь?», «Снимай одежду, если хочешь уцелеть!» и тому подобных глупостей.

Мы дергали мага из стороны в сторону на манер тряпичной куклы, так что бедному контуженному оставалось лишь очумело вертеть головой. Сосредоточиться на том, чтобы кастовать заклинание, ограбляемому тоже не удавалось – Пауль был начеку.

Спустя буквально десяток секунд я завернулась в плащ, а клыкастик перекинул перевязь с клинком через плечо, поверх экспроприированного камзола.

Руки колдуна, которому не посчастливилось повстречаться с нами, были стянуты лоскутами от футболки Пауля. Причем, как издевка судьбы, край надписи «Улыбнись!», обтягивая запястья, читался без проблем.

Пегая, тихонько цокая, подошла к объекту своего обожания и ткнулась ему мордой в плечо. Видя, что даже лошадь оказалась в стане предателей, поверженный зло процедил:

– Хладноребрый выродок! Тебя, живодера, все равно прикончат. Не я, так мои братья по вере!!!

Я с недоумением воззрилась на ненормального. О чем это он? И решила уточнить у спутника, что является причиной столь ярых, почти партийных лозунгов.

Пауль почесал затылок, а затем бесцеремонно взял связанного за подбородок и начал вертеть его голову из стороны в сторону. Потом и вовсе резко заставил пленника опустить лицо вниз так, что нашему взору предстала татуировка в основании шеи, скрытая от лишних глаз за длинными волосами.

Сальные, неровно обрезанные пряди намокли, и вампир отвел их рукой, высвобождая нательный рисунок: уроборос – змея, пожирающая свой хвост.

– А вот и ответ, – с плохо скрываемой злостью протянул блондинчик. Правда, его реплика вызвала у меня еще больше вопросов.

– Поясни.

– Перед нами один из сынов тайного ордена эуминов – братства, благословленного священной папской волей на борьбу с порождениями дьявола.

Я ошалело помотала головой, совершенно запутавшись.

– А мне казалось, что церковная власть идет параллельной дорожкой с миром магии… – протянула, уставившись на эумина. Последний, к слову, хранил гордое и презрительное молчание. – И тогда как он пользовался магией?

Пауль печально вздохнул, вместо ответа на мой вопрос наклонился и треснул нашего невольного слушателя ребром ладони по затылку, отчего недотамплиер обмяк.

– Помоги мне оттащить его в подворотню, – пропыхтел блондинчик, подхватив жертву вампирского произвола под мышки.

Мне не оставалось ничего другого, как взяться за щиколотки (сапоги борца с тьмой ныне красовались на его несостоявшемся упыристом трофее) и поволочь связанного за ближайший угол.

Лошадь, ревниво пофыркивая, не отходила от нас ни на шаг.

После того как главная улика (он же пострадавший и вещественное доказательство произвола пришельцев из будущего в одном лице) была надежно спрятана меж мусорных куч, Пауль соизволил ответить мне на животрепещущие вопросы, которыми я его доставала, аки оса кружением над чаном с медовухой.

Как выяснилось из рассказа вампирюги, сосуществование миров обыденного и магического было не всегда мирным и нейтральным. Да и могли ли так тесно находящиеся рядом колдуны и простые смертные ни разу за несколько тысяч лет не пересечься? Но время выстраивало стену из законов и запретов. А меж тем каждый из миров развивался: одни изобретали доменные печи и песочные часы, перекраивали лоскутные карты удельных европейских княжеств; другие совершенствовали чары, признавали разумность разных рас, наделяя их равными правами. Последнее, как выяснилось, про предков Пауля.

Оказалось, что в эпоху Средневековья вампиров считали лишь условно разумными, впрочем, как и оборотней. Чародеи в открытую их не истребляли – все же магические существа, но и людей, фанатично на них охотящихся, оставляли без должного внимания. И вот нашелся среди колдунов один умник – то ли борец за чистоту дара, то ли просто нацист от магии – и создал человеческий орден. Отобрав из семей простых смертных детей с даром (а такие рождались, хоть и редко), он воспитал их при монастыре, внушив, что способности отроков к колдовству – это Божий дар.

А потом руками этих взрощенных чад истреблял тех, кого считал недостойными существами. Видимо, вампиры сильно ему тогда не угодили, поскольку эумины – маги по сути, но считающие себя дланью Божьей на земле, – усиленно охотились именно за клыкастиками.

А поскольку цикл воспроизведения у детей ночи оказался в несколько раз длиннее, чем у людей, да еще с учетом, что девочка рождалась в одном случае из пяти… В общем, причина редкой встречаемости кровопийц среди магического народонаселения стала ясна.

Вампирий геноцид руками людей сошел на нет лишь в эпоху Возрождения, когда, собственно, маг-фанатик, создавший братство эуминов преставился, а после его кончины и вскрылась вся подноготная священного людского братства.

Рассказ Пауля, пока мы по хитросплетениям улиц пробирались к центральной площади, прервали надсадный хрип горна и крик глашатая, разносившийся среди пустых улиц не хуже морового поветрия.

– Досточтимые жители Рима! – вещал голос луженой глотки. – Сегодня в полдень состоится казнь еретика и отступника, дьяволопоклонника, предавшего заветы священной церкви! Этот с виду агнец и сын благороднейшего из флорентийских родов продал свою душу чернокнижникам. Но от священного папского суда не скрыться! Спешите! Спешите на казнь Марио Сарло-Медичи!

«Прямо как на распродажу зазывает», – мелькнуло неприятно царапнувшее сравнение. Мысли же клыкастика шли в другом направлении, поскольку он озвучил совершенно иное:

– Если казнь сегодня, значит, одним эумином дело не обойдется. На зрелище стекутся как досточтимые маги, так и борцы с нечистью: и тем, и другим интересно глянуть на столь дивное развлечение, – сказано это было с таким презрением, что у меня отлегло от сердца: один раз столкнувшись с мировоззрением обывателей прошлых эпох, поняла, что ценности моего времени зачастую не в почете, в то время как то, что, на мой взгляд, варварство, – для наших предков норма жизни и развлечение.

Те же казни или гладиаторские бои, где проигравший должен умереть. Для меня, будущего врача, не единожды лицезревшего, а то и препарировавшего трупы в анатомичке, смерть, приправленная болью и агонией на потеху толпе казалась отвратительным и мерзким зрелищем. А вот для жителей Рима, едва только выпутавшегося из Средневековья, вести глашатая оказались интересны и приятны. Открывались ставни, головы – лысые, в ночных колпаках, чепцах или просто растрепанные и непокрытые, высовывались как можно дальше, дабы лучше расслышать слова крикуна новостей. Их даже не пугал ливень.

Мы с Паулем делили одну лошадь на двоих. Данным обстоятельством больше всего было недовольно пегое транспортное средство, которое периодически норовило меня укусить. Клыкастик сидел сзади, старательно пряча лицо за капюшоном моего плаща, а посему, когда я неожиданно обернулась резко склонил голову еще ниже.

Однако выражение лица спутника от меня не ускользнуло: отвращение и презрение к любопытствующим обывателям священного города.

– Тоже не считаешь еретический костер забавой? – решила все же уточнить.

– Нет. Это такой же откуп стоящих у власти от безликой толпы, как и представления лицедеев. Только еще с эффектом устрашения. Чтобы смерды развлекались и в то же время знали: так будет со всеми, кто пойдет против власти. В данном случае папской. А уж когда на эшафот ведут кого-то из знати… для простолюдинов это двойное удовольствие: плюнуть и кинуть камень в того, кто вчера был выше тебя. – Пауль выдохнул, а потом добавил: – К тому же все это мерзко, грязно и грубо. Если уж Козимо хотел устранить соперника своего сына, мог бы использовать яд или проклятье – намного тоньше и изящнее.

От последних слов вампира я слегка опешила. Как оказалось, клыкастик не против убийства, он против показного насилия. Хотя чего я хочу от выходца галантного века, в котором казни были не столь часты, зато интриги, отравления и убийцы из подворотни – в чести и почете. Век кует нравы. От этого никуда не деться.

Пока же город просыпался. Неспешно. Ворчливо. Избирательно. Сначала оживали рабочие кварталы, оповещая о себе скрипом колес, запахом свежего хлеба, руганью. Где-то в отдалении захлопали крылья, послышался возмущенный гусиный гогот, аккомпанировало ему недовольное лошадиное ржание.

Богатые кварталы пребывали пока в ленивой неге. Нет, и здесь сновали слуги, за оградами мелькали чепцы и подолы служанок, но не было рабочей суеты, бурления жизни.

Мы как раз выехали к пересечению трех улиц, когда дождь начал стихать, и ручьи, больше напоминавшие селевые потоки в миниатюре, уже не пугали бурлением и яростью. Чувство дежавю накрыло лавиной.

Фонтан. Три струи и три чаши. Но знакомый тритон, казалось, и сейчас ехидно мне подмигивал. Именно в нем я нашла послание, пытаясь выудить тот злополучный евро. Мозаика сложилась.

Не говоря ни слова, натянула поводья, заставив лошадь остановиться, и неуклюже сползла с седла. Пауль проводил меня недоуменным взглядом, когда я, спешившись, пошла к фонтану. Желания окончательно вымочить кроссовки да и низ джинсов не было, поэтому пришлось разуться и на манер бабки, полющей грядки, подоткнуть полы плаща за пояс. Не знаю, что обо мне подумал мой спутник, но вот лошадь заржала едко и заразительно, так, что окрестные клячи ее дружно поддержали.

После этого демарша я начала подозревать не просто зачатки разума в этой парнокопытной бестии, а даже избыток интеллекта по сравнению с некоторыми двуногими. С такими невеселыми думами я и промаршировала по днищу одной из чаш. Вода была холодная, ноги враз занемели, но я тянулась к тритону с упорством ослика, лелеющего надежду добраться до вожделенной морковки.

Обшарив всю тритонью пасть (думаю, если бы скульптор был более ярым реалистом и решил воплотить в камне и внутреннюю анатомию тритона, то я со своей решимостью докопалась бы и до клоаки), убедилась, что никаких посланий нет.

Обернувшись к Паулю, наблюдавшему всю сцену зондирования и эндогенного пальпирования каменной рептилии, я с оптимизмом поинтересовалась:

– Не знаешь, где здесь можно разжиться бумагой, пером, чернилами и воском?

Заботливое, как на приеме у психолога, и многообещающее, как на свидании с психиатром: «С тобой все в порядке?» – было мне ответом. Пришлось заверить:

– Нет. Я промокла, продрогла, жутко злая, беременная, хочу есть, спать, и мне нужно спасти одного придурка, умудрившегося вляпаться в еретический костер, чтобы вытащить мужа из застенка! – Не знаю, был ли это сарказм, цинизм или истерика. Одно точно – оно являлось естественной защитой моей психики против подлых выкрутасов фортуны.

Правда, второй защитный механизм – слезно-крикливо-разгромительный – отчего-то не сработал. Это заставило задуматься: а не присутствует ли в моем ДНК игрек-хромосома? Ибо на лекциях в вузе мы как-то разбирали половые особенности преодоления стресса и причины продолжительности жизни мужчин и женщин. Так вот, по мнению преподавателя Рената Шалвовича – старичка с козлиной бородкой и куцым, напрочь седым хвостиком волос на затылке, – причина того, что старушек почтенного возраста на подъездной лавочке больше, чем дедушек, банальна и проста, как дважды два. Женщина снимает стресс как: пошла к подружке, выпили чайку, обсудили, какое сволочное начальство, какие мужики непонимающие пошли, чад, таскающих из школы двояки, и целлюлит, вцепившийся в бедра бульдожьей хваткой, – получился этакий двусторонний психотерапевтический сеанс, на котором и поплакали, и посмеялись. А потом заполировали нервный стресс шопингом или походом в парикмахерскую. А то и набегом на сауну фитнес-клуба.

А мужики? Им же с детства внушали: больно – не плачь. Ты же мужчина. Проблемы – не жалуйся, ты же не баба. Жене о конфликтах на работе слушать неинтересно. Вот и снимают стресс многие за кружечкой кто пивка, иной за сигареткой тянется, а кто и напитки покрепче предпочитает. Редкий мужик спортом начнет заниматься, чтобы избыток адреналина выпустить. Вот и получается, что продолжительность жизни сильного пола гораздо меньше из-за того, что просто пар мужчины спускать не умеют правильно. Не выслушивают их дома. А ведь любому человеку выговориться бывает нужно.

Хотя, судя по возрасту нашего преподавателя (а было дедуле за восемьдесят с гаком), на его здоровье «недовысказанность» никак не отражалась. Шалвовича в обязательном порядке слушали и студенты на лекциях, и коллеги на симпозиумах, и, подозреваю, домашние. Ибо своим интеллектом наш препод мог раздавить не только скорбную поросль студенческих знаний, но и забить гвоздь.

Однако, помимо тяги поговорить, у преподавателя была еще одна особенность: не любил он ставить зачеты с первого раза. За что был жутко ненавидим всеми студентами.

Видимо, от нахлынувших некстати воспоминаний мое лицо перекосило еще сильнее, ибо Пауль поспешил заверить: бумагу найдем, из-под земли выкопаем, а на чернила он даже собственную кровь готов пустить и церковным воском послание запечатать, лишь бы я не смотрела на него так, словно желаю сию минуту освежевать.

Ну раз уж мне вампира удалось заставить поволноваться… Закрыла глаза и постаралась успокоиться. Как оказалось, подумать было легче, чем сделать. Ни вдохи-выдохи, ни счет, ни гребаное самовнушение «я спокойна, я – морской прибой, я – снежная равнина» не помогли. Открыв глаза, поняла – мне все так же хочется кого-то убить. Причем с особой жестокостью.

Пауль, глядя на мои потуги, заключил:

– Лучше тебе спрятать лицо под капюшон. – В этот момент как раз на площади показалась повозка, и спутник, втянув меня в седло, добавил: – А мне не помешала бы шляпа.

По мне, так в конспирации блондинчика не было необходимости, пока он не начинал говорить, а тем паче широко улыбаться. Человек как человек. Ну да эумин же узнал его как-то. Видно, чего-то я в облике этого любителя экзотики упустила.

– Шляпа так шляпа, – согласилась я.

Как ни странно, но писчие принадлежности и иже с ними нашли быстро – ростовщик за пару монет, экспроприированных у несчетного борца с нечистью, согласился уступить мне целый лист ноздреватой бумаги. Во временное пользование также были выданы и чернильница с пером, и песок, который наши предки использовали вместо промокашки. Помимо этого ростовщик поставил передо мной свечу, теплившуюся на последнем издыхании, и воск с тиглем.

Эпистолярный стиль никогда не был моим коньком, поэтому послание получилось коротким – всего в одну строчку:

«Ищи в 1584 г. Козимо Медичи казнит своего племянника Марио, который может стать новым Распределителем».

После того как чернила подсохли, стряхнула с бумаги лишний песок и, аккуратно оторвав полоску, скатала ее в трубочку, а после залила воском. Вертя в руках послание, подумала: что-то я все же забыла? Почему я обратила внимание на невзрачный шарик, пролежавший в фонтане несколько столетий? Ответ пришел сразу же, как задала себе этот вопрос, – брачная сережка. Сняв украшение, подаренное Лимом, с цепочки (носить его открыто я все же опасалась, поэтому сережка примкнула к грозди амулетов, что болтались у меня на шее, скрытые под одеждой), аккуратно присоединила его к посланию.

Теперь все. Осталось положить свою записку в «почтовый ящик».

Пока я была занята писательскими изысканиями, Пауль успел где-то разжиться широкополой шляпой цвета маминой радости (она же – детская неожиданность). Зато головной убор скрывал большую часть лица клыкастика, чем мой спутник был несказанно доволен.

– А говорят, что шляпы любят лысых… – не смогла удержаться от ехидцы, когда Пауль в очередной раз судорожно вцепился в свое приобретение, едва только подул легкий ветерок.

Вампир на мой выпад не ответил, лишь пообещал, что отберет мой плащ, скрывавший отнюдь не наряд эпохи Возрождения, а презренные джинсы и рубашку. Пришлось прикусить язык.

Обратно мы уже ехали по довольно оживленным улицам. То тут, то там сновали разносчики и подмастерья, благообразные синьоры в чепцах гусиным шагом, вперевалочку, шли с корзинами в сторону рынка, водоносы спешили в дома, к которым не были проведены желоба с проточной водой, а ушлые торговцы дровами спешили распродать свой нехитрый товар побыстрее, пока хозяйки разжигают печи.

Появились и первые лоточники со своим скарбом: плетеным, глиняным, а кто и со снедью. Желудок предательски заурчал при виде копченой и вяленой рыбки, миндаля, сосновых орешков, сушеных фруктов. Запах фокаччи, еще дышащей нутряным жаром печи, и вовсе сводил с ума.

До этого момента я думала, что голод – это когда желудок завязывается узлом, когда в парах чужого перегара можно уловить запах закуски, когда тебе мил даже холодец, яростно ненавидимый в обычное время. Сейчас же я поняла, что мой аппетит обострился настолько, что им можно было убить. Хотелось еды. Любой. Эта мысль вытеснила все остальные из моей головы.

– У нас еще остались деньги? – вопрос, обращенный к вампиру, застал того врасплох.

– Несколько серебряных монет и россыпь медных, – ответил клыкастик нехотя.

Я так и не поняла: то ли ему не люб металл, то ли банально не жаждал расставаться с наличностью, к которой прикипел душой.

– Купи покушать… – провыла столь же жалобно, как вурдалак, месяц державший пищевой целибат.

Пауль счел, что пара монет не стоит таких акустических терзаний его нежного слуха, и, несколько раз свесившись с седла, за семь медяков стал счастливым обладателем лепешки, связки копченых сардин и пригоршни сушеных фиников.

Все это было торжественно передано мне (за исключением одной, самой мелкой рыбины). Дальнейшие минуты прошли в урчании. Я, как кот, ухвативший с хозяйского стола сосиску и заныкавшийся с ней под диван, с голодным остервенением ела несчастую сардину, выплевывая шкурку и попадавшиеся кости, зажевывая дар моря свежей лепешкой.

Увы, как только утолила один голод, тут же проснулся другой. На этот раз не гастрономический, а деятельностный. С ним оказалось сложнее. Одно дело – бороздить фонтан ранним утром, без лишних свидетелей, и другое – когда город проснулся и бурлит.

Увы, специально отворачиваться, дабы позволить мне без свидетелей припрятать свое послание, зеваки не собирались. Поразмыслив, пришла к выводу: хочешь отвлечь – привлеки внимание.

Погода, ранним утром радовавшая всеми оттенками серости, решила, что пора реабилитироваться, и солнце, до этого стеснительно выглядывавшее из кордебалета туч, наконец-то осмелело до сольной партии.

Вместе со светилом на небе на балконе явила себя миру дебелая синьора. Дама, уместив свои телеса на скамеечку, водрузила на голову странную шляпу, у которой напрочь отсутствовало донышко, а тулья была весьма низкой. Служанка, показавшаяся следом, начала споро вытаскивать локоны госпожи, смачивая их чем-то и располагая на широких полях головного убора.

– А я и не знал, что моде на белокурые локоны столько лет… – протянул Пауль.

Только с его высказыванием до меня дошло, что таким странным образом итальянка меняет окрас своей шевелюры, от природы агатовой, на цвет выжженной соломы. Подозреваю, что и на ощупь волосы становились едва ли мягче сена. Но чего не сделаешь ради моды?

Идея, возникшая в голове, хоть и была хулиганством чистой воды, но зато эффективной в плане отвлечения внимания.

Заклинаний я знала не так уж и много, но это было простым, не требовавшим особых чародейских навыков. Сосредоточившись на формуле Биреа, соединила два больших и указательных пальца и представила, что сгусток энергии, словно заряженный в арбалет болт, лежит в желобе меж фаланг. А потом резко начала разводить кисти, выпуская заклинание.

Вообще-то рассчитывала на то, что под дамой пошатнется скамейка и она своим криком огласит округу. Увы, в последний момент коварная кобыла решила, что стоять на одном месте – не комильфо. В результате энергии я вложила чуть больше, траектория из прямой превратилась в дугу, а эффект превзошел все ожидания: накренился, а потом и вовсе обрушился весь балкон.

Я, в первое мгновение оторопев, спрыгнула с лошади и ринулась в уже тихо ненавидимый мною фонтан, в то время как нечаянные зрители устремились к жертве коварного архитектурного изыска.

Быстро спрятала записку, оставшись незамеченной. Вот только когда Пауль помогал вновь взобраться в седло, я услышала бравурный мотивчик, который мурлыкал себе под нос вампир. К сожалению, удалось разобрать слова:

– И вовсе она упала не из-за своего веса! – Я попыталась скрыть смущение: оплошала так оплошала. Хотя урок для себя вынесла: не чаровать, когда под тобою находится неустойчивая и ревнивая парнокопытная конструкция. Да и вообще, судя по всему, вскоре я буду ненавидеть все средства передвижения, у которых внутри не спрятан хотя бы двухтактный двигатель.

– Ну-ну… ты же не пульсаром в балкон зарядила. Удар был чуть посильнее, чем пинок. Так что главную роль в обрушении сыграли все же телеса этой матроны. Балкон бы и так рухнул, но просто не сегодня.

Я лишь вздохнула, пытаясь довольствоваться сомнительным утешением вампира. Клыкастик, впрочем, тоже не спешил болтать без умолку и какое-то время мы ехали в молчании. Не тягостном, когда лихорадочно перебираешь веер реплик, чтобы хоть что-то сказать, и не дружеском, когда тишина объединяет.

Мы просто молчали. Каждый о своем. Так и въехали на площадь. Тут Пауль встрепенулся и протянул:

– Мда-а-а… вот это совпаденьице!

Сначала не поняла, что имеет в виду мой спутник: площадь как площадь. Толпа народу, вязанки хвороста и столб, пока еще пустой. Глашатай, расхаживающий рядом и надрывающий глотку, оповещая, что за действо здесь будет происходить спустя некоторое время.

– О чем ты?

– Да это же Кампо де Фьори, или площадь Цветов. На ней через пятнадцать лет, в декабре 1600 года, сожгут Джордано Бруно, – оптимистично заявил клыкастик, с интересом вертя головой. – Значит, вот как все это происходило…

Признаться, к своему стыду, я не знала не только названия места, где провел последние минуты своей жизни упрямый ученый, но и когда точно это было. Зато хотя бы помнила основные сражения Великой Отечественной войны и дату испытания первой водородной бомбы, день, когда первый человек полетел в космос. Не к месту стало интересно: всегда ли вот так забывается важное? Важное не для одного, а для человечества. Сначала точная дата, потом место. Остается лишь знание: да, было. А если очень повезет, то и фраза главного героя этого события. «И все же она вертится» Галилея, «Эврика!» Архимеда, «Государство – это я» «короля-солнце» Людовика XIV, «Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом» Суворова… А потом из памяти потомков исчезнут и имена.

Забвение, страшное в своем безразличии к местам, именам, датам, перевернувшим тысячи жизней. Хотя ныне безымянные герои когда-то писали летопись истории своими кровью и болью. Чтобы потомки могли жить. Жить счастливо и спокойно.

И мы живем, каждый человек живет, до тех пор остается человеком, а не двуногим белковым телом, пока помнит свою историю. Пока в его душе существует знание: для чего, ради кого и зачем. Когда эта истина исчезает, остается только оно – существование туловища.

Я смотрела на то, как суетятся стражи и красносутанники, складывая хворост, обливая его смолой, а голова была абсолютно пустой. Из размышлений вырвал женский визгливый голос:

– Честным людям и так ходу нету, а эти приперлись тут, на лошади.

Впрочем, говорила она не в лицо, а в пространство, здраво рассудив, что шпага на боку одного из всадников при прямом оскорблении может пройтись и не по воздуху.

Пришлось спешиться. Пока Пауль ушел искать коновязь и уговаривать свою четырехногую строптивицу подождать немного, я, влекомая каким-то странным, почти потусторонним чувством, начала протискиваться сквозь толпу, усиленно работая локтями.

Несмотря на сутолоку, удалось пробиться почти к помосту. Пауль, безбожно отставший, поначалу пытался кричать, а потом плюнул на это неблагодарное дело.

Повозка с водруженной на нее клеткой, запряженная двумя клячами, показалась на краю площади спустя час, когда толпа уже уплотнилась до состояния булыжника. Поскрипывая, телега медленно катилась перед расступающимися зеваками. Расчистить дорогу помогали стражники, ощетинившиеся пиками и алебардами. Охранники сопровождали повозку и привычно уклонялись от гнилых овощей, тухлых яиц и камней, летевших в узника, заточенного в клетку.

Когда процессия поравнялась со мной, я была поражена видом того, кого светский суд Рима провозгласил одним из опаснейших пособников дьявола, еретиком и всемогущим чернокнижником.

Молоденький парнишка. Худущий до синевы. По нему можно было наглядно изучать анатомию. Весь в синяках, ссадинах и кровоподтеках. И это он – Марио Медичи – мое спасение?

Меж тем повозка доехала до центра площади и остановилась. Противный лязг металла резанул уши, и парнишку выволокли из клетки. Осужденный на смерь не сопротивлялся. Казалось, он уже попрощался с жизнью: глаза смотрели на мир бездумно, движения были как у железной, проржавевшей куклы – механическими и рваными. Пока Марио привязывали, красносутанник начал оглашать приговор.

Этот сутулый, худой как щепка и наверняка высокий, не будь у него горба, церковник так истово зачитывал папскую буллу, что у меня сложилось стойкое впечатление: передо мной ярый фанатик слова Божия. С таким не поладишь добром, как водится меж людьми, не посулишь ему серебра, и дух тяжело сломить. Идейный, а потому вдвойне опасный.

Стражи же, окружившие кольцом место кострища, – обычные служаки, взирали на происходившее кто с вялым интересом (видать, не первый раз конвоируют таких вот «преступников»), кто устало, с красными от бессонной ночи глазами, кто сурово зыркал на толпу, воодушевленную грядущей потехой.

Я машинально отмечала это все, в то время как мозг лихорадочно перебирал варианты. Слова обвинителя: «И приговаривается к смертной казни через сожжение» – прозвучали где-то на периферии сознания. А вот на палача, подошедшего с факелом к вязанкам хвороста, среагировала как на взмах клетчатого флага, что дает отмашку началу гонки. И картинг с фортуной начался.

Капюшон плаща скрывал лицо, длинные рукава закрывали даже кончики пальцев. Пистолет, оброненный отцом – блюстителем дочерней нравственности, заткнутый за пояс джинсов. Сколько патронов осталось в той обойме? Хватит ли?

Рука нырнула в складку хламиды. Щелчок. Пистолет снят с предохранителя.

Вскинула руку, целясь в красносутанника.

Отдача выстрела отозвалась болью в кисти. В воздухе растекся запах жженого пороха. Отблеск солнца на вороненом металле. И еще одно нажатие на спусковой крючок. На этот раз мишенью стал арбалетчик. Первый, за ним второй и третий.

Я просто стреляла, стараясь попасть. Не заботясь о том, ранит пуля или убьет. На душе почему-то было до жути спокойно. Может, оттого, что загодя, еще идя сюда, на площадь Цветов, решила, что о великой морали, о цене человеческой жизни и душевных терзаниях буду думать позже.

Наверняка и эти стражники, и церковник мне будут сниться, как и покойный Распределитель. Будут. Если выживу. Если смогу.

Поборник слова Божьего упал как подкошенный, воздев перст к небу и хрипя слова то ли молитвы, то ли проклятия вперемешку с кровью. Пробитое легкое – в наши дни с такой травмой могли спасти. В шестнадцатом веке – навряд ли.

Зрелище смерти, внезапной, непонятной, а оттого вдвойне жуткой, породило панику. Наверняка обыватели посчитали ее дьявольским знамением или чем-то сродни гневу Люцифера, иначе с чего бы народ, до этого алчущий зрелища мучений парнишки, ринулся прочь с площади. Меня не снесло людской волной, не вмяло и не затоптало лишь потому, что я стояла не в центре, а почти в первых рядах зрителей. Буквально пробивая себе путь, двинулась против бешеного потока. Мне нужно было добраться до него, до этого чертова несносного мальчишки.

И тут время, до этого бывшее рекой, словно разделилось, расчленилось на части. Каждые вдох и выдох были определенной границей враз замедлившегося действия, будто маятник начал свой неумолимый отсчет.

Подныриваю под алебарду, что, трясясь, держит стражник. Плащ, до этого скрывавший меня от лишних взоров, теперь обуза, и я, рванув свободной рукой застежку, оставляю его у ног оторопевшего охранника.

Два.

Взбегаю по вязанкам хвороста, лишь на мгновение опередив языки пламени, что жадно ринулись с факела на неосвоенный сушняк. Палач успел бросить его в хворост. Джинсы – эфемерная преграда для огня. Но несколько мгновений они все же защищают сумасшедшую хозяйку.

Узлы веревки, что сковывала мальчишку, завязаны хорошо, на совесть. Понимаю, что руками их не развязать. Лихорадочно оглядываюсь вокруг. Вижу, как сквозь очумевшую толпу к помосту движется с дюжину людей. Людей ли? Скорее магов. А может, этих, эуминов? Бездна их разберет! Единственное, что почувствовала точно, – исходящую от них магию. Зло усмехнулась. Я ведь тоже чародейка, хоть в заклинаниях и не сильна. Но кое-что тоже могу.

Закрываю глаза, сосредотачиваясь. Втягиваю в легкие воздух, ставший неожиданно тягучим и обжигающим, словно расплавленный свинец. Чувствую, как сила струится по венам, как выходит из ребра ладони, становясь заостренным лезвием.

Будущих хирургов учат резать плоть точно: кладут два листа бумаги, заставляя провести скальпелем так, чтобы верхний разделился на два куска, а нижний остался нетронутым. Будущих хирургов учат оперировать так, чтобы в руках невесомо порхали инструменты, но, когда потребуется, эти же руки могли часами удерживать гранит, что весит десяток килограммов.

Здесь такой точности не требовалось. Но кожу на запястьях, крепко стянутых, я даже не оцарапала. Веревки разрубленными змеями упали к ногам.

Один из магов (теперь, когда в нас полетели сгустки чистого пламени, убедилась – таки да – это были чародеи), вытянув руки, попытался нас прикончить.

Крутанулась вокруг своей оси и, пригибаясь, успела сцапать ошалевшего от всего происходящего парнишку за долю секунды до того, как в столб врезался пульсар. Я вместе со спасенным пацаном полетела вниз, на булыжник мостовой, под ноги одному из стражей, что стоял истуканом, вцепившись в копье и истово творя крестные знамения.

Второй колдун, казалось, беззвучно открывший рот, как в замедленной съемке, сотворил пасс, и к нам устремились молнии.

Уходя с траектории удара, перекатилась, все так же вцепившись в мальчишку, еще не ведавшего о своей великой распределительской миссии, и ударила стражника, стоявшего столбом, по щиколотке со всей дури. Несчастный начал заваливаться на мостовую, угодив аккурат под разряд.

За атаками магикусов я не сразу заметила пегую, которая целенаправленно пробиралась к нам через значительно поредевшую толпу. Пустое седло, опущенная вниз морда, словно это была не лошадь, а ищейка. Расширенные ноздри, через которые она то и дело возмущенно выдыхала, недовольно дергающиеся уши. Создавалось ощущение, что она делает великое одолжение вселенной.

Как оказалось мгновением позже – не мирозданию, а лично мне. Поскольку, увидев распластанную на булыжниках ненавистную девицу, которая еще и держала за шкирку недобитого пацаненка, савраска перешла на целеустремленную рысь.

Резко, почти рвя сухожилия, из последних сил заставляю себя подняться. Мальчишка бурдюком виснет на мне, вызывая лишь одно желание – отвесить оплеуху, чтобы он перестал наконец-то изображать падаль и начал помогать себя спасать.

Успеваю заметить, как в грудь летит на этот раз не заклинание, а банальный кинжал. Правда, траектория оружия, огибающего препятствия, свидетельствует – направляла его рука отнюдь не простого смертного. «Не зная преград» – кажется, так называется это заклинание, о котором как-то упоминал Лим: пока оружие не найдет заданную цель – не остановится. Или не умрет создатель чар.

В последний момент уклоняюсь, и кинжал со свистом, срезав лоскут с рубашки, уносится вперед, чтобы потом, развернувшись на манер бумеранга, пойти на новый заход.

Да чтоб тебя!

Пегая все ближе. Как и свистящий в воздухе клинок.

Поворачиваю голову, краем глаза ловя торжествующий взгляд одного из магов. Интуиция вопит пожарной сиреной, что именно он – та самая сволочь, что влила в оружие силу. Немалую силу. Минимум архимаг.

Почти не целясь направляю пистолет, который все еще судорожно сжимаю в своей руке, на победно скалящегося колдуна. Жму на спусковой крючок несколько раз. Но выстрел звучит только один. Банально закончились патроны.

Мне повезло. Повезло, как утопленнице в половодье. Пуля, прошив защитные плетения чародея, прошла навылет, угодив ему прямехонько в лоб и не оставив надежды на посмертие: мозги, живые они или мертвые, нужны по обе стороны грани. Без них тело даже великого мага может стать не более чем зомби.

Чародей с пробитым черепом покачнулся и начал падать, но того, как его тело встретилось с землей, я уже не увидела. Взгляд сфокусировался на более насущном: кинжал, зависнув в воздухе на уровне моих глаз, был направлен острием в лицо. Медленно вращаясь у самой переносицы, оружие заигрывало с солнечными лучами. Блики на центральном желобке клинка, танец света в камнях, украшавших рукоять, – смерть, которую можно увидеть, ощутить, прочувствовать.

Я нервно сглотнула, и в этот миг время решило, что данной нам с мальчишкой форы достаточно, и вновь возобновило свой привычный бег.

Оружие упало со звоном на камни.

Пегая, подскочив, слегка боднула меня лбом, мол, «садись давай, чего стоишь!». По ее телу прошлась волна дрожи. Видимо, и этой зловредине не очень нравилась роль отважной спасительницы беспутных нас.

Маги, до этого приближавшиеся все же не так быстро, вдруг начали стремительно настигать.

Спасаемый, до которого наконец-то дошло, что есть возможность избежать встречи с праотцами, наконец очнулся от оцепенения и ласточкой взлетел в седло.

Обернулась, чтобы лицезреть настигающих нас магов, и, прикинув, что пистолет уже бесполезен по своему прямому назначению, использовала его как метательный снаряд, угодивший в лоб самому прыткому из магикусов.

А потом постаралась повторить акробатический этюд пацана со взбиранием в седло.

Не могу сказать, что у меня получилось так же изящно повторить маневр мальчишки, но взгромоздилась я на кобылу быстро. И неважно, что при этом враскорячку и держась одной рукой за репицу лошадиного хвоста. Главное – результат.

Кобыла, почуяв на себе вес седоков, безо всяких шенкелей пустилась во всю прыть, пролетев почти всю площадь и даже умудрившись завернуть за угол. Последнее было весьма кстати, потому как преследователи, почуяв, что добыча уходит, удвоили усилия по обстрелу. Пока мы были в зоне прямой видимости, пришлось едва ли не распластаться на лошадиной спине, но сейчас о каменную кладку резво рикошетили заклинания как «морозного дыхания», так и «огненного смерча».

Вот только возникла маленькая загвоздка: если на площади народ успел разбежаться, то на узкой улочке было не протолкнуться. То, что дальше верхом удрать не получится, кажется, поняли не только мы, но и пегая. Последняя, сдав чуток назад, взяла возможный разбег, а потом резко взбрыкнула, задрав зад выше головы.

К такому лошадиному коварству оказались не готовы ни мы, ни невольные зрители, ни даже арочной витраж на втором этаже одного из домов, разбитый нашими с парнишкой щуплыми телами.

Влетев в комнату и кубарем прокатившись по пыльному ковру, я умудрилась затормозить в метре от секретера. Увы, пацаненок был еще тщедушнее меня, а посему так быстро остановиться ему не удалось. Он впечатался в шкаф, сдавленно охнув. Окинула взглядом место нашего приземления: скромная обитель, в которой еще звучали отголоски былой роскоши: богато отделанная казолета украшала стену. Ее эфес, напоминавший чашу, был декорирован драгоценными камнями, но ножны при этом оказались вызывающе просты. Рядом со шпагой соседствовал портрет вельможи с желчным и надменным выражением лица. Ковер, принявший на себя сомнительную честь приветствовать нас, судя по числу проплешин, являлся пиршественным столом не для одного поколения моли. Витраж, еще несколько минут назад радовавший взор искусной стекольной мозаикой, ныне рассыпался на ворсе плеядой осколков.

Созерцание длилось недолго. Ровно до того момента, как я заметила открывающуюся дверь: обитатель сего жилища не иначе как решил проверить, что за странный шум в его апартаментах.