С трудом добравшись до бокового кармана промерзшей насквозь куртки, я достал ключ, который, по заверениям Орсона, должен был отпереть входную дверь. Воткнув в заледеневшую скважину, повернул его. Дверь распахнулась; волоча за собой чемоданы, я вошел в дом.

Я готов был поспорить, что уже много месяцев сюда никто не заглядывал. В воздухе присутствовал какой-то неуловимый запах, как на чердаке или в кладовке. Мое ослабленное зрение показывало внутренние помещения так, как если б они были погружены в полумрак. Пошатываясь от усталости, я прошел по каменному полу к окну, выходящему на юг, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда мы пришли. Хотя день уже близился к вечеру, солнце, клонящееся к скалам, по-прежнему светило ярко. В ослепительной бескрайней белизне ничто не двигалось, и я утешил себя мыслью о том, что, если Орсон попытается приблизиться к дому, я его непременно замечу.

Но затем мое внимание переключилось с брата на жуткое состояние моих ног. Я абсолютно не чувствовал их ниже коленей; наверное, именно такое ощущение испытывает человек с ампутированными конечностями, впервые вставший на протезы. Рассудив, что мне нужно тепло, я захромал по направлению к кухне.

Из-за снежной слепоты я видел окружающий мир в багровых тонах. В доме ничего не изменилось. Вдоль стен по-прежнему стояло несчетное количество книг, а в северной части гостиной находилась идеально устроенная кухня, которой недоставало разве что только действующей мойки. Двери в обе спальни в глубине коридора были закрыты, и когда я увидел их и маленькую копию Моне между ними, у меня внутри все оборвалось.

На табурете у входной двери стоял проигрыватель, а рядом лежала стопка грампластинок. Я бы включил музыку, но электричества не было, и тут до меня дошло, что до того, как стемнеет, мне нужно разыскать канистру с соляркой и запустить генератор.

Рядом с плитой я нашел то, что искал, – белый керосиновый обогреватель. Банки с керосином к нему я нигде не обнаружил, но, подняв обогреватель, услышал в баке плеск горючего, которого было достаточно. Притащив обогреватель в гостиную и установив его перед черным кожаным диваном, я нажал кнопку электрического стартера, и, к моему удивлению, обогреватель запустился с первой же попытки. В промерзшее помещение полилось тепло. Горячие волны ласкали мне лицо, и я начал снимать друг за другом свитера и куртки, сохранившие мне жизнь во время перехода от машины до дома.

Свалив одежду грудой на полу, я плюхнулся на диван, расшнуровал обледеневшие кроссовки и стащил их с ног. Снял задубевшие носки, штаны, спортивные брюки и, наконец, мокрое нижнее белье, прилипшее к ногам. Кожа ниже коленей приобрела восково-белый цвет. Я прикоснулся к мертвенно-бледным икрам, и хотя на ощупь они оказались холодными и твердыми, словно труп, плоть внутри по-прежнему оставалась податливой. Со ступнями дело обстояло значительно хуже. Концы пальцев посинели, а когда я пощипал пятки, то не почувствовал ни боли, ни вообще прикосновения.

Выглянув в окно и по-прежнему ничего не увидев в пустыне, я прошел на кухню. На столике стоял большой серебристый тазик, изнутри покрытый изморозью остатков муки. Я вышел на крыльцо и наполнил тазик снегом. Верхняя часть керосинового обогревателя представляла собой ровную железную пластину, расположенную прямо над сияющей оранжевой спиралью. Поставив тазик на пластину, я улегся на диван и стал наблюдать за тем, как снег тает.

Глядя на то, как белая кучка оседает, скрываясь в тазике, я не мог избавиться от неприятного чувства, что пребывание в этом доме разжигает у меня внутри что-то страшное. Мне казалось, будто я пришел на собственные похороны и стою перед гробом, глядя на свое безжизненное лицо, неестественное под фальшивым теплым цветом кожи. Никаких звуков снаружи, абсолютная тишина внутри, никакого движения в комнатах – у меня задрожали руки.

Меня не должно быть здесь. Все это очень плохо.

Снег растаял, затем над поверхностью воды начал клубиться пар. Протянув руку, я опустил в тазик палец. Вода оказалась горячей, поэтому я с помощью своих носков снял тазик с обогревателя и поставил на пол. Затем опустил синюшные ноги в воду, не в силах почувствовать ее температуру и даже плотность. Усевшись на диван, закрыл глаза и стал ждать, когда у меня оживут ноги. Об их возвращении к жизни возвестило покалывание в области от щиколоток до коленей.

Но и через пять минут я по-прежнему не ощущал пальцы на ногах. Нагнувшись, я опустил руку в воду и обнаружил, что мои ноги охладили ее быстрее, чем это сделали бы две глыбы льда. Снова поставив тазик на керосиновый обогреватель, я дал воде нагреться, после чего опять погрузил в нее ноги.

Мне пришлось еще дважды подогревать талую воду, прежде чем я почувствовал, что в пальцах ног что-то просыпается – сильное жжение. Я попытался расслабиться, мысленно представив себе свой дом на берегу озера весной: я сижу на крыльце под соснами, прохладный ветерок со стороны воды колышет зеленые ветки…

Едва теплая вода жгла обмороженную кожу, подобно концентрированной кислоте. Не выдержав, я застонал. Соленый пот заливал мои больные глаза, ступни горели, словно я держал их над открытым пламенем. Боль заставила меня жалобно скулить, и хотя желание вытащить ноги из воды было непреодолимым, я понимал, что это не затушит пожар. Сейчас я расплачивался за холод, за четыре часа дороги по глубокому снегу в тонких кроссовках. Мне оставалось только сидеть на диване и терпеть боль, пожалуй, самую яростную, какую мне только доводилось испытывать.

К шести часам вечера боль стала терпимой, хотя я по-прежнему видел окружающий мир в алых красках. Высматривать Орсона в окно было бесполезно. Солнце зашло, и пустыня теперь была чернее, чем космическая пустота между звездами.

Достав ноги из остывшей воды, я встал. Меня пошатывало, но все же я испытал облегчение, ощутив, что к ступням вернулась хоть какая-то чувствительность. Кончики пальцев на ногах почернели, но тут я уже ничего не мог поделать. По крайней мере ноги свои я, похоже, спас. А за каким чертом нужны пальцы?

Порывшись в шкафах на кухне, я нашел свечку и коробок спичек. Отбрасывая мягким желтым огоньком дрожащие тени на бревенчатые стены, в четвертый раз проверил засов на входной двери и запоры четырех окон спальни. Затем, сжимая в руке потемневший бронзовый подсвечник, прошел по узкому коридору вглубь дома.

Ключ от входной двери также отпер дверь в комнату, бывшую моей тюрьмой. Мне показалось, я покинул ее совсем недавно, тесную и скудно обставленную. Хотя окно было зарешечено, я все равно проверил запор. После чего выдвинул из шкафов все ящики, оказавшиеся пустыми, и заглянул под кровать. В комнате не было ничего примечательного – тюремная камера, только и всего.

Вернувшись в коридор, я остановился перед дверью комнаты Орсона. Взявшись за ручку, заколебался. Ты здесь один. К черту страх! Я шагнул внутрь.

Под окном стоял холодильник. Незапертый. Я открыл дверцу. Пусто. Я запер окно. Теперь Орсону придется разбить стекло, чтобы проникнуть в дом.

Поставив свечу на туалетный столик из соснового дерева, я начал выдвигать ящики. Три верхних оказались пустыми, но когда я подергал последний, тот не поддался. Я дернул его сильнее, но он все равно не выдвигался, и тогда я ударил что есть силы ногой. Треснуло ломающееся дерево, и когда я снова дернул за ручку, ящик полностью выдвинулся из столика и упал на пол.

Спасибо тебе, Господи!

Я обнаружил пять видеокассет, пачку конвертов из плотной бумаги, коробку с микрокассетами для диктофона и три толстые тетради. Опустив свечу на пол, поднес ее к ящику и взял одну из видеокассет. Прочитал подпись, выполненную четким убористым почерком Орсона: «Джессика Горовиц, 29.05.92; Джим Йоунц, 20.06.92; Тревор Кистлинг, 25.06.92; Мэнди Соммерс, 06.07.92». Четыре имени на одной кассете, а всего кассет было пять, не считая тех трех, что я уничтожил в Вудсайде. Я отметил, что без исключения все записи были сделаны летом: в мае, июне, июле и августе, охотничьем сезоне Орсона.

Микрокассеты были помечены датами, и я предположил, что на них та же самая самозабвенная болтовня, которую Орсон в моем присутствии наговаривал на диктофон в Вермонте. Достав из ящика зеленую тетрадь на пружинах, я улегся на живот и в свете свечи принялся ее листать. Тетрадь оказалась заполнена стихами, от первой до последней страницы. Я прочитал вслух короткое стихотворение без заглавия, чтобы прочувствовать его ритм. Казалось, в своем голосе я услышал многообразие интонаций брата.

В двух других тетрадях были рассказы, афоризмы и отрывочные мысли человека, мечтающего о литературном творчестве. Писатель из Орсона не получился бы. Он мог сочинить красивую фразу, но в целом его проза и стихи отличались нескладностью и двусмысленностью, что обрекло бы его на провал, если б он вздумал печататься. Мне захотелось сказать ему это и то, что поэзия его прозаична. Мне захотелось, чтобы он увидел, как я сжигаю тетради и кассеты.

Оставались три больших конверта. В первом, озаглавленном «В новостях», были газетные вырезки, посвященные обнаруженным или, наоборот, необнаруженным жертвам Орсона. Второй был набит фотографиями, и я пересмотрел их все до одной. На полдюжине снимков я увидел себя самого, однако они не выставляли меня в слишком неприглядном ракурсе, чего я опасался, – даже та, на которой я смотрел на Джеффа через считаные секунды после его убийства.

На нескольких фотографиях был Лютер, творящий страшные дела. На одном из снимков он свирепо смотрел прямо в объектив мертвыми, бездушными глазами, а обе щеки у него были исцарапаны ногтями.

В третьем конверте «Досье» Орсон хранил хронологию шести кровавых лет, записанную на отдельных листах. Обратившись сразу к последнему году, я нашел краткое описание тех двух недель, которые мы провели вместе. Бегло пробежав их взглядом, задержался на последнем абзаце.