19
Лагерь “Взгляд олененка”, оз. Форд, Миннесота
Все еще суббота, 15 сентября
– Есть хоть какая-то вероятность, что это укусы акулы?
– Нет, – отвечает Вайолет.
Она села на пол, держась руками за голову, и прислонилась к моей кровати. У нее за спиной на кровати лежат два ряда ужаса на глянцевых черно-белых фотографиях.
– Ты уверена?
– Да.
– Почему?
– По нескольким причинам. Во-первых, все укусы в форме купола, как будто кусало тупорылое существо, а таких акул, насколько мне известно, не существует. И я никогда не слышала, чтобы у акулы был настолько активный метаболизм в пресной воде, достаточный для нападения на человека. Не знаю, способна ли на это хоть одна морская рыба.
– Кажется, у лосося с этим проблем не возникает.
– Лосось мигрирует из пресной воды в соленую только один раз, в одну сторону. Это относительно просто, ведь ему достаточно лишь наполнить клетки солью, чтобы поддерживать осмотическое равновесие. Когда они идут на нерест, пресная вода их отравляет. Это последний эволюционный стрессор, перед тем как они мечут икру и умирают. Дальше, у акул все зубы режущие. Как у пираний и комодских варанов. В нашем случае резцы расположены по бокам, но передние зубы – прокалывающие. Вот почему передние края укусов все в лохмотьях.
– Спасибо, – говорю я. – Рад слышать.
Не знаю, чего стыжусь больше – своего страха или чувства облегчения.
Вайолет смотрит на меня. Она отлично держится для новичка, но глаза у нее на мокром месте, ей явно не по себе.
– В каком смысле? – спрашивает она.
– Я не люблю акул.
– Лайонел, что бы это ни было, оно куда хуже.
– Сомневаюсь. Возможно, это все-таки был винт.
– Ты ведь сам говорил, что раны от винта были бы короткими параллельными разрезами на одинаковом расстоянии друг от друга, равном шагу лопастей винта. И что ткани, прилегающие к одежде и волосам, должны быть изжеваны.
– Ну да, это по учебникам.
Тела на снимках без одежды. Вообще при вскрытии трупы редко бывают одеты, но в приложенном отчете сказано, что жертвы обнаружены почти голыми. Девушка все-таки в трусах. Длинные ли у нее волосы, неизвестно, поскольку голову не нашли.
– Ты не понимаешь, – объясняет Вайолет. – Я узнаю´ этот рисунок укуса.
Это заставляет меня очнуться.
– То есть как?
– Этот образец – его невозможно не узнать. Я, конечно, не зоопалеонтолог. Я вообще не зоолог…
– Ты вроде бы неплохо справляешься.
– Не обижайся, но тебе так кажется, потому что ты понимаешь в этом еще меньше меня. А я – дилетант. Я даже не знаю, где у меня пробелы в знаниях.
– Ладно.
– Но этот след укуса я знаю. Любой палеонтолог узнает его, потому что это – уникальный маркер окончания мелового периода.
– А это когда?
– В том-то и черт. Шестьдесят пять миллионов лет назад.
Напоминаю себе, что, по сути дела, я только что показал этой женщине кадры из садистского фильма. Надо бы положить руку ей на плечо, но нет у меня такой руки.
– Вайолет…
Она вздрагивает:
– Знаю. Я палеонтолог. Большинство известных мне животных вымерли при мел-третичном вымирании.
– Вот именно.
– Но не все.
Как можно мягче я говорю:
– Я очень сомневаюсь, что это динозавр.
– До тысяча девятьсот тридцать восьмого года считалось, что целаканты вымерли в меловой период. А потом их вдруг стали находить.
– Но с целакантами у нас разные ареалы. Мы узнали, что они еще существуют, только когда начали рыбный промысел на их нерестилищах. И даже тогда большинство видевших их людей, скорее всего, думали, что это просто какая-то рыба, и забывали о ней. Мы же с тобой говорим о твари, которая, предположительно, похожа на динозавра, обитает в национальном парке и жрет людей, – и никто ее не видел. Так не могло бы долго продолжаться. Где же она была все это время? Заморожена?
Она не отвечает.
– Что?
– Это не совсем исключено.
– Еще как исключено.
– Нет. Пусть я и не зоолог, но знаю, что бывают лягушки, замерзающие до твердого состояния.
– Как? У них же клетки полопаются.
– Они запасают в клетках глюкозу в сверхвысокой концентрации и замерзают. Никакого активного метаболизма. Пока они не проснутся – это просто белки´ в кубиках льда.
– И они могут оставаться в таком состоянии? Шестьдесят пять миллионов лет?
– Нет. Не шестьдесят пять миллионов лет. Произвольное образование ядер разорвало бы клетки за такой срок и произошел бы молекулярный распад. Но этому существу и не нужно было замерзать на шестьдесят пять миллионов лет. Что, если оно было в спячке всего пару веков? Это объяснило бы рисунки двухсотлетней давности. А за последние два века произошло охренеть какое изменение ареала. В тысяча семьсот восьмидесятом Нью-Йоркская гавань замерзла. А этим летом в Миннеаполисе было до плюс пятидесяти.
– Но из того, что несколько земноводных умеют замерзать, еще не следует, что есть рептилии, способные на такое.
– Однако это возможно. Хитрожопые черепахи чего только не делают, чтобы выжить на дне замерзших озер. Они могут видоизменять ферменты. Они умеют останавливать сердце и легкие и дышать только кожей.
– Значит, они все равно производят молочную кислоту.
– Если только они не блокируют ее. Есть даже одна белка, которая может замерзать.
– Так…
Вайолет избегает моего взгляда.
– Так может, это как раз тот случай, о котором говорил Шерлок Холмс: если исключить все другие возможности, то последняя оставшаяся и будет истиной, даже если это кажется невероятным.
– Вайолет, прости, но это глупейшая фраза из тех, что когда-либо говорил Шерлок Холмс. Как ты можешь узнать, что исключил все остальные возможности?
Она выглядит беспомощной:
– Назови хоть одну.
– И назову: это сделал человек.
Вайолет смотрит на меня с надеждой и сомнением.
– Откуда тебе знать?
– Ведь это мог совершить человек. В девяти случаях из десяти это значит, что так и было. Люди способны на любое безумное дерьмо, какое только можно вообразить. Если и это сделал человек, то такой, которому хватило мозгов сообразить, как должен выглядеть след зубов динозавра, и подделать его. Для этого можно было приспособить, например, медвежий капкан.
– Но с Отем и Бенджи были и другие люди, когда они погибли.
– Двое тинэйджеров отмокали в другом озере, – возможно, обкуренные, пьяные, и в это время они трахались. Может, друзья слышали шум или им показалось, что вода неспокойная, когда они туда пришли. Но никто не говорил нам, что эти ребята хоть что-нибудь видели – даже тела. Никто не говорил, что хоть кто-нибудь видел тела, до того как полиция вытащила их из воды, а это было как минимум спустя три дня. Этого времени хватило бы по горло, чтобы подделать несколько укусов динозавра.
Вайолет уставилась на меня:
– Думаешь, Реджи на такое способен?
– Не знаю. Но таких людей хватает. Не забывай: на той же неделе в этом же месте произошло еще два убийства. Никто не думает, что и эти люди стали жертвами дикого зверя.
– Но если у того, кто застрелил Криса-младшего и отца Подоминика, было огнестрельное оружие и он умеет с ним обращаться, почему бы ему не… В смысле, как можно сделать такое? С двумя детьми!
– Не знаю. Может, кто-то один убил детей, а кто-то другой посчитал, что виноваты Крис-младший и отец Подоминик, и убил их.
– Ты хочешь сказать, кто-то подумал, что Крис-младший убил собственную дочь?
– Кто знает? Может, стрелок даже не собирался убивать Криса-младшего.
– Как это?
– Ведь, похоже, никто и знать не знал, что здесь делали той ночью Крис-младший и отец Подоминик. Сколько людей вообще могли знать, где их найти? К тому же, если верить Реджи, хотя он, конечно, не самый надежный источник на свете, отца Подоминика застрелили в голову, а Криса-младшего – в грудь. Значит, кто-то с оптическим прицелом не пожалел времени на подготовку наиболее смертельного выстрела в отца Подоминика, а затем должен был стрелять как можно быстрее, потому что вторая цель поняла угрозу. Вот почему убийца предпочел стрелять в грудь, а не в голову, – это быстрее и проще. Так что, возможно, стрелок убил случайного человека, потому что не видел лица Криса-младшего.
Или его одежды.
Я начинаю осознавать весь идиотизм своей версии: ну кто же валит двух человек из винтаря с оптикой, не удосужившись опознать обе цели?
– Ты кто такой? – вдруг говорит Вайолет.
– В каком смысле?
Хотя я, конечно, понимаю, в каком смысле. Она напугана.
Полный, на хрен, идиот, вот кто я такой.
– Откуда ты знаешь, как стрелять людям в голову с оптическим прицелом? Или как уродовать трупы – чем ты сказал? Медвежьим капканом?
– Вайолет…
– Почему ты не боишься, когда в тебя стреляют из пистолетов?
– Я боялся.
– Ты улыбался! А потом еще отказался звонить в полицию. Почему ты ограбил кабинет Макквиллена?
– Блин, да ладно…
– Ты вообще врач на самом деле?
Господи. Раньше меня об этом только пациенты спрашивали. А теперь все подряд.
– Да. Я врач.
– И еще ты кто-то вроде полицейского?
– Нет.
– Ты кто-то вроде преступника?
– Нет.
Больше нет.
– Ты когда-нибудь сидел в тюрьме?
– Нет.
Девять месяцев в СИЗО под следствием по делу о двойном убийстве, до и во время суда – это да. Но чтобы прямо в тюрьме? Никогда.
Правда-но-ложь – это не просто позиция. Это стиль жизни.
– Ты тот, кем тебя считает Милл-От?
Какой же, блин, продуманный вопрос! – чуть не сказал вслух.
– Да. Наверное.
– Это что значит?
– Милл-От попросил Бабý Мармозета… Знаешь, кто это?
– Да.
– Милл-От попросил Бабý Мармозета порекомендовать ему человека с естественнонаучными знаниями, но в то же время способного защитить тебя, если что-нибудь пойдет не так.
– Защитить меня?
– Да, знаю, я не вполне добросовестно этим занимался до сих пор.
– Погоди. Кто хотел защитить меня?
– Милл-От.
– Милл-От хотел, чтобы ты защитил меня?
– По крайней мере, он хотел, чтобы я был способен защитить тебя, если возникнет такая необходимость.
– Твою мать.
Она уже забыла о моих преступных наклонностях. Забыла о фотографиях погибших подростков.
Трудно не понять, о чем это говорит.
Я спрашиваю:
– Вы с Милл-Отом…
– Что? – рассеянно переспрашивает Вайолет.
– Милл-От и есть тот парень? Твой полубойфренд?
Это приводит ее в чувство:
– Нет.
– Тогда чего ж ты так краснеешь?
Она отворачивается:
– Пошел ты. Не краснею я.
– Это он!
– Я не хочу это обсуждать.
– Тогда нам лучше с этим разобраться.
– Тебя это не касается.
– Что ты трахаешься с нашим общим боссом?
– Что?!
Ну, хоть теперь я вернул себе все ее внимание.
– Ладно, – заявляет она, – во-первых, я с ним не трахаюсь. Во-вторых, с тобой я тоже не трахаюсь. Так чтó, блин, из этого касается тебя? Мы с тобой целовались. Один раз.
– Это был единственный раз, когда я видел тебя трезвой после захода солнца.
– Иди ты в жопу! – Она вскакивает на ноги. Отворачивается от меня, потом отворачивается и от фотографий, и от меня. – Это бред собачий. И это бестактно. Может, не совсем необоснованно, но бестактно. Это охренеть какая наглость! И в чем же твоя заморочка? Потому что я ни хрена не поверю, если ты скажешь мне, будто не спишь с пьяными девушками.
– Сплю. Когда я тоже пьяный.
– Тьфу! Забудь мой вопрос. Это такая пошлятина. Ты считаешь, что Милл-От хочет меня, и вдруг сам хочешь встречаться со мной или еще там чего напридумывал. А я даже не знаю, хочет ли он меня. Я не знаю, что вы там оба, черт вас дери, думаете! Вообще!
– Вообще?
– Милл-От для таких разговоров недоступен. А ты не отвечаешь на вопросы.
– Ну, я хотя бы доступен.
– Да пошел ты. Не пытайся меня рассмешить. Это не смешно – быть рядом с тобой. Ты выставляешь все так, будто с тобой весело, но ни фига. С тобой страшно. Потому что я даже не знаю, кто ты такой. Серьезно – ты, блин, вообще кто? И чего тебе от меня надо? Так, оттопыриться в командировке? Или чтобы мы стали друзьями, хотя я ничего о тебе не знаю? Чего?
Черт.
Все верно, заслуженно, но черт. Поразительно, сколько всего, что я думал о ней, вдруг кажется нелепым. И сколько всего, что я наговорил ей.
– Я не знаю.
– Отлично. Дай знать, когда решишь. А пока – тебе нужна эта комната?
– Нет.
– Тьфу! Просто тьфу! И забери свои гребаные картинки, пожалуйста.
Наверное, это значит, что мне пора.
