Глава 13
Марк

Мы устроились в парке Тюильри на лавке. Было так холодно, что мы видели, как металл постепенно подергивается инеем. Уже поздно, темно – насколько вообще темно может быть в центре Парижа, ведь тут повсюду огни: вычурные фонарные столбы; фары роскошных черных седанов, ползущих по улице Риволи; теплый свет в окнах величественных зданий, примыкающих к парку; освещенные фонтаны и стеклянная пирамида Лувра; постоянные вспышки фотоаппаратов и мерцание телефонов.

Это может показаться красивым и романтичным, но мне холодно, я устал, болят ноги, заноза ноет. Стеф плачет, опустив голову мне на плечо, – не потому, что ей нужна моя поддержка, а потому, что она тоже чертовски устала и замерзла. Холодная изморось усиливается, превращаясь в дождь со снегом, с реки дует ветер.

– Нам нужно вернуться, – говорю я Стеф. – Мы не можем оставаться здесь.

– Я знаю, – немеющими губами отвечает она, не отрывая лица от моего плеча.

Я заставляю себя встать, мышцы и кости протестуют. Я пообещал администратору в отеле «Три птицы», что мы разберемся с заказом и вернемся, поэтому он позволил нам оставить чемоданы в холле. Мы вышли из отеля, и я подумал: «Мы ведь в Париже, тут есть чем заняться ночь напролет. Может быть, мы продержимся до завтра, проведем спасительную ночь в Городе Любви». Я не поделился этой мыслью со Стеф, поскольку она все еще волновалась из-за самоубийства Мирей, и я знаю, что она сочла бы бестактными мои надежды на приятный вечер. Нельзя сказать, что случившееся с Мирей никак не затронуло меня, но, к моему стыду, я слишком злился на нее. Между мной и Стеф все только начало налаживаться, наш отпуск стал таким, каким и должен был быть изначально, впервые со времени ограбления мы сблизились, начали улыбаться. И тут… такое.

И от этого раздражения я не хотел тратить время на мысли о Мирей, но не мог убедить Стеф забыть о ней. Я надеялся, что наша прогулка по городу поможет Стеф успокоиться. Может, если мы будем бродить по городу всю ночь, этот опыт преобразит нас, как юных влюбленных в фильме Линклейтера «Перед рассветом».

Это происходило тринадцать часов назад, и теперь я сломлен. Мы бродили под холодным дождем, не зная, куда направляемся. Вначале мы пошли в центр Жоржа Помпиду, укрылись в их огромном теплом холле и даже сумели подключиться к бесплатному вай-фаю. Я еще раз набрал номер Клары, просто чтобы успокоить Стеф, но, как я и ожидал, она не ответила: уезжая из города, Клара всегда отключает телефон. Потом мы прошли по роскошной до неприличия Вандомской площади, где представлены бутики всех дорогих брендов и в таком количестве, что нормальные люди, которые не ездят на «ролс-ройсах» или «бентли», сразу чувствуют себя мелкими и незначительными. И я, и Стеф чувствовали себя нищими, глядя на швейцаров в костюмах от Армани. Оттуда мы поплелись к реке, прошли вдоль бульвара Сен-Жермен, спустились к Люксембургскому саду – в любой другой день это была бы прогулка мечты, но мы просто уныло переставляли ноги, ощущая нарастающую усталость и голод. Я даже посочувствовал пленным на марше смерти – и поделился этой мыслью со Стеф, думая, что она поймет, что я имею в виду. Что это вовсе не фривольность. Зря. Она сразу же отшатнулась от меня, проворчав:

– Господи, Марк. Мило и тактично сказано, как всегда.

Только через несколько кварталов она вновь прижалась ко мне – думаю, потому что замерзла еще сильнее. Когда меня начал беспокоить мочевой пузырь – необъяснимо, поскольку с самого утра мы ничего не пили, кроме глотка воды из фонтана, – я пошел в Лувр, зная, что там есть бесплатный туалет. И вот мы в этом прекрасном парке, сидим на лавочке и мерзнем уже полчаса.

Мы будем гулять ночь напролет, и этот опыт преобразит нас. Ну да, конечно! Влюбленные в «Перед рассветом» оба были молоды и гуляли летом. В итоге нам со Стеф не избежать ночлега в квартире Пети.

– Действие фильма «Перед рассветом» разворачивается в Вене, – заявляет Стеф.

Я потрясенно смотрю на нее. Я не заметил, что говорю вслух. И вообще, зачем ей утверждать такое?

– Хм, я совершенно уверен, что дело было в Париже. Фильм даже начинается с литературных чтений в книжном магазине, куда мы с тобой заходили. Я смотрел этот фильм несколько раз, так что…

– В Париже снимали продолжение фильма, когда герои уже старше, грустные и усталые.

– Черт, ты права! Прости.

Я был так уверен, что прав, – и тут понял, что ошибся. Хм, да это чертовски верное описание всей моей жизни одним предложением!

Стеф опирается на мою руку, и я расправляю плечи, чувствуя себя полезным.

– Вот, значит, в чем проблема. Нам надо было ехать в Вену. – Я распахиваю плащ и прижимаю к себе жену, укрывая ее.

Мы проходим так пару шагов, но вскоре понимаем, что ничего из этого не выйдет. Мой плащ недостаточно широкий, чтобы согреть нас обоих, и мы все время толкаем друг друга, отчего идти совсем неудобно. Стеф отстраняется, но я рад, когда она берет меня под руку и прижимается снова. Наверное, она делает так, чтобы согреться, напоминаю я себе. Но вдруг нет?

Хотя уже поздно, на улицах все еще полно туристов и прохожих, и я вижу, как вьется дымок над лотками, с которых продают блинчики и горячее какао.

– Я умираю с голоду, – говорю я. – Давай блинчиков купим.

– Сколько у нас осталось денег?

Я знаю, что нам не хватит на приличный ужин, ведь нужны деньги на поезд до аэропорта.

– Достаточно, – лгу я, упрямо игнорируя факты и оставляя завтрашние проблемы на завтра.

Если я смогу насладиться блинчиком с шоколадной начинкой и чашкой горячего какао сейчас, в Париже, с моей женой, это поможет забыть об ужасных впечатлениях этой недели. Поэтому, когда выясняется, что блинчики с какао стоят здесь в два раза дороже, чем в Девятом округе, мне приходится подавить волну паники и вины и отдать деньги, потому что я уже сделал заказ, продавец уже начал жарить блинчики, а я не знаю французский настолько хорошо, чтобы сказать: «Ох, простите, отмените заказ» или «Я передумал, приготовьте всего одну порцию». За нами в очереди стоят люди.

Еда изумительна на вкус, и все мои сожаления развеиваются. Сейчас я бы собственный дом заложил бы за такое угощение, а особенно – за выражение лица Стеф. Она впервые за день улыбается. Я отваживаюсь коснуться ее щеки и стереть с ее подбородка каплю шоколадной начинки. Я думаю, что же теперь делать с испачканным пальцем, наверное, нужно слизнуть шоколад, но Стеф – к моему удивлению! – подается вперед и слизывает каплю с моего пальца. И не успеваем мы оглянуться, как уже обнимаемся и целуемся. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы насладиться этим мгновением, но вижу нас словно со стороны: влюбленные в Париже, не отличимые от всех остальных несовершенных, несчастных людей, переживающих свои беды и сумевших на миг отрешиться от повседневности, потому что они есть друг у друга. Вот чего я хотел от этой недели. Кажется, что с моей души свалился какой-то груз. Что я спасен.

– Мне так жаль… – шепчет Стеф мне на ухо. – Я сегодня сама не своя. Просто… все было…

– Знаю. Тебе не за что извиняться. Мне тоже жаль.

Стеф поджимает губы – прагматичный жест; я знаю, что сейчас стоит промолчать, не забивать ей голову всей этой романтичной чепухой. Но мне хочется как-то отметить этот миг, что-то сказать.

– Мы уже почти выбрались, Стеф. Все будет хорошо.

– Да, – говорит она. – Но мне холодно.

– Давай вернемся. Все будет в порядке. Мне кажется, этой квартире уже ничем нас не удивить.

Мы находим ближайшую станцию метро – я чувствую, что не дойду туда пешком, хотя это позволило бы нам сэкономить пару евро. Через пятнадцать минут мы поднимаемся на Пигаль. Поплутав немного, мы находим отель «Три птицы», надеясь вернуть чемоданы, но входная дверь заперта, в холле темно, горит только лампа у стола администратора. За столом никого нет.

Я звоню, но не слышу звука, доносящегося из холла. Стучу. Заглядываю внутрь.

– Тут закрыто, – говорит Стеф.

– Никакой таблички «Закрыто», ничего. Хотя бы время работы повесили.

Стеф, недовольно фыркнув, поворачивается и уходит. Я торопливо следую за ней, суставы ломит от напряжения.

– Давай уже пойдем в квартиру, – говорит она. И добавляет что-то вроде: – Не всегда удается изменить мир одним лишь усилием воли.

Но я не уверен, что правильно ее расслышал.

– Что ты сказала?

Она не отвечает. Молча идет прочь. Я, хромая, пытаюсь угнаться за ней. Наконец мы подходим к двери во дворик Пети. Стоит нам переступить порог, как у меня сердце уходит в пятки. Слабое свечение моего телефона так отличается от ярких огней Тюильри. Я специально стараюсь не светить на мостовую. Мы поднимаемся по обшарпанной лестнице – а ведь мы думали, что ноги нашей здесь больше не будет. В доме что-то изменилось, в тишине чувствуется отсутствие Мирей, и я словно физически ощущаю нехватку сигаретного дыма, запаха виски и красок, но это лишь игра моего воображения.

Стеф включает свет в тот самый момент, когда я распахиваю дверь, и в нос нам бьет запах вчерашней стряпни. Все уже прокисло, но на самом деле все не так плохо. По крайней мере, тут чем-то пахнет, тут кто-то жил. Лучше, чем пыльная пустошь остального здания.

Не говоря ни слова, Стеф сбрасывает обувь и идет в ванную, оставляя меня сражаться с мокрыми джинсами и свитером. Я забираюсь в кровать – божественное ощущение, я не спал уже почти два дня. Мое тело тает от облегчения.

Глаза у меня слипаются.

В комнату, яростно растираясь полотенцем, входит Стеф.

– Нет горячей воды, черт бы ее побрал! – говорит она.

Другая версия меня в другой день предложила бы ей найти другой способ согреться, но я не могу заставить себя произнести эти слова, да Стеф их и не оценит, поэтому я пытаюсь помочь, выбираясь из постели и проверяя тумблеры на панели у входной двери. Не знаю, что я ищу. Стеф подходит ко мне, заворачиваясь в полотенце.

– Я уже проверила, – говорит она. – Все должно работать. Понятия не имею, что такое… Давай просто попытаемся поспать. Я так устала…

Мы ложимся в кровать и прижимаемся друг к другу – и снова мне кажется, что мы нуждаемся лишь в тепле, греемся друг об друга, как животные, чтобы не замерзнуть этой ночью.

Вскоре Стеф уже посапывает, дыхание у нее неглубокое и беспокойное. Я тоже пытаюсь уснуть: мне кажется, что если нам удастся протерпеть до утра, то мы уберемся отсюда, словно ничего и не было. Но, невзирая на усталость – а может быть, как раз из-за нее, – я не могу успокоиться, мысли роятся в голове, кружат и кружат: полицейские, бессчетные часы в участке, спокойные голоса и крепкий кофе, длинные улицы, которые мы обошли сегодня, холод, усталость, голод… Вроде всего этого достаточно, чтобы мое тело расслабилось в относительном покое теплой кровати, но я все так же напряжен. Я все думаю о Мирей, о том, как она взобралась на подоконник и бросилась вниз. Ее образ сменяется воспоминанием о девочке в музее, ее стройном юном теле и ароматных волосах. «Это же Зоуи, дурак», – говорит кто-то, и я вижу улыбку восковой фигуры какого-то актера. Наверное, я все-таки уснул, потому что теперь я нахожусь в чулане, роюсь в груде брошенных вещей, отчаянно пытаюсь что-то найти. Я бросаю вещи себе за спину, на перепачканный кровью матрас, и от каждого такого движения кто-то за моей спиной вскрикивает от боли. Я оглядываюсь и пытаюсь сорвать простыню с тела плачущей окровавленной девочки, но, сколько ни тяну, ничего не получается. Вот только это не простыня, это саван, но я не отпускаю, потому что это же Зоуи, моя Зоуи, семилетняя, она погребена под всей этой грудой пыльной одежды, где-то в глубине, она плачет, в ее голосе слышится отчаяние, она задыхается, ей не хватает воздуха…

Я вскидываюсь ото сна, и Стеф, не просыпаясь, поворачивается на другой бок. Мое тело полнится адреналином, я взмок от холодного пота, тяжело дышу, пытаясь успокоить сердцебиение, набрать в грудь воздух, которого не хватало Зоуи. Обрывки сна развеиваются, но одна часть остается – то ли плач, то ли стон, прерываемый протяжными воплями. Так плакала Зоуи, когда капризничала от усталости и страдала от чего-то. На этот раз это не кошка, я уверен, в плаче даже слышатся слова, чье-то неразборчивое бормотание – кошка не способна издавать такие звуки.

Я присматриваюсь к Стеф – на всякий случай, просто чтобы удостовериться, – но плач доносится откуда-то издалека. Стеф мерно дышит во сне, ее бок чуть поднимается и опускается. Это не она плачет.

Теперь, когда Мирей мертва, в здании никого не осталось. Тут должна царить тишина. Может, кто-то незаконно проник сюда? В этом, должно быть, все дело.

Я закрываю глаза и пытаюсь заснуть. Я так устал. Я накрываю голову подушкой, но плач преследует меня, подушка ничуть не глушит его. Какое-то мгновение я твердо уверен, что мне удалось разобрать в этом бессвязном бормотании одно слово.

«Папочка…»

Когда Зоуи была маленькой, обычно Одетта вставала к ней ночью, но иногда она спала так крепко, что к малышке подходил я, – и мне, как правило, удавалось ее успокоить. Тогда я чувствовал себя настоящим героем. Иногда Зоуи просыпалась от страха, ей нужен был кто-то, кто прогонит кроющихся в темноте чудовищ, и тогда она звала меня, а не Одетту. Она звала меня.

«Папочка…»

«Папочка…»

Мне нужно встать. Подышать свежим воздухом. Я выбираюсь из спальни, подхожу к окну и пытаюсь его открыть, но раму опять заклинило. Я уже готов разбить стекло, но в какой-то момент передумываю, натягиваю ботинки и плащ, хватаю ключи и спускаюсь по лестнице. Не включая подсветку на телефоне, я скатываюсь по темной лестнице, пытаясь сбежать от паники, но она во мне. Прежде чем я успеваю осознать, что делаю, я оказываюсь во дворе точно в том месте, куда упала Мирей. Задрав голову, я смотрю на оранжевые, как ушная сера, небеса. Почему они такого странного цвета? Я жадно ловлю губами воздух, будто он может очистить меня.

В какой-то мере это срабатывает, потому что я хотя бы больше не слышу плач Зоуи. Постепенно я прихожу в себя. Я стою во дворе в трусах, ботинках на босу ногу и в плаще, икры занемели от холода. Узкий двор, вымощенный брусчаткой, кажется знакомым, но что-то в нем не так. И я замечаю, в чем дело: слабый свет пробивается из запыленного окна чулана.

Кто-то живет там. Живет в чулане. Это объясняет странные звуки – бормотание, плач. Я должен оставить все как есть, радоваться тому, что есть кого винить в ночном шуме. Так мне будет спокойнее, я смогу уснуть, верно?

Нельзя подходить к окну, нельзя приближаться к облупившейся двери, похожей на ворота скотобойни, к этой комнате, где таится зло. Я должен вернуться в квартиру, лечь рядом со Стеф, пережить эту ужасную ночь. Но обрывки моего кошмара все еще роятся в голове: Зоуи задыхается, зовет меня на помощь, она не может выбраться из удушающего ее савана.

Ноги сами несут меня к окну, и я заглядываю внутрь – это решение не связано с моим сознанием. Чулан заливает тусклый оранжевый свет старой лампы, его засасывают пыльные покрывала на мебели.

Но там никого нет. Никакого движения. Никто не испускает последний вздох.

Я просто устал, говорю я себе, выпрямляясь и вновь наполняя легкие воздухом. Шорох дождя по булыжникам подчеркивает тишину затянутого туманом двора, точно отгороженного от вечно бодрствующего города. Слепые темные окна соседних зданий нависают надо мной, свежесть воздуха бодрит. Нужно вернуться в кровать, завтра утром будет легче. Я поворачиваюсь к дому, дыхания все еще не хватает, сердце стучит с перебоями. И тут до меня доносится какой-то грохот из угла двора – а над дверью нашего подъезда вспыхивает лампочка.

Я еще успеваю подумать, что лампочка раньше не работала. Может быть, датчик движения включился из-за Стеф? Может, она вышла искать меня? Больше тут никого быть не может. Но затем я замечаю маленькую тень, шмыгнувшую вдоль стены. За ней следует вторая. Раздается душераздирающий вопль, но на этот раз я понимаю, в чем дело, – в этой чертовой кошке. Она меня до сердечного приступа доведет.

Я подхожу к канаве, где видел ее в прошлый раз, нагибаюсь, заглядываю внутрь, но ничего там не вижу. Я провожу там много времени – больше, чем следовало бы. Сую руку в водосток, пытаюсь вытащить кошку. Из водостока несет гнилью, рыбой, канализацией, и я стараюсь не думать о том, что именно туда стекла кровь Мирей и уже запеклась там. Я достаю руку, рукав закатан до локтя, предплечье покрыто какой-то дрянью.

Я поднимаюсь, услышав сзади чьи-то шаги. Это уже точно не кошка. Ко мне идет человек. Если это не Стеф, не знаю, как я объясню свой вид: полураздетый человек над водостоком.

Я медленно поворачиваюсь.

И вижу Зоуи, семилетнюю Зоуи, как она улыбается мне, сложив руки за спиной. На ней только джинсы и футболка, длинные волосы намокли и потемнели от дождя.

– Что ты тут делаешь, Зо? – спрашиваю я. Мой разум забывает о реальности. – Ты, должно быть, замерзла. Иди сюда.

Я выпрямляюсь, снимаю плащ, протягиваю ей – но мои пальцы разжимаются, когда я вижу, что она мне показывает.

– У меня тут кое-что для мамочки.

Кошка шипит и вырывается в ее руках. Зоуи сжала лапы животного – на удивление сильно для семилетнего ребенка! – поэтому кошка не может вырваться и оцарапать ее, зато крутит головой, пытаясь укусить. Из ее горла вырывается утробный вой.

– Опусти ее на землю, Зоуи. Оставь ее.

– Но почему, папочка? Я знаю, она тебе не нравится. Она тебе спать мешала.

Не обращая внимания на дрожь в ногах и гулкое биение сердца, я делаю шаг вперед:

– Солнышко, я ведь всегда говорил, что нельзя обижать животных. Я тебе говорил, что это плохо.

Но Зоуи меня не слушает.

– Она мне не нравится. От нее я задыхаюсь. – Зоуи кладет руку на морду животного.

– Нет! Не надо!

Слишком поздно. Кошка вопит, Зоуи резко поворачивает руку, я слышу хруст ломающейся шеи, и животное обмякает. Зоуи принимается выдирать из нее клочки шерсти. Я подбегаю, подхватываю кошку, и кровь из ее пасти льется мне на руки.

– Что ты сделал?

Стеф за моей спиной. Я оглядываюсь.

– Это не я. Это она.

Я указываю на Зоуи, но, когда я поворачиваюсь, там уже никого нет.

– Опусти ее, Марк. Брось! Немедленно! Мы убираемся отсюда.

Мне как-то удается устоять на ногах. Голова у меня кружится. Я смотрю на свои руки, перепачканные грязью и кровью, на живот и ноги.

– Но я должен… умыться. Одеться.

– Оставайся здесь. Я принесу тебе полотенце. И наши вещи. Даже не думай возвращаться в этот дом.

Наверное, в тот момент меня окончательно охватывают усталость и холод – я почти не осознаю, что Стеф вернулась и растирает меня тонкими полотенцами Пети, потом помогает надеть джинсы – они все еще влажные – и набрасывает на меня плащ. Она бросает полотенца во дворе, накрывая ими тельце кошки, выводит меня на улицу и закрывает за нами дверь во двор. Я бреду по серым узким улочкам, Стеф, тяжело дыша, следует за мной.

В какой-то момент я почему-то прислоняюсь к стене, жмурюсь, а когда открываю глаза, оказывается, что Стеф вошла в какое-то здание и кричит на мужчину за столом. Тут так холодно. Я поднимаю воротник, и меня опять куда-то волокут.

– Подержи это, Марк, – говорит Стеф, вешая сумку мне на плечо.

Сама она тянет два наших чемодана на колесиках. Я трясу головой, щурюсь, пытаясь отогнать паутину, залепившую мне глаза, помочь жене, но я так устал…

– Представляешь, что учудил этот подонок? Сказал, что не отдаст нам чемоданы, потому что другой администратор, Серж, не имел права оставлять их в холле. «Вазве вы не знаете, какой сейчас теввовизм, мадам, нам всем повезло». Как же меня достал этот город!

Каким-то образом Стеф удается запихнуть меня в метро на площади Пигай, сделать пересадку и пройти по туннелю к узкой наземной станции пригородных электричек. Хотя еще темно, вокруг царит суета, люди спешат на работу. Часы на вокзале показывают 5: 52. Проделанного пути и некоторого времени поездки на электричке оказывается достаточно, чтобы я немного взбодрился. Настолько, чтобы сказать:

– Это был не я, Стеф.

Она молча кивает.

– Куда мы едем?

– На Северный вокзал, сядем в поезд до аэропорта.

– Но наш рейс только в одиннадцать вечера.

Стеф с негодованием поворачивается ко мне.

– По-твоему, я захочу провести еще хоть минуту в этом городе? Что ты предлагаешь? Прогуляться и посмотреть достопримечательности? Может, сходить к Эйфелевой башне, позавтракать в трехзвездочном отеле, а потом найти еще одну ***ную дохлую кошку?!

Люди в вагоне таращатся на нас.

– Т-с-с… – шепчу я. – Я же тебе говорю, это не я.

– Заткнись, Марк! Больше не говори ни слова.

Она складывает руки на груди и отворачивается.

Когда мы приезжаем на вокзал, я хотя бы уже могу нести и сумку, и чемодан. В гнетущем молчании мы плутаем по лабиринту туннелей и наконец выходим к автоматам с билетами. Я останавливаюсь и, прежде чем достать бумажник, оглядываюсь. Стоит раннее субботнее утро, на вокзале полно людей, и многие из них выглядят угрожающе: все эти капюшоны и кроссовки, типичное хулиганье. Я немного стыжусь своего поведения, но по нашим чемоданам и неуверенной походке сразу понятно: мы туристы, легкая нажива для мошенников.

Но все это становится неважным, когда я достаю бумажник и обнаруживаю там два евро и тридцать пять центов. И неработающую кредитную карточку. Стеф удается наскрести еще евро и сорок центов. Нам нужно двадцать евро на билет.

– Смотри. – Стеф указывает на турникеты у входа на нужную нам платформу. – Все проходят в тот широкий проем для багажа. У них нет билетов. Мы можем просто пристроиться за кем-то и выйти уже на той стороне. Все так делают.

– Ни в коем случае, Стеф! Путешествовать без билета незаконно. И мне все равно, делают так другие или нет.

– Что?! А какой у нас выбор?

Я молчу, не могу заставить себя открыть рот. Я подхожу к толпе, протягивая сложенные руки, – универсальный знак мольбы о помощи. Это ужасно, но если эта ситуация заставит меня преступить закон, я стану ничем не лучше их.

Стеф не пытается меня остановить.

– Ты, похоже, издеваешься, ***, – бормочет она, подталкивает чемоданы к перилам и прислоняется к заграждению, подперев подбородок ладонью.

Прямо сейчас мне хочется сквозь землю провалиться. Я бы не удивился, если бы кто-то из проходящих мимо гангстеров или жуликов – а тут точно есть и те и другие! – избил меня до полусмерти, забрал все, что у меня есть, и оставил меня валяться в пыли.

Эти сорок минут ужасны. Я не знаю, что расшатывает меня сильнее – собственный стыд или смущение Стеф, мечтающей оказаться где угодно, лишь бы подальше отсюда, подальше от меня. Я занимаюсь этим абсурдным, бессмысленным делом, и подростки смеются надо мной, туристы обходят меня десятой дорогой, а носильщики посылают куда подальше. И вдруг ко мне с улыбкой подходит высокий темнокожий мужчина в белом головном уборе. За ним следуют жена, дочь и сын, которые терпеливо наблюдают за происходящим. На жене пестрый хиджаб, на дочери – пурпурный. Сын одет в аккуратный костюм, он точно уменьшенная копия отца.

– О чем мы просим Аллаха сегодня, брат мой? – спрашивает меня отец семейства на английском.

– Нам с женой нужно шестнадцать евро и двадцать пять центов на билет до аэропорта, – честно отвечаю я.

Мужчина достает бумажник и протягивает мне две банкноты по пять евро и одну в десять евро. Я вижу, что денег в бумажнике почти не осталось, и думаю, что нужно отказаться, но мне почему-то кажется, что это будет бесчестно, – намного хуже всего, что я уже натворил сегодня.

– Спасибо, – говорю я. – Merci. Скажите свой адрес, чтобы я мог вернуть вам долг.

– Non, – отвечает он. – Упомяните в своих молитвах Сулеймана и его семью, d’accord?

– Спасибо, – повторяю я и смотрю вслед его семье, чувствуя себя мошенником.

Я никогда не смогу помолиться за этого человека. Я не верующий, я не молюсь. Мне совершенно нечего им предложить.

– Теперь доволен? – спрашивает Стеф, когда я присоединяюсь к ней. – Отобрал деньги у человека, у которого их еще меньше, чем у нас. Надеюсь, ты вспомнишь об этой истории в следующий раз, когда к нам подойдет какой-нибудь бомж и попросит денег на проезд.