Глава вторая
Клим легко вошел в училищную жизнь, в которой с курсантами обращались, как со взрослыми: строго, но уважительно; ходил строем на парадах, бегал в кино и на танцы. В Речное, где отец и Надя фактически стали мужем и женой, он приехал на зимние каникулы и уже через день пожалел об этом: здесь все напоминало Аню, но самой ее не было. Его спасли книги, которые он накупил на свои сбережения в местном киоске: стихи Аллы Гольдберг, несколько выпусков «Роман-газеты», томик Куприна; после «Поединка» он стал думать о себе в третьем лице, на ромашовский манер, а в книге стихов его поразил портрет автора – светлоглазой женщины с прямыми волосами: на единственной фотографии, которая осталась от Ани, у нее тоже были светлые глаза и короткие волосы. Летом они проходили первую практику на «Климе Ворошилове», только там уже не было ни капитана Маркова, ни рыжего старпома. В Северном порту он пошел на кладбище, но могилу Ани не нашел. Зато, когда проходили мимо места зимовки «Клима Ворошилова» с тем караваном, с борта теплохода хорошо был виден памятник, который они установили с отцом на могиле его матери. И он стал думать, что Аня – его настоящая мать и похоронена здесь, на месте его рождения.
На втором курсе у них появилась новая классная. Ее звали Софья Андреевна, фамилия – Луговская. Курсанты, «проходившие» Лермонтова, тут же прозвали ее княгиней Лиговской, но Климу, вспомнившему книжки-брошюрки, это не понравилось, по повести княгиня была пожилой, манерной, толстой, с красными пятнами на лице, а к ним в класс стремительной походкой входила стройная красивая женщина с глубокими глазами и гладкой матовой кожей на лице без единой морщинки, одетая просто, чаще всего во что-то вязаное, длинное, ниспадающее, но тем легче ее было представить в платье светской красавицы, – из-за таких стрелялись и вызывали на дуэль. Подлинные имя-отчество ему тоже не нравились, не зря великий писатель сбежал от женщины с таким именем, Клим стал про себя звать ее Соней, как звал свою кормилицу Аней. С приходом Сони у них началась новая жизнь: они ходили в театры, устраивали литературно-музыкальные вечера, выпускали стенгазету; Соня учила их танцевать, и у Клима от близости прекрасной женщины, от чудесного запаха духов, от вальсирования кружилась голова, а еще она говорила с ними на английском и немецком: «Вы – будущие офицеры флота, а офицеры в России всегда отличались высокой культурой: говорили на иностранных языках, прекрасно танцевали, писали стихи, изящно ухаживали за дамами. Для меня примером был мой отец, капитан первого ранга Андрей Луговской!» И тут Клим, в силу своего многолетнего и беспорядочного чтения имевший о русских офицерах не такое благостное впечатление, поднял руку: «Разрешите, Софья Андреевна?» Она кивнула, он встал: «Вот вы сказали, какие они были культурные. А Грушницкий?..» Соня грустно улыбнулась: «Грушницкий – юнкер, по сути еще мальчик!» – «Хорошо, а в повести “Поединок” Куприн показывает взрослых офицеров, какие они неинтересные, как они плохо относятся к службе, как напиваются, как с женщинами…» Соня подняла руки к запылавшим щекам и вдруг стала похожа на княгиню Лиговскую: «А как бы ты сам ответил на этот вопрос?» – «Я бы ответил так! – отчеканил Клим. – Главное в офицере – верность: своему делу, своему долгу, своей семье, своей родине». И Соня подхватила и развила его мысль, что Клим Гордеев во многом прав и советским офицерам надо брать из прошлого нашей родины только самое лучшее. После классного часа Клим остался сидеть на своем месте. Он знал, что Соня захочет поговорить с ним. И она присела за парту перед ним, и он опять услышал тот запах духов, от которого у него кружилась голова. «Тебе нравится Куприн?» Клим кивнул. «А “Гранатовый браслет” ты читал?» – «Мне больше нравится радиопостановка…» – «Да-да! – воскликнула Соня. – Мне тоже нравится ее слушать! Помнишь, там в финале такая музыка… “Ларго Аппассионато…” …и эти слова: “Да святится имя твое… Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь?”» Глаза ее ярко блеснули, и Клим опустил голову, а она уже вскочила на ноги с веселой улыбкой: «The lesson is over! Все по домам! Ты ведь в экипаже живешь?» – «В экипаже». – «Я тебя приглашаю на прогулку! Тебе полезно прогуляться после занятий, подышать свежим воздухом!» Однако воздух оказался по-зимнему прогорклым, а дороги – обледеневшими и неудобными для прогулок, особенно в высоких ботиках, какие были на Соне. И ей пришлось тут же вцепиться в Клима. «Еще хотела с утра валенки надеть, – сообщила она ему, посмеиваясь, – да не надела». – «Порвались?» – простодушно поинтересовался Клим. Соня засмеялась, закашлялась, замахала на Клима рукой в вязаной варежке: «Ой, господи!.. Давно так не смеялась!» – «А мне мама говорила: вот насмеюсь, а потом плакать буду». – «Я свое отплакала…» Тем временем они вышли на улицу имени Академика Шмидта, на которой Клим раньше никогда не бывал: широкая мостовая, большие дома. И Соня поняла его настроение: «Я, когда увидела эту улицу впервые, вдруг почувствовала себя дома, в Ленинграде. И еще – такое название! Я же Отто Юльевича столько раз видела!» – «Шмидт – это который с бородой на льдине?» Соня вздохнула: «Для вас, молодых, тридцать лет кажутся веком! А Отто Юльевичу было в то время всего сорок лет. И умер он только два года назад, в шестьдесят пять, для мужчины это не возраст». – «А для женщины?» – «Для женщины, – рассмеялась Соня, – тем более! Я же почему валенки не надела? Потому что я в них некрасивая!» Клим помотал головой: «Нет, вы всегда… красивая!» – «Вот видишь, как я тонко и ненавязчиво напросилась на комплимент! – веселилась Соня. – Спасибо! Ты мне очень нравишься!» Остановились возле одного из домов. «Здесь я живу». – «А где ваши окна?» Соня снова рассмеялась. «Клим! – Она впервые назвала его по имени. – Ты не обознался, часом? Я же не твоя подружка!» – «А у меня нет никаких подружек, – сказал Клим. – У меня никого нет». Соня помолчала, потом показала рукой в варежке: «Видишь два окна и балкон на четвертом этаже?» – «Где елка?» – «Где елка. – И вдруг спросила, наверняка зная ответ: – А ты на Новый год домой поедешь?» Он помотал головой: «Нет. Там… еще хуже».
И она ничего не спросила, потому что поняла почти все, а тридцать первого декабря пришла в экипаж: «Собирайся! Поможешь мне с покупками!» На этот раз она была в валенках и выглядела рядом с Климом совсем маленькой. Они прошлись по заполненным народом магазинам и, обвешанные авоськами, как елка игрушками, поднялись в ее квартиру, где их встретили три черных кота: большой, средний и совсем маленький. «Ты бы видел, Клим! – воскликнула Соня. – Ты бы видел, какими я их подбирала: грязные, тощие, больные, а сейчас вон какие красавцы!» И Клим прямо здесь, в прихожей, под вешалкой, разревелся: «Вы меня так же… подобрали?» И Соня, сняв только один валенок, наклонила его за шею к себе и погладила по голове: «Ты подумал, что я тебя пожалела, и обиделся? А разве это плохо, когда жалеют? Я, наоборот, хочу, чтобы меня пожалели!» – «Я вас очень… жалею!» – «Правда? Тогда все в порядке! Пошли накрывать на стол! Скоро гости придут!» Клим замер: «Гости?» – «А ты думал, что мы с тобой будем вдвоем?» Он покачал головой: «Нет. С котами». Они разделись и понесли авоськи на кухню, и Соня объясняла на ходу: «Новый год – семейный праздник, и ко мне придут дочь с зятем и внучка». – «Внучка?!» – «Да, Клим, я уже десять лет как бабушка!»
Гости появились в масках: Дед Мороз и две Снегурочки, постарше и помладше; дочь Наталья, высокая, кудрявая, и без маски не могла выйти из роли, зато Сонина внучка Юлька стала всех строить, прежде всего младшего из котов, который прыгал на елку: «Барсик, веди себя прилично! Ты уже не уличный кот, которого подобрали и ввели в приличный дом!» Клим жутко, до слез, покраснел и отвернулся к книжным полкам. А там было на что посмотреть! И классика, и современные авторы! А вот Генрих Белль, Веркор, Грэм Грин, Альберто Моравиа!.. Хемингуэй!!! Подошел зять, Виталий, в котором Клим без особого удивления – он уже знал, что мир очень тесен, – узнал бывшего старпома с «Клима Ворошилова»: «Здесь только часть собранного Константином Петровичем и Софьей Андреевной, им пришлось много переезжать». За их спиной возникла Юлька, ткнула пальчиком в такой знакомый Климу переплет с такой знакомой фамилий: «Я тоже буду поэтом, как Аля!» – «Поэтессой», – поправил Клим с улыбкой. – «Нет, поэтом! Аля сказала, что поэтессы жили до революции!» И важно удалилась. «Софья Андреевна и Алла Гольдберг окончили Ленинградский университет, Аля стала известной поэтессой…» – «Поэтом!» – улыбнулся Клим. «…И той и другой досталось в жизни. Не знаешь, кому больше. У Али трое детей умерли, с мужьями не повезло, а у Софьи Андреевны мужа, капитана дальнего плавания Маркова, арестовали, сослали, она с Наташей приехала к нему на поселение, жили на севере, в бараках, балках. Он и здесь на флоте работал, начал с рулевого, дошел до капитана, подал на пересмотр, его полностью оправдали, думали возвращаться в Ленинград, а тут война… В сорок втором он зазимовал с караваном, я у него третьим штурманом был. Весной баржи спасти не удалось, его снова посадили, правда, скоро выпустили, и он снова поднялся до капитана. – Виталий помолчал. – А нынче мы его похоронили». – «Я в рейсе был, как раз на “Климе Ворошилове”. Все выстроились, флаг приспустили и гудок дали». Виталий вздохнул: «И осталась Софья Андреевна одна. А мы ей только-только пятьдесят отметили! Из издательства уволилась, на живую работу пошла, к вам в речное училище». В это время самый малый и самый шустрый из котов запрыгнул Виталию на плечо. Тот улыбнулся: «Кошек вот подбирает!» Клим потупился. «Мужчины! – донеслось из кухни, и Клим не смог разобрать, чей это голос: Сони, Натальи или Юльки. – Помочь не хотите?» В середине первого, прожив полчаса в новом году, Клим засобирался в экипаж. Соня всплеснула руками: «Вот те раз! А зачем я тебя танцевать учила?» Виталий включил радиолу, и Клим пригласил Соню на танец. Она в туфлях на каблуках, а он в суконных ботинках были почти одного роста, и он смотрел в ее глубокие глаза и думал: ну и что, что Соне пятьдесят, а ему пятнадцать, он все равно любит ее, с тех первых брошюрок, и будет любить всегда… Он проснулся на диване под елкой. Рядом с ним, удовлетворенно похрюкивая, спал средний из черных обитателей Сониной квартиры. Судя по светлому окну и позвякиванию ложек на кухне, был уже день, первый день пятьдесят девятого года. Он сел и потянулся за брюками, висевшими на спинке стула. Кот укоризненно посмотрел на него и переместился на его место. Клим оделся, оправился, но выходить не спешил. Соня сама появилась в дверях. Она была в плотной юбке и длинном свитере с высоким горлом, с чуть растрепанными волосами, в полусумраке похожая на девчонку. «Доброе утро, Клим! С Новым годом!» – «С Новым годом, Со… Софья Андреевна, – ответил Клим. – Мне так стыдно, можно я на колени встану?» – «Ты уже стоял на коленях». – «Когда?» – «Когда мы с тобой станцевали вальс, фокстрот и танго». – «Я – танго?..» – «И неплохо! Ты даже пытался поднять меня на руки». Клим взглянул на Соню с ужасом: «Поднял?» – «Уронил! Но не стал поднимать, а прямо на полу назвал меня Соней, предложил мне руку и сердце, Наталью с Виталием обещал усыновить, а Юлька обиделась и сказала, что на бабушках не женятся, пусть лучше Клим женится на ней». Клим застонал и закрыл лицо руками. «Не переживай! Хмель молодцу не в укор!» – «А где все?» – «Мы встретили Новый год по ленинградскому времени, я позвонила Але, Виталий заказал такси, и они уехали». – «Они… плохо про меня?» – «Почему? Разве это плохо, когда человек говорит о любви?» И тут он признался, что три года мечтал встретить с ней Новый год. Соня просияла, услышав про книжки: «Я же их все – переписала! Как будто – себя!» – «Прозрачной литой прозой», – процитировал он. «Ты читал "Золотую розу"? – И, словно в осуждение, покачала головой: – Ну что за мальчик! Это не роза золотая, а ты – золотой!» И снова покачала головой: «А меня Паустовский обманул: наобещал, обнадежил, а как дошло до дела…» – «Вы его знали?» Тут Соня словно очнулась: «А ты что подумал? Господи! Да я же о его книгах!» Потом она поила его кофе с пирожными, до которых ночью у него не дошли руки, вернее ноги, и объяснила ему, что с ним происходит: «Тебе захотелось того же, чего хочется всем: тепла, доброты, любви…» И, словно сговорившись, они взглянули на старшего кота, который сидел на табуретке и умильно смотрел на хозяйку. «Но я же не кошка! – выкрикнул Клим. – А вы!.. Зачем вы меня пригласили? Я же теперь… Мне же теперь…» – «А я? Как мне теперь? – тихо спросила Соня и подняла на него глаза с черными полукружиями. – Я же всю ночь не спала, мне давно так хорошо не было, потому что ты был здесь, ты спал на моем диване и казался мне то сказочным принцем из моего детства, то юным кадетом, моим несостоявшимся женихом, то моим сыном, который вовсе не умер, а вырос красивым, талантливым, добрым… Я очень любила своего мужа, с его смертью я потеряла все. Но он был старше меня почти на двадцать лет, он был мне как отец, я и была с ним, потому что он похож на папу, но мы не смогли чего-то преодолеть, он не был моим любимым мужчиной, у меня никогда не было любимого мужчины. Только однажды… В сорок четвертом я приехала к нему, и мне разрешили быть с ним в комнате свиданий три дня. Целых три дня, которые мы превратили в одну длинную ночь, ночь любви, ночь счастья, ночь сострадания… Аля не раз мне говорила, что наш мир спасет не красота и даже не любовь, а только – страдание. А я бы сказала: сострадание. Оно спасло нас тогда, в те необыкновенные три дня. Я не хотела, чтобы они закончились просто так, я хотела сына, я совсем забыла и забросила Наташу, я жила только воспоминаниями о тех трех днях и мечтой о сыне. И когда плод нашей любви родился мертвым – умерло то, что связывало нас с Константином Петровичем как мужчину и женщину. И так было пятнадцать лет, целых пятнадцать лет!.. Я тебе рассказываю это, потому что увидела в тебе мужчину. Для меня мужчина тот, кто любит и умеет любить! Мужчиной можно стать, только полюбив женщину!» – «Такую, как вы?» И Соня вскочила и заходила по кухне упругой пружинистой походкой. «Да, Клим! Такую, как я! Я столько лет ждала! Я столько лет страдала! Во мне столько накопилось! Я бы столько могла дать!» Клим поднялся и встал на ее пути: «Если вам нужна моя жизнь…» – «Да, Клим! Нужна! – Обняла его и склонила голову к его плечу. – А сейчас – уходи!»
На зимних каникулах Клим ушел в лыжный поход по районам области. Выходили с рассветом, на склоне дня располагались в новом селе, обычно в школе, сытно обедали (а по сути, ужинали) в районной столовой с присутствием комсомольских начальников, вечером встречались в клубе с молодежью, давали концерт, устраивали танцы. А Клим успевал еще забежать в местный книжный магазин и однажды ему повезло: он купил томик избранных произведений писателя-эмигранта, о котором ему столько рассказывала Соня, называя его непременно полным именем: Иван Алексеевич Бунин. В походе он простудился, и его положили в училищный лазарет – отдельную комнату с белоснежными стенами и стерильно чистой постелью. Он раскрыл книгу, вчитался и вдруг подумал о себе в манере Ромашова: «Он припал к неряшливо изданной книжке, как к роднику с холодной и чистой водой». Особенно его потрясли «Митина любовь» и «Солнечный удар». Как права Соня, думал он, прочитав «Митину любовь»: только женщина, которая сама любила и страдала, может понять того, кто любит. А после фразы в самом начале «Солнечного удара» «…и блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она под этим легким холстинковым платьем…» закрыл глаза и увидел перед собой Соню, и ему захотелось, чтобы она пришла к нему. И Соня пропела в приоткрытую дверь голосом Шурочки из «Поединка»: «Арестантик, арестантик! Я вам калачик принесла!», прошла к его кровати, а он вдруг понял, как много в ней женского, скрываемого «холстинковым платьем»: небольшие, но острые груди, широкие плоские бедра… «Бунин? – удивилась и обрадовалась Соня. – Иван Алексеевич? Где ты его достал?» – «В Таловке, – прохрипел Клим. – Там была только одна книга, я прочитаю и подарю вам». – «На Восьмое марта, ладно? Ты ведь хочешь поздравить свою любимую классную руководительницу?» Клим покачал головой: «Восьмого марта нет классных руководительниц, есть только любимые женщины». Она погладила его по плечу, а он схватил ее руку и ощутил, как она подрагивает. «А я тебе тоже купила подарок на Двадцать третье февраля – пластинку!» – «Ларго Аппассионато?» – спросил Клим дрогнувшим голосом. Она распахнула глаза, и они стали такими большими, блестящими, глубокими, что Клим опять по-ромашовски подумал о себе: он утонул в ее бездонных глазах. «Ты придешь ко мне, и мы поставим и будем слушать!» – «И я скажу, – прошептал Клим, – Да святится имя твое! Ты обо мне помнишь? Помнишь? Помнишь?» – «Кли-им! – взмолилась Соня и поднялась на ноги. – Так нельзя! Тебе нравится ходить по краю пропасти, это тебя возбуждает, но я-то давным-давно там, внизу!» – «Простите меня», – сказал Клим и отвернулся к стене. «И когда выйдешь на свободу, арестантик мой бедненький, не ешь меня глазами, прошу тебя, продержись еще месяц!»
Через месяц Климу исполнилось шестнадцать, Соня пришла в класс, и курсанты поздравили его, а когда все разошлись и они остались одни, Соня строгим командирским голосом сказала ему, чтобы он отпросился до завтра по случаю дня рождения и пришел к ней в семь часов. Была она в этом момент особенно красивой: в белой блузке, с короной мягко блестевших волос, с румянцем на обычно матово-бледных щеках. И в который уж раз Клима поразила девическая тонкость ее черт. Но глаза какие-то были нездешние, она смотрела на Клима, но видела что-то свое. Он пришел к ней, они сели за стол и выпили за Клима, но Соня, вместо того чтобы опроститься и раскрепоститься, долго и мучительно оправдывалась – непонятно перед кем: «Почему мне нельзя любить тебя? Потому что мне много лет? Но ведь я чувствую себя твоей ровесницей! Неужели все дело в дате, указанной в паспорте? Хотите, я выброшу его? Я уничтожу все документы о своем возрасте, и тогда у вас будет полное основание судить меня – но только за то, что я уничтожила документы! Мне скажут: ты воспитатель, ты его учительница! Да, это так! И сегодня я подала заявление: прошу снять с меня классное руководство! Да, скажете мне вы, он – ребенок! Но он был ребенком до вчерашнего дня! А сегодня ему исполнилось шестнадцать, теперь он – юридически взрослый мужчина! Тебя накажет Бог, – говорят мне они, – ты совершаешь прелюбодеяние! А я истинно говорю вам: я не прелюбодеяние совершаю, а любовь! Вспомните притчу о праведнике и грешнике! Кого Бог приблизил? Того, кто грешил! Небеса могут наказать меня, но они могут и простить! А я всю жизнь жила не по небесному закону, а по людскому, который не дает права на грех!» Она сделала движение, и Клим испугался, что она хлопнется сейчас на колени, но Соня всего лишь распростерла руки: «Как я завидую Але! Она любила всегда! И ничего не боялась!
Знаешь, люди не могут понять,
Почему ты любил мое тело!..»
Клим подхватил:
«…А оно быть любимым хотело
Так, что ты не смог устоять!»
И попросил: «Поставьте “Ларго Аппассионато”».