Глава двадцать седьмая

Весной 1943 года Антонина наконец-то поднялась с постели вместе с проснувшимися от спячки сурками, летучими мышами, ежиками, скунсами и сонями. До войны она любила весенний громкоголосый зоопарк со всеми его шумными «Приди!», «Отстань!» и «Аллилуйя!», в особенности по ночам, в затихшем городе, когда звуки дикой природы летели из зоопарка, словно из гигантского музыкального автомата. Время животных, сталкиваясь со временем людей, выбивало диковинный ритм, которым она наслаждалась и о котором часто писала, например предаваясь мечтам в своей детской книжке «Рысята»:

«Когда весенняя ночь укутывает Варшаву в темное покрывало и сверкающие огнями вывески разбрасывают по темным улицам веселые отсветы, когда тишину спящего города нарушает клаксон запоздалой машины, на правом берегу Вислы, среди старых плакучих ив и тополей слышны таинственные звуки дикой природы и пронзительные крики джунглей. Играет эстрадный оркестр волков, гиен, шакалов и собак динго. От рыка разбуженного льва живущих по соседству обезьянок охватывает ужас. Встревоженные птицы испуганно кричат на прудах, а Тофи и Туфа [рысята] заводят серенаду тоски по дому. Их мяуканье, резкое и пронзительное, перекрывает другие ночные звуки зоопарка. Вдали от нетронутых уголков мира мы размышляем о законе Матери-Природы с ее нерассказанными тайнами, которые все еще ждут, когда их раскроют, мы живем среди наших товарищей по Земле, животных».

Пока в воздухе все еще ощущалась прохлада, а мышцы оставались слабыми от недостатка движения, Антонина жила в коконе из шерстяных поддевок, толстых свитеров и теплых чулок. Ковыляя по дому с тростью, она была вынуждена заново учиться ходить, колени у нее дрожали, вещи выскальзывали из рук. После стольких лет снова впав в младенческое состояние, она чувствовала, как ее балует Магдалена и все остальные, позволяя побыть маленькой больной девочкой, над которой хлопочет все семейство, но при этом она ругала себя и «ощущала смущение и свою бесполезность». Целых три месяца ее работу делали другие, прислуживая ей, нянчась с ней, и даже теперь, когда она жаждала вернуться к своей роли в домашнем хозяйстве, она не могла ничего делать. «Что же я за женщина такая?» – бранила она себя. Каждый раз, когда она заявляла об этом вслух и ее слышали Магдалена, Нуня или Маурыций, они возражали:

– Прекрати! Мы тебе помогаем из чистого эгоизма. Скажи на милость, что мы будет делать без тебя? Твоя единственная работа – окрепнуть. И еще отдавать нам приказания! Нам так не хватает твоей энергии, остроумия и, да-да, твоего легкомыслия. Будешь снова нас веселить!

Тогда Антонина смеялась, приободрялась и медленно взводила пружину механизма этого безумного дома, словно он был антикварными часами. Она писала, что все постоянно следили за ней, беспокоились, не позволяли ей уставать, мерзнуть, голодать или переживать, и она была благодарна им за то, что «баловали меня как никто и никогда». Записывая эти слова, она чуть ли не признавалась в своем сиротстве. Покойные родители остались в далеких, опаленных революцией годах, но их отсутствие ощущалось постоянно, – это невыразимое словами горе настигло ее в девятилетнем возрасте, когда родители встретили свой конец от рук большевиков, слишком страшный, чтобы ребенок мог его вообразить. Может быть, родители преследовали ее в воспоминаниях, однако она никогда не упоминала о них в мемуарах.

Друзья Антонины помогли ей собраться с силами, убеждали ее лечиться отдыхом, и в их тесном кружке она выздоравливала и по временам «даже забывала об оккупации» и своем «неукротимом желании, чтобы война побыстрее кончилась».

Ян постоянно уходил из дому рано утром и возвращался перед самым комендантским часом, и хотя обитатели виллы никогда не видели его на работе, они считали, что дома он раздражительный и озабоченный. Чтобы их жизнь была более или менее сносной и шла своим чередом, он, взвалив на себя груз ответственности, проверял и перепроверял каждую мелочь, просчитывал возможные последствия любого действия, поскольку малейшее отклонение, оплошность или необдуманный шаг могли их разоблачить. Ничего удивительного, что он ожесточился от постоянного напряжения и начал обращаться с ними как со своими «солдатами», а с Антониной – как со своим «заместителем». Ян руководил виллой, и «гости» не имели права не подчиняться, однако атмосфера начала сгущаться, потому что неуравновешенный, с диктаторскими замашками, Ян, вероятно, вносил напряжение в повседневную жизнь, часто кричал на Антонину, несмотря на все ее старания ему угодить. В дневнике она писала, что «он постоянно был настороже, взваливал на свои плечи все обязанности, защищал нас от бед, пытаясь тщательно все контролировать. По временам он говорил с нами так, словно мы были его солдаты… Он держался отчужденно, ожидая от меня больше, чем от всех остальных наших постояльцев… Счастливая атмосфера исчезла из нашего дома».

Что бы она ни делала, писала Антонина, его все не устраивало, он не видел ни единого повода гордиться ею, и, постоянно разочаровывая его, она чувствовала себя никчемной. Спустя какое-то время ее преданные и раздосадованные «гости» совсем перестали разговаривать с Яном, даже избегали смотреть ему в глаза: их возмущало то, как он обращался с Антониной, однако, не желая идти на открытый конфликт, просто игнорировали его. Ян свирепел от этого молчаливого протеста, возмущался акту гражданского неповиновения у него в доме, да и вообще – за что это они пренебрегают им и в чем обвиняют?

– Слушайте, все вы! Вы меня игнорируете из-за того, что я немного покритиковал Пуню, – сказал он как-то, называя ее одним из кошачьих прозвищ. – Но это совершенно несправедливо! Вы считаете, у меня нет права голоса в доме? Только Пуня всегда права?!

– Тебя целыми днями нет, – спокойно пояснил Маурыций. – Я понимаю, что твоя жизнь за пределами дома полна многочисленных опасностей и ловушек. Но от этого она еще и интересна. А у Толы положение совершенно иное, – сказал он, называя Антонину другим ее прозвищем. – Она все равно что солдат, который постоянно стоит на посту на поле боя. Она вынуждена ежеминутно быть начеку. Как же ты этого не понимаешь, как смеешь ругать ее за то, что она иногда немного рассеянна?

В один из мартовских дней их домработница прокричала из кухни:

– Боже мой! Пожар! Пожар!

Выглянув в окно, Антонина увидела огромный гриб дыма и яркие языки пламени, лижущие немецкий амбар, причем порыв ветра гнал огонь, растекавшийся словно мед, по крыше казармы. Антонина набросила шубу и выскочила на улицу, проверить, как там зоопарковские постройки и пушная ферма, которая стояла всего лишь в одном порыве ветра от горящей казармы.

К вилле, быстро крутя педали велосипеда, подъехал немецкий солдат, спрыгнул на землю и сердито прокричал:

– Это вы устроили пожар! Кто здесь живет?

Антонина взглянула в его гневное лицо и улыбнулась.

– Разве вы не знаете? – проговорила она любезно. – Здесь живет директор старого Варшавского зоопарка. Я его жена. И мы вряд ли похожи на хулиганов, способных устроить пожар.

Трудно злиться, столкнувшись с любезностью, поэтому солдат немного успокоился.

– Ладно, а вон в тех постройках…

– Наши прежние работники занимают там две маленьких квартирки. Они хорошие люди, я их знаю и доверяю им. Уверена, они ни сделали бы ничего подобного. С чего бы им подвергать опасности собственные жизни, поджигая какое-то дурацкое сено?

– Да, но кто-то же его поджег, – сказал он. – Это ведь не молния попала. Кто-то ведь устроил пожар!

Антонина посмотрела на него невинным взглядом.

– А вы разве не догадываетесь? Я почти наверняка знаю, кто устроил пожар, – сказала она.

Изумленный немец ждал, когда она разрешит эту загадку.

И Антонина продолжала тем же дружелюбным, доверительным тоном, время от времени вставляя немецкие слова, выуженные из глубокого болота памяти:

– Ваши солдаты постоянно приводят сюда подружек. Дни сейчас стоят довольно холодные, а сидеть в сене так уютно. Скорее всего, сегодня там побывала очередная парочка, они курили, потом оставили окурок… а остальное вы видите сами.

Несмотря на ее плохой немецкий, солдат прекрасно ее понял и засмеялся.

Подходя к дому, они уже говорили на другие темы.

– А что случилось с животными в зоопарке? – спросил солдат. – У вас же родилась в неволе двенадцатая слониха. Я читал об этом в газете. Где она теперь?

Антонина пояснила, что Тузинку, пережившую первые дни бомбежек, Лутц Гек забрал и отправил в Кёнигсберг вместе с другими животными. Когда они подошли к крыльцу, к вилле подкатили на мотоцикле с коляской двое немецких полицейских, и спутник Антонины пересказал им всю историю, полицейские громко расхохотались, после чего вошли в дом, чтобы составить рапорт.

Вскоре после их ухода зазвонил телефон. Она услышала в трубке суровый голос, говоривший по-немецки:

– С вами говорят из гестапо.

После чего полился поток слов, слишком быстрый, чтобы она смогла разобрать. Однако она уловила слова: «пожар» и «с кем я разговариваю?».

– Загорелось сено, – старательно выговорила она. – Сгорел дом, приехала пожарная машина, и теперь все в порядке. Немецкая полиция здесь уже была, они составили рапорт.

– Так вы говорите, они провели расследование? Все в порядке? Хорошо. Danke schön.

Руки у Антонины тряслись так, что ей с трудом удалось положить телефонную трубку на рычаг, все события последнего часа начали проноситься в голове, и она мысленно проигрывала их снова и снова, убеждаясь, что сделала и сказала все правильно. Когда горизонт расчистился, «гости» выбрались из укрытий, принялись обнимать ее, хваля за храбрость. В дневнике она записала, что «не могла дождаться, чтобы рассказать Яну».

За ужином Ян выслушал всю историю, однако вместо того, чтобы похвалить, как она надеялась, он сделался тихим и задумчивым.

– Мы все знаем, что наша Пуня вундеркинд, – сказал он. – Но меня немного удивляет, что все вы так разволновались из-за этого происшествия. Она действовала ровно так, как я ожидал бы от нее. Позвольте, я объясню, что имею в виду, с философской точки зрения.

Вы уже знаете из рассказов о довоенной жизни зоопарка, что каждый раз, когда у меня возникали проблемы с каким-нибудь животным – оно заболевало, или отказывалось от еды, или просто вело себя слишком буйно, – я отдавал такое животное на попечение Пуни. И это было правильно, потому что никто не справлялся с делом лучше ее. К чему я рассказываю вам об этом? Не для того, чтобы расхвалить ее или доказать, какое она чудо и как сильно я ее люблю, не для того, чтобы ей стало легче. Как все мы знаем, еще в детстве Пуня жила в окружении многочисленных животных, отождествляя себя с ними.

Она все впитывает, словно губка. Она почти способна читать их мысли. Для нее пара пустяков понять, что беспокоит ее друзей из мира животных. Может быть, потому что она относится к ним как к людям. Но вы же и сами видели. Она моментально способна отрешиться от своей сущности Homo sapiens и превратиться в пантеру, барсука или ондатру!

– Да, я как художник, работающий с животными, – сказала со смехом Магдалена, – прекрасно это вижу, и я всегда утверждала, что она молодая львица.

Ян продолжал:

– Она обладает весьма определенным и специфическим даром, умением наблюдать и понимать животных, что совершенно нетипично для женщины-натуралиста, не имеющей специальной подготовки. Это уникальный дар, какое-то шестое чувство.

Антонина с гордостью выслушала эту удивительную речь своего мужа, похвалу столь многословную и редкую, что сразу же после она дословно записала его слова в свой дневник, прибавив: «Он говорил о моих талантах, хвалил меня в присутствии других людей. До сих пор такого никогда не случалось!.. Он говорил серьезно?! Он так часто называл меня „дурочкой“, что я уже начала считать, что это мое второе имя».

– Я говорю об этом, – сказал Ян, – чтобы хотя бы немного объяснить, как поступают животные в различных ситуациях. Я знаю, какими осторожными бывают дикие звери, как легко они пугаются, когда инстинкт велит им защищать свою жизнь. Когда звери чувствуют, что на их территорию ступил чужак, они проявляют агрессию, защищая себя. Однако в случае с Пуней, похоже, этот инстинкт отсутствует, и она не боится ни двуногих, ни четвероногих животных. И от нее не исходит страха. Именно это убеждает и людей, и животных рядом с ней, что нет нужды нападать. Особенно животных, которые в телепатии сильнее людей и умеют считывать мозговые импульсы друг у друга.

Когда наша Пуня излучает спокойствие и дружелюбный интерес перед своими животными… она работает, словно громоотвод, притягивая их страхи, впитывая их и нейтрализуя. Успокаивающим тоном своего голоса, плавными движениями, взглядом, в котором нет агрессии, она вселяет в них веру в то, что она способна их защитить, исцелить, накормить и так далее.

Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю: Пуня способна излучать волны спокойствия и понимания. Люди не настолько чувствительны, как другие животные, когда дело касается подобного рода сигналов, однако каждый в состоянии ощутить некоторые из невидимых волн, в большей или меньшей степени, в зависимости от чувствительности нервной системы. Думаю, некоторые люди улавливают эти сигналы очень хорошо, и сомневаюсь, что это как-то связано с интеллектуальными способностями. Если бы нам пришлось формулировать вопрос научным языком, мы могли бы спросить так: каким типом парапсихического передатчика является Пуня и что за сообщение она посылает?

Похоже, Ян находился под влиянием Фридриха Бернхарда Марби (1882–1966), оккультиста, астролога и антифашиста, который сочетал оккультную традицию северных рун с современными ему научными знаниями: «…человек – чувствительный приемник и передатчик космических волн и лучей, одушевляющих Вселенную, и их особая природа и воздействие зависят от планетарного влияния, магнетизма Земли и физической формы ландшафта».

Если бы Ян жил в наши дни, он знал бы о роли зеркальных нейронов в мозгу, особых клеток в премоторной зоне коры головного мозга, которые возбуждаются раньше, чем человек начнет взбираться на скалу, сделает шаг вперед, развернется, начнет улыбаться. Самое удивительное, что эти нейроны возбуждаются и когда мы сами делаем что-то, и когда наблюдаем, как это делает кто-то другой: в обоих случаях они порождают одно и то же чувство. Учиться на собственных неудачах опаснее, чем на чужих, и это помогает нам расшифровывать намерения мира и делает возможным нашу социальную круговерть. Мозг выработал хитрые способы выслеживать или подслушивать опасность, быстро и живо ощущать чужую радость или боль, не прибегая к помощи слов. Мы чувствуем то, что видим, мы переживаем опыт других как собственный.

– Что забавно, – продолжал Ян, – она не ребенок, она не дурочка, однако ее отношение к другим людям обычно очень наивно: она верит, что все вокруг честны и добры. Пуня знает, что вокруг нее есть и плохие люди, она узнаёт их издалека. Однако при этом не может поверить до конца, что они могут причинить ей зло.

Еще одна свойственная Пуне черта – она наблюдает за происходящим и замечает все, до малейших деталей. Она видела, что немецкие солдаты назначают свидания своим подружкам в том стогу, знала, что немцы отличаются грубым чувством юмора, и она прекрасно использовала свое знание в сложившейся ситуации. Она не переживала по поводу того, что знает так мало по-немецки, потому что ее голос и речь очень музыкальные и успокаивающие. Ее инстинкты и интуиция подсказали, что именно делать. И само собой, козырем явилась ее внешность. Она высокая, тонкая, светловолосая – идеальное воплощение немецкой женщины, нордический тип. Я уверен, что это тоже оказалось большим плюсом.

Однако, если вы хотите знать, что я думаю об истинном исходе этой трагикомедии, могу предположить, что немцам объяснения Пуни о причине пожара, уничтожившего их казармы, показались чрезвычайно удобными. У них появился повод не расследовать хищения, которые имели там место. Пожар – это самый легкий способ скрыть преступление. Если бы они действительно хотели кого-то наказать, Пуне пришлось бы туго.

Я не хочу критиковать вашу героиню – Пуня сделала большое дело. Она вела себя очень умно, и я рад, что могу на нее положиться, но я бы предпочел смотреть на вещи чуть более цинично.

В понимании Яна, пережитый ею ужас не заслуживал особого внимания, ее действия он считал хладнокровными и расчетливыми – он и сам поступил бы точно так же. Одаренная и способная решить любую проблему, Антонина благоговела перед Яном; часто чувствуя себя недостаточно хорошей, она постоянно старалась оправдать его ожидания, снискать его одобрение. Иногда Рысь, по примеру отца, огрызался, заявляя, что, будучи мужчиной, даже он разбирается во всем лучше, чем бестолковая женщина. Однако из дневников Антонины явствует, что она ощущала себя горячо любимой Яном, Рысем и «гостями», важным дополнением своего мужа, который, как она видела, строг ко всем и больше всего – к самому себе. Также она была согласна с ним в том, что животные общаются незаметно для людей. После короткой лекции Яна, ошеломившей ее, Антонина не могла заснуть. Какое признание, да еще перед друзьями! Редкое, как солнечный свет польской зимой.

«Ян был прав, немецкие солдаты реагировали на мою телепатию точно так же, как животные в зоопарке», – рассуждала Антонина в своем дневнике. В ее прошлом было множество мистических эпизодов, когда она была твердо уверена, что способна выстроить невидимый мост между собой и животными, заставить их повиноваться своим требованиям, обуздать их страхи, заставить их довериться ей. По словам Антонины, первый подобный опыт она пережила еще в детстве, когда проводила все свободное время на конюшне рядом с норовистыми чистокровными лошадьми, и, как она помнила, животные всегда успокаивались рядом с ней. Возможно, ее чрезмерно развитая способность сопереживать и улавливать тревогу была частью созидательной чувствительности, какая достается некоторым людям от природы, только чуть видоизмененная и иначе окрашенная детским опытом. Кроме того, и в случае Антонины это важно, дети, чья связь с родителями разорвана, иногда выстраивают крепкую связь с самой природой.

В ту ночь она лежала без сна, размышляя о тонкой грани, отделяющей людей от других животных, об этой призрачной черте, которая тем не менее представляется людям «своего рода Китайской стеной», той самой, что лично ей казалась едва различимой, почти невидимой. «Если это не так, почему мы тогда очеловечиваем животных и наделяем качествами животных людей?»

Несколько часов Антонина лежала, размышляя о людях и зверях, о том, как мало развилась зоопсихология по сравнению с остальными науками, скажем, с химией или физикой. «Мы все еще бродим с закрытыми глазами по лабиринту психологических тайн, – рассуждала она. – Но кто знает, может быть, в один прекрасный день мы раскроем секрет поведения животных, может быть, в один прекрасный день мы обуздаем свои худшие инстинкты».

Между тем Антонина с Яном на протяжении всей войны продолжали свои неофициальные исследования, живя в тесной связи с млекопитающими, рептилиями, насекомыми, птицами и целой галереей человеческих типажей. Почему же, спрашивала она себя, получается так, что «животные иногда подавляют свои хищнические инстинкты за несколько месяцев, тогда как люди, несмотря на столетия цивилизации, способны сделаться куда более дикими, чем любой зверь»?