– Позвольте, я объясню вам, почему это так оскорбительно, – говорит Вёрджил Бёртон из племени оджибве Северных Озер.

Мы с Вайолет сидим перед ним за низеньким детским столиком в столовой общественного центра. Не припомню, когда я был таким маленьким, чтобы мне было удобно сидеть за таким вот столиком.

– Дело не в том, что белые болтают, будто коренные народы занимаются колдовством, – говорит Бёртон, – хотя это тоже довольно тупо, если посмотреть, что с нами стало. Беда в том, что белые люди не дают себе труда посмотреть, что с нами стало. Им интереснее смотреть на вигвамы. И на всяких вендиго.

Нам от этого капец как стыдно.

Вёрджил продолжает:

– У первых народов были сообщества. Я имею в виду не лесные лагеря, как у Робина Гуда. Я говорю о цивилизациях. До того как сюда приплыл Колумб, каждый четвертый человек на Земле жил в так называемом Новом Свете. Теночтитлан был крупнейшим городом планеты. У нас были книги, правительства, суды и лучшие армии. Когда Эрнандес и Грихальва напали на майя, им как следует наваляли. В тысяча пятьсот двадцатом ацтеки надрали задницу Кортесу. А через год флоридцы грохнули Понсе де Леона. Потом началась эпидемия европейской оспы, и девяносто пять процентов первых народов вымерло. А европейцы довели это число до девяноста семи процентов рабством и истреблением.

После этого, конечно, страна осталась беззащитной. Европейцы повсюду находили обработанные поля и домашний скот. Уже добытое золото. Вы знаете, сколько награбленного золота Писарро отправил в Европу первой партией? – Мы качаем головами. – Вчетверо больше, чем весь запас Английского банка. Но белые люди, простите за выражение, хотят романтизировать быт коренных, выживших после оспы. Как будто первые народы сами хотели быть кочевыми племенами, подчиняться вождям и жить в лесах. Мы этого не хотели. Белый человек вынудил нас. Это были наши “Темные века”. Но вы, ребята, предпочитаете поговорить о шаманах, о духах-наставниках, о благородстве простой жизни. Конечно, мы жили простой жизнью – весь наш мир был разрушен.

Словно бы меняя тему, Бёртон спрашивает:

– Вы знаете, что у Гитлера в бункере висел портрет Джеронимо?

– Нет, – говорит Вайолет.

– Гитлер любил коренных американцев. Вы знаете, какого мнения первые народы были о Гитлере? Они присоединились к армии США и воевали против него. Первые народы изрядно послужили в американской армии. Но Гитлера это не смущало. Он все равно любил нас. И вот еще что: у него был сифилис. Да-да. Можете почитать. У Гитлера был сифилис, и в этом он винил евреев. В “Майн кампф” целая глава называется “Сифилис”.

– Я читал “Майн кампф”, – говорю я и только потом понимаю, как это звучит.

– Вы знаете, откуда взялся сифилис? – опять спрашивает Бёртон. – Верно. Из Нового Света. Так же, как и картошка, кукуруза, помидоры. Но разве Гитлер возненавидел нас за это? Ничего подобного. Потому что тогда ему пришлось бы посмотреть в глаза фактам нашей жизни. А он не хотел. Он любил нас, но не хотел нас видеть. А теперь вы, ребята, приходите сюда и спрашиваете о вендиго. Ведь вы же оба доктора. Вы спросили об образовательных программах? Вы спросили об уровне заболеваний диабетом и о том, принимает ли кто-то хоть какие-то меры? Вы вообще представляете себе, сколько людей здесь на гемодиализе? Я вам покажу центр гемодиализа, если хотите. Там подростки тусуются, потому что, если даже пока им не нужен гемодиализ, когда-нибудь все равно понадобится. Мы там фильмы показываем. У нас там есть “Нетфликс”. Туда приходят дамочки, которые помогают людям разобраться с налогами. Люди баллотируются в совет племени, ведут предвыборную кампанию в центре гемодиализа. Если бы каждый четвертый белый болел диабетом, то диабета уже просто не было бы.

– Простите, что побеспокоили вас, – говорит Вайолет.

– Не извиняйтесь, – отвечает Вёрджил. – Просто будьте восприимчивы. Вы знаете, что такое вендиго? – Мы опять же мотаем головами. – Вендиго – это сказка для детей. И для белых людей. Про человека, который зимой умирал от голода и сожрал собственную семью. В наказание за это его дух обречен на вечное существование в таком состоянии. Он вечно голоден. Вечно пытается убить кого-нибудь и съесть, но он так слаб, что ему приходится сначала топить своих жертв. Понимаете, к чему я веду? Та же мораль, что в “Безумном Максе II”. Люди так боятся умереть от голода, что им приходится запрещать детям есть друг друга. Вот и весь смысл сказки о вендиго: не жрите друг друга! Оставайтесь людьми, как бы плохо вам ни было. А европейцы слышат совсем другое: первые народы – колдуны, они знают, как разговаривать с бигфутом. Но даже если бы бигфут когда-то и существовал, он давным-давно вымер бы от оспы. Озеро Уайт – опасное место. Любое место, где развлекаются подростки, – опасное. Особенно, если это белые подростки. И если там что-то случилось, пожалуйста, не впутывайте нас.

Мы сидим в машине в конце грязного проселка, смотрим на озеро, название которого нам неизвестно, дождь барабанит в лобовое стекло, и события этого дня словно наваливаются на нас. Вайолет расплакалась. Если бы я не стал аноргазмиком в этом плане много лет назад, то, наверное, тоже расплакался бы.

– Тен был таким хорошим, – говорит Вайолет.

– Да.

– Он так заботился о своем брате.

– Да.

– А теперь он мертв? И никто даже не знает отчего?

Я пытаюсь придумать какой-нибудь другой ответ, кроме “да”, но не получается.

– Мне кажется, я схожу с ума, – говорит Вайолет.

– Нет. Или если уж ты сходишь с ума, то я тоже. И еще куча людей. У нас в организме до сих пор довольно тяжелый наркотик.

– Да при чем тут это. Все из-за Тена. И оттого, что в озере Уайт есть какое-то существо. А это противоречит всему, что мы знаем. – Или думали, что знаем. – Мне кажется, я не смогу ничему верить, даже вернувшись сюда.

Вайолет поворачивается ко мне, и я вижу ее заплаканное личико. Чувствую запах ее слез. Губы у нее блестящие и мягкие.

Это уже слишком.

– Вайолет, я должен тебе кое-что рассказать.

Она широко раскрывает глаза и трясет головой, едва заметно. Она не хочет этого слышать.

Да уж, не повезло. Нам обоим. В ряду всего прочего, что утратило смысл за последние восемь часов, и мое вранье Вайолет Хёрст.

– Мне ты тоже не можешь верить, – говорю я. – Мое имя не Лайонел Азимут. Меня зовут Пьетро Брна. Я вырос в Нью-Джерси. Учился в мединституте в Калифорнии. А до этого работал киллером на сицилийскую и русскую мафию.

Она просто смотрит на меня. Ищет в моем лице намека на шутку.

– Что? – наконец переспрашивает она.

– Я убивал людей.

– Я тебе не верю.

– Тем не менее это так. Это первая правда из всего, что я тебе говорил.

– Ты что, серьезно?

– Да.

– Ты был… кем?

– Наемным убийцей. За деньги. Работал на мафию.

– Правда? – кажется, она озадачена. – А Милл-От знает?

Заслуженный вопрос.

– Не знаю. Вряд ли.

Наконец до нее вдруг доходит.

– О господи, твою мать! – она выскакивает из машины.

Я тоже вылезаю. Льет дождь.

– Вайолет, вернись! Я тебя высажу где-нибудь.

– Не приближайся ко мне!

– Тогда хотя бы возьми машину. Пешком идти слишком далеко.

– Отвали!

Я отхожу от машины:

– Ключи в зажигании.

Она останавливается, напуганная и растерянная.

– Ты убивал людей?

– Да.

– Сколько?

– Не знаю. Человек двадцать.

– Ты не знаешь?

– Бывали такие ситуации, когда некоторые могли выжить.

– Так ты серийный убийца?

– Да, с технической точки зрения.

– С технической? Охренеть!

Глаза ее полны ужаса. И отвращения. Но что мне прикажете сказать? Что я никогда не убивал таких, как она? Что однажды я продержался восемь полных лет в сознательном возрасте, никого не убив? Что за последние почти три года я тоже никого не убил?

Продолжаю пятиться к дороге. Стараюсь отойти подальше, чтобы Вайолет могла добежать до машины, не опасаясь, что я на нее наброшусь.

Я шлепал пешком вдоль трассы, пока не добрался до супермаркета “Си-эф-эс”. На дорогу у меня ушло часа полтора.

Дождь уже кончается, и парнишка, которого я раньше не видел, перегораживает дорогу к турбазе – на этот раз деревянными барьерами, а не пластиковыми конусами.

– Вам помочь, сэр? – спрашивает парень.

Он смотрит на меня так, будто мало кто приходит сюда пешком. Или промокшим до нитки.

– Я Лайонел Азимут. Я участвовал в экспедиции Реджи. Здесь за последние пару часов не проезжала женщина?

– Леди палеонтолог?

– Да.

– Она на турбазе. А вы тот самый доктор?

– Да. Она просила мне что-нибудь передать?

– Она – нет. Вас искал какой-то индеец.

– Какой еще индеец?

– Он приходил в супермаркет.

– Когда?

– Где-то час назад.

– И где он теперь?

– Не знаю. Уехал, наверное. Я сказал ему, что вас нет на базе.

– Он представился?

Парень виновато чешет репу:

– Может, и представился.

– Вёрджил Бёртон?

– Я не запомнил. Простите.

– Как он выглядел?

Парнишка пожимает плечами:

– Постарше вас, наверное. Волосы седые, но он вроде не такой уж старый.

По описанию похож на Вёрджила Бёртона.

– Меня надо бы подвезти, – говорю я. – Или одолжите мне машину.

С ярко-белого неба льет как из ведра, общественный центр резервации закрыт на замок. Генри – паренек, что подвез меня сюда, – сидит в своей “Субару”, пока я заглядываю в окна центра. Показываю ему указательный палец – “одну минуту” – и бегу через бейсбольную площадку и маленький овражек к ближайшему жилому дому. Крыльцо из чистого теса. На стук в дверь никто не отвечает.

Двигаюсь дальше. Через несколько домов открывает женщина за тридцать. Почти моя ровесница, странно видеть человека моего возраста, который живет в собственном доме.

– Да? – говорит она. С подозрением, но, слава Богу, не испуганно.

– Вы знаете Вёрджила Бёртона?

– А что?

Слышу за спиной шорох колес. Наверное, это Генри, он катился за мной по улице с более-менее равномерной скоростью.

Оказывается, нет. Это Вёрджил Бёртон собственной персоной вылезает из своего пикапа. Как только я обернулся, женщина закрыла дверь.

– Что происходит, уважаемый? – спрашивает Вёрджил, направляясь ко мне.

– Я слышал, вы искали меня.

– Как? По дымовым сигналам? – Он видит мое лицо и останавливается. – Послушайте, с вами все в порядке? – Кивает в сторону Генри, остановившегося у тротуара: – Это ваш друг?

– Разве вы не говорили ему, что ищете меня?

– Нет. Честное слово.

– Простите. Я не…

– Не стоит извиняться, – перебивает он. – Вам явно нужна помощь. Берегите себя.

Сказать больше нечего. Иду к машине Генри и сажусь на место пассажира.

– Так что, вот этот человек меня искал?

Генри удивленно смотрит на меня:

– Нет. Я не говорил, что он из коренных. Я сказал “индиец”. Из Индии, понимаете?