Глава двадцать восьмая

По мере того как шла война, жизнь становилась все менее безопасной, и даже сделанное мимоходом негромкое замечание могло спровоцировать огромные беды. До Антонины и Яна дошли слухи, что один из польских охранников из зоопарка заметил Магдалену и проболтался, что знаменитый скульптор прячется на вилле. Хотя Антонина считала этого охранника «порядочным, возможно даже добросердечным, – в конце концов, он же не позвонил в гестапо», она боялась, что нечаянно брошенное слово может достигнуть не тех ушей и карточный домик их виллы рассыплется. «Вдруг гестапо уже знает? – спрашивала она себя. – Вдруг это только вопрос нескольких дней?»

Огромное количество шантажистов, которыми кишела Варшава, тоже представляло собой серьезную угрозу. Частично из-за популярности черного рынка перед войной и привычки легко добиваться желаемого с помощью небольших чаевых и взяток, Варшава молниеносно превратилась в город, населенный хищниками и жертвами всех видов, включая порядочных и продажных, неподкупных и беспринципных, закоренелых преступников и жалких трусов или пособников нацистов, а также авантюристов, которые жонглировали собственной жизнью и жизнями других, словно горящими факелами. Поэтому показалось разумным спрятать на время «гостей» в каком-нибудь другом месте. Пани Девитцова, которая до войны преподавала в школе вместе с Яном, предложила укрыть Магдалену и Маурыция в своем пригородном доме, однако прошло несколько недель, и она, испугавшись, отправила их обратно, уверяя, что какие-то подозрительные незнакомцы начали следить за ее домом. Антонина сомневалась в этом. «Неужели в пригороде опаснее, чем в Варшаве?» – недоумевала она. Возможно, так оно и было, однако она подозревала, что дело тут в другом, и это лишь следствие того, как люди приспосабливаются к жизни, полной страха и неопределенности.

Эммануэль Рингельблюм писал о «психозе страха», который охватывает многих при мысли о побеге на арийскую сторону:

«Именно эти воображаемые страхи, предположение, будто за тобой наблюдает сосед, швейцар, управляющий или прохожий на улице, и составляют главную опасность, потому что еврей… выдает себя, озираясь по сторонам, чтобы понять, не наблюдает ли кто за ним, на лице его тревога, испуганный взгляд зверя, на которого охотятся, вынюхивающего повсюду какую-то опасность».

Хотя окружающим Антонина зачастую казалась беспечной, из ее записей явствует, что ее снедали тревога и страх. Она знала, что сама по себе создает на вилле атмосферу устойчивости, и утверждала, что «теплая, дружеская, почти лечебная» обстановка у них в доме, внушающая чувство безопасности, была всего лишь иллюзией. Да, конечно, на вилле у «гостей» были потрясающие условия, их не заставляли жить, согнувшись в три погибели за стенкой или скучившись в сыром подземелье. Однако по мере того, как нацисты затягивали удавку, игра в отведение глаз и заговаривание смерти превращалась в искусство воплощения возможностей и улавливания намеков. Как в польском фольклоре: картина, сорвавшаяся со стены, непонятный хруст под окном, метла, упавшая без видимой причины, тиканье часов там, где нет никаких часов, стол, издающий скрип, дверь, распахнувшаяся сама по себе, – все это предвещало смерть, бродившую рядом.

Чтобы обеспечить безопасность, приходилось терпеть множество мелких неудобств – например, часто заходить в разные магазины и покупать все в небольших количествах, чтобы не привлекать особенного внимания, или сушить одежду в доме, потому что никто не осмеливался вывешивать на улицу белье, очевидно не принадлежащее никому из домочадцев. Страх неизбежно сказывался на настроении каждого. Но, будучи смотрителями зоопарка, Жабинские понимали и что такое бдительность, и что такое хищники: в болоте с гадюками приходится просчитывать каждый шаг. Из-за опасностей военного времени было не всегда понятно, на кого или на что можно рассчитывать снаружи или внутри, кто верный, а кто предатель, кто хищник, а кто жертва.

Поначалу никто не знал, что в зоопарке находится тайное убежище, и Жабинским приходилось добывать дополнительную пищу и разрабатывать планы побегов исключительно своими силами. По счастью, они узнали, что их старинная подруга, Янина Бухгольц, психолог и страстная ценительница живописи, является важной фигурой в «Жеготе». Во время оккупации Янина официально работала как зарегистрированный переводчик нотариуса в конторе, куда Антонина заходила узнать новости после того, как в 1939 году разбомбили зоопарк. Поскольку контора занималась множеством различных документов, жалоб и заявлений, бумаги слетали со столов, горами громоздились на полках, поднимались опасными сталагмитами с пола и казалось, вот-вот обрушатся в любом месте. Этот бюрократический кошмар, эта захламленность маскировали истинную жизнь конторы, бывшую нервным центром подполья; здесь готовились арийские документы, подыскивались надежные квартиры, отсюда отправлялись курьеры, распределялись средства, строились планы саботажа и составлялись письма к людям в других гетто. В конторе Янины связные получали инструкции и приносили отчеты, что означало постоянное хождение туда и сюда толп народу, но, как и Жабинские, она практиковала искусство прятать все на виду, в данном случае – в подобии хаоса, который вызвал бы оторопь у любопытного нациста, и тот не стал бы совать нос в эти пыльные, шаткие кипы бумаг. По воспоминаниям одного из выживших, нацисты намеревались шаг за шагом, посредством взаимосвязанных указов, создать систему донесений, которая сделала бы невозможными любые махинации, с помощью которой можно было бы установить местоположение любого горожанина с безукоризненной точностью. Поэтому было необходимо тщательно готовить фальшивые удостоверения личности, документы и легенду для людей в бегах, ведь польские католики, жившие в основном в многоэтажных домах, могли предоставить и церковные, и муниципальные записи, оставшиеся с довоенных времен, в том числе свидетельства о рождении, крещении, венчании, уплате налогов и смерти, а также документы на наследство. Под новыми документами иногда подразумевались «надежные» бумаги, способные выдержать внимательную проверку гестапо, а иногда ненадежные («липовые»), которые не прошли бы никакой проверки. Вот как описывает процесс подготовки документов Гуннар Паулссон:

«Чтобы сделаться homo novus, требовалось не только раздобыть новое удостоверение личности, но еще и разрубить все связи со старым, „нечистым“. Следовательно, требовалось переехать. После чего ваше прежнее „я“ могло исчезнуть, тогда как новое „я“ регистрировалось положенным образом в новом районе… Приходилось выписываться в регистрационном бюро по старому месту жительства, получая взамен талон. После чего вы регистрировались у коменданта дома по новому месту жительства, получая еще один талон. Затем оба талона требовалось отнести в местное бюро регистрации, уложившись в определенный срок, чтобы подтвердить регистрацию… Чтобы разорвать очевидную цепочку, необходим был фальшивый талон о выписке, который требовалось внести задним числом в папки бюро регистрации».

По счастью, Янина работала как раз в бюро регистрации, где могла изготавливать удостоверения личности и вносить записи, подтверждающие их подлинность. Некоторые утверждали, что родились в Советском Союзе, или в семье польских мусульман, или лишились документов из-за пожара в церкви еще до 1939 года, некоторые присваивали удостоверения граждан, оказавшихся за границей или умерших. Все это требовало подтасовки и подгонки, создания, добавления и изменения записей в длинной цепочке реестров – отсюда и бумажные «Альпы» у Янины в конторе. В 1941 году, когда Ганс Франк выпустил указ об идентификационных карточках (Kennkarte), дополненных серийным номером и отпечатками пальцев, конторские служащие умудрились придержать бланки до 1943 года, а затем, воспользовавшись возможностью, напечатали фиктивные удостоверения. Толпы людей, кажется, вдруг потеряли все свои бумаги. Алчные авантюристы и специалисты подполья напечатали столько паспортов и прочих документов, что к лету 1943 года даже контора Циглера признавала, что пятнадцать процентов всех идентификационных карт и двадцать пять процентов всех разрешений на работу фальшивые. Только одна ячейка «Жеготы» производила от пятидесяти до ста документов в день, охватывавших весь диапазон: от свидетельств о рождении и смерти до удостоверений эсэсовцев нижнего звена и представителей гестапо. Янина говорила о своих клиентах как о людях, которые «ходят по зыбучим пескам».

– Мне повезло… Я умею творить чудеса, – с гордостью говорила она своей подруге и коллеге Барбаре (Басе) Темкин-Бермановой, улыбаясь и постукивая согнутым пальцем по столику в кафе, чтобы не сглазить.

Рослая, грузная и уже немолодая, Янина всегда одевалась в широкие черные платья, похожие на рясу настоятельницы монастыря, и носила завязывавшуюся под подбородком экстравагантную маленькую шляпку с вуалью и меховую муфту. На кончике длинного тонкого носа с трудом удерживались очки, глаза за которыми лучились таким теплом, что люди обычно отзывались о ней как о «добрейшем человеке» и «вечной защитнице обездоленных».

Участвуя сразу в двух видах конспиративной деятельности, мешая немцам и помогая евреям, Янина работала в тесной связи с Басей, которая была психологом до войны, а внешне – ее полной противоположностью: маленькая, стройная, нервная, подвижная женщина, которая постоянно носила старое пальто винного цвета, черный берет и вуаль, чтобы скрыть семитские черты.

Янина с Басей ежедневно встречались, чтобы обсудить дела, либо в конторе на Медовой улице, либо в лояльном к «кошкам» кафе, тоже на Медовой, в доме двадцать четыре; они устанавливали связи с монахинями и священниками, железнодорожными рабочими, профессорами, базарными торговцами, хозяевами магазинов, горничными, вожатыми трамваев, крестьянами, косметологами, инженерами, конторскими служащими и секретарями (готовыми удалить какую-либо запись из нужных папок или выдать фальшивое удостоверение). И конечно же, с директором зоопарка и его женой. Однажды Янина заговорила с лидерами подполья о том, как сильно рискует Магдалена, оставаясь в зоопарке, и их решение, хотя и встревожившее Антонину и Яна, выглядело разумным. Маурыций останется на вилле, а Магдалена переселится к одному инженеру, другу Янины, который жил в Саска Кепа на восточном берегу реки, чудесном старом районе, где имелся даже парк со статуями «Танцовщица», «Гармония» и обнаженная, сладострастная «Купальщица». Там стояли общественные здания в стиле неоклассицизма, недавно построенные модерновые дома, густо обсаженные кустами, и авангардные виллы из стекла и бетона, спроектированные между войнами.

Поначалу зоопарк служил лишь временным убежищем, одной из станций на старательно проложенной железной дороге подполья, и Ян с Антониной прятали только друзей и знакомых, однако позже, когда они начали работать с Яниной, «все стало более организованным», как скромно говорил об этом Ян, подразумевая, что с помощью подполья он расширил свои возможности и начал рисковать по-крупному.

Из всех «гостей», покинувших виллу, больше всего Антонина скучала по «жизнерадостной Магдалене, полной энергии и смеха». Между ними завязалась удивительная дружба, одновременно нежная и незыблемая, сердечная и профессиональная. Оба, и Ян и Антонина, восхищались Магдаленой как художником, но также они ценили ее как энергичного, веселого, щедрого друга. По словам Антонины, терять Магдалену было физически больно, пусть даже ее отъезд означал, что они смогут принять еще одного «гостя», спасти еще одну жизнь. Ян с Антониной обещали навещать Магдалену в Саска Кепа как можно чаще, а Маурыций, который не мог без опаски ходить по городу, не знал, прощается ли с нею на месяцы, на годы или навсегда, и перенес это особенно тяжело.

К концу июня 1943 года Ян и Антонина убедились, что никто не донес на них в гестапо, и снова с энтузиазмом начали принимать «гостей». Янина прислала им одну свою юную приятельницу, Анелю Добруцкую, которая обладала «хорошей внешностью», как говорили местные, имея в виду, что у нее арийские черты лица, поэтому она могла работать днем, продавая на улице хлеб и слойки, и ночевала у одной эксцентричной пожилой дамы. Антонине понравилась живая девушка с темными волосами, синими глазами и характером одновременно «добродушным и шаловливым». Приехав в Варшаву из бедной деревни, Анеля делала все, чтобы накопить денег на учебу в Львовском университете. Ее настоящее имя было Рахеля Ауэрбах, однако этот факт канул в недра подполья, где растворялись удостоверения личности, а люди при необходимости обретали новые имена, новую внешность и получали задания.

Польская эмигрантка Эва Хоффман трогательно рассказывает, что она пережила психологическое потрясение, лишившись своего имени: «Не произошло ничего особенного, всего лишь небольшой сейсмический сдвиг в голове. Наши имена изменились и немного отдалились от нас, однако в образовавшуюся трещину влез громадный злой дух абстракции». Внезапно ее имя и имя ее сестры перестали существовать, хотя «они были такой же неотъемлемой частью нас, как наши глаза или руки». А новые имена оказались «идентификационными ярлыками, бездушными вывесками, указующими на объекты, некогда бывшие моей сестрой и мною. Мы словно находимся в комнате, полной незнакомых лиц, с именами, сделавшими нас чужими для нас самих».

Анеле повезло выбраться из гетто до того, как наступили худшие времена; и она посвятила себя сбору еды для умирающих с голоду людей, работе в госпитале и в библиотеке, кроме того, она принадлежала к небольшому числу избранных, кто знал тайну молочных бидонов. В той секции гетто, где располагались мастерские Восточногерманских строительных частей – OBW (Ostdeutsche Bauwerkstütte), немцы узаконили столярный цех, обязав его прежних хозяев-евреев продолжать работу в обычном режиме. Один из братьев – владельцев мастерской, Александр Ландау, был участником подполья, и он нанимал на работу многих его членов, выдавая их за квалифицированных мастеров, хотя не всегда удавалось скрыть отсутствие у тех даже элементарных навыков. Столярная мастерская Холманна, расположенная на Новолипковой улице, 68, тоже нанимала на работу якобы плотников, а дома, выделенные для них, стали центром Еврейской боевой организации. Вместе эти две мастерские, нанимая на работу множество людей, спасали их от депортации, прятали в своих домах беглецов, предоставляли место для школы и плацдарм для многих видов деятельности подполья.

Всего через месяц с начала оккупации Польши историк Рингельблюм задумал создание архива, понимая, что все происходящее не имеет прецедента в истории человечества и кто-то должен тщательно задокументировать факты, оставить свидетельства невыразимых страданий и жестокости. Анеля помогала Рингельблюму с архивами, хотя первой документы прочитывала Янина и временно прятала их под обивкой большого кресла у себя в кабинете. После чего секретная группа активистов под кодовым названием «Онег Шабат» (потому что они встречались по субботам) прятала документы в коробках и молочных бидонах в подвале мастерской Холманна. В 1946 году, прочесывая руины гетто, выжившие нашли все молочные бидоны, кроме одного, наполненные живыми, подробными отчетами на идиш, польском и иврите, которые теперь находятся в Еврейском институте Варшавы.

В какой-то момент Анеля привела на виллу свою подругу Геню (Евгению Силкес), которая занималась в гетто организацией подпольных школ, сражалась в армии подполья и помогала разрабатывать планы восстания в гетто. В конце концов ее схватили и заставили сесть в поезд на Треблинку, но они с мужем спрыгнули с поезда под Отвоком, когда он замедлил ход на разъезде, пропуская другой поезд (в некоторых вагонах имелись небольшие окошки, забранные колючей проволокой, которую можно было разрезать, и двери, которые можно было выбить). В послевоенном интервью в Лондоне Геня вспоминала, что было после прыжка:

«Я была смертельно уставшая и голодная, но так боялась, что не подходила к домам… Я не смогла найти мужа и очень медленно по проселочным дорогам отправилась в Люблин. Через два дня я решила вернуться в Варшаву. Я шла вместе с фабричными рабочими и рано утром добралась до Старого города. Моя двоюродная сестра, которая была замужем за поляком, пряталась у пани Ковальской. Я пошла к ней. Меня встретили, словно привидение из другого мира, покормили, отправили мыться и уложили в кровать. Через несколько дней, когда я снова была на ногах, мне подобрали одежду, и я отправилась на Медовую улицу, в дом номер один, к Янине Бухгольц из „Жеготы“. Там я получила документы и деньги. Позже муж моей кузины подыскал для меня комнату на Холодной улице в квартире польского полицейского. Обо всех этих людях, которые мне помогали, я могу говорить только с величайшим восхищением и любовью».

Когда в квартире полицейского стало небезопасно, Янина привела ее в зоопарк, где она официально поселилась в качестве портнихи Антонины, занимаясь починкой одежды, а позже, когда Антонина забеременела, шила детские вещи и подрубала пеленки. Рослая, с арийской внешностью, маленьким вздернутым носиком, она запросто могла бы сойти за польку, только почти не говорила по-польски, поэтому на публике притворялась немой или же эстонкой, как и значилось в ее фальшивых документах. Выдавая себя за немую, она влилась в ряды других людей с сильным акцентом, которые, не роняя ни единого слова, перемещались по городу.