ГЛАВА 8
Зимой девяносто пятого Локано вновь решили покататься на горных лыжах, на этот раз в местечке Бивер Крик, Колорадо, и пригласили меня. Но я отказался и поехал в Польшу. Не для того чтобы убить Ладислава Будека, человека, отправившего мою родню в Аушвиц, клянусь Богом.
Причина была гораздо хуже. Я уверовал, что существует нечто под названием «Судьба» и что, если ничего не планировать, она сама выведет меня на Будека. Вот тогда и пойму, быть ли мне теневым киллером Дэвида Локано, которому поручают убирать с дороги всех подряд, русских и итальянцев. И попутно охранять его сына. Ну а пока я могу тешить себя мыслью, что, отклонив это приглашение, я доказал самому себе: это неправда, что семейство Локано стало для меня ближе собственной родни.
С медицинской точки зрения, это на первый взгляд странное решение отдаться в руки вымышленной сверхъестественной силе — как будто у вселенной есть сознание или такая сила — вовсе не характеризует меня как ненормального. «Руководство по диагностике и статистике», разбирающее всевозможные отклонения психики, вносит ясность в этот вопрос. Оно утверждает: бредовой может считаться только «ложная идея, основанная на неправильном умозаключении о внешней реальности, которое поддерживается вопреки всеобщим представлениям, а также вопреки неопровержимым и очевидным доказательствам либо свидетельствам обратного». С учетом же количества людей, покупающих лотерейные билеты, стучащих по дереву во избежание сглаза или уверенных в том, что в природе не бывает случайностей, кажется, нет такой завиральной идеи, которая подпадала бы под понятие патологии.
Все так называемые умственные расстройства ничего не говорят о человеческом уме. По моим ощущениям, существует примерно одиннадцать градаций интеллекта и по меньшей мере сорок разновидностей глупости.
Что касается последних, то с ними я знаком не понаслышке.
Поскольку шансов найти Ладислава Будека были невелики, я решил хотя бы посмотреть достопримечательности. Первым в моей программе значился первобытный лес, где во время войны прятались мои предки. Прилетев в Варшаву, я заночевал в дерьмовой гостинице, доставшейся кому-то в наследство от коммунистов, в Старом городе (вроде как столице Старой страны), съел странного вида мясные козявки на завтрак и сел на люблинский поезд. Оттуда я ехал автобусом вместе с прыщавыми девочками-подростками из католической школы, которые всю дорогу щебетали о минете. Мой запас слов на польском — весьма скудный, при довольно сносном произношении — слегка пополнился.
За окном дымящие трубы сменялись бараками. Будь я поляком, я бы, наверно, тоже сказал: «Как я мог знать про холокост, если вся страна напоминает один большой концлагерь!»
Быть поляком — ха, очень надо.
Наконец автобус пришел в такой захолустный городишко, что там было всего четыре фабрики, и я сошел. Разбитая грунтовая дорога шла по краю леса. Уточнив время возвращения, я оставил рюкзак у дежурной и отправился дальше пешком.
Я упомянул про дикий холод? В Польше было ох...но холодно. До того холодно, что глаза, дабы не замерзнуть, истекали слезами, а щеки, сжимаясь, растягивали рот в оскале, и согреться можно было, разве что представив, как кованые немецкие сапоги Шестой армии высекают искры из брусчатки. Холод был такой, что обжигало легкие.
Я свернул наугад в лес и провалился в сугроб, такой большой и рыхлый, что, казалось, я поплыл. Только ледяная корочка сверху, которая с хрустом откалывалась и съезжала вниз, подобно тектоническим пластам, по мере того как я углублялся в лесные дебри.
Через полсотни ярдов глаза мои привыкли к сумраку. Ни внешних звуков, ни ветра. Огромные загадочные деревья, которые я не мог распознать (хотя с таким же успехом я бы не распознал дуб), раскидывали свои ветвищи во все стороны. Нижние цепляли меня за ноги в толще снега.
Все мое внимание уходило на прокладывание маршрута, поэтому я не замечал местных воронов, пока один из них не плюхнулся на ветку прямо перед моим носом. Еще два поглядывали на меня с высоты. Я лег на спину и принялся их разглядывать. Таких крупных птиц я сроду не видал. А тем временем они начали приводить себя в порядок, точь-в-точь как коты.
Вдыхая носом леденящий воздух, я задавался вопросом, живут ли вороны так же долго, как попугаи, и если да, то не летали ли они здесь во время Второй мировой войны, а то и Первой. Может, мои родные даже ловили и ели их.
Если не воронов, то что они ели в лесах? Как они здесь выживали? Стирали одежду, давали отпор нацистам? В этом пейзаже было что-то загробное.
Один из воронов громко каркнул, и все трое скрылись из виду. Вдруг послышался механический рокот.
В ботинки успел набиться снег, и разумнее всего было бы вернуться на дорогу, но меня разбирало любопытство. Я хотел не просто увидеть загадочные машины, а проследить за тем, как они продвигаются к намеченной цели. Я двинулся на шум, углубляясь все дальше в лес.
Урчание становилось все громче и затейливее. Вскоре показались верхушки кранов. А еще через какое-то время я не без труда выбрался из очередного сугроба и оказался на открытом пространстве.
Правильнее сказать — на расчищенном. Около сотни акров идеально разровненной земли. Люди в парках и белых касках с помощью тяжелой техники валили деревья по периметру и распиливали на части, а большие краны грузили их на прицепы с безбортовой платформой. Белое небо коптили столбы дыма.
Я попробовал заговорить с одним из рабочих. Кажется, он назвал финскую лесозаготовительную компанию «Veerk», а может, я его не понял, как и он меня, а в результате мы оба со смехом пожали плечами и разошлись.
Хотя ничего смешного. Беловежская пуща — это все, что осталось от лесного массива, некогда покрывавшего почти всю Европу, и когда у тебя на глазах от нее отхватывают здоровый кусок, кажется, будто кто-то рубанком снимает пуп земли. Меньше одной дверью в прошлое, и не только прошлое моих предков. Меньше одним свидетельством, что когда-то в нас было что-то человеческое.
И само собой, меньше одной страницей истории, в которой каждый мог прочесть очень много — или ничего.
Я вернулся в Люблин и оттуда отправился на юг ради того, за чем приехал. До Кракова я добирался экспрессом «Железный занавес», в спальном вагоне. Вряд ли я когда-нибудь еще испытаю нечто подобное, хотя жаловаться не приходится. Забравшись на свою верхнюю полку, я первым делом избавился от одеяла, как мне показалось, набитого волосами, некогда украшавшими не одну сотню женских лобков. Я улегся на простыни, прямо в пальто, и стал читать книжку при свете голой лампочки.
В Люблине я закупил всякую всячину. Старые путеводители оказались глупыми до смешного. («Рекомендуем вам посетить сталелитейный завод имени Ленина, сигаретную фабрику и завод минеральных удобрений!») Современные брошюры были им под стать: сотни страниц осанны святому Леху Валенсе и ни слова о том, что этому сукину сыну место у параши. А вся более-менее объективная информация нагоняла тоску.
Евреи виноваты в поджогах! Евреи виноваты в распространении чумы! Евреи виноваты в том, что в Европе всем заправляют уроды-антисемиты!
Это при том, что в 1800 году евреи составляли треть населения Кракова, в 1900-м четверть, а в 1945-м там ни одного уже не было.
Утром, по дороге от железнодорожной станции в гостиницу, я купил автобусный билет до Аушвица.
Не буду вас грузить подробностями.
Аушвиц, в сущности, состоял из трех лагерей: лагерь смерти Биркенау (известный также как Аушвиц-2), трудовой лагерь при компании «И. Г. Фарбен» (Аушвиц-3, или Моновиц) и нечто среднее между ними (Аушвиц-1, или просто Аушвиц). Поскольку немцы перед отступлением разбомбили Биркенау — в доказательство утверждения Платона, что человеческий стыд проявляется исключительно под угрозой обнаружения, — а затем поляки рыскали на руинах в поисках пригодного строительного материала, главный музей находится в лагере Аушвиц-1.
Отвезут вас туда на комфортабельнейшем автобусе, каких нет, по иронии судьбы, даже в Америке. Эти места сами поляки называют Освенцимом, так что указателя «Аушвиц» вы нигде не увидите. Район индустриальный, густонаселенный, жилые дома стоят напротив лагерных ворот, и гид скажет вам по-польски, что их давно бы снесли и построили на их месте супермаркет, если бы не эта международная еврейская мафия. Вы невольно оглядываетесь на реакцию других туристов, но, кажется, только хасидская семья в хвосте автобуса тихо скрипит зубами.
Вы пересекаете внешний двор. Нацисты постоянно расширяли лагерь, поэтому, прежде чем добраться до знаменитых ворот с надписью Arbeit Macht Frei, вы должны пройти через здание, в котором расположены снек-бар, киоск с фильмами на DVD и билетная касса. Когда-то здесь обривали наголо заключенных и выжигали им на руке лагерный номер, здесь же начальство держало сексуальных рабынь. Здесь пахнет канализацией, так как сортиры не убираются, а татуировки, представленные на фотографиях, совсем не похожи на те, какие мне демонстрировали мои предки.
Оказавшись за воротами, вы видите шестидесятифутовый деревянный крест, вокруг которого толпятся монахини и скинхеды, раздающие всем желающим памфлеты. Суть последних сводится в тому, что международная еврейская мафия делает все, чтобы не допустить католической службы в Аушвице, городе, где живут католики. Чувствуя зуд в руках, вы спрашиваете себя, а не свернуть ли голову какому-нибудь скинхеду, тем самым проверив на практике известный постулат Фрейда о том, что по-настоящему счастливыми нас может сделать только осуществление заветной детской мечты.
Но вы делаете то, что положено делать. Осматриваете обнесенные колючкой бараки, виселицы, караульные вышки. Блок для проведения медицинских экспериментов. Крематорий. Вы спрашиваете себя: «Стал бы я чистить газовые камеры, чтобы протянуть еще один месяц? Пошел бы со всеми в печь?»
Блевать хочется.
В какой-то момент вы с удивлением замечаете, что здесь есть бараки, посвященные какой угодно национальности — например словенцам, — но только не евреям. Вы задаете вопрос охраннику, и он показывает пальцем через дорогу.
Там вы находите барак № 37, который наполовину подтверждает правоту охранника. Он, так сказать, комбинированный — единственный в своем роде во всем Аушвице. Наполовину словенский (о чем говорят первоначальные экспонаты), наполовину (как бы вдогонку) еврейский. В любом случае барак закрыт, вокруг дверной ручки намотана цепь. Выясняется, что именно этот барак чаще всего бывал закрыт — к примеру, с 1967-го по 1978-й. Хасидская семья потерянно смотрит на цепь, как на приговор.
Что вам остается? Только сбить ногой треклятый амбарный замок и распахнуть дверь для хасидов.
Внутри вы обнаруживаете много такого, чего лучше не видеть. При огромном количестве погибших евреев оставшиеся после них предметы — волосы, деревянные протезы ветеранов, сражавшихся на стороне поляков еще в Первую мировую, детские ботинки и тому подобное — лежат (или, лучше сказать, гниют) штабелями за стеклянными перегородками. В сравнении с этим цинично-небрежные таблички «Польские евреи» с не до конца затертым первым словом и пояснением, что действия национал-социалистов были «реакцией на чрезмерное представительство евреев в бизнесе и правительстве», кажутся детским лепетом. Хотя на словах о «чрезмерном представительстве» — вот уж антисемитский стереотип, способный привести в восхищение! — стоило бы остановиться. Всякий раз, когда число евреев на земле удается сократить наполовину, как это случилось во время Второй мировой войны, вдруг оказывается, что «чрезмерное представительство» тех, кто выжил, странным образом увеличилось вдвое.
И вот вы снова садитесь в автобус и едете в лагерь смерти Биркенау. (Пардон, Бжезинка. Название «Биркенау» вы также не найдете ни в одном польском справочнике.) Там, среди руин древних римских бань, превращенных в фабрику смерти, любой европеец не в силах сдержать слезы. Кажется, что разлитая в воздухе скорбь когтями скребет по сердцу.
Но вот гид по очереди трогает всех за плечо со словами, что пора возвращаться в Краков.
— Но мы же остановимся в Моновице? — спрашиваете вы.
— Моновиц? Первый раз слышу.
— Ну как же, Моновиц, — говорите вы. — Дворы. Компания «Фарбен». Аушвиц-три.
— А-а. Туда мы не едем.
— Почему? — В вашем голосе звучит искреннее недоумение. Половина из тех, кто выжил, содержалась в этом лагере. Не только твои предки. Примо Леви. Эли Визель.
— Я всего лишь гид, — следует ответ.
Тогда вы ей грозите проделать обратный путь пешком, если вас не высадят в нужном месте. Гид нехотя выполняет ваше требование. Полчаса пешей прогулки, и вы оказываетесь перед воротами и колючей проволокой. Один из автоматчиков объясняет вам, что «вход по специальным пропускам».
Заглянув ему через плечо, вы понимаете почему. Печи Моновица коптят небо в эту самую минуту. Как работали когда-то, так и работают.
Пообщавшись со свиноподобными гогочущими охранниками, вы идете пешком обратно в Аушвиц, до крови сжимая пальцы в кулаки, а там ловите такси, чтобы вернуться в гостиницу.
В Кракове — ах, какую изящную, отделанную до последних деталей средневековую деревню построили на холме смерфы, а все потому, что в замке жил сам губернатор-немец и взял ее под свое покровительство! — я поужинал в старорежимной кофейне с дровяной печкой, а затем углубился в изучение гигантских размеров старого-престарого телефонного справочника.
Посетители обращали на себя внимание необыкновенно подвижными губами и почти полным отсутствием зубов. Из обрывков разговоров, которые до меня долетали, можно было составить жалобную книгу. Вдруг я вздрогнул. Мне показалось, что мимо прошел Ладислав Будек.
В моем представлении это был такой постаревший Клаус фон Бюлов: скалящийся беспощадный лев с «люгером» в кармане смокинга. А если на самом деле это шаркающий недоумок с отвислыми нижними веками и обязательными пилюлями, разложенными по дням недели в пластиковой коробочке? Если он глух как пень и впал в маразм настолько, что не способен понять, в чем его обвиняют?
Что я буду делать? Закричу «ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ НАЗАД ТЫ БЫЛ ВОПЛОЩЕНИЕМ ЗЛА»? Или «НЕ СТРОЙ ИЗ СЕБЯ НЕВИННУЮ ОВЕЧКУ»?
Что ж, скоро узнаю. По моим пальцам пробежал ток: в справочнике был указан адрес... дом Будека находился в каких-то шести кварталах отсюда...
It was the top floor. В глубине узенького скверика стояло несколько таунхаусов, огороженных забором по периметру. Войти в эти частные владения можно было только через специальные ворота. Не успел я толком продумать свою тактику, как уже стоял на верхнем этаже перед заветной дверью и накручивал ручку старомодного звонка.
Я потел со страшной силой. Казалось, вся содержащаяся в моем организме жидкость сейчас испарится. Я призывал себя успокоиться, а потом махнул рукой: что будет, то будет.
Дверь открылась. Сморщенное лицо. Вроде женщина. Халат, по крайней мере, розовый.
— Да? — спрашивает по-польски.
— Мне нужен Ладислав Будек.
— Его здесь нет.
— Пожалуйста, помедленнее, — говорю. — Я не силен в польском. А когда он будет?
Она молча изучала меня, потом спросила:
— Кто вы?
— Американец. Его хорошо знали мои дедушка с бабушкой.
— Они хорошо знали Ладислава?
— Да. Они оба умерли.
— Как их звали?
— Стефан Брна и Анна Майзель.
— Майзель? Еврейская фамилия.
— Да.
— Вы не похожи на еврея.
Кажется, в ответ полагается говорить спасибо.
Вместо этого я спросил:
— Вы госпожа Будек?
— Нет. Я его сестра, Бланча Пржедмиска.
Вот это сюр! Об этой женщине я слышал от своих родных. По слухам, во время войны она одновременно трахалась с нациком и с человеком, чья жена была связана с еврейским подпольем. То есть помогала брату осуществлять на практике его замыслы.
Тут она произнесла фразу, которую я не понял.
— Простите? — переспросил я.
— Меня хорошо знают в полиции, — повторила она медленнее.
— При чем здесь полиция?
— Не знаю. Вы американец.
Достойный ответ.
— Я могу войти? — спрашиваю.
— Зачем?
— Хочу задать вам несколько вопросов о вашем брате. Если вам что-то не понравится, можете вызывать кого угодно.
Она колебалась. Конечно, антисемитизм сидит у людей в крови, но одиночество восходит к одноклеточным амебам.
— Ладно, — наконец изрекла она. — Но кормить вас я не собираюсь. И ничего тут не трогайте.
Квартирка оказалась промозглая, но не захламленная. Кубообразная мебель эпохи шестидесятых, телевизор с выпуклым экраном. На этажерках фотографии в рамочках.
На одной были изображены двое на фоне кирпичной стены, обвитой плющом: женщина (возможно, хозяйка квартиры) и мрачного вида брюнет.
— Это он? — поинтересовался я.
— Нет. Это мой муж. Он погиб во время наступления немцев. — С помощью слов и жестов она объяснила, что ее муж служил в артиллерии на конной тяге, а немцы ее разбомбили. — Вот Лади, — показала она пальцем.
На этот раз передо мной предстал совсем иной экземпляр, полная противоположность первому: горнолыжник на вершине горы, под ярким солнцем, натуральный блондин с улыбкой во весь рот.
— Он был красавец мужчина, — сказала она с вызовом, словно предлагая мне оспорить это утверждение.
— Вы сказали «был». Разве он умер?
— В сорок четвертом году.
— В тысяча девятьсот сорок четвертом?
— Да.
— Что произошло?
Ее губы тронула горькая улыбка.
— Его убили какие-то евреи. Они влезли в окно. У них было оружие.
Последующие слова дошли до моего сознания не сразу. Эти люди связали ее в кухне, а затем застрелили ее брата в гостиной, недалеко от того места, где я сейчас стоял. Звуки выстрелов они заглушили с помощью подушки.
— Но уже подъехала полиция, и когда они вышли из дома, их схватили.
— Надо же.
Значит, кто-то меня опередил. На добрых шестьдесят лет.
— Это были парень и девушка, — продолжает она. — Подростки.
— Как вы сказали?
Она повторила.
— Это шутка?
— Почему вы так решили? — удивилась она.
Я почувствовал приступ тошноты. Пришлось присесть на кушетку, чтобы она ничего не заметила и не выставила меня за дверь раньше времени.
Я жаждал подробностей.
— Как они выглядели? — спрашиваю.
Она пожала плечами:
— Обыкновенные евреи.
Я попробовал сменить тактику:
— Почему приехала полиция?
— А что? — Она присела на самый краешек кресла, готовая в любой момент схватить телефонную трубку.
— Откуда полиция знала, что могут произойти неприятности?
Она пожала плечами:
— Лади им позвонил.
— Еще до появления парня с девушкой?
— Да.
— Но как он мог знать, что они придут?
— Понятия не имею. Может, услышал их шаги. Это было очень давно.
— Вы не помните?
— Нет. Не помню.
— Два подростка влезли в окно, связали вас, и вы не помните, каким образом ваш брат заранее знал об их приходе?
— Не помню.
— Уж не потому ли, что вы с братом взяли у них деньги, пообещав спасти их родных?
Она сидела неподвижно.
— Почему вы задаете мне эти вопросы?
— Я хочу знать, что произошло.
— С чего это я должна обсуждать с вами такие вещи?
Я немного подумал.
— С того, что, кроме нас двоих, никому на свете это не интересно, к тому же жить вам, судя по всему, осталось недолго.
Она пробормотала что-то вроде «прикуси язык».
— Просто расскажите мне, как было дело. Пожалуйста.
Бледность на ее лице сменилась красными пятнами.
— Мы продавали евреям надежду. Бог свидетель, она была им по карману.
— Вы спасли хоть кого-то?
— Спасти евреев во время войны было невозможно. Даже при большом желании.
— А если они вдруг начинали посматривать на вас с подозрением, вы делали так, что их убивали.
Она отвернулась.
— Уходите.
— Почему вы их так ненавидели? — спросил я.
— Они заправляли всем в стране, — сказала она. — Так же, как они заправляют всем в Америке. Убирайтесь из моего дома.
— Я уйду, — говорю. — Если вы назовете мне имена этих двух подростков.
— Понятия не имею! — закричала она. —Убирайтесь!
Я встал. Мне было все ясно. Когда я открыл дверь, в дом ворвался леденящий ветер.
— Постойте, — остановила она меня. — Как, вы говорите, звали ваших дедушку с бабушкой?
Я обернулся.
— Не суть важно. Одно мне непонятно: почему они оставили вас в живых?
Она таращилась на меня.
— Сама не знаю, — ответила она.
Я вышел и закрыл за собой дверь.
Для себя я решил так (можете меня цитировать):
Женщин я не трогаю (это очевидно), а также не трогаю тех, чьи прегрешения остались в прошлом. Только сегодняшние дела. Я не имел понятия, почему мои предки оставили Бланчу Пржедмиску в живых, но она была женщиной, и то, что с ее братом уже расправились, отменяло мою операцию за ненадобностью. Вот и весь сказ.
А что касается Дэвида Локано, заказывающего мне киллеров, дабы очистить землю от скверны, то я буду перепроверять его информацию, и если все так, я с чистой совестью — даже с чувством долга — буду находить их и убивать.
Ни разу не пришла мне в голову простая мысль: одобряй мои предки подобные методы, они не воспитывали бы меня в духе мира и терпимости, а больше говорили бы о своей миссии, закончившейся расправой над Будеком. Наверно, у меня просто не было потребности задумываться над такими вещами. Судьба подсказывала мне, что надо делать.
Эх, молодость. Она как героин, который ты курил, вместо того чтобы втягивать носом. Как же быстро она пролетела, а расплачиваться, поди ж ты, приходится по сей день.
