Глава тридцатая

Летом наступила масленица для мошкары, тучи насекомых, как обычно, терзали зоопарк, и людям с закатом солнца приходилось надевать брюки и рубашки с длинным рукавом, несмотря на жару. На вилле кролик Вицек в поисках чего-нибудь съедобного, заслышав скрипучее квохтанье, скакал на кухню, где петушок Куба что-то поклевывал. За обедом Кубе иногда позволяли бродить вокруг стола, подбирать крошки, а Вицек наблюдал издалека, но в итоге одним широким прыжком оказывался вдруг рядом с ломтем хлеба или миской картошки и набрасывался на еду, пугая петушка и страшно веселя людей.

Укладываясь в постель с наступлением комендантского часа, Рысь дожидался возвращения домой отца, а кролик с петухом сидели на краю его одеяла и бодрствовали вместе с ним. По воспоминаниям Антонины, при звуке дверного звонка все трое приходили в величайшее волнение и прислушивались к шагам Яна на лестнице в коридоре, которые звучали очень гулко, потому что лестничный пролет находился прямо над лестницей, ведущей из кухни в подвал, и пространство между ними резонировало, словно глухой барабан.

Рысь всматривался в лицо отца, выискивая следы усталости или тревоги, Ян же иногда разворачивал озябшими руками еду, купленную по продовольственным карточкам, или рассказывал какую-нибудь волнующую историю, или даже вынимал из своего волшебного рюкзака очередное животное. Когда Рысь засыпал, Ян потихоньку уходил вниз, кролик спрыгивал с кровати, петух слетал с одеяла, и они вдвоем отправлялись в столовую за хозяином, чтобы присутствовать при его ужине. По воспоминаниям Антонины, кролик обязательно запрыгивал Яну на колени, а петух вспархивал ему на плечо, после чего придвигался поближе к шее, устраивался на воротнике и засыпал, и, даже когда Антонина уносила тарелки и клала на их место бумаги и книги, животные отказывались покидать теплые колени и плечо.

В 1943 году в Варшаве выдалась на редкость суровая зима. У Рыся разыгрался тяжелый бронхит, который усугубился воспалением легких, и он несколько недель пролежал в больнице, выздоравливая без помощи сильных антибиотиков. Пенициллин был открыт только 1939 году в воюющей Британии, где не было возможности испытать эту плодовитую плесень на людях. Однако 9 июля 1941 года Говард Флори и Норман Хитли перелетели в Соединенные Штаты на самолете с затемненными иллюминаторами, взяв с собой маленькую коробочку с бесценным пенициллином, и приступили к работе в лаборатории Пеории, штат Иллинойс, где изучали роскошные плесневые грибы со всего мира только для того, чтобы обнаружить, что штамм пенициллина из гнилой дыни с рынка Пеории, погруженный в питательный бульон и оставленный для ферментации, порождает в десять раз больше пенициллина, чем любая другая плесень. Необходимые испытания в итоге подтвердили ценность лекарства как лучшего на тот момент антибактериального средства, однако раненые солдаты начали получать его только со дня «Д» (6 июня 1944 года), а гражданским и животным оно досталось лишь после окончания войны.

Когда Рысь наконец-то вернулся домой, лед и снег в весеннем саду уже начали таять, и он помогал выдергивать сорняки, копать и делать посадки вместе с Вицеком (на зиму поменявшим окрас с черного на серебристо-серый), который скакал рядом с ним, словно хорошо обученная собака. Почти сменивший оперенье петух копался в оттаявшем компосте, извлекая жирных розовых червяков, и Антонина заметила, что настоящие куры, те, что жили в курятнике, относились к Кубе как к чужаку, принимаясь при случае яростно его клевать. Зато Вицек позволял петуху забираться себе на спину и устраиваться поудобнее, и Антонина часто видела, как они вместе скачут по саду – наездник и его конь.

До войны ландшафт зоопарка был многообразным: горы, долины, пруды, озера и леса – в зависимости от нужд обитавших там животных и фантазии Яна как директора зоопарка. Однако теперь зоопарк оказался в ведении Варшавского департамента парков и садов, и начальник Яна требовал постоянного увеличения зеленых насаждений, причем, в соответствии с его планом, все рощицы и живые изгороди должны были в точности копировать друг друга. Пражский парк и в особенности обширные лужайки и дендрарий зоопарка подходили для этой цели как нельзя лучше.

Весной директор Кёнигсбергского зоопарка Мюллер, услышав, что Варшавский зоопарк был ликвидирован, предложил купить все пригодные для использования клетки. Его зоопарк, хотя и небольшой по сравнению с тем, что был у Яна, располагался в городе-крепости, основанном тевтонскими рыцарями и считавшемся неприступным. Под конец войны Черчилль изберет Кёнигсберг в качестве одной из мишеней ВВС Великобритании, совершавших «акты устрашения» и в итоге сровнявших с землей большую часть города (включая зоопарк); 9 апреля 1945 года город сдастся Красной армии и будет переименован в Калининград.

Однако в 1943 году Людвиг Лейст, немецкий президент Варшавы, провозгласивший себя ее «отцом», решил, что его город ни в чем не должен уступать другим и что в Варшаве снова нужно открыть зоопарк. Антонина писала, что Ян был «в восторге», когда Лейст пригласил его обсудить бюджет на восстановление зоопарка, ведь даже без животных, с разрушенными постройками и разворованным оборудованием зоопарк занимал важное место в сердце и мыслях Яна. Наконец-то, подобно фениксу, думала она, его зоопарк, его карьера, его страсть к животным снова возродятся, а его работа на подполье, возможно, даже выиграет от суматошной жизни действующего зоопарка с его движущейся мозаикой из посетителей, животных и работников; на этом пестром фоне вилла со всеми своими пертурбациями станет просто невидимой. Возрожденный зоопарк оживит все аспекты их жизни – это было бы идеально. И даже слишком, предчувствовал Ян. Он немедленно начал анализировать план, выискивая изъяны, понимая, что поляки будут «бойкотировать любые развлекательные учреждения, созданные врагом». В обычных условиях зоопарк служил неиссякаемым источником исследований и образовательных программ, однако нацисты, опасаясь польской интеллигенции, оставили открытыми только начальные школы, все же средние школы и университеты были под запретом. Лишенный образовательной функции, зоопарк сможет предложить лишь небольшую выставку зверей, а при нехватке продовольствия, когда все городские рынки пусты, чем они оправдают затраты на животных? Более того, зоопарк может подорвать экономику города, рассуждал Ян, а сам он окажется в опасном положении, если не сможет управлять им так, как пожелают немцы. Эти проблемы казались непреодолимыми, и Антонина восхищалась самоотверженностью Яна, который, по ее мнению, выказывал «характер и смелость и мыслил реалистично».

– Трудно сказать, что будет лучше для города или для зоопарка, – сказал Ян Юлиану Кульскому, польскому вице-президенту Варшавы. – Вдруг лет через пятьдесят или сто людям доведется читать историю Варшавского зоопарка, воссозданного немцами для собственного удовольствия чуть ли не ценой жизни города? Хотелось бы вам, чтобы в вашей биографии был отмечен такой факт?

– Я сталкиваюсь с подобного рода вопросами каждый день, – простонал Кульский. – Клянусь, я ни за что не согласился бы на эту работу, если бы в 1939-м немцы не уничтожили население Варшавы, не нагнали бы в город посторонних. Я делаю все это только для того, чтобы служить своему народу.

Следующие два дня Ян старательно составлял письмо Лейсту, в котором выразил восхищение по поводу его решения заново открыть зоопарк, и приложил колоссальный бюджет, перечислив в нем самые необходимые для зоопарка траты. Лейст не удосужился ответить, да Ян и не ждал от него ответа, но не ждал он и того, что случилось потом.

Каким-то образом до директора департамента парков и садов дошли слухи о возможном возрождении зоопарка, ставившем под удар его проект унифицированных парков, и, желая подсидеть Яна, он сообщил немцам, что в услугах доктора Жабинского больше нет нужды и его следует уволить.

Антонина приписывала это не столько «неприязни или мстительности», сколько «идее фикс» оставить свой след в парках Варшавы. В любом случае Яну и его семье угрожала большая опасность, потому что любой, в чьих услугах у немецких работодателей больше «не было нужды», лишался разрешения на работу и подлежал отправке в Германию, чтобы ишачить на военных заводах. Поскольку вилла принадлежала зоопарку, Жабинские запросто могли лишиться и дома с многочисленными «малинами», и небольшой зарплаты Яна. Что же тогда стало бы с их «гостями»?

Кульский получил кляузу на Яна раньше, чем ее успели прочитать немцы, и, вместо того чтобы лишиться работы, Ян был переведен в Педагогический музей на Иезуитской улице, в маленький сонный анклав, в котором имелся престарелый директор, секретарь и несколько охранников и куда редко заглядывали немцы. Ян говорил, что его работа сводилась к вытиранию пыли с оборудования для школьных кабинетов физики и сохранению наглядных пособий по зоологии и ботанике, которые до войны одалживали школам. Теперь у него оставалось еще больше свободного времени для работы на подполье и преподавания биологии в «летучем университете». Кроме того, Ян работал на полставки в департаменте здравоохранения, в общем, так или иначе, Антонина и Рысь знали, что Ян исчезает каждое утро, чтобы встретиться бог знает с какими опасностями, и появляется снова на таинственной нейтральной полосе перед комендантским часом. Хотя Антонина не могла в точности представить, чем он занимается, в ее сознании образ Яна был окружен ореолом опасности и потенциальной утраты, и она старалась подавлять невольно возникающие в мозгу сцены его ареста или смерти. «Но я переживала за его безопасность дни напролет», – признавалась она.

Кроме изготовления бомб, отправки под откос поездов и поставки в немецкую столовую бутербродов с зараженной свининой, Ян продолжал сотрудничать с отрядом строителей, возводящих бункеры и убежища. «Жегота» также снимала пять квартир исключительно для беглецов, которых требовалось регулярно снабжать провизией и переводить с одной безопасной квартиры на другую.

Формально, как уже говорилось, Антонина почти ничего не знала о деятельности Яна: он редко рассказывал об этом Антонине, она редко спрашивала, чтобы подтвердить свои подозрения. Ей было особенно важно не знать о его военных делах, товарищах или планах. Иначе тревога отравляла бы ей настроение целыми днями, мешая исполнять собственные, не менее важные обязанности. Поскольку множество людей полагались на нее, нуждаясь в ее поддержке, Антонина, по ее словам, «играла в прятки» сама с собой, притворяясь, что ничего не знает, хотя подпольная жизнь Яна не покидала дальних пределов ее сознания. «Когда люди постоянно находятся на грани жизни и смерти, лучше знать как можно меньше», – говорила она себе. Однако, даже не желая того, человек обычно все равно проигрывает в голове самые страшные сценарии, полные драматизма и пафоса, словно можно пережить еще не случившуюся трагедию, принимая ее маленькими удобоваримыми дозами, делая некоторым образом прививку. Можно ли подобрать гомеопатическую дозу мучений? Хитря с собственным сознанием, Антонина сумела одурачить себя в достаточной мере, чтобы пережить несколько лет ужаса и потрясений, однако существует разница между незнанием и сознательным выбором не знать того, что известно, но с чем сам еще не столкнулся. Они с Яном оба постоянно носили при себе цианистый калий.

Когда однажды позвонили из канцелярии губернатора и потребовали Яна, все обитатели виллы решили, что его ждет арест, паника охватила дом, ему советовали бежать, пока еще возможно.

– Но кто тогда будет защищать и поддерживать всех вас? – спросил он Антонину, понимая, что побегом приговорит их к смерти.

На следующее утро, когда Ян собирался в канцелярию и они уже попрощались, Антонина прошептала то, о чем не говорили:

– У тебя цианистый калий с собой?

Ему было назначено на девять утра, и Антонина могла бы поклясться, что секунды тикали внутри нее все время, пока она занималась повседневными делами. Около двух часов дня, бросая в кастрюлю начищенную картошку, она услышала шепот: «Пуня». С замирающим сердцем она подняла глаза и увидела Яна, который стоял прямо перед ней в открытом кухонном окне. Он улыбался.

– Знаешь, чего они хотели? – спросил он. – Ты не поверишь. Когда я пришел в канцелярию губернатора, меня отвезли на машине в Констанчин, личную резиденцию Фишера. Как оказалось, его охранники обнаружили рядом с домом и вокруг в лесу змей; они перепугались, решив, что члены подполья могли напустить ядовитых гадов, чтобы те изжалили немецкое правительство! Лейст посоветовал им связаться со мной, как единственным, кто разбирается в змеях. В общем, я доказал им, что змеи не ядовитые, переловив их голыми руками! – После чего Ян угрюмо добавил: – По счастью, в этот раз цианистый калий не потребовался.

Однажды днем, уходя с работы, Ян положил в свой рюкзак два пистолета, прикрыв их только что зарезанным кроликом. Сойдя с трамвая у мемориала на площади Ветеранов, он вдруг наткнулся на немецкий патруль из двух солдат, один из которых прокричал: «Руки вверх!» – и приказал открыть для осмотра рюкзак.

«Мне конец», – подумал Ян. После чего улыбнулся обезоруживающе и произнес:

– Как же мне открыть рюкзак, когда у меня подняты руки? Лучше сами посмотрите.

Солдат заглянул в рюкзак и увидел тушку кролика.

– Ишь ты, кролик! На завтрашний обед?

– Да. Должны же мы что-то есть, – сказал Ян, все еще улыбаясь.

Немец сказал, что он может опустить руки, и, проговорив «Also, gehen Sie nach Hause!», отправил его восвояси.

Антонина писала, что, пока слушала рассказ об этой опасной встрече, кровь пульсировала в венах с такой силой, что кожа на голове шевелилась. И то, что Ян, кажется, веселился, пересказывая ей эту историю, посмеиваясь над тем, что могло обернуться трагедий, расстраивало ее больше всего.

Спустя годы Ян признавался журналистам, что подобный риск притягивал его, волновал, он гордился собой как солдатом, заставляя себя забывать страх и быстро соображать в трудных ситуациях. «Хладнокровный» – так описывала его Антонина, и это был комплимент. Эту черту его характера, столь непохожего на ее, она находила удивительной, странной, а кроме того, посрамляющей ее, потому что она была неспособна на подобное проявление бесстрашия. Она тоже попадала в опасные ситуации, но если Ян, как она считала, выходил из них благодаря героизму, то ей, по-видимому, просто везло.

Например, зимой 1944 года, когда газ подавался с перебоями и в ванной на втором этаже не было горячей воды, беременная Антонина тосковала по такой плотской радости, как ванна с поднимающимся над ней паром. Поддавшись импульсу, она позвонила родственникам Яна, Марысе и Миколаю Гутовским, которые жили в Жолибоже, районе к северу от центра Варшавы, чудесном месте на левом берегу Вислы, где некогда обитали монахи, и давшие этому уголку название Жоли Бор (Прекрасный Берег). При упоминании горячей воды их кузина, как Антонина и надеялась, сказала, что горячей воды у них полно, и пригласила ее в гости с ночевкой. Антонина редко покидала виллу в одиночестве, обычно лишь отправляясь в мясную лавку, на рынок, в другие магазины, но редчайшая возможность посибаритствовать так манила, что, «получив разрешение Яна», она храбро отправилась навстречу сугробам, февральскому ветру и немецким солдатам. До дома родственников она добралась под вечер.

После ее долгой ванны все собрались в столовой, «красиво отделанной комнате с элегантной мебелью и безделушками». Внимание Антонины привлекли блестящие пятна на стене: коллекция серебрившихся в рамке крошечных чайных ложечек, каждая из которых была украшена эмблемой какого-нибудь немецкого города, – недорогие сувениры, которые Гутовские привозили из довоенных поездок. После ужина Антонина ушла в комнату для гостей и заснула, но в четыре утра ее разбудил рев машин прямо у дома, она услышала, что Марыся с Миколаем кинулись к окну, выходившему на улицу. Она бросилась вслед за ними, и, не включая света, они наблюдали за грузовиками, затянутыми брезентом; они стояли на Тухольской площади, где собралась огромная толпа и немецкая полиция, которая все подтягивалась на других машинах. Антонина писала, что, пока солдаты загоняли в грузовики людей, чтобы отправить их в лагеря, сердце ее колотилось в тревоге и надежде, что ее не угонят вместе с остальными. Решив, что происходящее их не коснется, Антонина с Гутовскими снова легли, однако вскоре громкий стук в дверь вынудил Миколая спуститься прямо в пижаме, и Антонина испугалась за свою семью, которой теперь придется жить без нее. В следующий миг немецкие солдаты уже стояли в коридоре и требовали предъявить документы.

Указывая на Антонину, один солдат спросил Миколая:

– Почему эта женщина не зарегистрирована здесь?

– Она моя родственница, жена директора зоопарка, – объяснил Миколай на беглом немецком. – Она просто осталась на одну ночь, потому что у них дома нет горячей воды, вот она и приехала принять ванну и переночевать – ничего больше. На улице темно и скользко, не самое лучшее время для беременной женщины, чтобы куда-то идти.

Солдаты продолжали осматривать дом, переходя из одной изящно убранной комнаты в другую, обмениваясь довольными улыбками.

– So gemütlich, – произнес один из них слово, выражающее довольство и жизнерадостность. – Наши дома разрушены после налетов.

Позже Антонина записала, что она прекрасно понимала их горечь. В марте американские бомбардировщики сбросили на Берлин две тысячи тонн бомб, а в апреле тысячи самолетов вели бои над некогда прекрасными немецкими городами. Солдаты тосковали по gemütlichkeit, однако худшее было еще впереди. Под конец войны союзники подвергнут немецкие города ковровым бомбардировкам, в том числе и Дрезден, историческую родину гуманизма и жемчужину архитектуры.

Антонина стояла в сторонке, тихонько всматриваясь в лица солдат, ища в них признаки грядущей беды, но тут они вошли в столовую, и один заметил на стене богатую коллекцию немецких сувенирных ложек. Он остановился, придвинулся ближе, его лицо неожиданно засветилось от восторга, и он указал товарищу на ряды аккуратно развешенных ложечек, каждая из которых представляла свой город. После чего солдат вежливо проговорил:

– Спасибо, у вас все в порядке, проверка закончена. До свидания.

И они ушли.

Размышляя над этим происшествием позже, Антонина решила, что ее спасли тогда всего лишь сентиментальные воспоминания и предположение, что у кого-то в этом доме, возможно, имеются немецкие корни. Привычка Марыси покупать немецкие сувениры и вывешивать на стену как какое-нибудь народное творчество помогла им избежать ареста, допроса, вероятно, смерти. Несмотря на все старания Антонины ничего не замечать, она все равно владела ценными сведениями (имена, места, контакты), как и Миколай, инженер по образованию и католик по вере, который, не без помощи «Жеготы», иногда укрывал евреев.

Наконец-то все снова отправились спать, и на следующее утро Антонина вернулась домой, где «гости» заверили ее, что, раз они с Яном так часто выкручиваются из трудных ситуаций, они, должно быть, живут «под счастливой звездой», а вовсе не безумной.

С приходом весны зоопарк вышел из спячки, и в нем снова забродила жизнь: на деревьях распустились новые листья, земля сделалась мягкой, приходило много горожан с садовыми инструментами, чтобы работать на своих маленьких земельных наделах. Жабинские дали приют еще нескольким отчаявшимся «гостям», которые поселились на вилле, в подвале и чуланах или устроились в тесных сараях и клетках. Их готовность обходиться без малейших удобств, отсутствие у них фотографий или семейных реликвий – все это сильно печалило Антонину, которая говорила о них в дневнике как о «людях, лишенных всего, кроме самой жизни».

В июне Антонина подтвердила, что жизнь полна неистощимого оптимизма, произведя на свет девочку, которую назвали Терезой, и эта девочка сделалась центром вселенной, несмотря на глобальные потрясения войны. Рысь был в восторге от новорожденной, и Антонина писала, что ей самой казалось, будто она вернулась в волшебную сказку о маленькой принцессе (принцессе Терезе Яблоновской, родившейся в 1910 году), которая каждый день получает подарки. Плетеную колыбельку из блестящей золотистой лозы, пошитое вручную детское лоскутное одеяльце, вязаные шапочки, кофты и чулки, и это в то время, когда шерстяные нитки было так трудно достать, – все это казалось «сокровищами принцессы, которые защищала волшебная сила». Одна их подруга из числа самых бедных даже расшила пеленки изящным узором. Антонина от этих подарков впадала в детство: она разворачивала бумагу, трогала их, восхищалась, раскладывала на покрывале, словно иконы. Семьи старались не заводить детей во время войны, поскольку жизнь была такой непредсказуемой, и появление прекрасного младенца стало добрым знамением для носителей одной из самых суеверных культур, особенно в отношении того, что касалось деторождения.

Например, по народным польским приметам, беременной женщине нельзя смотреть на калеку, а не то ребенок тоже родится калекой. Если беременная засмотрится на огонь, то ребенок, вероятно, родится с красными родимыми пятнами, а если она посмотрит в замочную скважину, он родится косоглазым. Если женщина, ожидающая ребенка, перешагнет через веревку, лежащую на земле, или пройдет под бельевой веревкой, ребенок при родах запутается в пуповине. Будущим матерям полагалось смотреть только на все красивое – пейзажи, предметы и людей, – а чтобы ребенок родился счастливым и общительным, ему нужно много петь и говорить с ним. Тяга к кислому предвещала рождение мальчика, а к сладкому – девочки. По возможности рожать следовало в счастливый день недели и в счастливый час, чтобы гарантировать ребенку достаток на всю жизнь, потому что в плохие дни рождаются ведьмы. Хотя Дева Мария благословила субботы, когда новорожденный автоматически ограждался от зла, рожденные в воскресенье могли вырасти духовидцами и пророками. Ритуалы, порожденные предрассудками, требовали сохранить и высушить пуповину, они сопровождали первое купание, первую стрижку, первое кормление и так далее. Поскольку отнятие от груди символизировало окончание младенчества, оно считалось особенно важным.

«Деревенские женщины верили, что существует определенное время, когда можно отнимать ребенка от груди. Прежде всего, этого нельзя делать, когда птицы улетают на юг, потому что тогда ребенок может вырасти диким и будет бродить по лесам. Если отнять ребенка от груди во время осеннего листопада, ребенок рано облысеет. Нельзя этого делать и после сбора урожая, когда все зерно старательно убрано в амбары, а не то ребенок вырастет очень скрытным» (Sophie Hodorowicz Knab «Polish Customs, Traditions, and Folklore»).

Кроме того, чтобы какой-нибудь завистливый сосед не сглазил ребенка, беременность необходимо было скрывать как можно дольше, тайну нельзя было раскрывать даже мужу. Во времена Антонины идея сглаза, зависти, лишающей богатства, тревожила многих поляков. Считалось, что любое счастливое событие открывает дорогу злу, и похвалить новорожденного – значит навести на него порчу. Фраза «какой красивый ребенок» считалась настолько губительной, что в качестве противоядия матери отвечали: «Ой, он такой урод» – и сплевывали от отвращения. Из этой же логики вытекала традиция, когда мать давала пощечину дочери, у которой начиналась первая менструация. Защита от сглаза в основном выпадала на долю матерей; оберегая свое потомство, они не выказывали счастья и гордости, жертвуя ими ради того, что они ценили превыше всего, ведь стоит что-нибудь полюбить, как тут же это потеряешь. Если католики видели угрозу для себя со стороны Сатаны и его подручных, то у евреев тоже имелся повседневный набор демонов, из которых лучше всего известен похожий на зомби диббук, дух умершего, который возвращается на землю, чтобы завладеть телом живого человека.

Десятого июля Антонина наконец поднялась с постели, чтобы отметить крестины Терезы небольшой вечеринкой. По традиции в такой день подают на стол хлебную косу с сыром, чтобы отогнать злые силы. Также была тушенка со свиным салом, приготовленная из коров, застреленных немцами прошедшей зимой. Ли́сник испек вафли, а Маурыций приготовил традиционный ликер на водке с медом, называемый «пэмпковэ» (от слова «пупок»). И конечно же, по мнению Маурыция, такое событие требовало присутствия его хомяка, поэтому Петр тоже был за столом; он начал собирать крошки, как обычно старательно проверяя каждую тарелку и чашку, задирая мордочку, принюхиваясь, шевеля усами, и наконец обнаружил источник нового аромата, сладко струившегося из ликерных рюмок. Взяв ликерную рюмку крошечными лапками, он принялся с удовольствием ее лизать, затем перешел к следующей рюмке и к следующей, пока, под смех собравшихся, совершенно не напился. За этот кутеж он дорого заплатил: на следующее утро Маурыций обнаружил своего компаньона на полу клетки, окоченевшего и безжизненного.