Грязь.

Густая черная жижа, этакий огромный подводный холм поднимающийся со дна и занявший немалую часть Мертвого озера. Грязь бурлила под тонким слоем воды, выпускала тут же лопающиеся большие пузыри. У моих ног всплыло и тут же утонуло несколько костей, показался разбитый череп и снова ушел под воду, чтобы погрузиться в толщу жадно засосавшей его грязи. Другой мусор оставался на поверхности — бревна, набухшие от воды черные сучья, обломки повозок, обрывки гнилых звериных шкур. Мимо меня проплыл раздутый труп шурда покачивающийся лицом вниз. Казалось, мертвец жадно разглядывал пузырящуюся грязь, надеясь найти в ней что-то им потерянное — например, собственные руки, что были оторваны кем-то или чем-то выше локтей. Наткнувшись на бурлящую по неведомой мне причине грязь, труп на мгновение замер, а затем заскользил по ней с тяжеловесной легкостью. Это помогло мне решиться. Подплыв к началу грязевого поля, я вытянулся в струнку и толкнулся вперед.

Грудь и живот заскользили по тяжело дышащей грязи, подо мной лопались пузыри, наполняя мой нос своим зловонным содержимым. Под грязевой толщей древний могильник? Эта почти невыносимая вонь не болота, это вонь разлагающихся тел.

Я плыву по соседству с трупом. Мы вместе преодолеваем несколько трудных мест, затем, будто сговорившись, одновременно огибаем стоймя торчащее из грязи бревно с длинными растопыренными сучьями. На сучьях колыхаются обрывки веревок и ткани, свисают остатки пустого птичьего гнезда, из глубокой трещины торчит перепачканная старая кость.

Похлебка. Вот с чем можно сравнить это странное место прямо посреди Мертвого озера. Похлебка на медленном огне. Со дна гигантского котла медленно поднимаются вверх различные «кусочки» грязевого варева, некоторое время проводят наверху, а затем так же неспешно опускаются обратно на дно, чтобы когда-нибудь, через день или через столетие, снова подняться вверх к солнцу. Вот и бревно с сучьями, что мы только что миновали, уже уходило в густую темную жижу, зацепив с собой труп шурда — волосы темного гоблина намотались на один из сучьев и мертвец погружался головой вниз. Я пока барахтался на поверхности, делая все возможное, чтобы не задевать грязь слишком сильно, чтобы едва касаясь неверной поверхности скользить в тонком слое мутной воды.

Меня невольно замутило. Я давно примирился со смертью, успел побывать везде — даже на дне этого самого озера — но теперь я был рад своему избавлению от разложения в этих водах. Ведь мои бренные останки могли быть унесены ветром от берега, затем затянуты в жижу, и мне пришлось бы вечность совершать бесконечное путешествие в этой грязевой похлебке. И каждый раз мой труп появлялся бы наверху без какой-нибудь части тела — без головы, к примеру. Какое милое и какое долгое погребение… нет ничего лучше старого доброго обжигающего пламени погребального костра.

— Стой!

Еще один выкрик. Злобы в голосе Истогвия все больше. Спокойствия и бесстрастности все меньше. Еще бы — они уже поняли, что если хотят поймать беглеца, им придется пересечь не только мертвые воды, но и грязевое болото. И при этом, стоит мне только ощутить приближающуюся поимку или смерть, первым делом я утоплю в грязи каменный тесак и уж постараюсь запихнуть его поглубже в грязь. Верю, что однажды он может всплыть и попасться в руки какого-нибудь другого злодея. Но сомневаюсь, что это произойдет в ближайшие годы. Истогвий осознавал это. И в меня больше не летели стрелы. Не слышались больше грозные угрозы обещающие мне незавидную участь с множеством предсмертных мук.

Я извивался и скользил подобно червю, не обращая внимания на бьющиеся о мои плечи кости с остатками зловонной плоти и без оной. Я не взглянул на почти полностью покрытый грязью золотой браслет с каменьями, болтающийся на чьей-то безымянной кости предплечья. Плевать я хотел и на черепа, будь они звериные или существ разумных. Я с безразличием проплывал мимо тележных колес и веток, отпихивал кувшины и бутылки. Лишь старался не глотать вездесущую грязь и смотрел только вперед — туда, где мне мерещился далекий противоположный берег…

Глаза меня подвели.

Впрочем, нет, не глаза, а разум. Слишком уж я обрадовался виду суши, опрометчиво и преждевременно назвав ее другим берегом. Нет, это всего лишь высокий холм посреди Мертвого озера. Холм из черной липкой грязи вперемешку с деревом, камнями и костями.

Но суша это суша. Краткая передышка мне не помешает. Оставляя глубокие борозды в холодной грязи, я выбрался из воды и со стоном облегчения распрямил застывшую от холода поясницу, растер занемевшую шею. Усталости особой нет, бывало и похуже, но зябкий холод распространился по всему телу, глубоко запустил коготки в мои кости, почти подобрался к сердцу. Да, я рад небольшой передышке.

И это прекрасная возможность взглянуть на преследователей — как там их заплыв по грязевому болоту?

Да уж…

Довольно долго я вглядывался в медленно приближающиеся два плота, машинально утирая с лица грязь и пытаясь вытрясти ее из залепленных ушей. Про волосы и думать не хочется — проще срезать их под корень, чем пытаться отмыть.

Охотники разделились. Два плота. Два ужасных всадника. Два мерзких «коня». Между скрипящими и трещащими от натуги плотами пусть медленно, но упорно увеличивалось расстояние. Истолла вырвалась вперед. Сильно вперед. Она действует очень опрометчиво. И в первую очередь это заметно не по ней, а по ее отцу. Истогвий спустился со спины нежити, стоит на краю плота, наклонившись вперед, он напряженно застыл и что-то говорит дочери. Я слышу звук его приказывающего голоса, но не могу разобрать слов. Но тут и не нужно слышать слова — все ясно с первого взгляда. Молодой и неопытной девушке надоело бесконечное преследование, она решила покончить с убегающим чужаком одним решительным ударом — настичь и убить! На говорящего отца она и не смотрит, вытянулась в струнку, держит в руках лук с уже натянутой стрелой, нога в ладном и столь странно чистом в этом грязевом болоте сапожке нетерпеливо стучит по слепленному из гнилого мяса боку гигантской твари.

Истолла в нетерпении.

Истолла жаждет крови и жаждет ее прямо сейчас.

Неужели мне улыбнулась удача? Неужели это не хитрый вражеский ход, а самый настоящий и как всегда внезапный бунт любимого чада, считающего отца чересчур осторожничающим? Если так — вот оно мое знатное везение, уже второе за день. Чем я заслужил такую милость Создателя?

Давай, девчонка, давай… я гордо выпрямился во весь рост, принял небрежную позу, скрестил руки на груди, сверху-вниз наблюдая за медленно идущими по грязи плотами.

Я король горы! Я величествен и насмешлив, я смотрю на вас как на букашек ползающих в пыли. Моя голова надменно вздернута, тело чуть откинуто назад. Я делаю все, чтобы пробудить пылающую ярость даже в самом холодном сердце. А ведь Истоллу и дразнить особо не надо — даже издалека по ней видно, насколько сильно она взбешена. Расстояние между их плотами уже около тридцати шагов. И оно увеличивается все быстрее.

Истогвия подвел его выбор — он выбрал себе в «кони» самую крупную тварь. Самую тяжелую. Да и сам он не из мелких мужчин. Поэтому-то его плот просел так глубоко и сейчас то и дело черпает передним концом грязь, останавливается, вязнет в болоте. Истолле досталась нежить помельче, а она сама стройна и легка. Ее плот почти не задевает грязи под тонким слоем воды.

Глядя как глупая воительница подгоняет и подгоняет словами и ударами ворочающую шестами и досками-веслами нежить, я не верил своим глазам. Я никак не мог заранее предсказать подобное. Я даже не знал о том, что посередке Мертвого озера обнаружится обширное грязевое поле и высокий холм. И уж точно не мог я угадать, что Истолла пойдет против воли властного отца и постарается первой настичь меня. Звезды совпали? Удивительное стечение обстоятельств?

Ведь самое удивительное заключалось в том, что продолжая оставаться на плоту, Истогвий не мог обогнать дочь даже обладая своими нечеловеческими силой и быстротой. Вокруг него не сухая земля, не зеленый луг и не даже не холмы. Здесь лишь чавкающая гиблая грязь и как бы быстро не перебирал ты ногами, это не убыстрит твой бег. Да здесь и нельзя бежать. Нельзя даже просто шагать — только если ты не цапля, хотя и эта птица здесь завязнет. Я видел лишь один способ для Истогвия быстро добраться до дочери — вплавь как я, или же держась за небольшое бревно. Но вокруг него как назло ни одного подходящего бревна. Лишь куски сгнившей древесины едва держащиеся на плаву. Под его ногами есть бревна, но они связаны в плот. Все бревна связаны одной веревкой. Стоит развязать или обрубить узлы — и плот прекратит существование, превратившись в пляшущие на воде отдельные части. И тогда огромному и тяжелому кентавру несдобровать — он тут рухнет в ненавистную воду и начнет погружаться в грязь.

Как же все так сложилось? Звезды?

И ведь пока я размышлял, пока я изумленно таращился на невероятное зрелище, Истогвий продолжал оставаться на плоту и, сдерживая голос, что-то говорил все удаляющейся от него дочери! Почему он еще не прыгнул в воду? Ведь уже понятно — она не слушает его! Она смотрит только на меня! И нервно вскидывает, а затем опускает лук. А за ее плечами, как я теперь вижу, висит небольшой арбалет.

Вот!

Словно очнувшись, дядюшка Истогвий спрыгнул со спины нежити и двумя быстрыми ударами меча перерубил веревку. Грохнули разошедшиеся и вновь сомкнувшиеся бревна, всхлипнула заваливающаяся нежить, бешено дергая всеми своими многочисленными ногами и копытами, взвыли торчащие из боков собачьи головы. Истогвий понял тщетность призывов. Он перешел к делу.

Но поздно!

Все это я видел уже мельком, когда огромными прыжками мчался вниз по склону холма — противоположному от преследователей. Перед этим я успел смачно сплюнуть и растереть плевок подошвой промокшего сапога. Не забыв при этом насмешливо улыбнуться. А затем побежал прочь, тем самым давая понять охотникам за моей головой, что им лучше приготовиться к очередному витку долгой погони. И кто его знает, когда нам в очередной раз удастся быть так близко друг к другу.

Короткий гортанный крик, наполненный злостью, прозвучал очень искренне. Это настоящий крик бешенства. Крик повторился, на этот раз, звуча как приказ. Спустя миг послышался долгий и протяжный вопль, в котором каждая нотка выражала огромную тревогу и даже отчаяние. Огромное отчаяние! Испуг! Вот как кричат родители, когда их дети в опасности.

Почему я слышал все так хорошо?

Потому, что никуда не бежал. Я лишь преодолел вершину, спустился чуть ниже, где и остановился, а затем упал в грязь, ужом подполз выше и в несколько движений нагреб на себя загустевшей черной жижи. И замер. Я поступал крайне опрометчиво. Но я верил в человеческую гордыню и глупость. А у Истоллы их было в избытке и отличались они крайне болезненностью.

Как поступит горящий злобой преследователь, видящий снова ускользающего беглеца и имеющий кое-что при себе и кое-что перед собой? А если точнее — арбалет и холм. Или же — лук и холм. Ответ просто — любой стрелок постарается подняться повыше, хорошенько прицелиться, а затем постараться вонзить стрелу ему прямо между лопатками. Кентавру так быстро по скользкой грязи не подняться. Он и с раскачивающегося плота сойти не успеет. А вот легкой и ловкой девушке вполне по силам совершить сначала большой прыжок, а затем в несколько шагов подняться выше… и…

Надо мной мелькнул тонкий силуэт, послышалось резкое и частое дыхание. У моего лица замер небольшой ладный сапог, уже виденный мною раньше, но теперь он уже не был столь чистым.

Я поднялся очень быстро. Вернее привстал на колено и вонзил лезвие воющего от предвкушения каменного тесака в живот Истоллы, уже стоящей с туго натянутым луком и с азартным лицом прирожденного убийцы вглядывающейся в картину грязевой пустоши лежащей за холмом. Лезвие вошло чуть ниже края легких доспехов, глубоко уйдя в живот. Девушка ахнула, вздрогнула всем телом, все еще держащие оружие руки обмякли и пошли вниз. Глядя ей в медленно осознающие случившееся глаза, я вздохнул, невольно сожалея о содеянном. Женщин убивать нельзя. Они те, кто даруют миру новую жизнь. Но что могла даровать миру Истолла? Лишь смерть и смерть и смерть…

— Нет! Нет! Не-е-ет! Не-е-ет! — бешеный воющий крик Истогвия донесся снизу, он бился в грязи бешеным волком, отброшенное чудовищной силой бревно криво вонзилось в грязь.

Истолла медленно осела на землю и завалилась на бок. Вырывая из ее тела окровавленный тесак, я бросил короткий взгляд на кричащего отца лишившегося любимой дочери и тихо сказал:

— Я обещал.

Прыгнув вниз, я пролетел по воздуху и упал на спину медленно взбирающейся вверх нежити. Удар каменного тесака и моей ладони были одновременны. Часть жизненной силы забрал я. Часть досталась жадному оружию. Огромная тварь с неким даже облегчением рухнула в грязь и начала распадаться на отдельные гнилые куски. Удержавшись после ее падения на ногах, я спрыгнул на склон и опять побежал вверх. А затем снова вниз, но на этот раз я не стал останавливаться. Мой путь лежал дальше — вновь через грязевое поле и дальше, по водам Мертвого озера.

— Не-е-е-ет! Дочь моя! Кровь моя!

Истогвий продолжал безутешно выть, катаясь в грязи и снизу-вверх глядя на тело дочери лежащей на вершине безымянного грязевого холма.

Плачь, Истогвий, плачь, ведь это не я повел родную дочь в кровавую погоню! Не я приучал ребенка убивать и пытать, вместо того, чтобы научить тихим радостям обычной мирной жизни.

Я сидел и смотрел.

Сидел на берегу.

Смотрел на море.

Куда более светлые, чем зимой волны катились мне навстречу. Если чуть прикрыть глаза и подставить лицо легкому ветру, легко представить, что я не на берегу, а на борту большого корабля направляющегося куда-то очень и очень далеко. Под босыми ногами крупный песок и мелкие камни сглаженные водой до тонких пластин напоминающих стертые монеты давно канувших в лету королевств и империй.

Соленый ветер старательно пытается высушить высокие груды бурых водорослей выброшенных на берег. Но у него ничего не получается — набегающие волны захлестывают водоросли, не давая им высохнуть. Вот так всегда в этой жизни — вечно тебе кто-то мешает добиться цели. Но ветер не сдается, он продолжает пытаться… Мелкая живность деловито роется среди гниющих растений, пытаясь найти что-нибудь съедобное.

Мое колено упирается в рукоять вонзенного в песок каменного тесака. Чуть в стороне грязным комом лежат рубаха и сапоги. Кожаный ремень изогнулся мертвой змеей. Я держу в руках большую и красивую пустую морскую раковину испорченную глубокой длинной трещиной. Ее выбросило море — видимо игрушка сломалась и сразу потеряла свою привлекательность для капризной стихии.

В десяти шагах поодаль от меня сидит человек, подставивший лицо солнцу и ветру. Крупный видный мужчина с очень усталым лицом. Широкие плечи, жесткая сильная грудь. Мускулистые руки воина бессильно свисают с коленей. Мужчина похож на треснувшую раковину, что я держу в руках — он красив и правильно сложен, но есть в нем некий изъян портящий картину. И это не игра слов — что-то изменилось в нем с последней нашей недавней встречи. Он будто бы усох, уменьшился в росте, сгорбился. И его изменило не постигшее горе. Нет. Тут другое — будто бы он перенес многодневную тяжкую болезнь иссушившую его тело. Но разве от болезней может уменьшаться рост?

Дядюшка Истогвий сидит молча как и я. Смотрит на шумящее море, беззвучно шевелит потемневшими и потрескавшимися губами.

Нежити нет. И это прекрасно — на просторном морском берегу переполненном свежим воздухом нет места разлагающимся уродливыми тварям. Там, в грязевом болоте и около Мертвого озера — да, там они смотрелись естественно. Это их места обитания и не зря людская молва в легендах и сказках помещает подобную мерзость именно в болота и глухие лесные дебри, где самому молодому дереву давно уже за пятьсот лет и куда никогда не ступала нога человека.

— А ты не прост, чужак — Истогвий первым нарушил наше молчание.

Я этого ожидал. Ведь я первым пришел на морской берег. Задолго до Истогвия. И не став убегать, я стащил с себя вонючую мокрую одежду, неспешно искупался в бодрящей морской воде, с помощью нескольких пригоршней песка старательно очистил кожу от черной грязи. А затем уселся на песок и стал ждать. Ждать пришлось долго. Обладающий такой силой воин мог бы и быстрее преодолеть остатки пути. Но Истогвий не торопился. Его раскачивающаяся фигура взбрела на вершину прибрежной дюны, тяжело спустилась вниз. Он бросил на меня короткий пустой взгляд и одетым вошел в море, на ходу сбрасывая одежду. Дожидаясь, когда он закончит, я внимательно разглядывал зажатую в пальцах морскую раковину, восторгаясь перламутровым узором. Но мой враг снова не торопился. Он долго наслаждался купанием, растирал грудь и плечи, все это время стоя ко мне спиной и глядя на далекую линию горизонта. Затем, как и я, он уселся на песок и затих.

И только сейчас заговорил…

— Да нет — качнул я головой — Я проще некуда. Все мои желания бесхитростны. А нужды просты.

— И это говорит тот, кто почти сломал древний и сложный замысел пестуемый сотни и сотни лет. Ты порвал не так уж много нитей плетения, но как нарочно выбрал самые важные. Не сам ли Создатель направляет твоей рукой?

Почему он не вспоминает о своей дочери павшей от моей руки? Она ему настолько неважна? Непохоже, если судить по его бешеным крикам горя. Думаю, он намеренно избегает это темы — пока что — иначе не сможет сдержаться и сразу схватит меня за глотку.

— Создатель? — повторил я вслух — О нет. Я проклят им. Не принят им. Когда я умирал последний раз, валяясь в замерзшей грязи ледяным трупом на берегу Мертвого озера, что лежит за нашими спинами, едва моя душа покинула бренное тело и попыталась вознестись… у меня ничего не вышло. Создатель не принял меня. Я был отвергнут им. Отправлен обратно на грешную землю. Я будто гриб поганка, что случайно затесался в лукошко с белыми грибами. И как только это обнаружилось — меня безжалостно отбросили прочь.

— Вот как? Так может это неслучайно, чужак? Ты умудрился обрушить на наши головы множество бед. Пожары, чужие войска, уведенные гномы, уничтоженные воины, нарушенный покой тайных комнат и украденное древнее оружие столь важное, что словами не описать. Кто как не Создатель ненавидящий подобных мне и Мастеру мог направить твою руку?

— Я сам? — предположил я устало — Не ищи высших сил там, где их нет, Истогвий. Я ведом лишь собственными желаниями и чувствами. Забота о близких, ярость и жажда мщения — вот три чувства, что привели меня на этот морской берег после столь долгого пути. Или ты пытаешься утешить себя, обмануть себя, говоря, что это высшая сила повинна в твоих бедах? Нет, Истогвий. Я бешеный волк выскользнувший однажды из твоей хватки и сумевший пару раз укусить там и сям.

— Бешеный волк — повторил Истогвий, чье лицо сейчас показывало весь его нешуточный возраст — Лучшего сравнения не найти, чужак. Твои укусы глубоки и жестоки. Лучше бы ты отрубил мне руки?

— И ты бы их заново отрастил? — хмыкнул я, глядя, как по моей ступне ползет крохотный муравей — Нет уж. Что сделано — то сделано. И я не жалею об этом.

— Она была юна. Очень юна.

— И переполнена больной жестокостью — угрюмо добавил я, поняв, что беседа медленно подходит к концу — Не твоя ли кровь играет в ней, дядюшка Истогвий? И почему это твои штанины стали чересчур длинны для твоих ног? Ведь не могли же они растянуться так сильно из-за полоскания в грязной мертвой воде? Почему мне кажется, что твой рост стал меньше? Что с тобой? И почему ты не удивлен и не испуган этими изменениями?

— Вижу, ты не растерял любопытство за прошедшие дни? Все такой же любопытный и кусачий? Любишь лезть в чужие дела?

— Люблю истории и легенды — признался я, пожав плечами — Не поведаешь свою? Или какую другую? Ты прожил очень долго. Тебе есть что рассказать.

— Истории? Что ж… вот тебе история: я собираюсь отрубить тебе каждую руку и ногу, сломать хребет и выжечь глаза. Затем я перевяжу твои раны, крепко обвяжу тебя как свиной окорок и потащу за собой обратно весь тот путь, что мы прошли. Каждую ночь я буду жестоко пытать тебя, а с рассветом мы вновь будем пускаться в дорогу. Я буду заботиться о тебе. Тебе не удастся умереть, не удастся убежать, даже если ты заново отрастишь ноги. Когда мы вернемся… вот тогда твоя жизнь превратится в настоящий ад! Ты проживешь очень долго, чужак! И каждый день я буду снимать тебя с той полки, где ты хранишься, и мы вместе станем вспоминать мою дочь Истоллу. Мы будем вместе поминать ее! Вечность! Если же ты каким-то чудом сдохнешь — твоей душе не уйти! Я помещу твою душонку в кусок тухлого мяса и твои страдания продолжаться!

— Да уж — вздохнул я, вставая и берясь за рукоять тесака — Не умеешь ты истории рассказывать. Не твое это. И пугать ты не умеешь.

— Думаешь? — голос медленно встающего Истогвия оставался ровным — Тут ты прав. Я не особый мастак слова складывать. Мне всегда больше был топор по руке, чем писчее перо. Да и нет пользы от историй и легенд. Они лишь зря будоражат сердца молодым. Заставляют их бросать отчие дома, направляют их стопы в далекие земли, где многие из них бесславно сложат головы ради чужого блага. Юноши оставляют плуг и возделанную отцами и дедами землю, ради воспетой воинской славы уходят из деревень и пропадают навсегда. Из-за легенд о прекрасных принцах наслушавшиеся глупых сказок молодые девушки отворачивают лица пусть от невысоких ростом и некрасивых, но крепко стоящих на земле работящих парней способных прокормить и себя и большую семью! Красавцев им подавай! Что в них пользы? Работать не любят и не умеют, а красота… она, как и молодость — долго не задерживается! Мужчина должен быть не деревом высоким, что под каждым ветром гнется и трещит! Мужчина — толстый корень древесный! Глубоко в земле сидит, крепко за нее держится — а вот его семья, жена и дети, они и есть то дерево высокое, что только благодаря корням гордо красуется своими ветвями с пышной листвой. Вот почему от легенд один вред — они воспевают ложь! Они наполняют молодые умы скверной!

— Если переживу сегодняшний день — я запомню твои слова, Истогвий — я не скрывал удивления от столь пылкой искренней речи.

— Я искалечу тебя, чужак. Ты убил мою дочь. Мое дитя похоронено на вершине грязного холма посреди Мертвого озера. Ты обрубил самую большую и самую красивую ветвь моего дерева, что я пытался вырастить долгие десятилетия. Пустоцвета рождалось много… но Истолла была вся в меня!

— Вся в тебя? Оно и видно! — бросил я зло — Женщина должна быть женой и матерью, а не лютой убийцей! Ты воспеваешь старый уклад, где мужчины возделывали землю, а женщины растили детей, но свою дочь ты воспитал совсем иначе!

— Мир жесток!

— Из-за таких как ты! Ну же, Истогвий, поведай мне — что собрались вы сотворить под той темной горой? К чему готовились на протяжении столетий?

— Тебе этого не узнать никогда. Впрочем… может и узнаешь, ведь я уготовил тебе долгую жизнь наполненную страданиями. Что-то может и просочится в будущем в твой переполненный ужасной болью разум.

— Хватит — поморщился я, стряхивая с каменного лезвия песок — Я надеялся на разговор двух храбрых мужей, преодолевших долгий изнурительный путь и встретившихся лицом к лицу в его конце. Ты прожил так долго… и при этом остался мелким злобным юнцом с ядовитым языком и душой переполненной беспричинной ненавистью. Мое разочарование огромно.

— Мелким?! — Истогвия будто в лицо ударили — Мелким?! Ты назвал меня мелким?!

— Ого… — пораженно выдохнул я, отпрыгивая в сторону.

И вовремя — удар вражеского меча с гудением вспорол воздух там, где только что было мое правое плечо. Удар слишком сильный, слишком размашистый, слишком необдуманный для столь опытного воина. Его рукой вел не холодный расчет, а пылающая ярость. Так крестьянин замахивается дубиной, но никак не умудренный боец.

Но даже бешенство не помешало Истогвию легко уклониться от моего ответного выпада. А я именно колол, не пытаясь зацепить врага каменным лезвием. У меня в руках грозное оружие. Ненасытное оружие, адский клинок алчущий крови и жизненной силы. Дай ему пропороть кожу, дай впиться в живую плоть — и уж тогда тесак не подведет.

Удар ноги пришелся в живот и сбил меня с ног. Я даже не увидел движения противника, настолько быстро тот все проделал. Вот только удар уже был не тот — в свое время я сполна ощутил силу Истогвия, поэтому ожидал услышать хруст собственных ребер и ощутить затмевающую взор боль. Это был бы проигрыш. И конец всему.

Но я лишь полетел на песок. Упал, перекатился через плечо, вскочил, взмахнул тесаком и шагнувший ко мне враг поспешно отступил назад. Живот саднил, внутри поселилась тупая боль от ушиба. Но не больше этого. Я снова на ногах. Где твоя сила, Истогвий?

— Что с тобой? — с насмешкой поинтересовался я — Смерть дочери подкосила тебя так сильно? Ты усох и ослабел, дядюшка Истогвий. Стал совсем мелким… Так тебе не отрубить мне руки и ноги.

— А-а-а-а!

С невнятным воплем он вновь кинулся на меня. Грозный противник для такого как я. Он обучен, а я привык надеяться на толстую броню доспехов и свою невероятную живучесть. Но сейчас я слаб, а из доспехов лишь собственная кожа отмытая от грязи в морской воде. Слабая защита от наточенного острого железа.

Уже ясно, что на этот раз мне придется пожертвовать куда больше, чем четверть ведра собственной крови. Это слишком малая цена. Нужна жертва побольше…

— Не отрубить тебе мои ноги! Не отсечь мои руки! — хохотал я, выписывая на песке замысловатые узоры, что с каждым шагом приближали меня к морю. И вот я уже в нем по колено. А теперь по середину бедра. И это заставило меня почти остановиться — бегать уже не получится, я мог делать лишь мелкие шажки — Мелкий Истогвий не достанет до моих рук!

Эта фраза оказалась последним гвоздем в мой гроб. С диким ревом бросивший ко мне Истогвий ударил с жуткой силой, нанося удар снизу-вверх. Его меч, изначально скрытый в воде, взлетел вверх в ореоле прозрачных холодных брызг, что почти сразу окрасились в красный цвет. С тяжелым всплеском в воду упал хорошо знакомый мне предмет, белеющие пальцы судорожно хватали пустоту. Мне в грудь уперся лоб Истогвия.

Глядя на свою отрубленную чуть выше локтя руку захлестываемую волнами, скрипя зубами от дикой боли в серьезной ране прижигаемой сейчас соленой водой, я хрипло выдавил, наклонившись к уху врага:

— Я сожалею о твоей дочери. Не я выбрал ее судьбу. Она сама ступила на путь ведущий к смерти — своей или же моей. Ты знал это с самого начала. Но я сожалею. Молодые не должны умирать.

С легким и неприятным на слух костяным потрескиванием голова Истогвия приподнялась, на меня взглянуло его успокоившееся лицо, сереющие губы выдавили несколько слов:

— Я не мелкий…

— Нет — кивнул я — Ты велик. Ты достиг многого, враг мой. И ты все еще дышишь… с такой-то раной…

Из его приоткрытого рта вытекала пузырящаяся кровь, в его груди, чуть ниже сердца, глубоко засел каменный тесак. Он уже должен быть мертв, но продолжал дышать. А его губы скривились в улыбке.

— Закончим на этом… закончим все…

— Уже закончили — согласился я — Уходи с миром…

Истогвий едва заметно кивнул, успокоено закрыл глаза и уронил голову на грудь. Кончено…

Отступив, я вытащил оружие из груди врага. Мягко оттолкнул тяжелое тело, отдавая его на волю волн, что бережно подхватили труп и повлекли к берегу, по пути наматывая на него плети оторванных бурых водорослей и тем самым одевая в погребальный саван.

Убрав оружие за спину, я пережал культю, выбрался до берега и буквально рухнул на песок. Что-то меня мутит… и куда делась моя оторванная рука? Впрочем, долго искать не придется — вряд ли рокочущему морю понадобится кусок мертвой плоти. Оно выбросит мою руку на берег и небрежно похоронит под песком и водорослями. Или же отдаст на съедение кричащим чайкам, что уже кружат над моей головой.

А вон и моя рука… к ней как раз скачками подбирается крупная черно-белая чайка, уже разинувшая жадно клюв и поглядывающая на меня одним глазом с намеком: раз потерял, то потерял, оставь это мертвое мясо мне…

Висящий за плечом тесак что-то успокаивающе мне бормотал. Что ж — пусть я остался в одиночестве, но мне все еще есть с кем поговорить.

Долгая погоня окончена.

Я остался единственным выжившим.

Но мой путь далек от завершения. Сейчас я немного посижу, чуть-чуть отдохну. А затем подумаю над тем, куда именно с завтрашним рассветом отправиться такому калеке как я. Дикие Земли опасны, слабаки здесь долго не живут…

Лорд Ферсис трепетал…

Упав с седла, прижавшись к куче вонючей грязи, перепачкав плащ и штаны, с трудом сдерживая позывы переполненного живота и кишок, старый лорд трясся как старая кляча приведенная на бойню. И выглядел также. Его обычно подтянутое и сохранившее несмотря на долгие годы жизни мужественность лицо сейчас выглядело лицом обрюзглого жалкого старика. Посиневшие губы затвердели, челюсть отвисла, от похолодевших щек отхлынула кровь. Сейчас величественному лорду хотелось лишь одного — исторгнуть из себя все съеденное за сегодняшний день, а затем броситься бежать к ближайшим густым кустам, дабы спрятаться там от всего окружающего мира. Так поступают загнанные волки. Так поступает любой, кто хочет сохранить свою жизнь.

Лорд Ван Ферсис не боялся смерти.

Он слишком давно жил вместе со смертью, сжился с ней, воспринимал ее как вечного спутника отстающего на один единственный шаг и однажды могущего поравняться с ним ради нанесения рокового удара.

Нет. Старый лорд не боялся смерти.

Но он до дикого животного ужаса боялся посмертия.

Святоши, паршивая Церковь Создателя, орден Искореняющих Ересь — это грозные, могучие противники обладающие армией союзников и тьмой соглядатаев. На их стороне все — до последней деревенской хохотушки простолюдинки. Все боятся тьмы и скверны, все готовы обвинить тебя в некромантии, отдать в руки пришедших за тобой священников, что предадут тебя страшным пыткам, а затем бросят на политые маслом дрова и сожгут еретика живьем. Огненное очищение грешной души…

Поэтому лорд и не боялся святош. Ведь кроме этого они не могут сделать ничего. Самое страшное злодеяние Церкви, самая страшная и долгая их пытка — это заключение Тариса Ван Санти в каменный саркофаг, где он провел почти два столетия в жутких муках, гния заживо. Но глупо восторгаться такой жестокостью — ведь все произошло случайно. И все должно было бы быть совсем не так. Тарису просто не повезло. Жутко не повезло. Церковь не желала ему подобной кары. Ведь их кредо — прости грешника, а затем сожги. Быстро, а из затрат — всего-то кувшин скверного масла да пара вязанок хвороста.

Одним словом — бояться нечего. Быстрые пытки, быстрая смерть. Чего тут страшиться? Это лишь мгновения не стоящие внимания.

А вот посмертие вечно!

Душа бессмертна. И знающий умелец может с ней сотворить такое… любая земная мука покажется райским наслаждением. Когда священники обещают вечные муки грешникам, они говорит правду, но, когда они же заявляют, что муки будут разнообразны — тут они лгут. На это уже способен лишь тот, кто практикует Искусство.

Поэтому-то лорд Ван Ферсис и трепетал в ужасе.

Его настигло видение. Настигло вместе с птицей, упавшей оземь и превратившейся в лужицу вонючей трупной жижи. Пернатый разведчик отыскал отряд и передал о нем весть. И явилось видение… в нем не было боли, оно не было злорадным, напротив — это был всего лишь сухой список уже случившегося и только грядущего.

Лорд будто воочию узрел разбегающихся воющих шурдов, спотыкающихся и падающих. Он увидел падающих с воздуха крылатых пожирателей, подхватывающих гоблинов и тут же их убивающих. Он увидел мрачное клубящее облако воздуха превращающее все живое в костяную пыль оседающую на землю невесомым прахом, накрывающую молодую зелень и превращающую ее в седое старичье. Он увидел знакомую фигуру закутанную в черный плащ с большим капюшоном скрывающим лицо, что могло меняться по воле хозяина. Фигура стояла среди множества изрезанных и разорванных тел, за ее спиной насыщался живой дым. На обугленных сучьях полусожженных деревьев дергались нанизанные как на крючья тела шурдов, массивные фигуры ниргалов шли мимо них, добивая все живое на своем пути. То был разгром армии Тариса Ван Санти. Мелькнула в этом кошмарном сне наяву фигура самого принца — удаляющаяся стремительно прочь в сопровождении рыжеволосого безумца Риза Мертвящего. Тарис Ван Санти проиграл битву и с мудрой трусливостью бежал прочь, прекрасно осознавая, что попади он в руки Первого, его судьба будет страшна…

Затем Первый обратил внимание на самого лорда и п о к а з а л, что он с ним сделает — сначала с его телом, а затем, спустя столетия, с его уже настрадавшейся душой. Видение прошло по душе и разуму лорда огненным штормом и ледяной бурей. Темное удушающее облако заткнуло глотку старого мага, заставило его захлебнуться невольным криком. И ведь это лишь крохотная часть обещанных вечных посмертных мук…

Лорд упал с лошади как громом пораженный. Перед его ослепшими глазами мелькали страшные картины. Он задыхался, сипел, царапал пальцами землю, взбивал пятками пыль и колотился затылком о землю.

Затем ему дали чуть прийти в себя, он вновь почувствовал себя живым, ощутил, как на его глотке разжимаются беспощадные пальцы первого Раатхи.

И когда старый лорд Ван Ферсис немного пришел в себя и осознал, что все их детские игры закончены, что принц Тарис не больше чем прогнивший золоченный фрукт давно упавший с королевского древа, не обладающий никакой реальной силой и не способный защитить даже себя самого, вот тогда-то бессильно задыхающийся и дергающий веком седой старик с мольбой вопросил:

— Как смогу я искупить, о Великий?!

И был дан лорду ответ, столь же бесстрастный и точный как удар опытного мясника:

— Найди чужака обокравшего меня! Найди и верни украденное! Верни!

Не было нужды называть имени вора — его лицо и фигура сами возникли в разуме старого лорда и были ему хорошо знакомы. Барон Корис Ван Исер. Старый знакомец. Ведь это благодаря влиянию и усилиям лорда барон был отправлен в Дикие Земли, а не на эшафот. Это он нажал на нужные рычаги в Королевской Канцелярии. Он убедил, подкупил или заставил нужных людишек сначала изменить судьбу Кориса, а затем привести его к нему для одного очень выматывающего ритуала…

Снова Корис…

Этот мальчишка бьет без промаха! И будто сам клятый Создатель направляет его руку!

— Сделаю! Все сделаю! Верну! — выдохнул сипло лорд, переваливаясь на бок и подобно больному животному застывая в неудобной странной позе — Верну!

Видение исчезло.

Перепачканный грязью старик слепо смотрел в весеннее небо. Столпившиеся поодаль люди боялись подходить. Они знали нрав старого имперского мага с даром соприкосновения умов. Никто не хотел сдирать с себя кожу. И никто не хотел уподобиться молодому безымянному парню чем-то выведшего лорда из себя. Парнишка до сих пор возможно был жив и бродил где-нибудь по Диким Землям — по приказу старого лорда он вырвал у себя глаза, а затем хорошенько разжевал их и проглотил, не переставая при этом молить о пощаде…

— На север! Мы держим путь на север!

Никто не посмел возразить или удивиться. Хотя до сего мига огромный отряд двигался на юг-запад.

На север — значит, на север…

— На север! — прохрипел очнувшийся от страшного видения принц Ван Санти, рывком поднимаясь с земли, куда упал незадолго до этого.

— На север — поддержал его и мертвенно-бледный полководец Риз Мертвящий, стоящий на коленях — На север! Мы должны найти его первым… и вернуть украденное, повелитель.

Тарис плакал. Он не скрывал обильных слез стекающих по холодным мертвым щекам. Сидя на земле, принц рыдал в голос, жалобным плачем выражая всю свою глубочайшую обиду на жизнь.

— Мне не быть хозяином своей судьбы… не быть… я всегда лишь забытая всеми жалкая тень исчезающая при первых лучах солнца! Исполнять чужие приказы и вечно бояться — вот мой удел! Но я принц! Принц! Принц Ван Санти! И весь мой грех, все мои несчастья — я родился вторым, а не первым! Будь же ты проклят, брат мой Мезеран! Пусть черви глодают твои кости вечность! Да исчезнет память о тебе навеки! Будь же и ты проклят, отец мой! Лишь из-за тебя все мои беды! Ты лишил меня престола! Из-за тебя я встал на этот страшный путь, на котором потерял все! Будь же проклят и ты, Создатель! Ты лишь мерзко ухмылялся с небес глядя на мои ужасные муки! А ведь я молил! Я мог бы обратиться к тебе, мог бы встать на светлую дорогу! Тебе всего-то надо было отворить дверь моей темницы! Но нет! Нет! Всем плевать на Тариса! Никому не интересна его судьба…

— Мы должны спешить, повелитель — поторопил Риз принца и с трудом сдержал рвущийся наружу безумный беспричинный смешок, исказивший его лицо бледной уродливой судорогой — Мне не страшна смерть. Но посмертие…

— Хватит с меня мук! Хватит! — неверно шатаясь, Тарис Некромант поднялся на ноги — Хватит с меня страданий! Я не хочу! Не хочу больше страдать!

— По коням! — приказал Риз паре десятков самых верных шурдов не оставивших своего живого бога даже в столь страшном поражении и беде. Их армию разметали в клочья. А клочья порвали на воющие лоскутки истекающие кровью. А лоскутки растерли в кровавой грязи…

Процветающая на протяжении двух столетий шурдская раса почти уничтожена. Но верные слуги, фанатичные верующие, не оставили погубившего их бога, слепо продолжая следовать за ним в его бесславном пути.

Изнемогающий от усталости и безнадежности небольшой отряд продолжил движение по узкой цветущей долине, где среди кустарника и деревьев угадывались разрушенные давней войной и временем руины домов. Взор Тариса скользил по этим свидетельствам множества загубленных его деяниями мирных жизней, а по его щекам стекали обильные слезы. Но нет, принц не горевал о несчастных невинных жизнях, принесенных в жертву его амбициям. Принц был занят куда более важным и привычным ему делом — он старательно жалел себя самого…