Глава 10.
Миссия
Татьяна Драгунова, январь-февраль 1936 года
Вверх... Вниз... Вверх... И снова вниз...
"Кончится это когда-нибудь? - Татьяна лежала на кровати в своей каюте и страдала. - На койке, - поправила она себя через "не могу" - Не вывалюсь, это главное. Понятно теперь для чего тут бортик, но вот желудок... Ох!".
Качка выматывала, ужин, которым угостил Олег, вывернуло уже через час, после того, как "Сибирь" отдала швартовы и вышла в открытое море. А теперь пустой желудок делал робкие пока попытки выйти погулять, как та кошка, которая гуляла сама по себе.
"Ох, мне! Хорошо хоть шифровку составить успела... А Олег как-то странно себя вел, не находишь? Не подкалывал как обычно... Или просто не до смеха стало?"
"Он мне нравится!" - эхом пришла мысль, которую Татьяна решительно обозначила, как принадлежащую альтер эго - Жаннет.
"Я вся такая порывистая, вся внезапная такая, - процитировала Татьяна в ответ на мысль Жаннет. - Молчала бы, шлюха малолетняя! Тебе и Рихард нравился, и этот капитан, что радиодело преподавал, и тот лейтенант - будто бы летчик, и снова Рихард и снова летчик. На передок слабовата? Ты сама хоть раз выбирала?"
"Так получалось", - звучит почти виновато, но никаких особых переживаний не чувствуется.
"Дура! - а это как раз эмоция, и, не сказать, что слабая, потому что желудок вот-вот убежит... - Рихард - это же Зорге! Тот еще... дамский мастер!" - "Так получалось" - передразнивает Татьяна... саму - себя. - "Так получали! Тебя разрабатывали, милая, и не говори, что нет! И физически, и психологически - чтоб не привыкала к одному человеку, и, не дай бог, не влюбилась. Как проститутку готовили. А что завтра предложат? Стать любовницей Гиммлера или Геббельса? Правда, хромой гад славянок, говорят, предпочитает..."
Но, видимо, от общей слабости организма Татьяна палку-то перегнула, и тут уже не выдерживает Жаннет:
"А ты сама-то, чем лучше!? Раз обожглась, а потом выбирала! Этот не хорош, тот дурак... Третий и вовсе тюбик зубной пасты не закрывает! Какой кошмар! Мама тебе что говорила? - "Терпимей будь к людям, Таня! С твоим характером одна останешься!" - Как в воду глядела!"
"Много ты понимаешь!" - возмутилась Татьяна, которую этот странный моно-диалог несколько отвлек и от качки, и от связанного с нею состояния. - Ты меня поучи, болезная! Поучи!"
Но странное дело. Чем сильнее гуляли у нее эмоции, тем "живее" и активнее становилась на самом деле не существующая уже Жаннет.
"Сама стерва старая! - перешло в контрнаступление альтер эго. - Какого черта ты Олегу нервы мотаешь? Отлично понимаешь - сам он тебя в постель не потянет, и будет делать вид, что всерьез воспринимает твои non probant prИtexte, и будет ждать, пока ты сама не запрыгнешь, созрев, или не запрыгнешь совсем, перестав ему голову морочить!"
"А почему, кстати, ему самому активность не проявить? - попыталась защититься Татьяна. - Ну, там, в Москве, допустим, понятно, жене изменять не хотел... Впрочем, другим жены обычно не мешают... Да он меня просто придумал!"
"Возможно! Что это меняет? Вот и выбери его... Сама!"
"Все! Уймись! Голова раскалывается!"
"Шизофрения?"
"Почти".
Качка...
"Уф..."
Но Жаннет действительно притихла, ушла, растворилась в тумане, колышущемся на краю сознания.
Вверх... Вниз... И опять вверх... Январское Северное море - это не летняя прогулка вдоль побережья Черного.
"На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу..."
Одна... Теперь у Тани пошла спокойная цепь воспоминаний, не прерываемая вмешательством подсознания.
Сама... Ну да, симпатичный, временами даже более чем, если бы влюбилась - закрутила бы так - мама не горюй. Однако же не закрутила. Значит, не влюбилась? А он женат, да и...
А теперь? Другой человек. Совсем другой. До ужаса, до полной прострации. Но она здесь, и он тоже здесь. И он... Да, красив, молод и... женат. Опять женат! Правда, здесь не то, что там, но все равно. И вообще, нужен ли он ей... в постели?
Но, видимо, существовали ключевые слова, на которые реагировала эта французская... комсомолка. Стоило упомянуть постель, как она тут как тут, словно и не уходила никуда.
"Мон шери! Кто из нас дура? Влюбилась бы? Как там ваш поэт писал: "Половодье чувств"? А как насчет "утраченной свежести"? Он женат четверть века, да у него... эээ... психофизиология уже другая! На девок - лишь бы в юбке - давно не бросается. Он дом построил, сад вырастил, детей поднял - все это просто так не оставишь, дала бы шанс - пришел бы. На себя посмотри - не девочка уже, в смысле - старуха сорокалетняя! А туда же, сама же ему говорила: "я девушка неромантичная", - вот трезво и подумай: а если это любовь?"
"Во, наехала! - мысленно расхохоталась Татьяна. - Похоже, ты и вправду втрескалась в Баста, золотко мое! Ладно, разберемся, подружка".
Мысль сделала очередной поворот: "Ты вот о чем подумай, тебе не кажется, что наша мышь белая - Оля, с этой австрийской крысой Кисси, чего-то намутить успели? Она, заметь, даже не дрогнула, когда я сказала, что мы сюда не одни попали. Что за блядская натура досталась тихоне Оле! Шлюха великосветская! И глаза стали какими-то масляными, когда об Олеге заговорили..."
Тут уже захихикала Жаннет:
"Ну вот "в постели" не нужен, но ревновать буду! Ладно, определяйся... старушка!"
"Ехидна! - мысленно сказала сама себе Татьяна, и ответила себе сама же - Стерва!"
"Вот и поговорила... Все, спать! Спать...".
***
"Галатее. Выход в Киле запрещаю. Маршрут прекратить. Следовать в Ленинград на "Сибири" и далее без задержек в Москву. Центр".
Второй помощник капитана, опознанный Жаннет, как коллега, еще вечером при посадке на судно, - когда проверял посадочные документы, и тогда же отозвавшийся на пароль, - принес ответ из центра ранним утром. Было еще темно. Жаннет измученная качкой и ночным бдением, бледная и растрепанная открыла дверь каюты на условный стук. Приняла сложенный вчетверо листок, поблагодарила кивком и поспешила захлопнуть дверь, не желая "красоваться" перед мужчиной - даром, что коллега - в разобранном состоянии. За расшифровку принялась без спешки только тогда, когда привела себя в относительный порядок. Правда, с утра ей было уже несколько легче. То ли качка уменьшилась, то ли организм, наконец, адаптировался.
- Шторма не было, - с улыбкой сообщил "коллега" в ответ на ее вопрос "не пострадал ли корабль в таком жестоком шторме?" - Просто поболтало немного, - объяснил он, принимая ответную шифровку. - Чуть сильней, чем обычно, но все-таки не шторм.
Звучало обнадеживающе, но главное, Центр отреагировал именно так, как ожидалось, и это - "внушало осторожный оптимизм".
В ресторане за завтраком, Татьяна хоть и с опаской, но уж очень хотелось - поела, и неприятных последствий не последовало.
Но "веселая" ночь не прошла бесследно.
"Что-то я не додумала", - размышляла Таня. - "Ах, да! Крыса Кисси и Олечка-тихонечка".
Собственно тихоней Оля стала с годами. А по молодости лет была вполне "боеспособна". Еще в школе разряд по лыжам выполнила. Даже на областных соревнованиях за район бегала, а уж в университете, когда биатлонная команда оказалась без женщин - предложили попробовать пострелять, и как ни странно неплохо пошло. И стреляла, и бегала на удивление всем - даже норму кандидата в мастера выполнила, победив на областной спартакиаде - и в спринте, и в классической "пятнашке". Всех рвала! Потом, правда, забросила это дело - учеба... да и полнеть начала. А вот недавно, еще "там", рассказывала - в тир случайно попала - так мужики обалдели, глазам своим не поверили, что бы "крыса библиотечная" и так... Но при всем при том, именно что тихоней стала. Затихла, "в сторонку отошла", да так там и стояла, не пытаясь не то, что бы шаг какой-нибудь решительный сделать, но и просто голос поднять. Однако это "там", а здесь, в этом их новом "сейчас" все совсем не так. Видно Кисси - эта австриячка... "свободного нрава" - так на Ольгу подействовала, что тушите свет!
"Ох-хо, - бомба та еще получилась... И... секс-бомба!" - мысленно улыбнулась Татьяна, вспомнив, как выглядела подруга при их последней встрече в Гааге.
"А как перепугалась, когда узнала, что я на "Сибири" поплыву, - "он же погибнет!" Хорошо хоть вспомнила, в конце концов, что не сейчас погибнет, а "в сорок первом, когда из Таллина детей и раненых вывозить будет". Да, и выходит, что разбомбят немцы этот вот пароход, и несколько сотен человек так и уйдут под воду. А кораблик хорош, и новый совсем... - Татьяна прогуливалась по палубе, благо погода позволяла, с любопытством рассматривая незнакомую ей ни в первой, ни во второй ипостаси архитектуру морского судна. - Значит в Ленинград. Еще три дня пути... или четыре? Надо уточнить расписание... Ох, не дай бог, только еще одного "не шторма" и уж, тем более, настоящего! А кораблик мы сохраним. Вывернемся наизнанку, но сохраним. Просто не допустим, чтоб нас бомбили, вот и сохраним!"
***
Между тем, "Сибирь", дождавшись очереди у шлюза и взяв на борт немецкого лоцмана, входила в Кильский канал. Татьяна вновь удивилась - канал очень узкий - местами чуть ли не уже Яузы - теплоход, казалась, вот-вот заденет берег с одной или другой стороны, но кое-где были и расширения - там ожидали прохода встречные суда. А вдоль берега какие-то заводики, склады - не поймешь. Чуть дальше пошли отдельные усадьбы и запорошенные снегом деревья в ровных рядах, похоже - сады.
"Яблони", - решила Таня.
"Сибирь" шла медленно. Но часа через четыре вышла-таки в Балтику, и ошвартовалась в Киле.
По громкой трансляции объявили, что стоянка сокращена до шести часов и в 20-00 теплоход отчаливает. Насколько поняла Татьяна - капитан хотел выдержать расписание - так как той ночью корабль шел каким-то хитрым курсом, чтобы "избежать бортовой качки и обеспечить пассажирам максимальный комфорт". Таня, представив, что с ней стало бы, если не только вверх-вниз, а еще и влево-вправо, непроизвольно схватилась за ближайший леер - "Оххх..."
Собственно это была последняя остановка, следующая - Ленинград. Часть пассажиров, севших на пароход ранее, сошли на берег. Кто-то, возможно, просто прогуляться по твердой земле и пройтись по городу. Команда что-то лихорадочно грузила на борт. Татьяна, получившая запрет на выход с корабля, прошла в кают-компанию, где сейчас было пусто, но зато имелось в наличии неплохое пианино. Откинула крышку, и хотя сама играть не умела, но расположение клавиш-нот понимала памятью Жаннет. А Жаннет - в детстве - мама пыталась учить игре на аккордеоне, впрочем, без успеха: упрямая девчонка после месяца занятий заявила, что не намерена тратить время на тупые гаммы и глупые детские песенки и, устроив скандал, занятия прекратила. Татьяна понажимала в разных местах по клавишам - просто послушать звуки, и наконец, одним пальцем начала выстукивать: "Чижик, пыжик, где ты был...".
У каждого времени свои песни - кто это сказал? - не важно, - очень немногие из них войдут в золотой фонд. Что мы помним из тридцатых годов? Ммм... сходу и не скажешь. Ну, по фильмам: Рио-рита, "Широка страна моя родная", что-то пела Эдит Пиаф... Какая Эдит Пиаф в тридцать шестом году!? Она моложе Жаннет должна быть! И только начинает петь в каких-то мутных забегаловках Парижа. Да и песен-то у нее своих еще нет! Между тем постукивая пальцами по клавишам. Татьяна вдруг уловила что-то знакомое: таа-ти-ти, ти-таа-ти, таа-ти - азбука Морзе, - пришло из подсознания: "доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер - ДРН, нет ерунда какая-то, - доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер... Аааа!!! Бессаме, беса-аа-ме му-учо! Оооо!" Консуэла Веласкес - хит всех времен и народов, я же фильм про нее видела... Стоп! Она же написала эту песенку перед самой войной или во время? - не помню, но точно не сейчас! И было ей шестнадцать лет. Ограбим девочку? А напишет она эту песенку здесь? Мда... Этическая проблема - не напишет, и все - не будет "хита всех времен и народов", а может она что-то другое напишет? - Еще и получше? Нет, такие шедевры раз в жизни случаются, да и то не у всех... Или не случаются. Ведь не известно еще, чего мы тут наворочаем? Может девочка и не встретит того парня, которому она написала "Целуй меня", а другому такое и не напишет... Ох... Куда меня занесло - подумала Татьяна, как там Скарлетт говорила? - "Я подумаю об этом завтра!" А "Завтра была война", а тут мы войны не допустим. И значит, песен военных лет не будет, а это достояние народа и культура. Войну мы отменим, а вот культуру отменять не будем - песни нужно вспоминать и записывать и пусть люди слушают".
"Угу, седьмую Шостаковича, тоже запишешь? Если обойдется без блокады - с этой потерей смиримся!"
"Вот наворочала! В общем ясно: Бессаме, бессаме мучо... - пальцы уже подобрали мотив, - а вот слова, слова... Может Олег знает, у него вроде жена испаноязычная...
Олег, жена - тьфу, кончится это когда-нибудь? Кто о чем, а вшивый о бане!
Хи-хи-хи - донеслось из подсознания.
"Дантес лежал среди сугробов,... И улыбалась Натали..."
***
В Финский залив вошли утром. "На траверзе - Таллин" - сообщили по громкой трансляции. Еще несколько часов хода, и в свете поднявшегося, наконец, солнца, заблестели золотом купол Исаакия и шпиль Адмиралтейства. Швартовка, спуск трапа, выход на пирс заняли некоторое время. Пограничный контроль, таможенный - на удивление быстро и без вопросов
"Предупредили", - поняла она, когда увидела "комитет по встрече".
Встречали двое. В штатском. Один повыше, другой... - пошире, Назвали пароль, представились - лейтенант Таковский, лейтенант Сяковский: "Будем сопровождать вас, товарищ, до Москвы".
Когда садились в машину, уже темнело. Васильевский остров, Большой проспект... Мест этих Таня не знала, но догадалась, что едут к мосту. А он оказался совсем темным, и реки не видно - лишь белый лед отсвечивает сквозь мглу, и темная громада Зимнего дворца. А вот Невский проспект узнала. Пошел мелкий снег, заметелило. Заснеженный, темный город. Чужой, незнакомый, производящий тягостное впечатление. Или это настроение у нее такое случилось? Московский вокзал, депутатский зал.
"ВИП - персона", - прокомментировала мысленно Татьяна, но усмешки не вышло.
- Здесь подождем поезда, - сообщил лейтенант, что повыше - Татьяна их фамилии пропустила мимо ушей. - "Сергеев, Семенов? Семен Сергеев или Сергей Семенов?"
- Хотите есть? - спросил другой, тот, что пошире. - "Михаил?".
- Нет, на корабле успели пообедать, - ответила Татьяна. Вовремя "коллега" посоветовал-напомнил: в городе еда другая будет.
Сели в "Красную стрелу".
"Слава богу, хоть купе, пусть и с мужиками". Ну, у этих "мужиков" работа такая...
Лейтенанты бдели-бдили по очереди. В Твери, которая Калинин, Татьяна проснулась, - вышла из купе, и сразу же подхватился и Миша, - "курить очень хочу"...
Белая ночь в Петербурге? - Черный день в Ленинграде!
***
Москва встретила ярким солнцем и легким морозцем.
"Семьсот километров, а светает на два часа раньше", - подумала Татьяна, выходя на перрон Ленинградского вокзала.
Впрочем, никакой самостоятельности. Их встретили у вагона.
- Машина на стоянке, - сказал встречавший - молоденький паренек в пальто и ушанке - отобрав у лейтенанта второй - Танин - чемодан.
Мотаясь по Европе, Татьяна не испытывала особенного удивления и "временнОго" шока у нее не было: заграница, там все другое! А тут вдруг накатило. Площадь трех вокзалов не изменилась, во всяком случае, на быстрый взгляд. А вот "трех зубов" - "Внешэконом" и "Альфа" банков за Каланчевкой не оказалось, и это было как удар под дых. Не было и сталинской доминанты - гостиницы "Ленинградская". И вообще, как показалось Тане, город стал как-то ниже и больше похож на ее родной приволжский провинциальный городок.
"Извозчики!" - удивленно порадовалась Татьяна, обратив, наконец, внимание на попутный и встречный "транспорт".
- "От Сокольников, до Парка на метро", - непроизвольно напела вслух.
- Давно в Москве не были? - спросил шофер, почувствовав настроение.
- Кхх...- кхх... - закашлял лейтенант Миша.
- Молчу, молчу, - замахал руками, бросив "баранку", водитель.
- Рули! - строго сказал Семенов-Сергеев.
В управлении встретил начальник отдела.
- Свободны, - сказал лейтенантам. - Как добрались? - а это уже Жаннет.
- Спасибо, хорошо, в море, правда, покачало - чуть не умерла, - улыбнулась Татьяна.
- Ну, для умирающей вы неплохо выглядите! - сухо заметил Штейнбрюк. - Что ж, добро пожаловать домой!
- Спасибо, - разговор ее не "напрягал", Жаннет была рядом и все, что требовалось, подсказывала в режиме реального времени.
- Так, - кивнул Штейнбрюк, одетый по какой-то оказии в форму. - Поживете пока в гостинице при управлении. Пишите отчет, подробный. Про Вальтера уже знаем, но хотелось бы знать подробности вашей встречи. Идите, вас проводят. Жду завтра в двадцать ноль-ноль.
- Слушаюсь! - Татьяна от такого тона аж вытянулась, и готова была "щелкнуть каблуками", но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то.
Ее проводили - "Отконвоировали?" - в гостиницу. Не гостиница, разумеется, - одно название - скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник.
"Оооо! "Хол" - "Гор". Похоже, номер "люкс"! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!"
Сопровождающий сухо проинформировал: "Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобится - сообщите дежурному сержанту на входе".
"Вот так, примерно... - мысленно сыронизировала Татьяна. - Внутренняя... гостиница?"
***
Крутится пластинка. Шипит. "Танго... в Париже танго..." И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен... тянет мелодию, растягивает слова... Тааанннгооо... Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой... Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша - мужчина. Мужчина?
"Ах, да. Мужчина... ведь мы о НЕМ!"
- Где это произошло? - приходит вопрос из темноты слева, но отвечать надо куда-то вправо, потому что комната...
- Что именно? - "Ох... Это ее голос? Господи прости! Да, разве же у нее такой противный писклявый голосок?"
- Вы сказали, к вам подошел мужчина...
"Свет в глаза, - слепит, - кто это спрашивает? - Знакомый..."
- А! Да, да. Мужчина.
"ОН", - даже в подсознании безымянный ОН. ОН. ОН. ОН... "
Мне страшно, - это Жаннет - УЙДИ!!!".
- Не знаю. На улице.
- На какой улице? - Штейнбрюк?
Может быть, но почему говорит из-за ее правого плеча?
- Не помню. - "Ну как можно запомнить улицы в чужом незнакомом городе? Она что телефонный справочник?" - Н-н-е знаю. Я в Антверпене раньше не... не бывала. Только карту...
"Это карта города, - тетка в шерстяном жакете, сложенный вчетверо лист. - Ты должна запомнить основные направления... Порт, вокзал, гостиница..."
- Он говорил по-немецки?
"Что? Кто?!"
- Нет, - качает головой, и от этого движения комната начинает вращаться быстрее. Быстрее, еще быстрее... "Танго, в Париже танго!" - Нет! Он заговорил со мной по-французски.
- Что он сказал? - справа.
- Он говорил по-французски? - слева.
- Припомните! Что он сказал? - Штейнбрюк.
- Он... ска... Прошу прощения, мадемуазель... Нет, наверное, "извиняюсь". - "Ах, как крУжится голова, как голова... кружИтся!" - Мне кажется, он сказал: "Извините, мадемуазель, но мне надо с вами поговорить". Что-то такое.
- Где это произошло? - из-за спины.
- Что?
- Где он к вам подошел? - слева.
- Он говорил по-немецки? - справа.
- Я же сказала, не помню! - "Боже, какая пискля!"
- Не помните, на каком языке он говорил?
- Нет.
- Так, где он к вам подошел?
- Не помню.
- Ну, хотя бы в какой части города? - опять Штейнбрюк.
"ОН..."
- Сэйнт... Амадеус?
- Может быть, Синт Амандус? - предлагают из-за спины.
"В танго, в парижском танго..."
- Да, точно. Синт Амандус.
"Я подарю вам сердце в танго..."
- Как он выглядел?
"А ночь синяя, и сладкое вино... Господи!"
- К... кто?
- Этот мужчина, - снова Штейнбрюк. Спокоен, деловит, равнодушен...
"Машина..."
- Высокий...
- Насколько высокий? - слева.
"Ведь ОН высокий? Ведь так? О, да. ОН теперь высокий..."
- Н-ну, у меня были туфли на низком каблуке, - она пытается вспомнить, но перед глазами несется круговая панорама комнаты, смазанная скоростью и визгом разогнанного до высоких оборотов мотора. - Я... мне кажется... я не доставала ему до плеча...
- Метр восемьдесят, примерно, - предполагает капитан Паша справа.
- Да, возможно.
"Возможно... Скорее всего... Где-то так... Метр... и еще... почти метр... ОН..."
- Итак, он подошел к вам, - слева.
"А кто устроился на подоконнике слева? Знакомое лицо..."
- На кого он похож?
- Ни на кого.
- Можно предположить, что он француз? - из-за спины.
- Нет, - трясет она головой. - Нет. Если только не из Лотарингии или Нормандии...
- Значит, сразу видно, что немец, - кивает Штейнбрюк. - Типичный немец, не так ли?
"Сколько раз он ее об этом спрашивал? Десять, двадцать? И еще художник рисовал... два раза? Или, нет. Кажется, три... Или мне это только приснилось?"
- Или голландец, - говорит она, но губы и язык не слушаются, и горло способно, кажется, издавать только хрип. - Или... или бельгиец.
- Он хорошо говорит по-французски? - справа.
- Грамотно, - отвечает она, - небыстро, но... он ошибается... не часто, но... иногда. Достаточно, чтобы... И акцент...
- Акцент немецкий? - из-за спины, хлестко, угрожающе.
"Сукин сын! Выблядок!"
- Нет, еврейский! - выплевывает она вместе с густой слюной.
- А по-немецки он с вами говорил? - Штейнбрюк невозмутим, холоден, деловит. И предельно вежлив. Ни ругани, ни перехода на "ты", ничего...
- Нет, - выдыхает она с силой, пытаясь прочистить горло. - Ни слова.
- Вы сказали, что встреча произошла в Синт Амандус, - снова капитан Паша. - На какой улице?
- Не помню.
- А какую-нибудь другую помните? - вопрос уже слева.
"Пинг-понг! Туда-сюда, обратно... Тебе и мне... Тьфу!"
"Устрой истерику! - предлагает Жаннет. - Я бы..."
"Ты бы... УЙДИ!"
- Вы слышали вопрос?
- Да... Бругстраат... бруг - это мост, ведь так?
- Да, по-голландски это мост, - подтверждение приходит из-за спины, и сразу же шелест бумаги.
"На карте ищет..."
- Почему вы запомнили именно эту улицу? - а это снова Паша-капитан.
- П... потому что... Вы мне не верите?! Вы!!! Вы...
- Прекратите истерику! - властно, как хлесткой пощечиной... Штейнбрюк...
"Мразь!"
- Итак? - Паша-инквизитор.
- Там была улица Бругстраат, и... мост. Я подумала, это значит "Мостовая". И еще... я запомнила кондитерскую. Проходила мимо... открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью, и еще кофе... Я хочу пить!
- Высокий, похож на немца, - говорит Штейнбрюк.
- Я хочу пить!
- Высокий, похож на немца, - равнодушно повторяет Штейнбрюк.
"Не сдавайся! "В Париже..." В Париже Эйфелева башня и... танго. В Париже..."
- Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!
- Высокий...
- Воды!
- Похож на немца.
- Во... Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец... Воды?
- Волосы? - слева, от окна.
- Дайте воды! Темно-русые...
- Может быть, каштановые? - гад из-за спины.
"Ну, ничего, сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!"
- Я хочу пить.
- Вы не ответили на вопрос.
"Мразь троцкистская!"
- Нет, не каштановые, - она сглатывает, но и слюны нет. - Темно-русые, волнистые... немного... Подстрижен коротко... Дайте пить... - глас вопиющего в пустыне - безнадежно, ясно - не дадут. А комната уже не вращается - плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется...
- Он был без шляпы?
- Ч...то?
- Он был без шляпы? - пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.
"Чудище стозевно, многолико... Но... Но в Париже... ОН... И танго... В Париже..."
- Нет, - трясет она головой. - Нет... Он был в шляпе... но когда мы зашли в кафе... В кафе... в кафе...
- Вы зашли в кафе, и он...
- Он ее снял.
- И вы увидели его прическу?
- Да.
- Где расположено это кафе?
- Не помню.
- Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?
"Боже мой! Мой... мой... Голова... Вопросы, вопросы... тридцать тысяч одних только вопросов... Гоголь... Не помню, не знаю, где-то, как-то... Ну, чего вы все от меня хотите?!"
А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и тела. И кофе, и закурить. И... Да, и водка сейчас бы не помешала.
"Стакан!"
"Ты выпьешь стакан водки?" - ужасается Жаннет.
"Выпью..."
"А два?"
"А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?"
"Мон шери! Расскажи им это... по-французски!"
- Почему вы смеетесь?
- Я? Я хочу пить. Можно мне воды? - спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом.
- Позже, - холодно останавливает ее Штейнбрюк. - Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить...
"Баст... О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина... Фашист! Но да, красавец".
- Я хочу пить! - повторяет она после каждого очередного пассажа. - Вы слышите, я... хо... хочу... пить! Высокий, широкоплечий... Нет, не вата... Знаю. Женщины это видят.
"Отвлеки их, переключи..."
- Вот вы тощий. И плечи... узкие. А у Паши задница, как у бабы... А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!
- А я хочу знать, почему вы нам лжете! - кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша... Вот его она уела, таки уела! - Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие...
- Что случилось во время посещения Гааги? - слева.
- Что вам сказал резидент? - справа.
- На кого ты работаешь? - из-за плеча, перейдя на "ты".
"Но...
В танго, в парижском танго,
Я подарю вам сердце в танго,
А ночь синяя, и сладкое вино..."
***
Прессовали долго - больше суток - плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя, и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, - немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой...
А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая, и в совершенно другой тональности.
Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк - по чуть-чуть, для настроения - и папиросы "Казбек". И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина-старший лейтенант и тот "голос", что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине - молодому еще, но с седыми висками.
- Надеюсь, вы все понимаете, - снова на "вы". - Это он? - Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них оказался вполне узнаваем.
"Вполне..."
- Да, конечно. Да, это он, - сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.
"Он ее, что все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша... папироса".
- Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же... Но главное... Впрочем, посмотрите на этот снимок. - И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонное паспарту. - Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?
Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.
- Ой! - вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. - Это же Рэм? А это Геббельс... Ох!
Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рэм, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.
- Он?
- Да, - выдохнула Татьяна.
- Себастиан фон Шаунбург, - прокомментировал фотографию Штейнбрюк. - Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии... и сотрудник Гестапо.
- Ох! - у Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.
- Фигура, - сказала женщина. - Но притом, вечно в тени, в тумане.
- Непонятно только, почему он выбрал именно вас, и откуда знал, что говорите по-французски, - Штейнбрюк тоже закурил, но, чувствовалось - сейчас он просто размышляет вслух.
- Не знаю, - пожала плечами Жаннет. - Он сказал, понравилась... Может быть, действительно понравилась? - кокетливая улыбка с "упражнением для глаз": на кончик носа, на предмет, в сторону...
- Это он нам весточку подал, - усмехнулся не названный по имени мужчина. - Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!
- Похоже, что так, - согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. - И откуда бы ему так много знать?
- А если они вели Жаннет еще с Праги? - спросила женщина-лейтенант.
- Если бы у бабушки были яйца, - хмыкнул Штейнбрюк. - Был бы дедушка.
А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один - она сама.
"Но зачем?"
"Затем, что, похоже, они нам... мне поверили и теперь готовят к операции..."
- Как считаете, Жаннет, - спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. - Мог он вести вас от Праги?
- Не знаю, - "растерянно" пожала она плечами. - Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило...
- Но это означает, что кто-то знал, про связника, и то, что связник - Жаннет, - сказал мужчина с седыми висками.
Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая "вспомнить" про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.
- Ой! - сказала она и так "прониклась" ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.
- Что с вами? - Штейнбрюк даже вперед подался. Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку - хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и... да, стерву - когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию как бы со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбанном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно, ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.
- Что с вами?
- Я вспомнила...
"Я, наверное, белая, как полотно..." - ну, что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и есть: белая. В холодном поту, и глаза, как у кокаинистки...
- Я вспомнила...
- Что? - ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.
- Когда он сказал, что это его каприз... Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь...
- Я понял, - кивнул Штейнбрюк. - Дальше!
- Я сейчас вспомнила.
- Ну!
- Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет... Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь, или мне нравится, как вы поете!
- Поете?!
"Оба-на!" Вот как это выглядело и звучало!
- А вы поете? - недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.
- Да, иногда... немного.
- А он? Он об этом откуда узнал?
- Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал, Питер Кольб. Мол, помните такого?
"Что я несу - отстраненно подумала Татьяна - "Мне Карузо не понравился! - Вы таки слышали Карузо? - Нет, но тетя Соня напела".
- Черт! - сказал Штейнбрюк. - Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?
- Он... Парень, с которым мы вместе учились... в Сорбонне. Питер К... Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист...
- Так что ж, ты, мать твою!.. Простите, Жаннет. Но почему, вы мне... нам... об этом ничего не сказали?
- А я только сейчас вспомнила... - Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. - Я... я... я все... все время боялась забыть... а... а пп... по-о-отом... вы-ы меня спра-а-ашивали... и я-а за-а-а-была-а!
- Прекратить! - скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. - Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.
"Ага! Щас! Разбежалась и..."
Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому, все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась - что не диво - закашлялась, "брызжа слюной", как вся Антанта вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец, закурила, "успокаиваясь".
- Я знаю... - сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. - Мне... мне нет прощения... Я... Как я могла? Не знаю... Простите! Я не хотела...
- Успокойтесь, - каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. - Рассказывайте...
"Он умер или жив остался... -
Никто того не различал.
А Пушкин пил вино, смеялся,
Ругался и озорничал".
***
"Ну и зачем весь этот балаган?" - весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская... комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.
"Ума не приложу", - хмуро призналась она самой себе.
И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.
- Будь естественна и проста, - говорил он тогда в кафе. - Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как завещал дедушка Ленин. А там, в твоей конторе, те еще волки, запах крови за версту чуют.
Но бес попутал, и она замутила воду так, что самой, когда отошла, страшно стало. Однако вот ведь как бывает. Сделала глупость. Это факт. Провальную глупость! Это вообще-то тоже факт. А в результате добилась даже большего доверия, чем могла ожидать. И Штейнбрюк рассказал ей, что кое-что в словах фон Шаунбурга сильно похоже на правду - это он, разумеется, не товарища Ежова имел в виду, а товарища Кривицкого. Про Николай Иваныча даже взглядом никто не поминал, и она сама из себя дурочку строила - клялась, что не знает, о ком там немецкий национал-социалист ей рассказывал. Но вот голландскую газету с сообщением о самоубийстве тихого антиквара, Отто Оттович Татьяне показал, и объяснил, что даже у голландских полицейских возникли сомнения - и откуда бы ему это знать? - и наши кое-что раскопали.
- Кого-нибудь из этих людей знаете? - спросил Штейнбрюк, выкладывая на стол шесть старых дагерротипов.
"Ну и кто здесь кто?"
Таня внимательно рассмотрела шесть фотопортретов. На всех были молодые офицеры царской армии, и откуда бы Жаннет знать хотя бы кого-нибудь из них? Она и форму их опознала бы навряд ли. Но ведь и Отто Оттович не просто так показывает ей эти снимки.
"А что если?... "
Да, если предположить, что один из них "стоял около автомобиля" или "сидел в кафе", то... Она снова прошлась ищущим взглядом по незнакомым молодым лицам, "надевая" офицерам на голову шляпу вместо фуражки, примеривая то шрам, то у...
"Идиотка!"
- Этот, мне кажется, - не очень уверенно сказала Таня, указывая на одного из офицеров. Во всяком случае, усы он и тогда носил не совсем по моде...
- Штабс-капитан Сергеичев, - кивнул Штейнбрюк. - У вас Жаннет удивительно точный глаз. Память на слова так себе, - усмехнулся он, убирая снимки в папку, а вот зрительная - очень хорошая, Шрам он получил в девятнадцатом на Кубани, а сейчас подвизается в РОВС. Так что случайным его появление там и тогда, никак не назовешь.
- А второй? - спросила Татьяна.
- Пока не определили, но если он не немец, то, значит, тоже русский.
- Выходит, Шаунбург не обманул?
- В чем-то, несомненно. Однако у него своя игра, и в чем ее смысл мы пока не знаем. Но господин он крайне интересный... Вы обратили внимание, когда он к вам подошел?
- Днем.
- Нет, - улыбнулся Штейнбрюк. - Не днем, а перед самым отплытием вашего парохода. И будьте уверены, проследил до отхода.
- Зачем? - спросила наивная Жаннет.
- Чтобы не рисковать. Увидел бы, что есть опасность вашего ареста, наверняка застрелил бы. Да, да, - усмехнулся Отто Оттович, видя реакцию Жаннет. - Разведка, товарищ Жаннет, - смертельная игра.
***
Время тянулось, на удивление, медленно. Вот, вроде бы, и дел невпроворот: тут тебе и учеба - ведь ей, молодому сотруднику военной разведки, столько всего следовало еще узнать и понять - и "свободное время", которого немного, но которое оттого еще более дорогое, а все равно - тянется проклятое, как гуттаперча или неизвестная еще в Союзе ССР жевательная резинка. И причина понятна - на виду лежит, так что и искать не надо: дни сменяются днями, но ничего не происходит, вот в чем дело. То есть, происходит как раз много всего и разного. Тут и люди новые появляются, и выходы в город снова разрешены, и информации, положенной к заучиванию наизусть столько, что умом тронуться можно. А все равно - главного-то, того, чего она ждет не дождется, нет, и все тут. И спросить нельзя, потому что и ее, тогда, могут спросить: а с чего, дескать, товарищ Жаннет, вам так в Европу приспичило? Чего это вы там забыли, если вам уже и так счастья полные штаны прилетело - жить в стране победившей социалистической революции? А? Что молчите, товарищ сотрудник разведывательного управления? Это мы вас, дорогая, еще не спросили, с какого бодуна вы так резко изменили свой всем известный стиль жизни. Ну, Зорге, допустим, нынче далеко, но ведь "лейтенант-летчик" вот он, весь из себя статный да блондинистый, ходит кругами, барражирует, так сказать, в опасной близости от ваших "восхитительных округлостей", а вы и носом не ведете. И капитан Паша тут как тут. И что с того, что у него бедра широковаты? Раньше-то вы на это и внимания не обращали.
Так что, молчала, разумеется. И ничем своего беспокойства не выдавала. А время тянулось - с одной стороны, с той, где зависла в прыжке между прошлым и будущим сама Таня - и в то же время - каламбур-с! - неслось вскачь. Вот уже и январь закончился, февраль начался, и приближается время первого рандеву в Брюсселе, а ей ни слова об этом, ни полслова. Тишина. Неизвестность. Неопределенность.
Правда, был один интересный симптом. Вернее, Татьяна всеми силами души хотела верить, что это именно симптом, а не очередное психологическое издевательство Отто Оттовича, суки австрийской - такой же суки, как и Кисси Кински, австриячки хрЕновой! - не очередной его экзерсис на ее, Тани, нервной системе. А дело заключалось в том, что в комнату к Тане неожиданно поставили патефон - и не какой-нибудь, а тот самый настоящий "Пате", который она выпросила еще в разведшколе, когда преподавала французский - и притащили кучу новых импортных, диковинных в СССР, как редкоземельные металлы, пластинок. Притащили, поставили и настоятельно рекомендовали, "регулярно слушать" и "внимательно ознакомиться". Регулярно и внимательно. И что это должно означать? Попробуй догадаться, если четко представляешь, в каком гадюшнике на самом деле живешь. А Таня знала. Все-таки при всей имеющей место в России ностальгии по этим вот временам, зачастую скрывающейся даже и под внешним их неприятием, Таня и раньше, а тем более - теперь, видела под романтическим флером эпохи суровую правду жизни. А по жизни, разведка не место для розовых слюней, если только это не кровь из разбитых губ. Здесь играют в жестокие взрослые игры, цена которым жизнь или смерть государства. А при такой цене, жизнь человеческая - это такой пустяк, что о ней и задумываться не представляется необходимым.
День теперь начинался для Жаннет то с фокстрота, то с танго, и заканчивался ими же. В промежутках между занятиями более серьезными предметами - такими, например, как криптография и яды - обнаружилась вдруг рядом с Таней некая Ксения Николаевна - женщина высокая, стройная, несмотря на немаленький возраст, и стильная, взявшаяся ни с того, ни с сего обучать товарища Жаннет хорошим манерам. Ну, допустим, Жаннет Буссе тоже не лаптем щи хлебала, и нос подолом платья не вытирала, но Ксения Николаевна учила ее все-таки не совсем тем манерам, которые были знакомы француженке полупролетарского происхождения. Это уже был высший свет, тот самый свет, в котором, как рыба в воде, чувствовал себя Баст фон Шаунбург, и где гуляла разбалованной кошкой новая шкура тихони-Оли. Но и это еще не все. Не только манеры и стиль поведения. Уже в первую встречу "старушка" с выправкой гвардейского офицера или, на худой конец, отставной примы императорского балета, присела к роялю и, перебирая, неторопливо белые и черные клавиши, начала излагать Тане музыкальную теорию. Простыми словами, в очень упрощенном виде, но тем не менее. И спеть что-нибудь попросила, а, выслушав, дала пару дельных советов. И как-то так вышло, что к концу недели Таня уже всюду пела, и "дома", и в душе, и на занятиях с Ксенией Николаевной.
А еще ее стали водить на концерты. Не в драматический театр, и не на лекции и собрания, а в оперу, на балет, на концерты классической музыки. Через день... Каково?! Но, с другой стороны, если это был именно "симптом", почему ее не готовили к встрече с самим Шаунбургом, великим и ужасным?
Вот оттого и тянулось время, занятое множеством дел, которые на самом деле должны были бы заставить его нестись вскачь. Пытка неизвестностью ничем не лучше пытки бессонницей. Во всяком случае, так ей теперь казалось. Ведь спать-то Тане никто не мешал.
***
Тринадцатого она вернулась в гостиницу при управлении довольно поздно. Побывала в Большом на балете, видела - это же надо! - молодых Асафа и Суламифь Мессерер, а потом гуляла. В некотором отдалении, правда, плелся лейтенант "Сяковский" - "Я важная персона! Без охраны никуда!" - но в Москве стояла чудная погода. Лежал снег. По темноватым - даже в центре - улицам проезжали редкие машины...
Спать не хотелось совершенно, и, добравшись до "гостиницы", Таня разжилась у дежурного стаканом жидковатого чая, забралась в постель, открыла книжку и... Ее разбудила Лида Новицкая - та самая женщина-старший лейтенант, которая участвовала в исторической беседе в кабинете начальника Первого управления.
- Вставай, Жаннет! - выглядела Лида неважно. Мало того, что и сама тоже, то ли не спала, то ли вскочила ни свет, ни заря, так была еще и встревожена чем-то не на шутку.
- Что?! - вскинулась испуганная Жаннет. - Что случилось?
За окном темно. Ночь. Жаннет схватила с тумбочки свои часики.
"Убиться веником! Они что?...", - стрелки показывали начало четвертого ночи. Самое то - поспать, но, судя по всему, дело неотложное.
- Потом! - отмахнулась лейтенант Лида. - Одевайся быстро, нас ждут.
- Кто? - но, спрашивая, Жаннет уже действовала. Рубашку через голову, лифчик...
"Где эта их гребаная полуграция?!" - женское белье, приходилось признать, оставляло желать. Это вам, девоньки, не двадцать первый век!
- Штейнбрюк!
- А!
"Дела! Да, что, прости господи, могло случиться?" - Татьяна лихорадочно перебирала в уме все известные ей события зимы тридцать шестого года, но ничего определенного вспомнить не могла.
Наскоро приведя себя в божеский вид, она ополоснула лицо холодной водой, и вслед за Лидой вылетела из комнаты. Коридоры, переходы, лестницы и... посты, разумеется. Предъявите, пожалуйста, пропуск! Жестко, непреклонно. Ночь ночью, а правила никто не отменял.
- Садитесь, не маячьте! - не поднимая головы, бросил Штейнбрюк, сидевший в отдалении, просматривая за своим столом какие-то бумаги.
За другим - длинным приставным столом собрались уже несколько человек. Кто-то был в форме, другие - в штатском. Одних Таня знала, других - нет. Но ждали, по-видимому, не опоздавших, и не Штейнбрюка, занятого бумагами. Судя по ощущению грозы - воздух едва не мерцал от накопившегося в нем электричества - на ночном совещании должен был появиться некто с самого верха.
"Черт знает что!"
И тут открылась дверь, и в кабинет Штейнбрюка вошел крепкий широкоплечий военный.
"Комкор... Урицкий?"
Все, разумеется, тут же вскочили на ноги. Поднялась и Татьяна. Начальника разведывательного управления Красной армии она видела впервые, да и вообще знала об этом человеке до обидного мало. Олег тоже не смог ей в этом помочь, а Ольга вспомнила только, что он "варяг", пришедший в 1935 в разведку на смену Берзину, и выбран был Сталиным, по-видимому, как компромиссная фигура. Не энкавэдэшник, которого аппарат Разведупра вряд ли бы принял - им оказалось достаточно Артузова, Карина и Штейнбрюка - но к разведке когда-то отношение имел. Сразу после окончания военной академии, Урицкий побывал на разведывательной работе во Франции и где-то еще. Вообще-то был он кадровым военным - настоящим комкором, то есть командиром корпуса, и на штабной работе, вроде бы, какое-то время находился. Вот, собственно, и все. Ну и то еще, разумеется, что Урицкого расстреляли. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но расстреляли.
- Товарищи, - Урицкий остановился около стола Штейнбрюка и обвел присутствующих внимательным взглядом. - Случилось огромное несчастье. Вчера в Париже убит Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский...