Глава двадцатая
Лайла

Настало время.

Я откладывала это пять долгих лет, хотя никогда не откладываю дела надолго. Нужно сделать это сейчас. Я скольжу… скольжу, и никто не знает правды. Когда я умру, правда умрет вместе со мной. Это будет несправедливо.

В прошлом я уже вела похожий дневник, главным образом для того, чтобы быть уверенной: я не потеряю часть себя. Это значило очень много. Когда у меня появились первые симптомы, я начала делать записи для того, чтобы отслеживать, когда я принимала лекарства. Со временем он превратился в полноценный дневник и теперь отражает мою личность и принятые мной решения. Дневник стал гарантией того, что я все равно смогу, если понадобится, найти саму себя. Я знала, что болезнь будет отбирать у меня память. Я хотела удостовериться, что смогу вспомнить, кем я когда-то была.

Я познакомилась с Харуто, когда в первый раз наведалась в Ньюкасл, в клинику по лечению болезни Хантингтона. Ему назначили сразу же передо мной, но Линн припозднилась. Теперь я знаю, что она почти всегда этим грешит. Он читал журнал «Новый ученый». Время от времени он сотрясался от нервного тика, как и все, сидящие в приемной. Кроме меня. Сидя рядом с ним, я нервничала. При виде каждого дерганого движения окружавших меня пациентов я ощущала, как напряжение в моей груди становится все сильнее. А потом сдавленное «привет» сорвалось с моих губ. Сосед улыбнулся. Кажется, его первыми словами, обращенными ко мне, были: «Вы новенькая?»

Харуто не знал своих биологических родителей. Его бросили еще младенцем. Он сменил несколько семейных детских домов и еще до того, как научился ходить, очутился в семье Дженис и Райана Абелей, которые тотчас же начали строить свою жизнь вокруг него. Приемные родители предоставили ему все те возможности, которых он при других обстоятельствах был бы лишен, однако одно исправить им никак не удалось, а именно – ущербный ген в его ДНК, до поры до времени скрывающий свой разрушительный потенциал.

В отличие от меня, Харуто ничего не знал о болезни Хантингтона, поэтому не страшился неизбежного поворота событий и не готовился к нему. Ему не было еще сорока, когда проявились первые симптомы болезни, в его случае связанные с психиатрией. В то время он находился на вершине карьеры. Выдающийся ученый-эколог, на счету которого было немало славных побед на поприще защиты окружающей среды. Он достиг всего, о чем когда-то мечтал, но медленно погружался в депрессию. Он принялся систематически разрушать отношения со своими друзьями и коллегами. Один случайно оказавшийся полезным психолог предположил, что проблемы кроются в его усыновлении. Ему следует провести анализ собственного ДНК и тем самым хотя бы кое-что узнать о своем происхождении. Харуто заказал по интернету необходимый комплект и провел этот анализ на бытовом уровне, выявив свое генетическое наследие и возможные проблемы, кроющиеся в ДНК.

Анализ подтвердил то, что он уже и так в принципе знал: оба его биологических родителя были японцами. А вот наличие гена, вызывающего болезнь Хантингтона, стало полной неожиданностью. Правила игры переменились буквально за одну ночь. Еще несколько несложных анализов крови, сделанных позже, подтвердили, что он был ходячей бомбой с часовым механизмом, которую уже привели в действие.

Когда я с ним познакомилась, ему исполнилось сорок четыре года. Харуто всеми силами пытался найти способ побороть болезнь. Я была на десять лет его младше. Там, где он чувствовал злость, я испытывала лишь страх. У меня начали подергиваться руки. Внятность моей речи тоже оставляла желать лучшего. Но самым худшим было то, что мой разум словно погряз в болоте. Мыслям приходилось преодолеть вязкую жижу прежде, чем они обретали ясность. Когда я пыталась заглянуть в будущее, то видела ужасающий ураган неопределенности.

Харуто был другим. Он получил степень магистра по экологии, поэтому кое-что знал о генетике и стволовых клетках. Несколько лет он потратил, изучая прорывы в лечении редких генетических заболеваний, и был твердо уверен, что есть способ победить болезнь. Он хотел убедить Линн попробовать что-то экспериментальное. Если не удастся, Харуто собирался обойтись без нее.

Я присосалась к нему, словно паразит. Когда он вернулся после встречи с врачом, я всучила Харуто свою деловую визитку и попросила позвонить мне. Моя встреча с Линн в тот день оказалась полезной, как и все последующие. Харуто позвонил мне вечером. Мы встретились в кафе. Минули недели, затем месяцы, и вышло так, что мы стали жить вместе. Харуто обитал в крошечной квартирке в центральном деловом районе города. Стены там были оклеены страницами с журнальными статьями, листочками с какими-то высказываниями и электронными адресами. Аптечка, висевшая в ванной, была забита лекарствами.

К тому времени Харуто уже успел сделать себе имя. Он уже давно деятельно занимался защитой окружающей среды. Страсть к борьбе он унаследовал от Дженис и Райана. Они совершали безумные поступки, например, приковывали себя цепями к деревьям тропического леса, а их приемный сын был рядом. Их одержимость оставила на нем заметный след. Харуто работал на всемирные экологические организации, участвовал в кампаниях по защите китов, пчел и небольших лесов, в сохранении которых другие не видели особого смысла.

Впрочем, ко времени нашего знакомства единственной его заботой было спасение самого себя. Он жил на сбережения, но вскоре я стала ему финансово помогать. Меня это не волновало. Я занималась коммерческим правом, поэтому могла себе это позволить. К тому же проявлять бережливость при данных обстоятельствах не было смысла. Я воспринимала наши отношения как выгодный взаимообмен: я оплачивала его ипотеку, он дарил мне надежду.

На сайт доктора Чарльза Харуто вышел после долгих и неудачных поисков. Люди, которые, впрочем, мало разбирались в науке, поддерживали утверждения доктора, что его методика помогает. Харуто искал клинику и невролога, занимающегося лечением стволовыми клетками, которое запрещено в подавляющем большинстве стран мира. Тысячи неизлечимых больных, подобно Харуто, ежедневно тщетно искали этот самый спасательный трос, чаще всего становясь жертвами всевозможных мошенников. В отличие от них, Харуто точно знал, что ищет. Он послал доктору Чарльзу целый список вопросов. Получив на них вполне удовлетворительные ответы, Харуто несколько раз беседовал с врачом по скайпу. А потом он однажды вечером сообщил, что мне надо продать кое-какие из моих ценных бумаг и взять на работе продолжительный отпуск.

Дженис и Райан умоляли нас не уезжать. Райан очень надеялся на то, что, если мы продолжим соблюдать режим, предписанный Линн и клиникой, специализирующейся на лечении болезни Хантингтона, мы будем иметь в запасе годы, возможно, десятилетия, прежде чем болезнь разрушит нашу жизнь. Кто знает, что случится за эти годы? Впереди нас ждало медленное угасание. За это время пройдут клинические исследования новейших лекарственных препаратов. Не исключено, что будет изобретено лекарство от этой болезни. Дженис, само собой разумеется, просто хотелось иметь Харуто у себя под крылом. Она боготворила своего приемного сына. Если бы ей позволили, полагаю, она с радостью нянчилась бы с ним у себя дома до самого конца.

Помню, как мне было не по себе, когда я пришла к Алану и сообщила, что собираюсь на год отойти от дел. Все знали, что я больна. Работала я не особенно эффективно. Я это прекрасно сознавала, но ничего не могла с этим поделать, как бы ни старалась. Больше я не выступала в суде, не только потому, что не могла должным образом уследить за собственными мыслями. Моя речь, когда я уставала, теряла внятность, а слова словно извергались волнами, между которыми образовывались длительные паузы. Но самым страшным для меня оказалось то, что мои ступни начали терять чувствительность. Мне пришлось сменить туфли на высоких каблуках на балетки, чтобы случайно не упасть. Алан беспокоился, он помогал, хотя я не стала рассказывать ему, что со мной не в порядке. В тот день, когда я попросила об «отпуске», он меня, признаться, шокировал, крепко обняв на прощание.

Клиника находилась в Мексике. Там все было зарезервировано на месяцы вперед, но мы с Харуто попытались выжать все возможное из этого ожидания. Мы перестали принимать прописанные нам лекарства и отправились в путешествие по Азии и Европе, пока наконец не очутились в Центральной Америке.

Ко дню перелета в Мексику я почти перестала чувствовать собственные ноги. Ходить я могла, но только не по пересеченной местности. Я, отчаявшаяся и неуклюжая, слепо следовала за Харуто. Он же страдал не столько физически, сколько психически. За одно утро Харуто легко мог из эйфории впасть в беспричинную раздражительность, а затем вернуться в прежнее эмоциональное состояние несколько раз, иногда совершенно без повода. Его кратковременная память еще особенно не пострадала, а вот с долговременной дела обстояли ужасно. Однажды Харуто стоял насмерть в споре со мной, утверждая, что он живет в Перте, а не в Сиднее. По ночам я лежала без сна и раздумывала над тем, стоит ли ему позволять таскать меня за собой по всему миру, надеясь лишь на то, что доктор Чарльз, возможно, сумеет меня вылечить. Впрочем, без этой надежды у меня вообще ничего не оставалось, ради чего стоило бы жить, поэтому я решила, что пусть все идет своим чередом.

Доктор Чарльз был американцем. Постоянно он жил в Чикаго, а в Мексику летал несколько раз в год для лечения пациентов стволовыми клетками. Мы так и не узнали его фамилии. «Зовите меня доктор Чарльз», – говорил он. Его пациентам ничего не было известно о клинике в Чикаго, а чикагских пациентов лечить в Мексику он не отправлял. Таким образом он защищал свою профессиональную репутацию у себя дома.

Хотя с первой личной встречи доктор Чарльз произвел благоприятное впечатление на Харуто, лично я сразу же поняла, что мы совершили чудовищную ошибку. Внешне он походил на актера из рекламы, которую крутят по вечерам: скверный автозагар и ненатурально белые зубы в обрамлении накачанных коллагеном губ. После того, как мы поздоровались, доктор Чарльз тотчас же обрушил на нас целый ворох заоблачных обещаний и вздорной статистики. Харуто, несмотря на весь свой ум и осторожность, проявленные в Сиднее, на этот раз попался на золоченый крючок пустых посулов. Он, который отправлял врачу по электронной почте разумные, научно обоснованные вопросы, стал удивительно наивным. Помню, как я заметила восторг на лице Харуто, когда он слушал разглагольствования доктора Чарльза. Я же, хотя в то время почти ничего об этом не смыслила в теории, тут же отметила неправдоподобность заверений врача, а также бросающуюся в глаза вульгарную ненаучность того, чем американец нас потчевал.

Как бы там ни было, я согласилась. Возможно, я даже надеялась, что мнимое лечение меня быстро убьет.

Харуто лечили первым. Врачи собрали клетки с нашей кожи, а также, ради эксперимента, изучили нашу реакцию на наркоз. Доктор Чарльз сказал Харуто, что надеется со временем получить Нобелевскую премию, но также он сообщил нам, что пройдет еще немало лет, прежде чем другие медицинские учреждения начнут широко использовать его методы. Прошло несколько недель до того, как клетки были готовы. Харуто отвезли в операционную. Я встретилась с ним через несколько часов, когда Харуто восстанавливался после операции. Его общее состояние не изменилось, если не считать небольшого отверстия в черепе. Полагаю, операция на головном мозге была настолько безопасной, насколько это вообще возможно. Они даже не выбрили ему всю голову, лишь маленький участок вокруг небольшой ранки.

Первую операцию я пережила на следующий день. Помню, как очнулась после анестезии. Еще не ощутив слабую боль в голове, иголку капельницы в руке и головокружение, я почувствовала, как меня накрывает волна разочарования. Я была уверена, что умираю.

Когда в клинике убедились, что наши раны не инфицированы, мы вернулись в гостиницу и стали ждать.

Сначала мне показалось, что это все мне просто чудится, что я выдаю желаемое за действительное, воображаю себе, что ощущения возвращаются в мои ступни. Харуто тоже казалось, что симптомы его болезни стали менее заметными, хотя лично я ничего подобного не видела. Я ощущала, как в нем кипит с трудом сдерживаемое напряжение. Временами оно выплескивалось наружу в виде нерациональной раздражительности и истерик. Помню, что мне не раз приходилось уходить из гостиницы, когда Харуто впадал в иступленную, всепоглощающую ярость. Тогда я гуляла по улицам Мехико-Сити, ожидая, когда гроза уляжется. В начале наших отношений я пыталась утешить, отвлечь Харуто или взывала к его разуму, но после того как мы добрались до Мексики, достучаться до него в такие моменты стало просто невозможно. Его злость и нерациональное поведение все больше отдаляли нас друг от друга. Единственным выходом было избегать Харуто до тех пор, пока он не успокоится.

Когда спустя месяц он вернулся в клинику для дальнейшего лечения, меня совсем не удивило, что вместо ремиссии у него наблюдалась деградация. А вот я демонстрировала явное улучшение. Когнитивные функции восстанавливалась, я снова чувствовала свои ноги, а от непроизвольных подергиваний в руках вообще ничего не осталось.

Доктор Чарльз был воодушевлен, очень воодушевлен. Врач обещал Харуто, что после одной или двух процедур ему станет намного лучше. Мне он тоже рекомендовал продолжить лечение.

Второй сеанс для нас обоих был запланирован в один и тот же день. Мы стояли первыми в списке на операцию. Теперь, когда я сжимала руку Харуто, мои пальцы не дергались. Он смотрел на меня так, словно надеялся подзарядиться от меня энергией исцеления. Прежде он давал мне надежду, а теперь я ему. Харуто вновь вызвался идти первым, но медсестра назвала мое имя. Мы обнялись, и я прошла в операционную.

Очнувшись в реабилитационной палате, я надеялась увидеть рядом Харуто, но его нигде не было. Время шло, а он не появлялся. Никто из медсестер не разговаривал по-английски. Доктор Чарльз не показывался. Прошло несколько дней прежде, чем я выяснила, что случилось.

Мы знали о существующем риске. Даже Харуто, несмотря на весь свой слепой оптимизм, понимал, что мы доверили свою жизнь врачу, который лечит на основе теории и удачи. Возможно, просто удача закончилась: вторая операция Харуто имела ужаснейшие последствия. Больше я никогда не видела доктора Чарльза. Я так и не узнала, что именно пошло не так. Харуто я отыскала спустя несколько дней в палате интенсивной терапии другой больницы. Он пускал слюни на свою подушку и никак не реагировал на мое присутствие.

Самой жестокой иронией стало то, что за ночь в мои ноги вернулась вся полнота ощущений. Пока я пыталась придумать, как помочь Харуто, я ходила вокруг больницы по гравиевым дорожкам, и острые камешки, впивающиеся в подошвы, вызывали у меня ощущения еще более загадочные, чем секс.

Я придумала историю об автокатастрофе и устроила так, чтобы Харуто эвакуировали на специальном медицинском самолете в Сидней и поместили под присмотр Линн. Когда врач, наблюдавший за ним во время перевозки, спросил, откуда у пациента следы хирургической операции на голове, я разыграла замешательство, а затем сказала, что, должно быть, его оперировали в больнице уже после сотрясения мозга.

Линн и маму оказалось не так легко одурачить. Сначала они засыпали меня вопросами. Им казалось немыслимым, чтобы мои симптомы просто взяли и исчезли. В то же время им представлялось невозможным, чтобы следы на голове Харуто появились в результате автомобильной аварии. В то время волосы у меня были покороче, но я легко спрятала крошечный шрам, собрав их сзади в конский хвост. Я ничего им так и не сказала. Хотя в дневник я записывала все мои мысли после случившегося с Харуто, хотя я стала еще более откровенной после его смерти, я никогда не писала о случившемся. В глубине души я боялась, что, если изложу все это на бумаге, чувство вины усилится и раздавит меня.

Однако, вновь очутившись в положении, когда мне в самом буквальном смысле стало нечего терять, я решила, что пора вывести всех на чистую воду. Это воспоминание, подобно всем другим, быстро бледнеет. Важно разобраться прежде, чем я это забуду. Возможно, я наберусь храбрости и оставлю этот журнал, чтобы его прочли. Люди узнают обо мне такое, чего не знает никто. Моя любовь Каллум. Моя неудача Харуто.

Время догнало доктора Чарльза так же, как оно догнало меня. Несколько месяцев назад, когда я поняла, что проявления хореи вернулись и моя рука снова пускается в этот проклятый танец, я провела несколько дней на ферме, выслеживая его через интернет. Пока Каллум наслаждался отпуском, я вконец позабыла о работе и принялась искать доктора Чарльза. Учитывая, что случилось с Харуто, это было сродни безумию, а быть может, просто не зависящей от воли человека реакцией на происходящее, либо мне просто нужно было чем-то себя занять, пока я не придумала, как поступить с Каллумом.

Доктора Чарльза я отыскала через несколько дней. Когда я узнала о его судьбе, моя собственная судьба решилась. Его звали Чарльз Морган, и он отбывал пожизненный срок в чикагской тюрьме. Судя по новостям, его операции заканчивались намного чаще так, как с Харуто, чем так, как со мной.

Когда я была еще здорова, часто, словно безумная, повторяла мантру: «Лайла! Тебе досталось чудо, предназначенное Харуто». Я всегда знала, что так оно и есть, но мне повезло лишь на время. Операция только отложила неизбежное, и теперь со мной случится то, что давно предназначено судьбой.