Глава 30
Школа жизни
Они стояли друг напротив друга довольно долго. Быков машинально прислушивался к перекличке попугаев и крикам обезьян, устроивших веселую возню на дереве неподалеку.
Малакала тоже посмотрел в ту сторону и что-то произнес. На его теле не было рельефных мышц атлета, но в нем ощущалась животная сила, которой был лишен Быков. Помимо силы индеец обладал еще многими качествами, обеспечивающими ему превосходство над городским жителем, изнеженным и избалованным благами цивилизации. Малакалу не сдерживали никакие моральные принципы, понятия о том, что хорошо, а что плохо. Все, что шло ему на пользу, было хорошо, вот и вся премудрость. Он мог преспокойно уложить Быкова на месте и забыть о его существовании. Или нет? Или сын вождя имел представления о чести, достоинстве, справедливости?
«Надеюсь, что так, – подумал Быков. – В противном случае мне несдобровать. Ведь Малакала появился здесь неслучайно. Он нарочно выслеживал меня. И вряд ли для того, чтобы поинтересоваться моим самочувствием. Избавившись от меня, он сможет заполучить Морин. Сомневаюсь, что Виктор помешает ему. Значит, вся надежда на меня. И сегодня ничьей не получится».
– Чего ты хочешь, Малакала? – спросил Быков, не заботясь о том, чтобы помочь себе жестами или мимикой. – Зачем ты сюда пришел?
Как и следовало ожидать, ачега его понял.
Он что-то произнес, указывая на Быкова пальцем. Это означало: «Я пришел к тебе». Или: «За тобой».
– Вот он я, – сказал Быков.
Когда он был девяти-или десятилетним пацаном, родители привезли его на отдых к Черному морю. Дело было в Абхазии, тогда еще процветающей и по-южному гостеприимной. Всем был доволен маленький Дима Быков: купаниями до посинения, ароматной кукурузой вместо супа на обед, вечерними посиделками за арбузом. Но был один фактор, омрачавший его пребывание в солнечных Гаграх. Фактор этот присутствовал в образе абхазского мальчишки, проживавшего в том самом ущелье Цихерва, где снимали комнату Быковы. Поначалу он просто провожал их взглядом, когда они шли на море или возвращались домой. Потом стал попадаться им на пути, там, где начиналась тропинка, ведущая от дороги вглубь ущелья. А однажды преградил дорогу Диме Быкову.
Дима возвращался из кино, где в сотый раз посмотрел героический фильм о Зорро, и мечтал о собственных подвигах, рубя по пути верхушки бурьяна кленовой шпагой. Малолетний абхазец остановил его вопросом: «Ты пачэму тут ходыш?» Быков как можно дружелюбнее объяснил, что живет здесь. «Нэт, – возразил мальчишка. – Ты тут нэ живешь. Тут я живешь. Хады другой дарога. Поймаю – убью».
Это было произнесено до того уверенным будничным тоном, что Дима Быков сразу поверил абхазцу. Он попытался объясниться с неожиданно появившимся соперником, но тот ударил его костистым кулаком в нос, и на этом прения закончились. С того дня Быков старался никуда не ходить без родителей, предпочитая отсиживаться в маленьком тесном дворике с замшелыми стенами. Как назло, его стали посылать то за хлебом, то за спичками, то вообще за какой-нибудь ерундой. В одиночку приходилось возвращаться другой дорогой, пролегавшей по противоположному склону ущелья. Так идти было гораздо дольше, а кроме того, чтобы подойти к дому, Быков вынужден был перебираться через пересохшее русло горной реки, заваленное мусором, заросшее ежевикой и населенное одичалыми свиньями, похожими на собак. Отец допытывался, где Дима шлялся так долго, мать ругала за порванные шорты и рубашки. Оправдываться и выкручиваться было противно, но мучительнее всего было осознавать собственную трусость.
И в один прекрасный день маленький Быков взбунтовался. Выбрал камень побольше, состроил свирепую рожицу и пошел прежним, запретным, путем. Мучитель повстречался ему не сразу. Пришлось преодолевать себя еще несколько раз, пока Быков не увидел того, кого искал… и так боялся найти. Мальчишка-абхазец стоял на узкой тропе, преграждая ему путь, как прежде. Но на этот раз Быков не замедлил шага, не остановился. Он шел прямо на врага – да, это был настоящий враг, – готовый победить или умереть. И маленький абхазец почувствовал это. Выражение его лица не изменилось, однако он как-то незаметно посторонился, уступая дорогу, а потом не выдержал и отвел взгляд. Быков прошел мимо. Удаляясь, он каждую секунду ожидал, что его окликнут, и сжимал камень с такой силой, что, казалось, он вот-вот раскрошится в пальцах.
«Эй!» – позвал мальчишка. Не замедляя движения, как робот, Быков развернулся на месте и пошел обратно. В голове было ясно и пусто. Мысли были не нужны. Быков четко знал, что делать.
Маленький абхазец посмотрел по сторонам и поспешно сунул руки в карманы. Этим он давал понять, что драться не собирается. На всякий случай. Если вдруг приезжий не понял.
«Мэня Хасык зовут, – сообщил абхазец, сплевывая. – А ты кыто?»
«Дима», – хрипло произнес Быков, уже понимая, что опасность миновала, но не позволяя себе расслабляться.
«Можешь хадыт тут, Дыма, – сказал Хасик. – Ты нарымалны пацан. Будым друзьями».
Впоследствии Быков понял, что это излюбленный прием всех подлецов и трусов: заключать союз с теми, кого они терпеть не могут, но побаиваются. Тогда же, в Гаграх, стоя на тропе рядом с чужаком, он поверил в искренность Хасика. Тот ведь был на голову выше его и выглядел очень опасным. Быков решил, что абхазцем руководит не страх, а благородство. И, незаметно бросив камень в кусты, протянул ладонь для рукопожатия.
Но дружбы между ними, конечно, не получилось. Однажды Хасик перехватил Быкова по дороге из магазина, занял у него пять рублей, а потом не отдал. Просто перестал попадаться на глаза. Должно быть, полученные обманом деньги компенсировали Хасику пережитое унижение. Родители еще долго вспоминали Быкову эту пятерку, а он дал себе слово, что больше никогда – никогда – не пойдет на сближение с человеком, которому не доверяет.
Обещания этого он не сдержал. Так случается с большинством обещаний, которые мы себе даем.
Попав в советскую армию, Быков столкнулся там с жестокими нравами, о которых прежде понятия не имел. Все эти «дембеля» и «деды» в сапогах гармошками, с обвисшими ремнями и в шапках, сдвинутых на макушки, издевались над молодыми «салабонами» не хуже тюремных или лагерных надзирателей. Быкова, призванного на год после вуза, особо не трогали, потому что он был старше самых старых «стариков». Не обошлось без «половых работ» с тряпкой в руках и стояний «на тумбочке», но до более изощренных воспитательных мер дело не доходило. Поскольку Быков умел рисовать и поигрывал на гитаре, он оказался довольно востребованным не только в своей роте, но и в соседних. Пел, пил, оформлял дембельские альбомы.
Сердцем Быков понимал, что, по существу, продается, закрывая глаза на бесчинства своих покровителей. В его присутствии избивали «молодых», заставляли их проделывать всякие унизительные вещи, отбирали у них посылки, в общем, обращались с ними как с низшими существами. А Быков делал вид, будто ничего особенного не происходит. Ему было удобнее сотрудничать с «дедами», обеспечивая себе таким образом неприкосновенность. Так продолжалось достаточно долго. Быков получил доступ на кухню и в каптерки, где проходила ночная жизнь старослужащих – сытая, пьяная и веселая. Его перестали касаться общие команды: «подъем», «отбой», «построение».
И все бы хорошо, если бы не совесть. Она не давала Быкову покоя. Терзала его, мучила, заставляла его душу корчиться при виде очередной вопиющей несправедливости.
Наконец Быков не выдержал. Вступился за одного парнишку, которого мутузили в сортире. Бедняга то ли «хэбэ» кому-то плохо постирал, то ли сапоги недостаточно хорошо начистил. Били его жестоко, пинали, возили лицом по грязному полу, грозили проделать с ним разные гадости. Одним словом, Быков не мог оставаться в стороне. Он попытался урезонить тех, кого считал если не друзьями, то товарищами.
Вот тогда-то и выяснилось, как сильно он заблуждался. Заговорив с «дедами», Быков наклонился, чтобы напиться воды из крана. Скорее всего, это была защитная реакция: ловя ртом струю, он был избавлен от необходимости смотреть в глаза тем, с кем беседовал. Это было ошибкой. Получив удар, Быков сломал два зуба об кран, к которому приник. Боль подействовала на него, как мулета на быка. Минуты две Быков довольно успешно отбивался от превосходящих сил противника и даже сам переходил в наступление. Потом его, конечно, смяли, опрокинули, измочалили.
Наутро физиономия Быкова распухла до размеров подушки, на которой он спал, и приобрела черно-синий гуталиновый оттенок. «Упал, – твердил Быков на все расспросы ротного, замполита и врачей военного госпиталя, куда угодил. – Упал, упал, упал».
Выписавшись и вернувшись в часть, он не обнаружил там прежних «дедов», демобилизовавшихся из рядов советской армии за время его отсутствия. Статус новых «дембелей» приобрели другие парни, которые тоже желали иметь придворного гитариста и художника. Но на этот раз Быков не поддался искушению. Вместе с зубами и ребрами в нем сломался каркас самосохранения, призывавший его поступать наперекор совести. Быков достойно дослужил последние месяцы, держась особняком и огрызаясь там, где нельзя было не огрызаться.
Во взрослой жизни Быкова были и другие случаи, когда он вынужден был противостоять более сильным противникам, но эти первые два стали определяющими. Именно они научили его, что нельзя уступать врагу, нельзя заискивать перед ним, стремясь получить худой мир вместо доброй ссоры. Это была лишь одна из форм безболезненной капитуляции, а капитулировать Быков не собирался.
Поэтому он и сказал Малакале: «Вот он я».
И приготовился ответить за брошенный вызов.
