- Drie... Twee... Een... GELUKKIG NIEUWJAAR!

- Happy New Year!

- Cheers! - Ицкович чокнулся пластмассовым стаканчиком с прохожим в шапке Санта-Клауса.

- SantИ! - с незнакомыми дамами Федорчук предпочитал чокаться по-французски.

- С Новым Годом! - "бокалы" всех троих поднялись почти одновременно.

- Блин! - сказал Ицкович, - Вот нате вам, дожили - на дворе 2010 год! А в школе я был уверен, что и двухтысячный - чистая фантастика!

- Оце добре! - поддержал его Федорчук, - Ось за це треба ще трохи выпыты!! И не оцей газводы а що-небудь мицнише! Але з-за видсутнисть гербовой... - Он разлил по стаканчикам остатки шампанского и заговорщицки подмигнув, поставил бутылку на асфальт. Степан уже поднес бокал к губам, но Виктор предостерегающе поднял указательный палец.

- Хоспода! - он забыл про свою наигранную "хохляцкость", и осталась от нее только настоящая украинская "г", которая для русского уха скорее все-таки "х", - Я предлагаю выпить за то, чтоб мы еще не раз могли удивиться таким вещам. Короче говоря, я пью за то, чтоб мы так же вместе встретили 2020, 2030 и так далее, чем больше, тем лучше. Как там говорится? Чтобы елось и пилось...

- Чтоб хотелось и моглось! - закончили хором Степан с Олегом и почти синхронно опорожнили свои пластиковые "бокалы".

И словно в подтверждение тоста какая-то местная барышня в розовой пушистой курточке чмокнула Ицковича в щеку. Тот сразу же просиял и, провожая фемину "пытливым" взглядом, вытряхнул в себя последние капли холодной золотистой жидкости. С сожалением посмотрев на пустую емкость, он быстро оглянулся по сторонам, и достал из кармана плаща початую бутылку виски.

- По чуть-чуть? - и, получив утвердительную улыбку одного и кивок второго, разлил по стаканчикам жидкость цвета некрепкого чая.

- Так, - начал он с напускной серьезностью. - У кого-нибудь есть что-нибудь алкогольное? Нет? Так я и знал. Где продолжим? У меня в номере? Или есть другие предложения? - и устремил указательный палец в пространство между Матвеевым и Федорчуком.

- Ща бум пить глинтвейн. Адназначна! - заявил Степан. - Чтобы в Амстердаме, в новогоднюю ночь и не выпить глинтвейна, это, знаете ли...

Вообще-то профессор Матвеев считался весьма серьезным математиком - во всяком случае, так думали те, кто собрался на его научный "бенефис" в Утрехтском университете - однако со старыми друзьями да еще и "на воле", он был способен на многое, о чем и сам успел забыть.

- Якый ще там глинтвейн? - вернулся в свое амплуа серьезный киевский предприниматель Виктор Иванович Федорчук, - Не треба нам глинтвейну! Треба горилки и якнайбильше!

- Алкаши! - констатировал Матвеев, похохатывая. - Предлагаю компромисс. Шампанское. Много!

Но шампанского на площади Ньювмаркт не нашлось. То ли раскупили уже, то ли еще что. Вот глинтвейн - был всякий разный, хоть залейся: и глинтвейн со взбитыми сливками, и глинтвейн с кофе, и кофе с глинтвейном, но, справедливости ради, следовало признать, был и просто кофе - без глинтвейна. Шампанское же, судя по всему, опытные горожане несли с собой. Друзья вот тоже озаботились, но...

- У меня в номере есть шампанское, - сообщил с ехидной усмешкой Виктор. - Две бутылки!

Федорчук и всегда-то был запасливым. А уж тем более после того, как переехал из Белокаменной в Харьков, а оттуда в Мать городов русских, и перешел на "ридну мову", став "щирым козаком" и отпустив висячие "вуса", достойные самого Тараса Шевченко. Хорошо оселедец на голове не завел.

- Так... - сказал Матвеев.

- Ты... - добавил Ицкович, в упор посмотрев на "хохла".

- А що, чи у вас нема? - "удивился" Федорчук, посмотрев на них наивными до издевательства глазами.

Ответ последовал радикальный. Русский с евреем подхватили под белы рученьки оставшегося в меньшинстве свидомого громадянина и потащили к гостинице Ambassade, что на берегу одного из многочисленных местных с труднопроизносимыми названиями каналов, - в номер на третьем этаже.

Сразу за площадью праздничная толпа - не исчезнув совсем - значительно поредела. Многоголосый гул пропал, остались отдельные голоса на местном, французском, английском и немецком языках. Ближе к каналу какой-то женский голос недовольно верещал по-русски: "Я же тебе говорила, быстрей надо! А ты, успеем, успеем... Ну и где этот твой фейерверк, я тебя спрашиваю?!". Немножко фейерверков здесь было - периодически с обоих берегов канала в небо с шипением взлетали ракеты и с громким треском рассыпались над крышами разноцветными искрами.

Ругающаяся по-русски парочка остались позади на набережной. Ицкович, несмотря на выпитое, уже начал поеживаться в своем не слишком подходящем для такой погоды плащике. С канала тянуло холодом, хотя снега почти не было. Так чуть-чуть и кое-где, но зато на деревьях, скамейках, бортах барж и катеров, везде - лед.

- Так, - твердо заявил Олег, останавливая компанию на пороге открытого питейного заведения. - Или мы сейчас зайдем, или я дам дуба!

- Ни в коем случае! - заявил Матвеев, обнимая Олега за плечи и делая длинный выдох прямо в лицо. - Мы не дадим тебе погибнуть, Цыц! Мы согреем тебя своим дыханием.

- Не дыши на меня, от тебя перегаром несет! - отмахнулся Олег. - Ну, по полтинничку и вперед?!

- Нет, - заявил на это с самым серьезным видом Федорчук. - На это я пойтить никак не могу! - И оценив выражение лица Олега, добавил с хохотком:

- По "стописят"!

Из-за угла дома, красного, с белыми - хорошо заметными в свете фонарей - полосками кирпичной кладки, появилась невнятная фигура. Кто-то темный, невысокий и какой-то словно бы сгорбленный или скособоченный.

- Люди добрые! Помогите Христа ради! Век за вас Бога молить буду! - последней вещью, которую Степан Матвеев ожидал найти в новогоднем Амстердаме, был нищий, просящий подаяние на чистом русском языке.

Все трое разом остановились. Похоже, для Федорчука и Ицковича это оказалось ничуть не меньшей неожиданностью. Степан шагнул вперед, собираясь рассмотреть это странное явление природы поближе, оглянулся по сторонам - еще не хватало, расслабившись, нарваться на хитрую "подставу". Но поблизости никого не было - да и вряд ли кто рискнет напасть на троих здоровых пятидесятилетних мужиков. Хотя соотечественники горазды на разные выдумки - это Степан помнил по уже относительно далеким теперь девяностым. Потому расслабиться себе не позволил. Олег с Виктором остались несколько сзади - так что опасность со спины Матвееву не грозила, а неизвестный при ближайшем рассмотрении оказался достаточно обычным сморщенным старичком с козлиной бородкой, но притом в валенках и в старом...

"Пальто", - решил Степан, не вспомнив сходу, как называется этот фасон верхней одежды.

- С Новым Годом, дед! - поприветствовал он вслух, - Ты что, правда, русский?

- А как же иначе? - затараторил старик, - Русские мы, канешна. Вот, и документ по всей форме имеется, - и к удивлению Матвеева вытянул из кармана и протянул к свету какую-то странного вида бумагу, пожелтевшую, исписанную черными с завитушками буквами и украшенную выцветшей печатью с двуглавым орлом. Вот только птица эта показалась Степану какой-то очень уж старорежимной, да и сама бумага, наводила скорее на мысль о подорожной, чем о справке из посольства. "Сей документъ удостоверяетъ, что...". Дальше и разглядывать не стал - какая разница. Раз люди умеют подделывать денежные купюры со всеми степенями защиты, то нарисовать какой-то мелкий квиток от руки - раз плюнуть. Кстати, а что это вообще такое, "подорожная"? Да еще с ятями и твердыми знаками...

- Добрый человек, - повторил дед, - помоги душе християнской. Невмоготу мне боле у немцев, занесла вот, дурака, нелегкая. А теперь что ж? Котор год ужо за грехи свои мыкаюсь. На хлеб, ради Христа прошу.

Что-то здесь было не так. Никак не совмещались в сознании этот дедок со всеми своими словечками и набережная канала в веселом и продвинутом по всем статьям городе Амстердаме. И вообще какой-то это был странный нищий! Но додумать мысль до логического завершения Матвеев не успел. Его раздумья прервал Ицкович - подошел и молча сунул в руку старика несколько скомканных купюр.

"Во дает!"

- Помогай тебе Христос, - начал кланяться старик, - хоть ты и не нашей веры, а человек, видать, добрый!

На это Олег только хмыкнул и так же молча - без обычных своих комментариев с "двойным дном" - отошел в сторону.

- Трымай, диду, - протянул деньги и "украинскоподданный", - бо немае кто казав бы, що Виктор Хведорчук ближньому не допомиг в нужде его.

Теперь, судя по всему, настала очередь самого Степана. Бомж это или не бомж, жулик или нет, русский он или не русский, а ударить лицом в грязь перед школьными приятелями Степан Матвеев, доктор наук и профессор, не мог. И он вытянул из внутреннего кармана пальто кошелек, щепотью захватил всю бумажную наличность и даже не задумавшись посчитать - отдал старику. Что там какие-то пятьсот евро? Один раз живем, в конце концов!

Вокруг было как-то непривычно уже - тихо. Даже шипение и треск ракет прекратились.

- Спаси бог вас, люди добрые, - сказал дед, - уважили старика, ой уважили. Коль вы ко мне по-хорошему, - поймал он за плащ собравшегося было идти дальше Ицковича, - то и я вас отблагодарю. Исполню любое желание. Что спросите, то и ваше будет.

Теперь он уже как-то не выглядел сгорбленным, сморщенным и вообще старичком. Казалось даже, что стоящая перед ними фигура светится изнутри.

- Говорите, чего желаете, - объявил он, глядя на всех троих разом, хоть это и было физически невозможно.

Федорчук хохотнул, Ицкович крякнул.

- М-да-а, - протянул Степан, - вернуться бы лет на двадцать назад, помоложе стать.

- А лучше на двадцать пять! - подхватил с хохотом Виктор.

- А почему, не на тридцать или, скажем, не на двадцать девять? Молодеть, так молодеть! - Попытался сострить Олег.

Старик оглядел всю компанию и произнес:

- Ну что же, добрые люди. Вы сказали. А я услышал и исполню ваше общее желание! - И ничего не говоря более, развернулся и ушел за угол дома, словно растворившись в темноте.

Степан зажмурился, открыл глаза, что это было?

Ветер утих. По набережной по-прежнему бродили группки празднующих Новый Год туристов.

- Ребята, вы слышали анекдот, как негр поймал золотую рыбку и захотел быть белым, и чтоб много воды и женщин... - начал Степан.

"Чего это я его вдруг вспомнил?"...

Он не запомнил сна. Но что-то ему снилось, и это "что-то" было приятное, потому что ощущал он себя сейчас выспавшимся и отдохнувшим. Открыв глаза и потянувшись, отбросил одеяло и с улыбкой встал с кровати, но улыбка продержалась не долго.

Судя по всему, он здорово вчера погулял. Можно сказать даже - чересчур здорово, если умудрился влезть в чужие трусы. Трусы были странные: белые, шелковые, длинные, почти до колен. Разумеется, он в жизни такие не носил, и вообще они выглядели какими-то... "Чем это я занимался вчера? Нет, в постели вроде бы больше никого нет. Или она уже ушла? Кто? Бред... Пить вредно, а много пить - вредно вдвойне".

Теперь следовало сообразить, где здесь дверь в туалет..., дверь, разумеется, нашлась, вот только...Уже завершив исполнение неотменяемой перед организмом обязанности, он понял, что туалетная комната в его номере разительно изменилась. Пропала душевая кабина. Вместо нее - большая ванна прямо посреди комнаты. Или так и задумано?

"Но как, ради бога, я этого не заметил вчера? Ведь, кажется, принимал душ... Нет, точно принимал! Или все-таки стоял прямо в ванне? Чушь какая-то - надо будет узнать на ресепшене, что это значит и, вообще, с какой стати?! Это мой номер???"

"Э-э-э... кстати! А где телевизор? И этого нет! Прямо, как у Булгакова, чего не спросишь, того и нет. И как там, у классика, было дальше? Совсем вылетело из головы! А вот, радио! Какого черта! Что это за убожество - не ретро даже, а ископаемое какое-то. Ну, нет, один - разъединственный канал, и тот по-голландски. Ни одного знакомого слова. А нет, вот кто-то по-французски - "хочет воспользоваться случаем передать наилучшие поздравления...". А, черт - пошел голландский перевод".

Так он ничего из этих новостей узнать и не смог, а между тем было бы любопытно услышать - а еще лучше увидеть, - что происходит за стенами гостиницы утром первого января 2010-го года.

А что там, кстати, происходит?

Он подошел к окну, отодвинул занавески, в комнате стало светлее. Улица была непривычно пуста. Авто почти нет, а которые есть, какие-то... не такие. Откуда-то издали доносились гудки клаксонов. И цокот копыт лошади, тянущей телегу с какими-то ящиками.

"Экологи, мать их! Как там все-таки было написано в "Мастере и Маргарите"? Это важно, вот только почему?"

Улица, что с ней не так? Велосипеды есть, но какие-то... неправильные, и опять же автомобили.... А ведь вчера были нормальные и много! Не бывает так, что бы напротив большой гостиницы после новогодней ночи все свободное пространство не заставлено машинами. Просто не бывает! И повозка, такую телегу он, совершенно очевидно, видел в Амстердаме впервые. Разве что на старых черно-белых фотографиях.

"Блин, что было у Булгакова? Это важно, важно и еще раз важно!"

Стоп, а кто он сам? Как его зовут?

"Имя! Kim ty jeste?? Where you came from? "

Действительно, откуда? Секунду, а на каком он, собственно, языке думает? Вторая фраза - явно английская, тут и к доктору не ходи, а первая? По-польски? Но откуда он знает польский? Как откуда? От матери - она ему еще пела колыбельную: "A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa...".

"Чушь какая!" - Мать ему пела "Шел отряд по бережку, шел издалека..."! А откуда он знает английский? Ну, как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: "Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков".

"Родным"?

"Русский язык велик и могуч" - кто это сказал?

Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?

С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трех лет. Первое воспоминание в его жизни - день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. И все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он понял, в чем было дело - именно в тот день началась Великая Война. А еще через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным - мама все время вытирала слезы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, он служил во французской армии и был убит где-то при Пашендейле, прямым попаданием немецкого снаряда в штабной блиндаж.

"Нет, это какая-то шизофрения!" - Он родился в день запуска первого спутника - четвертого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать "Спутником", но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!

А кто же такой, тогда, Майкл? Да, ведь это ЕГО самого так зовут: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую уже женой отец привез с собой из Франции. Свое второе имя "Мэтью" он получил в честь прадеда, - героя восстания против царя, - Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве.

"Нет! Главное не это! Главное - Булгаков!"

Кто такой Булгаков?

"Неважно! Что он сказал? "Рукописи не горят"? Нет. "Правду говорить легко и приятно"? Не то! "Каждый получает по вере его"! Да! Именно так он и сказал! Дедок сказал: "Общее желание". И исчез. И исполнил? И все стало, как он сказал? И какое на дворе число?"

Самое смешное или грустное, - тут уж каждый волен решать сам - заключалось в том, что он, кем бы он ни был, Степаном или Майклом, знал ответ на свой последний вопрос.

Первое января 1936 года.

"Это кто ж такое загадал?!!"

Mein Gott, geht es mir beschissen! - Ицкович хотел, было, поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. - Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?!

Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но, совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают.

Кретин! - Ну, где-то так и есть, потому что если головы нет, то уже и не будет

А плохо ему было так, что не хотелось жить, типа: "Мама, роди меня обратно". Однако когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, который нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле, плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось, и еще один вариант - низкая облачность, что для Амстердама вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки?

Амстердам?! - Вяло удивился Ицкович, аккуратно - чтобы не потревожить больную голову - вытягивая из черной пачки сигарету Gitanes. Закуривать лежа не слишком удобно, но он с этим все-таки справился и начал уже обдумывать следующий этап операции: "бросок на длину руки". На прикроватном столике стояла серебряная фляжка с коньяком, и несколько глотков...

Was geht ab!?

Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но... он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский Житан без фильтра. И вообще, что за бред? Откуда взялась эта долбаная фляга, если должен быть флакон с виски "Чивас Ригал"?

Олег все-таки сел на кровати и, по инерции, в очередной раз затянувшись, взял со столика флягу. Сосуд понравился, несмотря на текущее не вполне адекватное состояние доктора Ицковича. Это было правильное вместилище для правильных мужских напитков. И содержание, "таки да", булькало где-то в серебряном "внутри", так что фляжка оказалась даже лучше, чем ему сразу показалось. Но мысли начали приобретать некое подобие четкости, только когда он добил весь оставшийся коньяк и закурил вторую сигарету.

Итак...

Вчера утром он был в Брюгге. Это Ицкович вспомнил сейчас совершенно определенно.

Уже хорошо. И что же я делал в Брюгге?

Ох! - Ну, да: ох и еще раз ох! Вот ведь старый кобель! Впрочем, не ошибается тот, кто ничего не делает.

Разумеется, ему не следовало ехать в Брюгге, и уж тем более не нужно было встречаться с Ларисой. Но черт попутал, и вышло, в общем, неплохо. У Лары как раз муж оказался в отъезде... Ну, это можно оставить за скобками, потому что к делу, очевидным образом, не относится. Что было после? - вот в чем состоит великий датский вопрос!

Хм... А после он, кажется, ехал в поезде и... Точно! Он ехал в поезде, и рядом с ним сидела совершенно очаровательная девушка: мулатка с очень красивыми вьющимися волосами, похожая чем-то на Фани Ардан, и эта Фани Ардан, представьте, читала чеховскую Чайку на французском языке. Французский Олег знал с пятого на десятое, но ему вполне хватило испанского. А разговорились они, в конце концов, по-английски, но где-то в середине разговора Ицкович вдруг понял, что, как мужчина, он эту прелесть уже не интересует.

Закрывай лавочку, ментш!

С этим трудно было не согласиться, однако к этому совершенно невозможно было привыкнуть. Но факт: заинтересовать теперь он мог разве что сорокалетнюю Ларису, да свою жену. Увы. Вон даже Татьяна предпочитает иметь его в друзьях...

И в общем-то по-своему права. Ладно, проехали. Поезд, что дальше?

Дальше... Черт, ну, конечно же! Вот теперь все встало на свои места. Степа и Витя! Они встретились днем, как и договаривались. Пообедали вместе, потом погуляли, хотя погода была, мягко выражаясь, не май месяц. Но к вечеру распогодилось, и они поехали на площадь... Как ее? Грасмаркт? Нет, Грасмаркт это в Брюгге, кажется. А они пошли на... Ньювмаркт. Ага, шампанское, то да се. Потом... Потом пошли было в гостиницу, чтобы добавить, но по пути им попался полупустой бар, и там они добавили. И, судя по всему, хорошо добавили, потому что...

Ицкович даже вспотел при воспоминании о том, что случилось потом.

Идиот!

Видимо, он действительно много выпил. Да и несколько дней перед этим, практически с католического Рождества... Сначала с коллегой в Брюсселе, потом с одним почти родственником в Антверпене, а еще потом с Ларкой... И еще это шампанское... Вероятно, был уже второй час ночи, когда он окончательно размяк и начал рассказывать друзьям то, что никогда никому не рассказывал. А тут понесло. Бах, понимаешь, навеял, или общее помутнение случилось, но он им все выложил, и про то, как выбирался из "Паттона" и как ползал обалдевшим от хлорофоса тараканом вдоль сорванной взрывом гусеницы, никак не понимая, что должен делать. И как вспомнил, наконец, о водителе и полез внутрь... Очнулся тогда Олег только в госпитале, куда его перетащили вертушкой прямо с поля боя. Пуля в правом плече, закрытая черепно-мозговая травма, сломанная в лодыжке нога и еще два ребра, но это был уже и вовсе пустяк. Потом все вроде бы зажило, но... На восстановление он попал в реабилитационный госпиталь Левинштайн, и там старый румын нейропсихолог, защитивший в свое время диссертацию в Москве у самого Лурия, сказал ему без обиняков: или-или. Как бог даст, так и будет. Клиника закрытых черепно-мозговых травм изучена плохо. Возможно, память восстановится, а, возможно, и нет. Может быть, ты снова начнешь нормально читать, и будешь спать по ночам, но гарантировать тебе это никто не сможет.

Ицкович пробыл в госпитале три месяца. Он не только полностью восстановился, но и сумел заморочить голову самой красивой врачихе в Левинштайне и, в конце концов, на ней женился. А то, что Грейс Балицки была "знойной латино" из Уругвая, о местонахождении которого у Олега в то время имелись лишь очень смутные подозрения, только добавляло остроты чувствам. Но докторскую диссертацию он написал именно по закрытым черепно-мозговым травмам, и через одиннадцать лет после ранения заменил старика Шульмана, став вместо него главным психологом госпиталя. И, однако же, какой бес тянул его за язык рассказывать все это тому же Степе, который ведь их с Витькой своей болью не грузит!

Три года назад погибла жена Матвеева Наташа. Погибла глупо, но по-умному такие вещи и не случаются. Пьяный водитель сбил женщину на пешеходном переходе, проехав на красный свет. Не в Москве, и не в Мухосранске, в "цивилизованной" Англии, в городе Лондоне, не так давно считавшемся столицей мира... Вот тогда, на похоронах Наташи, они и собрались вместе в последний раз

Ицкович чисто машинально снова потянулся к пачке сигарет, но вовремя себя одернул.

Сорваться хочешь? - Он встал с кровати, и хотел было пойти посмотреть, что есть выпить в мини-баре, но остановился, очумело рассматривая свой номер.

Свой?!

Ну, вероятно, это все-таки был его номер, раз он здесь спал. Вот только не влипнуть бы, спьяну, в историю. Как назывался тот старый советский фильм? "С легким паром"? Но это только в кино герой так легко отделался.

- Donner Wetter! - Олег подскочил к двери и щелкнул выключателем.

Вспыхнула люстра под потолком.

- Scheisse! - почудится же такое!

Разумеется, это был его номер, его вещи, и его бутылка коньяка стояла на комоде перед зеркалом.

Олег еще раз чертыхнулся и подошел к комоду.

Н-да, - у него все-таки хватило присутствия духа сделать несколько жадных глотков коньяка прямо из горлышка и, отставив бутылку, вернуться к кровати. Там он все-таки закурил, медленно, неторопливо, как будто специально испытывая свои нервы на прочность. Руки - эти руки! - что характерно, не дрожали.

Ицкович вытянул перед собой правую руку и выпустил дым из ноздрей. Рука - сильная, с длинными крепкими пальцами, каких у него отродясь не было, с ухоженными - хорошо еще, что не покрытыми лаком - ногтями.

Хорошенькое дело, - Олег хмыкнул в нос и снова подошел к зеркалу. Из глубины зазеркалья на него смотрел совершенно другой человек, но Ицкович - этого "незнакомца", знал, вот в чем дело. Этого молодого мужчину звали Баст. Но так его, разумеется, называли только близкие друзья и родственники в Баварии. Официально же его звали Себастиан Шаунбург, или д-р Шаунбург, или Себастиан риттер фон Шаунбург, что, скорее всего, и являлось его настоящим именем. Однако дело было куда как заковыристее, если вы способны понять, о чем идет речь. И все потому, что в зеркале отражался, конечно же, Себастиан фон Шаунбург собственной персоной, но смотрел на него голубыми глазами Баста совсем не этот баварский дворянин, а израильский психолог Олег Ицкович, и вот это уже было, как говорится, "что-то особенное".

Я брежу? - спросил себя Ицкович, но уже знал, что это не бред и не сон. И главным доказательством этого факта, как ни странно, являлось то, что он взял, наконец, полный контроль над телом и психикой парня, что отражался сейчас в зеркале. Разумеется, это он - риттер хренов - еще пару минут назад активно засорял голову Ицковича немецкими идиоматизмами, которых Олег в жизни не знал.

Нет, увы, это не сон. Сон, возможно, был накануне. Вернее, ночью, когда, "накушавшись вволю", усталые и веселые они возвращались в гостиницу, сиречь, на набережную Herengracht, дом номер 341, где размещался вполне себе аутентичный амстердамский отель Ambassade. Теперь, просматривая этот "сон" по-новой, Олег отметил замечательное настроение, которое вдруг снизошло на всех троих. И дело было не только в "злоупотреблении крепкими напитками"... Что-то еще повлияло и на Степу, и на Витю, и на него самого. Что-то такое было растворено в сыром холодном воздухе...

Вероятно, это был грас, - грустно усмехнулся Олег и подмигнул отражению, у которого, судя по виду, характер был нордический, выдержанный, и который...

Самое смешное, - подумал он с тоской. - Что Юлиан Семенов, по-видимому, уже родился, и папу его, Сему Ландреса, еще не посадили. А вот Баст фон Шаунбург имел массу порочащих его связей, хотя и, бывал - иногда - беспощаден к врагам Рейха. Как говорится, noblesse oblige, положение офицера СД действительно обязывало.

Н-да, дела, "ночь была"... - а вот эту песню сочинить еще не успели...

Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был, и был там, - где положено. И дома - те же самые - стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те больше похожи на экспонаты выставки технических раритетов.

Но как это возможно?!

Тише, тише! - Как маленькому ребенку или впавшей в истерику женщине сказал себе Олег. - Как там этот истинный ариец говорит? Es ist noch nicht aller Tage Abend? Да, именно. Еще не вечер.

А вот ночью. Да, именно ночью, если, разумеется, ему это не пригрезилось. Вот там - Олег мог видеть из окна это место, что называется, невооруженным глазом - они вышли к каналу и, сворачивая направо, к мосту, наткнулись на неизвестно откуда возникшего на пустынной улице черного человека. Степа что-то спросил - Олег шел сзади и не слышал что именно - человек ответил, и тогда Федорчук повернулся к Ицковичу и сказал: Олег, это к тебе.

- Ко мне? - он даже не удивился, а черный человек подошел к нему почти вплотную и улыбнулся. А улыбка у смуглой Фани Ардан была такая, что дух захватывало.

- Ну, вот я тебя и нашла, - сказала она по-испански, хотя в поезде испанского, вроде бы, не знала.

- Но я же старый пень! - оторопело ответил Ицкович.

- Ну, какой же ты старый! - засмеялась чертовка и поцеловала Олега в губы.

Вот это и было последнее, что он запомнил.

Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, "гевалт!" Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал "на раз" только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все происходящее вокруг смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а "погодя", но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь - даже как-то лениво - закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности.

Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не оказалось. Зато у "нибелунга" имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой. Похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад - не считая кино - когда вот так же, и даже чуть ли не такой же золингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень. Как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию и даже не порезался ни разу.

"Как там было, в анекдоте? - ехидная мысль не отпускала в течение всего процесса. - Мужик, я тебя не знаю, но я тебя побрею".

- Гут! - сказал Ицкович вслух, изучив результаты "совместных" еврейско-немецких усилий. - Я бы даже сказал, зер гут! Как думаешь?

Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.

"А если я спятил?" - спросил у отражения Олег, машинально одеваясь.

Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?

"Вот так, взял и провалился?"

Получалось, что именно так. Взял и провалился на...

"На семьдесят четыре года", - подсчитал Ицкович.

Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936, или мужики "упали" вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.

Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.

"Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?"

И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно "бабы" этого обормота, что достался Олегу в качестве "костюмчика", - совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.

"Да, он же гомик, этот фашист!" - с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет "сами знаете чего", а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.

"Ну, хоть что-то!" - с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка "Фани Ардан". Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош - "Ведь хорош? " - собой. И что такое отдышка - даже притом, что смолит напропалую "Житан" и "Лаки страйк" - знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.

"Это в активе, - остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. - А в пассиве..."

В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.

Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так худо.

"Твою мать!!!" - но кричи - не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него...

"Господи!"

А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать - хотя бы и по телефону - с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим?

И потом... Ну, да, на дворе тридцать шестой год. Еще пара более или менее мирных лет и... И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или "свои" же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнил Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидел практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник...

"Нет, это исключено".

Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей, бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец - капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама... И это не считая других родственников - погибших и выживших - из которых можно сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.

"Ну и что же мне делать?" - вопрос непраздный, но и ответить на него сходу затруднительно.

Первая мысль - бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом...

"А потом суп с котом! - почти зло остановил себя Ицкович. - Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!"

Ну, да, билет на пароход, и через две недели - или сколько тут плыть - здравствуй страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь... И испанский он знает сносно...

Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги... Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованных латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью?

"А здесь в это время..."

К сожалению, и это тоже была самая, что ни наесть, правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие - много других - не выживут. Война стоила Европе пятидесяти пяти миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи...

"В одиночку против всех?"