Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже никакой шизофрении не опасался - все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь, под рукой - ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве - английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были четкими, яркими, подробными, но в то же время - не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью - просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но - "фильм". Персонажи оставались там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил памятью ребенка июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался на деревянной лошадке, и в этот момент в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила что-то ласковое, по-английски и по-польски... И Степан даже мог повторить все - слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл тогда никак не мог понять: отчего плачет мама, - ведь он только что победил кайзера - разбросанные по полу, крашенные в зеленый цвет, оловянные солдатики, с утра назначенные быть "ужасными тевтонами". Он помнил все, он ничего не забыл, даже первый поцелуй...

Степан прекрасно помнил и регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского: команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади. При желании он мог вспомнить почти любой эпизод из жизни джентльмена и шпиона Майкла М. Гринвуда, уже несколько лет как превратившегося в корреспондента газеты "Дэйли Мэйл", Мэтью Гринвуда, иногда подписывающего свои статьи "Г. Грин". И все-таки это были не его воспоминания.

Он по-прежнему оставался самим собой, Матвеевым Степаном Никитичем. И только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то, со второго раза - сдал на водительские права категории "B". И то бешеное сердцебиение, когда забирал из роддома Наташку с перевязанным голубой ленточкой свертком, и как они "чуть не до развода" разругались выбирая имя сыну. И "Еmergency car", и молодого доктора искренне сочувствующего, но: "Sorry, sir, but it is unfortunately too late". И холод и пустоту тогдашнюю, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать уколом в сердце, ворохнувшись в самый неподходящий момент в душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И Витьку Федорчука помнил, молча наливавшего водку без этого своего "А як же ж!", и такого же молчаливого, - впервые на его памяти не знающего что сказать, - Олега. И вот это и есть его подлинные воспоминания, где многое перепутано, что-то подзабыто, а кое-что может быть и придумано, но их "настоящесть", истинность не вызывает сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени - именно его, Матвеева, и никого больше. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла, - проходит, - а он так и не сделал главного - такого, ради чего стоило жить. Вот это было его, собственное. И тем страшнее было осознавать, что жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему - вот нелепица! - тому же самому Степану Матвееву предстоит продолжать реальную жизнь английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, может быть это даже и неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?

"Да, попали вы, пане Виктор! Или теперь правильнее - Дмитрий? Уж попали, так попали! - Весь ужас положения стал, наконец, доходить до пережившего неслабую встряску Федорчука. - Тут не крыша поехала, тут гораздо хуже. Такое только в книжках пишут, а в жизни... "

А в жизни - интересный субъект достался Виктору в виде судьбы и тела, на редкость интересный.

Он словно смотрел исторический фильм. Смотрел и одновременно как бы озвучивал. Вот Митенька с няней гуляет по харьковским улицам. Некоторые дома, кажется, и сейчас в Харькове стоят, хотя теперь сказать трудно. Но церковь, куда "младенца Димитрия" регулярно водят к причастию - восстановлена. Более того, в ней же - вот совпадение! - крестили и внучек исчезнувшего из "нашего мира" Федорчука. И "отца" своего Виктор вспомнил, что называется, во всех деталях. Вот он Юрий Дмитриевич Вощинин: красавец-инженер в белом чесучовом костюме стоит у чертежной доски. Впрочем, в белом кителе Виктор его тоже, кажется, видел. Хорош, другого слова не подберешь. И социалист в молодости... как же разночинному интеллигенту в России без этого? Потом-то, конечно, отошел от политики, остепенился и женился, но симпатии, как водится, никуда не делись - остались симпатиями. А потом случилась война, и Вощинин-старший. отправился на фронт. Добровольно. Прапорщик, подпоручик, поручик. "Станислав и Владимир с мечами украшают недаром вам грудь". А в 1917 году пришла весть о его гибели. Восьмилетний Митенька, гимназист второго класса, тогда долго рыдал, колотил ногами по стене и все не мог поверить, что папенька больше не вернется. Пятиклассник Витька Федорчук тоже плакал, когда умер от сердечного приступа его отец, главстаршина Балтфлота Иван Макарович Федорчук, служивший в Нахимовском училище.

Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. А вот профессор Медников, дед Митенькин, - "новой" памятью хорошо помнится. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку... Крупная величина был Сергей Викентьевич в науке, а позже и в среде русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства. Но вот помнит, незнамо откуда, Федорчук: убьют профессора в Париже фашисты, потому что старик примкнет к Сопротивлению.

Вощинин-младший в Харькове вместе с семьей пережил и две революции и большевистское правительство Украины, о чем в памяти, остались какие-то нечеткие сумбурные образы. А потом профессор Медников перевез семью в Крым, который Митеньке запомнился куда лучше. Там его отдали в кадетский корпус - "кадет - на палочку надет" - заставив вкусить все прелести казарменной жизни. И в Крыму при Врангеле, и позже в Галлиполи, куда семья эвакуировалась вслед за белогвардейцами, и в Югославии, в Крымском кадетском корпусе, но вместо того, чтобы стать "злостным белогвардейцем", напротив, получил весьма эффективную прививку от белого дела. В 1926 Вощинин окончил корпус, в этом же году дед решил перебраться в Париж, к этому времени окончательно сблизившись со "сменовеховцами" и активно призывая деятелей эмиграции сотрудничать с Советской Россией. Ну, а Дмитрий в Париже совмещал учебу в университете с военно-научными курсами. Взгляды деда он разделял и даже помогал ему в написании статей в местной русской прессе.

А потом... За что боролись, на то и напоролись. Впрочем, все это можно было предвидеть. Ненастным январским утром 1931 года, кафе к Дмитрию подсел человек с невыразительным, будто смазанным погодой, лицом.

- Месье Вощинин? Дмитрий Юрьевич? Я, видите ли, в известном смысле являюсь поклонником вашего таланта...

Вербовка сотрудником ИНО НКВД произошла вполне буднично, без особых метаний и душевных терзаний. Для начала, Дмитрию посоветовали постараться вступить в РОВС, от чего пришлось разругаться с дедом вдрызг. Бедного старого профессора едва удар не хватил. Может быть, стоило ему сказать правду? Но это Федорчук полагал, что стоило. Точнее, он твердо знал, что стоило послать "товарища в штатском" куда подальше. И не потому, что Федорчук так любил белогвардейцев. С какого бодуна ему их любить? Просто пришлось соприкоснуться некогда, еще в Афгане, с "Конторой", и воспоминания о товарищах чекистах остались у него не самые лучшие...

Впрочем, карьера Дмитрия Вощинина в Русском Общевоинском Союзе сложилась в некотором смысле удачно.

Взбежав по лестнице на второй этаж, Дмитрий буквально с разбега столкнулся с главным редактором.

- Миль пардон, Василий Васильевич! Ради Бога, простите! Мне нельзя быть таким рассеянным, - он восстановил равновесие и вежливо склонил голову в знак извинения и приветствия.

- Полноте, Митенька. Не казнитесь, - отечески усмехнулся в ответ Орехов. - Не иначе статью новую обдумывали?

- Да. В следующий номер надобно успеть.

- Сознайтесь, это будет нечто инфернальное? - заговорщицки подмигнул редактор и даже причмокнул губами, как бы предвкушая будущую статью. - Нечто этакое, - тут Орехов как-то по особенному повернул полураскрытую ладонь, - о зверствах кровавых чекистских палачей?

Ответить Дмитрий не успел, "патрон" сменил тему, как умел делать, кажется, он один.

- Впрочем, я отвлекся, - лицо редактора вдруг поскучнело, - как раз хотел пригласить вас, Дмитрий Юрьевич, к себе. Есть серьезный разговор.

Переход от покровительственного тона к сухому официальному языку ничего хорошего не обещал.

"Не суетимся. Улыбаемся. Вот идет по коридору старшая машинистка, игриво машет рукой, старая перечница! Так. Улыбаемся и машем в ответ. Какого рожна ему от меня потребовалось? Все чисто. Связник добрался нормально. При передаче нас никто не видел. Улыбаемся и машем".

- Присаживайтесь, Дмитрий Юрьевич, - начал "главный", когда они оказались в его кабинете. За закрытой дверью, так сказать. - Чай, кофе?

- Благодарю вас. Пожалуй, кофе, - Дмитрий уселся на свободный стул. - Никак не привыкну к тем опилкам, какие здесь за чай выдают. Простите, великодушно.

Редактор повел бровью, но ничего не сказал, нажал кнопку звонка и "вежливо" приказал вошедшей секретарше:

- Два кофе, будьте любезны.

И внимательно посмотрел на Дмитрия:

- Дмитрий Юрьевич, вы ведь знакомы с полковником Зайцовым?

- Что вы, Василий Васильевич, Господь миловал, - поднял в протестующем жесте руку Дмитрий. - Лучше уж, как говориться, они к нам, чем мы к Ним. Хотя хрен редьки не слаще, извините за прямоту.

- Так мне господин полковник и намекал, - кивнул Орехов, - мол, Вощинин меня чуть ли не за Малюту Скуратова, не к ночи будь помянут, держит, знакомства чурается. За версту, да дальней дорогою обходит. Потому и поручил переговорить с вами мне, вашему непосредственному начальнику, так сказать...

Внутри Дмитрия все замерло. Показалось, будто часть его нутряного естества оборвалась и скользит куда-то вниз, словно ледянки с горы в детстве, а впереди - полынья парит разверстым зевом. Сил нет, даже зажмуриться.

"Так. Выпрямимся еще больше, подбородок вверх, губы подожмем. Самую мерзкую гримасу оскорбленной полковником Зайцовым невинности изобразим".

- Василий Васильевич. Господин капитан. Я не понимаю. Если есть какие-то сомнения в эффективности моей работы или преданности общему Делу... - Дмитрий так нажимал на голос, что тот ожидаемо дрогнул. Чрезвычайно драматически, надо отметить, и крайне уместно.

А внутри Орехова, поначалу благостно взиравшего на начинающуюся истерику, будто пружина развернулась.

- Встать! - гаркнул он совершенно по-строевому. - Смирно! Господин юнкер, извольте вести себя как русский солдат перед офицером, а не как венсенская блядь перед клиентом!

И уже совершенно иным тоном с легкой долей сарказма, вполголоса добавил, обращаясь, будто не к вскочившему по стойке "смирно" Дмитрию, а к некоему третьему собеседнику: - "Дома мы не можем, дома нас тошнит..."

- Садитесь, юнкер. Слушайте и запоминайте...

Разумеется, это была не просьба, а прямой и недвусмысленный приказ: выехать ближайшим поездом в Берн, по пути проверяться на предмет отсутствия слежки (это должны были уметь все члены РОВС, даже сотрудники журнала). На вокзале пункта назначения посетить ресторан и сделать заказ, в котором обязательно должны быть две меренги, если все чисто, или три эклера, если замечен "хвост".

- А дальше?

- К вам, юнкер, подойдет человек в тирольской шляпе с черной пряжкой справа на сине-желтой ленте. Он попросит у вас спички, отдадите ему этот коробок.

В кабинет, постучавшись, вошла секретарша. Аннушка. На нее у Вощинина были свои виды, но это, разумеется, могло подождать. Сняв с подноса и поставив на стол чашку кофе и блюдечко-сахарницу, где сиротливо лежали три кусочка синеватого рафинада, она неслышно удалилась, покачивая бедрами и помахивая подносом.

- В Берн поедете вот с этими документами, - Василий Васильевич протянул Дмитрию паспорт подданного бельгийской короны, на имя Андреаса Кеека.

- Но я не знаю их языка, - попробовал "трепыхнуться" Дмитрий, - только французский и немецкий.

- Ну, всякое в жизни бывает - усмехнулся редактор. - Значит, может быть и бельгиец, не говорящий на языке родных осин. Пейте кофе Митенька, не ровен час, остынет...

После поездки в Берн, будто карусель закрутила Дмитрия по Западной Европе: Андорра, Цюрих, Льеж, Берлин, Нант...

Полковник Зайцов тешил себя иллюзией, что использовал Дмитрия "втемную" как мальчишку-курьера, несущегося на велосипеде за пару франков не разбирая дороги, лишь бы успеть. Не знал он лишь одного: все его "посылки" и письма "на деревню дедушке", прежде чем попасть к адресатам, проходили через руки сотрудников "группы Яши", чувствовавших себя в мутной воде русской эмиграции лучше, чем матерая щука в пруду с карасями.

"Детская возня на лужайке" агентов РОВС была не очень-то по душе и французским властям, особенно их контрразведке активно внедрявшей своих агентов в эмигрантские круги. Рано или поздно терпение "белль Франс" должно было лопнуть.

В начале ноября 1935 года, в Марселе, Вощинину "на хвост" сели прыткие мальчики из Сюрте. По крайней мере, так было написано в удостоверении одного из них, достаточно неуклюжего, чтобы пару раз поскользнуться на граните набережной и, к несчастью, упасть в воду головой вниз, точно на остов полузатопленной лодки. Уже без бумажника.

Провал из туманной возможности превращался в грубую реальность. Обиднее всего было то, что Дмитрий, попадись он французским "коллегам", сел бы в тюрьму или отправился на Кайенскую каторгу как белогвардейский террорист.

В ответ на запрос о дальнейших действиях, Дмитрий получил из Центра жесточайший разнос за "бандитские замашки", ехидно озвученный куратором за чашкой кофе в одном из монмартрских бистро. Вопрос "куды бечь?", грубо сформулированный самим ходом событий, получил ответ в виде однозначно трактуемых распоряжений руководства Особой группы советской разведки с центром во Франции.

Получив ценные указания, Вощинин уже на следующий день пришел в редакцию "Часового", в буквальном смысле ногой открыл дверь кабинета главного редактора и устроил без малого "гран шкандаль" с хватанием "за грудки", обещанием вызвать на дуэль и тому подобными атрибутами дворянской истерики. Лейтмотивом скандала стала тема инфильтрованности РОВС большевистскими и французскими агентами, охотящимися на истинных патриотов России как на полевую дичь, сформулированная обычно вежливым Дмитрием весьма резко, если не сказать - матерно. "Главный" отреагировал на обвинения, как в свой адрес, так и в адрес "ведомства Зайцова" неожиданно спокойно и предложил временно "уйти в тень", взять своего рода долгосрочный отпуск "без содержания".

- Поймите, Митенька, вина в случившемся по большей части только ваша и ни чья больше. Понимаю, жить и работать под постоянным давлением, в чужой стране тяжело. Не у таких как вы бойцов нашего движения нервы не выдерживали. Один Горгулов, покойный, своей выходкой вреда больше принес, чем все чекисты и Сюрте вместе взятые. Так что выходите отсюда через черный ход и тихонько-тихонько, ползком, огородами - в Бельгию, а лучше - в Голландию. Отсидитесь там с полгодика, может за это время и поуспокоится все. До свиданья, юнкер, не поминайте лихом нас грешных.

Непростое искусство отрубания возможных "хвостов" было вбито в Дмитрия учителями с обеих сторон практически на рефлекторном уровне. Без судорожных метаний, тяжелого дыхания загнанного животного, в общем, всего того, что любят изображать в дешевых романах и синема. Жаль, только новый макинтош разодрал на спине, когда выпрыгивал из поезда на подходе к франко-бельгийской границе. Пришлось выбросить, а через "окно" идти уже в пальто, второпях украденном в придорожном кафе.

И вот теперь Вощинин в Амстердаме. Виктор наконец-то нашел зеркало и не без удовольствия рассматривал отражение. Нет, этот белогвардеец ему положительно нравится. Молодость, молодость, как давно это было. Мне бы в молодости такую рожу... Здесь порода за версту чуется, шутка ли, еще при Алексее Михайловиче род в русской истории отметился. Утонченное лицо, серые глаза, "губы твои алые, брови дугой", небольшие усики. "Поручик Голицын", одним словом. И темно-русые волосы, аккуратно подстриженные с боков, сейчас растрепанные - со сна - но обычно уложенные. Женщины от такого красавца должны падать штабелями, и падали, разумеется. Не без этого.

"А вот за волосы отдельное спасибо! Кто бы ни подсадил в тело этого белогвардейского чекиста, спасибо тебе!" - пропала лысина, которую Федорчук "заработал" к тридцати годам, и которую даже к пятидесяти терпеть не научился.

"Кто же меня сюда засунул?...да не о том думаю, разъетить твою мокрым кверху! Надо думать о другом. От дядьки Миколы, прапорщика Прокопенко привет, не иначе. Что он там вчера говорил? Я не за тобой, тебя другое ждет. Дождалось, однако. А вот что теперь делать? Налево пойдешь - в НКВД попадешь, направо пойдешь - к белогвардейцам попадешь, прямо пойдешь... А не пойти ли пока из номера? Скажем, позавтракать?"

Одеваясь, Виктор подумал, что современная ему одежда была - или будет? - гораздо удобнее. Особенно выпукло это проявилось, когда вместо привычных носок обнаружилась странная конструкция, похожая на миниподтяжки. Хорошо хоть сами носки оказались шелковыми. С большим удовольствием он бы облачился сейчас в привычные вельветовые джинсы и свитер из ангорки, чем в эту темно-синюю "тройку". Хотя костюм, спору нет, был хорош, теперь - тьфу ты! - не теперь, а сильно потом таких уже делать не будут. Этот Вощинин, надо признать, и вообще обладал хорошим вкусом, но, с другой стороны, такой костюм обязывает. Влез в сбрую, пожалуйте и уздечку, в смысле галстук... Господи, а рубашка-то с запонками. Никогда их не носил. Где они лежат? Ага, на тумбочке. А это что рядом? Э... похоже на булавку для галстука... И, значит, хорошо еще, что не пришлось надевать фрак. Так, а что у нас с деньгами? Память Вощинина услужливо подсказала, где лежит кошелек и что можно купить на имеющиеся в наличии средства.

"А хорошо тут живут, - подумал Федорчук, ознакомившись с "прейскурантом". - Цены не то, что в Киеве".

Виктор открыл дверь номера и, насвистывая любимую "Пора-пора-порадуемся", вышел в коридор.

За внутренним монологом, переходящим по временам в диалог с самим собой - ну, полная клиническая картина шизофрении, доктор! - Олег даже не заметил, как вышел из номера, закрыл дверь и, поигрывая деревянной грушей с прикованным к ней здоровенным, едва ли не амбарным, ключом, двинулся к лестнице. Опомнился уже на ступеньках. Удивился, - а чего не на лифте? - но вовремя вспомнил, - оного в здании покамест нет, - и, покачав головой, двинулся вниз.

В вестибюле Олег присмотрел себе уютное кресло под пальмой в здоровенном горшке, порадовался мысленно, что в довоенной Европе курить в общественных местах еще не запретили, и махнул рукой кельнеру из ресторана.

- Оберст! - крикнул по-немецки, закуривая. - Кофе и рюмку коньяку.

И в этот момент по лестнице в вестибюль спустился еще один гостиничный постоялец - симпатичный молодой мужчина в хорошем синем костюме с каким-то "плывущим" взглядом синих же глаз и...

"Я брежу?"

Настолько типичный представитель своего народа - "А какого кстати? Француз или русский из бывших?" - и своей эпохи (у него даже усики "белогвардейские" имели место быть) насвистывал одну очень знакомую мелодию... Такую знакомую, и такую...

"Он? Или просто почудилось?"

И к слову, если не почудилось, то кто, Витя или Степа? И что теперь делать? Ведь не кинешься же ему на шею с воплем, узнаю, дескать, брата Шуру!

Между тем, мужчина остановился посередине вестибюля и осмотрелся кругом, как бы в поисках знакомых. Времени на размышление не оставалось, и Олег сделал первое, что пришло в голову. Положив ладонь правой руки на левую, он поджал большой палец и мизинец и слегка - как бы совершенно случайно, или в задумчивости - пошевелил тремя средними пальцами именно в тот момент, когда взгляд насвистывающего незнакомца скользнул по нему. И не ошибся, похоже: его поняли! Незнакомец, уже было прошедший мимо, резко повернул голову, фиксируя взгляд. Олег еще раз шевельнул пальцами. И сигнал оценили!

Мужчина сделал еще пару шагов в направлении дверей ресторана, но затем остановился, как бы вспомнив о чем-то, что следовало сделать теперь же, пока он находится еще в фойе, и повернул в сторону стойки портье.

- Простите, любезный, - обратился он к портье по-французски. - Не было ли почты для Андреаса Кеека из тридцать второго номера?

Портье напрягся. По-видимому, он был не силен в языке Расина, но после краткой напряженной борьбы с лингвистическим кретинизмом, вдруг улыбнулся, и, с облегчением кивнув постояльцу, обернулся к деревянным ячейкам с номерами.

- Sie haben zwei-und-dreißig gesagt?

- Да, - подтвердил мужчина.

- Leider, nein,- развел руками портье, снова оборачиваясь к клиенту. - Ich bedauer.

- Не страшно, улыбнулся мужчина и, бросив искоса взгляд на Олега, пошел обратно к лестнице, явно забыв, что перед этим собирался в ресторан.

Олег проводил его взглядом, допил, не торопясь, кофе и коньяк, докурил сигарету, и только после этого поднялся из кресла. Бросив взгляд через высокое и достаточно широкое окно, чтобы оценить состояние внешнего мира, - что в Амстердаме, как известно, никогда нелишне - пошел к лестнице. Сердце в груди стучалось, как заживо замурованный узник в дверь темницы. А из мыслей в голове была одна, но зато какая!

"Не один! Я не один! Господи! Я не один! Не один!!!"

В дверь постучали. Короткий, решительный, но все-таки скорее интеллигентный, чем бесцеремонный стук.

- Да? - Виктор открыл дверь и вопросительно посмотрел на высокого мужчину, который то ли подал ему внизу, в фойе, знак, то ли не подал, но вот теперь стоит здесь, перед дверью Федорчука.

- Доброе утро, господин Кеек, - мужчина, молодой: открытое лицо с правильными чертами, крепкий подбородок и холодноватые голубые глаза, отдающие опасной сталью. - Скорее всего, мы незнакомы, но...

Текст и манера говорить - посетитель вымучивал фразы на не слишком беглом, хотя и вполне уверенном французском, с изрядным немецким акцентом - не вязались с обликом сильного и, возможно, даже опасного человека. Чутьем Вощинина Виктор решил, что этого человека стоит опасаться или, по крайней мере, принимать во внимание. Тем удивительнее оказалось поведение незнакомца, что в нынешних обстоятельствах, могло означать...

- Вы из какого номера? - спросил Виктор, переходя на немецкий.

- Из тридцать третьего...

- Цыц?! - метаморфоза случилась несколько более неожиданная, чем можно было представить даже в этих, по-настоящему экстремальных, обстоятельствах. С Федорчуком чуть не приключился "родимчик", и он даже не заметил, что перешел на "великий и могучий".

- Был, - с нервным смешком и тоже по-русски ответил незнакомец. - До сегодняшней ночи, если ты понимаешь, о чем я...

- Понимаю! - Федорчук схватил "незнакомого друга" за плечо и, рывком втащив в номер, захлопнул дверь.

- Ты поаккуратнее, - предупредил, дернувшийся было, но вовремя погасивший порыв "незнакомец". - Мог бы и сдачи ненароком получить... Витька, - ты?

- Да, - кивнул, отступая от преобразившегося Олега Федорчук. - А ты? Твоя настоящая фамилия?

- Ицкович. А твоя?

- Федорчук.

- А Степа?

- Не знаю, - пожал плечами Федорчук. - Но раз мы оба здесь, то вероятность...

- Выше пятидесяти процентов, - закончил за него Олег. - Проверим тридцать четвертый номер?

- Пошли. Спросим, нет ли для ребе Ицковича славянского шкафа, или не здесь ли живет Эдита Пьеха...

- Ага, здесь живет "иди ты на..."

Так, ты - Олег, - ткнул Ицковича пальцем в грудь "англичанин" из тридцать четвертого, как оказалось, тоже неплохо - буквально "по случаю" - говорящий по-русски.

- А... этот кто? - и обвел указательным пальцем в воздухе силуэт человека, что назвался Ицковичем.

- Этот? - усмехнулся Олег, указав на себя большим пальцем левой руки, поскольку в правой дымилась сигарета. - Этого зовут Себастиан фон Шаунбург. Для друзей просто Баст. Между прочим, истинный ариец, беспощадный к врагам Рейха, и баварский рыцарь с XI века.

- Восхищен знакомством, - как-то автоматически - и что характерно, неожиданно перейдя на английский, произнес Степан. - Диц фон Шаунбург, полагаю, ваш предок?

- По прямой линии, - гордо вскинув подбородок, ответил Олег и, перейдя на английский, спросил:

- С кем имею честь?

- Разрешите представиться... сэр. Майкл Мэтью Гринвуд, четвертый баронет Лонгфилд, - произнес Матвеев привычной скороговоркой. - Англичанин, как вы можете предположить, - и его голова сама по себе произвела вежливый кивок.

Теперь две пары глаз уперлись в Федорчука, о котором Олегу уже было известно, что тот - бельгиец, или все-таки голландец?

- Оранжевые штаны? Три раза "ку"? Не дождетесь! - Виктор скрутил изящный кукиш. Посмотрел на него смущенно и убрал руку за спину. - Вощинин Дмитрий Юрьевич, из дворян Харьковской губернии... И, мне кажется господа, что продолжать разговор в номере...

- Согласен, - сразу же поддержал Матвеев, нервно глянув на дверь. - Не то, чтобы уж очень, но очко, извините за подробность, играет. В общем, лучше, чтобы нас вместе не видели.

- Ну-ну, - неожиданно ухмыльнулся Олег. - Похоже, у каждого из нас имеется свой скелет в шкафу. Я прав?

- Прав, прав! - отмахнулся Степан. - Давайте, куда-нибудь за город что ли!

- Не надо за город. Есть у меня... - Олег, больше похожий теперь на немца или какого-нибудь скандинава, достал сигарету, покрутил в пальцах, что-то обдумывая, но не закурил. - Запоминайте адрес. Угол Керкстраат и набережной Амстель, третий этаж. Встреча через два часа. И это... Проверяйтесь там по дороге! О чем говорю, понятно?

- Не извольте беспокоиться, герр немец! - хохотнул явно довольный поворотом разговора Федорчук. - Хвоста не приведу! - и, прислушавшись к шумам из коридора, быстро вышел, прикрыв за собой дверь.

- Иди! - кивнул Степан. - Иди, не маячь. Проверюсь, не беспокойся.

Кое-кого в столицах нескольких европейских государств, узнай они об этой встрече, наверняка хватил бы "кондратий". Каждый из собеседников, оказавшихся в середине дня первого января 1936 года за старым круглым столом в крошечной гостиной квартиры на третьем этаже дома, что на углу Керкстраат и набережной Амстель - как раз напротив моста Маджери Бруг, без труда назвал бы пару-другую имен кандидатов на удар, а может быть, и на расстрел. Впрочем, случись огласка, им - троим - не поздоровилось бы в первую очередь. Причем, расстрел в этом случае мог оказаться не самым худшим исходом.

- Прослушки здесь нет, - взглянув в напряженные лица собеседников, сказал по-немецки хозяин квартиры. - Сам снимал несколько дней назад, и никому еще ничего об этой точке сообщить не успел, но орать все-таки не следует, и лучше обходиться без имен. Нынешних, я имею в виду.

- Ну, прям как в анекдоте, - неожиданно хохотнул Матвеев, явно испытавший облегчение при словах хозяина. - Встретились как-то англичанин, русский и немец...

- Жид, хохол и кацап тоже справно звучит, - поддержал шутку, переходя на украинский вариант русского, Федорчук.

- Шутники! - сказал на это хозяин квартиры и, быстро написав на бумажке: "официально журналист, а на самом деле гауптштурмфюрер СС, сотрудник Гейдриха", с многозначительным выражением на лице подвинул гостям.

- Ну, ты, Цыц, и конспиратор! - покачал головой "рафинированный англосакс" в твидовом костюме в елочку. Но сам, тем не менее, говорить вслух "о сокровенном" тоже не стал, а записал на той же бумажке: "и я журналист, из - MI-6".

- Ох, грехи наши тяжкие! - вздохнул Федорчук, делая свою запись. - И как же нас угораздило? Есть идеи, или об этом тоже нельзя вслух?

- А тебе легче станет, если я рожу что-нибудь вроде "сбоя в мировых линиях" или о "пробое пространственно-временного континуума"? - Степан придвинул к себе листок, на котором под немецкой и английской строчками было выведено кириллицей: "журналист и я, РОВС, НКВД", и даже бровь от удивления поднял. - Ну, мы и попали.

- Мы попали... - задумчиво пропел по-русски Ицкович и вытянул из кармана пиджака пачку сигарет.

- Ты же, вроде, бросил? - снова удивился Матвеев.

- Бросишь тут, когда полковое знамя звизднули, - усмехнулся не без горечи Федорчук и тоже потянулся к сигаретам. - Так что, профессор, так уж и никаких идей?

- Идей море, - Матвеев-Гринвуд поднялся, и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. - Конспиративная?

- А то ж, - Ицкович встал и подошел к буфету. - Выпить кто-нибудь желает? - спросил он.

Незаметно для себя все трое перешли на русский и говорили теперь гораздо свободнее, но голосов, разумеется, не повышали.

- Вообще-то разговор на серьезную тему... - Степан с сомнением смотрел на извлеченную из буфета бутылку коньяка и очень характерно дернул губой.

- А я, собственно, и не настаиваю, - пожал плечами Олег, который стал теперь настолько не похож на себя прежнего, что при взгляде на него у Матвеева дух захватывало. Впрочем, имея в виду, новую внешность Витьки и вспомнив, как выглядит сам, Степан эту тему решил "не расчесывать". И так на душе погано - хуже некуда, а тут, как назло, еще и ни одного знакомого лица. Но с другой стороны, лучше так, чем никак. Втроем все же легче как-то.

- Ладно, - сказал он, увидев, как утвердительно кивает Олегу Виктор. - Плесни и мне немного.

- Заметьте, не я это предложил! - довольно улыбнулся Ицкович, а вслед за ним "расцвели" и остальные.

- А не может так случиться, что это бред? - осторожно спросил Федорчук, понюхав свою рюмку.

- Коллективный? - уточнил Степан.

- У меня бреда нет, - отрезал Ицкович. - Я себя проверил.

- А это возможно? - сразу же заинтересовался Виктор.

- Нет, разумеется, - Ицкович тоже понюхал коньяк, но пить не торопился. - Тут расклад настолько простой, что и говорить не о чем, но, пожалуйста, если уж так приспичило. Допустим, у меня бред, и все это, - он обвел рукой комнату и находящихся в ней людей. - Есть лишь плод моего воображения. Отлично! Но! Если бред настолько подробен, что внутри него я не только вижу и слышу, но и чувствую, то какая, собственно, разница, снится мне это или происходит на самом деле. Ведь если я обожгу палец, мне будет больно...

- Это называется солипсизм... - как бы ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно внятно произнес Матвеев.

- Можешь считать меня последователем Клода Брюне, - пожал широкими плечами "немца" Олег. - По факту же, я знаю, что я здесь и что вы тоже здесь. Что это значит для меня? Для меня - здесь и сейчас - это единственная реальность, данная мне в ощущениях, и, как это ни дико, мне даже неинтересно знать, каким макаром меня сюда занесло! Что для нас изменится, если мы поверим, что нас, и в самом деле, запихнула сюда юная креолка, читающая на досуге Чехова?

- Какая креолка? - опешил Федорчук.

- Красивая, - снова пожал плечами Ицкович. - На Фани Ардан похожа. Ну, помните, она меня ночью на улице поцеловала?!

- Пить меньше надо! - покачал головой Матвеев. - Но, ты уж извини, Олежек, не было там никакой мулатки, креолки, или квартеронки. Но ты прав. Потому что старичок, которому мы сдуру, да с пьяных глаз чуть не полторы тонны евро отдали, в Хароны тоже не годится.

- Какой старик? - почти в один голос воскликнули, донельзя удивленные, Федорчук и Ицкович. - Какой такой Харон?

- Вы что, не помните старика? - подозрительно сузил глаза Степан. - И про деньги... и про желание?

- Нет, - покачал головой Ицкович. - Постой! Витя, а у тебя кто был?

- У меня... - Виктор провел пальцем по узким усикам, начиная уже догадываться, куда клонит Олег. - Разумеется, мужика в военной форме никто из вас ночью не видел?

- Нет, а кто он? - с новым интересом поинтересовался Матвеев.

- Прапорщик Прокопенко... он у меня в Афгане старшиной роты...

- То есть, каждый из нас видел, что-то такое, чего не видели другие, - кивнул явно довольный своей проницательностью Ицкович. - Но даже если эти трое и заслали нас сюда, что с того?

- Н-да, - Федорчук опрокинул рюмку, выдохнул воздух носом и закурил, наконец, сигарету, которую так и крутил в пальцах.

- И без возврата... - кивнул Степан и тоже выпил. - Во всяком случае, исходить следует из худшего, - добавил он, возвращая пустую рюмку на стол. - Наши там, а мы здесь... навсегда.

- А я о чем? - Олег загасил в пепельнице окурок и, вытряхнув из пачки новую сигарету, "обстучал" ее об стол. - Жены, дети... Если на этом зациклиться, мы действительно быстро спятим. Я "пятить" не желаю. Они живы, здоровы, а мы... Мы здесь. Из этого и надо исходить.

- То есть, - по глазам было видно, что "белогвардейцу" Федорчуку, ох как, сейчас не сладко, но голос Вощинина звучал ровно. - Ты предлагаешь оставить Герцена за кадром, и сразу перейти к Чернышевскому?

- В смысле от "кто виноват?" к "что делать?" - скептически хмыкнул Матвеев.

- Ну, не Некрасова же вспоминать, - притворно возмутился Ицкович с усмешкой. Правда от этой усмешки во рту появлялась оскомина.

- Всем плохо, - выдохнув дым, предотвратил возможную дискуссию Федорчук, только это уже в прошлом, а нас должно интересовать именно будущее.

- Ну не скажи, - огрызнулся вдруг начавший краснеть Олег. - Ты помнишь, что здесь через три с половиной года начнется?

- Ты серьезно? - прищурился Степан.

- Двадцать шесть миллионов и три из них мои соплеменники, - Ицкович отвернулся и посмотрел в окно. - Или по другому счету пятьдесят и шесть.

- Угомонись! - Матвеев, наконец, снова сел за стол и, протянув руку, завладел бутылкой. - Ты не один такой совестливый, только на всякое "А" имеется свое веское "Б".

- Да, ну? - Федорчук аккуратно подвинул к Матвееву свою рюмку и, оглянувшись на Ицковича, все еще созерцающего унылый городской пейзаж за окном, двинул по столу, как шахматную фигуру, и рюмку Олега. - И какое же у нас "Бэ"?

- У тебя, - самое серьезное.

- Вообще-то, да, - подумав мгновение, согласился Виктор. - И одни - звери, и другие, блин, - животные. Да еще немцы на пятки наступают...

- Вот именно, - многозначительно произнес Матвеев, глядя в спину Олегу. - Еще и немцы...

- Допустим, - когда Ицкович повернулся к столу, цвет его лица был уже вполне нормальным. - Я, между прочим, никаких особых надежд на будущее и не лелею...

- А вот истерику, сержант, устраивать не надо! - остановил его командным окриком Виктор.

Олег вздрогнул, словно на бегу споткнулся, и удивленно посмотрел на Федорчука-Вощинина.

- Вообще-то старший лейтенант, по-вашему, - буркнул он через мгновение.

- Тем более! - теперь встал Федорчук. Видно, его очередь настала. - Думаешь, у меня сердце не болит? - спросил он, подходя к Ицковичу почти вплотную. - Между прочим, и за "ваших" тоже!

- Можешь не объяснять, - махнул рукой Олег. - Не первый год знакомы.

- Ну, а раз понимаешь, посмотри на вещи здраво, - Федорчук оглянулся на Матвеева и попросил: - Булькни там что ли, а то у меня от напряжения весь алкоголь сгорел.

- Ладно, господа алкоголики! - Матвеев насупился, но налил всем, и себе тоже.

- Специальности у нас здесь такие, - продолжил между тем Виктор. - Что даже если до войны дотянем, ее, вряд ли переживем. Компраневу?

- Ну, и? - Олег докурил сигарету, взял со стола две рюмки, свою и Федорчука, и подошел к разгуливающему по комнате другу. - Держи.

- Спасибо, - кивнул Виктор. - Причем мое положение самое гадкое. Надо объяснять?

- Не надо, - откликнулся из-за стола Матвеев. - Тебе точно надо ноги делать. И знаешь, у меня для тебя даже документик, кажется, завалялся.

- Что значит "кажется"? - нахмурился Олег.

- Проверить надо, - объяснил Степан. - Знает ли об этих документах кто-нибудь еще. Если нет, все в ажуре. Документы, можно сказать, идеальные. Ты же по-французски без акцента?

- Ну? - поднял бровь Виктор.

- Будешь французом, вернее эльзасцем.

- Серьезно?

- Витя, ты за кого меня принимаешь?

- Тогда, ладно, - улыбнулся в ответ Федорчук. - Буду французом.

- Ну, и ладушки, - Матвеев опрокинул в рот рюмку, крякнул, разом нарушив образ английского джентльмена, и тоже потянулся к сигаретам Ицковича. - Дай, что ли и мне подымить.

- Травись! Мне не жалко! - усмехнулся явно успевший взять себя в руки Олег. - У меня еще есть, но ты все-таки помни, Степа, когда дым пускаешь, на чьи деньги эта отрава приобретена.

- Не боись!

- Ну, а по существу? - спросил Олег, усаживаясь на место. - То, что Витю надо вынимать, ясно. Но...

- Нас всех следует вынуть, - Матвеев не шутил.

- Почему?

- Потому что три человека не в силах повернуть колесо истории вспять. Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.

- Типа, бодался теленок с дубом? - Олег взял в руки пачку Житана и сидел, как бы раздумывая, закурить еще одну или хватит?

- Хуже! - встрял в разговор Федорчук. - Слон и Моська. Теленок дуб может и сотрясти, если со всей дури боднет, а вот Слон Моську даже не заметил.

- Можно попробовать передать информацию заинтересованным лицам...

- Можно, - согласился Матвеев. - Но могут и не поверить. Впрочем, это можно было бы и обдумать. Только обдумывать такие вопросы лучше, как мне кажется, на спокойную голову и не здесь, а где-нибудь в Аргентине или, скажем, Чили.

- Почему именно в Аргентине? - спросил Виктор.

- В любой латиноамериканской стране, - развел руками Степан. - Но Аргентина или Чили все-таки предпочтительнее. Там и деньги на наших "ноу-хау" можно сделать, и затеряться легко. И оттуда - если захотим - вполне можно начать большую игру.

- Большую игру,- повторил за ним Ицкович. - Узнаю англичанина во всем, даже в мелочах. Кажется, только что ты убеждал меня, что нам ничего не добиться.

- Вероятнее всего, - похоже, что Степан над этим уже думал и успел прийти к определенным, неутешительным, выводам.- Но если все-таки попробовать - а я за то, чтобы попробовать - то лучше делать это с безопасного расстояния.

В словах Степана содержалась большая доля правды, это понимали, разумеется, и Виктор, и Олег. Другое дело, что им двоим - возможно, в силу типов темперамента - трудно было согласиться даже с очевидным. Время шло, слои табачного дыма над головами друзей уплотнялись, а муть за окном - наливалась чернотой, но истина, которая по уверениям древних римлян давно должна была уже родиться в споре, появляться на свет решительно не желала.

Извечные русские вопросы, обозначенные в самом начале беседы, оставались неразрешенными, потому что никто из собравшихся в этой комнате "попаданцев", не мог - несмотря на неслабый, в принципе, интеллект и немалые знания - ответить на куда как более актуальные. Например, как предотвратить Вторую Мировую Войну, и можно ли вообще ее предотвратить? А между тем, вопрос-то был, по совести говоря, центральный. На миллион долларов, как говорится.

От ответа на этот, по-настоящему проклятый, вопрос зависело все остальное, как жизнь от кислорода. Но вот беда, ни один из трех друзей в отдельности, ни все вместе - путем, так сказать, мозгового штурма - ответа найти так и не смогли. И более того, никакой уверенности, что хотя бы одно из их предположений содержит в себе нечто большее, чем фантазию уставшего от напряжения мозга, - у "вселенцев" тоже не было. А в голову уже лезли новые вопросы. Как, например, можно помочь СССР, не превращая одновременно Сталина в еще худшего монстра, чем он был на самом деле? Впрочем, по поводу этого последнего утверждения у друзей моментально возникли разногласия.

В последнее время, Матвеев был к Сталину индифферентен, поскольку положительные качества Иосифа Виссарионовича, которые Степан готов был за ним признать, почти компенсировали те отрицательные черты вождя, на которые профессор тоже глаз не закрывал. Однако не так обстояло дело с Ицковичем, который "ирода усатого" на дух не переносил, но соглашался, что в данных условиях другого столь же естественного и, главное, эффективного союзника у них нет и быть не может. Федорчук вождю как бы даже симпатизировал, но при этом опасался, что, резко усилившись, Сталин "наворотит" в стране и мире таких дел, что мало никому не покажется. С другой стороны, не к англичанам же идти?

Что характерно, ни Гитлер, ни Лаваль, как конфиденты не рассматривались вообще. Бурное обсуждение других, кроме Сталина, кандидатур, привело лишь к двум, безусловно согласованным решениям. Первое, если помогать, то не только СССР, но так же, возможно, и Англии, и даже Америке, хотя и в гораздо меньших объемах, потому как их чрезмерное усиление тоже никому не нужно. Во-вторых, открываться - то есть, сообщать о себе правду - ни в коем случае нельзя, потому что, если даже поверят, то судьба новой "Железной маски" никого из друзей не прельщала.

Но не поверят, вот в чем дело. И это, пожалуй, три. Государства - инертные системы. Заставить их изменить политику, то же самое, что пытаться руками столкнуть с рельсов прущий вперед паровоз. Но тогда, опять-таки ничего лучшего, чем податься в Чили, придумать невозможно. Таково, во всяком случае, оказалось решение, которое они ближе к вечеру все-таки приняли.

- Ладно, - согласился несколько даже охрипший от споров Федорчук. - Чили так Чили. Альенде, и все такое.

- Альенде, по-моему, где-то в Европе сейчас, - предположил Ицкович. - Послом. Или послом был поэт?

- Какой поэт? - Матвеев посмотрел на пустую бутылку и саркастически покачал головой.

- Не помню имени, - развел руками Олег. - Был у них... черт! А! Точно! Это Неруда был послом, только не помню где.

- Хрен с ним, - махнул рукой Федорчук. - Как договоримся?

- Мы с тобой встречаемся... - Степан взял листок с именами, перевернул и быстро записал адрес и дату встречи. - Устраивает? - спросил он, демонстрируя запись Виктору.

- Вполне.

- Сразу после этого езжай в... - Матвеев возвел глаза к потолку, но сделал над собой усилие и вернулся к бумажке, записав, куда именно следует отправиться Федорчуку.

- Значит, через две недели, - кивнул Федорчук. - А ты?

- Я? Я попытаюсь собрать приданое...

- Что, есть карбованцы? - усмехнулся Виктор.

- А то ж! - улыбнулся в ответ Степан. - И твердая валюта, и документы, и, может быть, кое-что из спецтехники умыкнуть удастся...

- И?

- Ну, думаю, за неделю-другую управлюсь. А кстати, деньги-то у тебя есть, или...

- Нет, но будут! - твердо сказал Федорчук, и в глазах его мелькнуло нечто такое, от чего Матвеев даже поежился.

- Банк грабить собираешься? - заинтересовался Ицкович.

- Нет, - серьезно ответил Федорчук. - Сволочь одну. Резидента.

- Тоже дело, - кивнул, соглашаясь, Олег. - Помощь нужна?

- Не напрягайся, - отмахнулся Виктор. - Сам справлюсь.

- Ну, сам, так сам, - пожал плечами Ицкович. - Мне тоже нужно время, чтобы вещички собрать. К концу февраля буду на месте.

- Где и как встречаемся? - спросил Матвеев.

- Вокзал? - предложил Федорчук.

- Главпочтамт? - высказал свое предложение Ицкович.

- В ГУМе у фонтана, - но ирония Степана оказалась не востребована.

- Ты по-испански читаешь? - вкрадчиво спросил Ицкович.

- Ну, разобрать несложный текст, я думаю...

- Тогда так, - Ицкович завладел листком и быстро записал свои предложения. - Это первый вариант. - Сказал он, показывая друзьям текст. Это второй. А это третий, резервный, если первые два не сработают.

- Идет, - кивнул, закончив чтение, Степан.

- Согласен! - теперь бумажкой завладел Федорчук и быстро написал на ней еще две строчки.

- А это еще зачем? - удивился Ицкович.

- А если что-нибудь не сложится, и мы застрянем в Европе? Где я буду вас искать?

- О! - поднял вверх указательный палец Степан. - Мысль правильная. Мой официальный адрес и телефон, - сказал он, делая приписку с края листа. - Запомните?

- Тоже мне бином Ньютона! - ответил Виктор, а Олег вместо этого сделал свою приписку. - Мои координаты, - сказал он. - Запоминайте...

Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. На улице уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.

Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.

Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главную проблему он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими - совсем другое.

Последняя "фраза" ему понравилась, а тут еще и кофе поспел - совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в голове - смешно, но именно так - в голове уже звучала тревожная мелодия "Прощания славянки"...