Глава первая
Клим родился в марте сорок третьего на случайной зимовке и назван был по имени теплохода немецкой постройки «Клим Ворошилов», чей караван из трех лихтеров и семнадцати барж застрял поздней осенью во льдах на пути в Северный порт. Женщин и ребятишек расселили по домам в убогой деревушке неподалеку, а мужики до самого Нового года жили на теплоходе и лихтерах, валили лес и строили дом, куда потом перешли жить. Сам же теплоход под командованием ссыльного капитана дальнего плавания Маркова, оправданного перед самой войной, и головной лихтер Степана Гордеева, груженный углем, стояли под парами всю зиму, и Клим появился на свет в шкиперской каюте, укутанной для тепла снаружи войлоком и обитой досками. И когда, казалось, самое трудное и тяжелое было пережито, настали теплые солнечные дни и растаял снег на надстройках, мать Клима умерла, сгорела в несколько дней, но Степан не потерял головы, а схватил в охапку закутанного в несколько одеял сына и побежал в деревню, где на квартире у одних стариков жила матроска с «Клима Ворошилова», родившая в феврале девочку. Степан бросился перед молодой женщиной на колени и неожиданно зарыдал, даже не зарыдал, а заревел страшно, по-звериному.
Как ни старались речники всю зиму, строя из бревен и намороженного льда дамбу, ранний ледоход похоронил их надежды, разломав и потопив все баржи. С тремя лихтерами на буксире «Клим Ворошилов» пришел в пункт назначения вслед за льдом, и капитана сразу арестовали. На месте зимовки остались покореженные и затопленные баржи да могила матери Клима, а его семнадцатилетняя кормилица (ее звали Аней) стала его мачехой. И еще у него появилась сводная сестра Надя.
Отплавав навигацию, встали на плановую зимовку в поселке Речном и жили в деревянном двухэтажном доме, только что построенном заключенными из местного лагеря, в отдельной однокомнатной квартире, в которой, однако, для экономии отапливали только комнату. Надя отпала от Аниной груди, как только начала ходить и говорить, в десять месяцев, а Клим сосал грудь своей кормилицы почти до четырех лет. Аня объясняла своим товаркам, когда те начинали стыдить Клима: «Это я, чтоб не забеременеть, куда мне с тремя-то?», а Клим отрывался от вкусной груди и говорил: «Тетя, иди на куй». И первое, что он помнил из своего детства, – большие, белые, горячие груди Ани, которые он по очереди обхватывал обеими руками, сдавливал, покусывал, и Аня почему-то позволяла ему это и не ругала его. Повзрослев, Клим с удивлением обнаружил, что совсем не видит в своем детстве отца – только Аню, он не отходил от нее ни на шаг и все время жил в ожидании тех сладостных минут, когда он сядет к ней на колени и сам, своими руками, выпростает Анину грудь из ее платья.
Климу никто не был нужен, кроме Ани, а Надя, наоборот, неожиданно привязалась к своему отчиму, ластилась к нему, и тот просто млел, и редкая улыбка появлялась на его суровом неподвижном лице. Клим уже знал, что Аня и Надя не родные ему, потому что отец сам сварил железный памятник со звездочкой наверху, и однажды караван остановился повыше деревеньки в десятка полтора домов, и Аня сказала Климу с Надей, что здесь они родились шесть лет назад, а отец погрузил покрашенный белилами памятник в лодку, спустил ее на воду и взял с собой Клима. Они установили памятник на месте креста, сваренного из труб, и постояли у могилки с опущенными головами, и Клим почувствовал неведомую до сих пор грусть, словно его лишили самого дорогого в жизни, но потом он вспомнил про Аню: нет, его мама не умерла, она с ним, и когда они вернулись на лихтер, он подбежал к ней, уткнулся лицом в ее мягкий живот и разрыдался: «Мама!.. Мама-Аня!»
А в следующую навигацию лихтер попал в аварию с порчей груза, отца посадили, и они остались втроем. Если б еще не было его сводной сестры, которая стала капризулей и плаксой, Клим был бы совершенно счастлив. Шкипером на лихтере стал отцов помощник дядя Гриша, мужик лет сорока, сельский механизатор, вырвавшийся из деревни с женой, рыхлой, болезненной тетей Клавой, и шестнадцатилетней дочерью Грунькой, широкозадой, как баржа.
Пока Степан Гордеев был командиром, дядя Гриша клялся ему в верности, а как сам стал шкипером, высадил Аню с детьми на берегу возле дебаркадера и буркнул, пряча глаза: «Ждите, скоро пассажирский снизу придет». И они пошли со своим скудным скарбом – ведь жили-то на всем казенном – в зал ожидания, оказавшийся пустым и холодным. У Нади уже не было ни сил, ни слез, и она тут же уснула на деревянной скамейке под старенькой Аниной шалью, а Клим прислонился к Ане, и та обняла его и прижала к себе:
– Мальчик мой, родненький! Как бы я без тебя?
– А я без тебя – сразу бы умер!
– Глупый! – Она наклонилась и поцеловала его. – Это я бы умерла!
– Нет, я!..
Она прижала его к себе еще крепче, а он спросил:
– За что дядя Гриша нас, что мы ему плохого сделали?
Аня вздохнула:
– Это не дядя Гриша, а тетя Клава. Побоялась она…
Клим поднял голову:
– Чего?
– Ничего. Мал ты еще…
Клим обиделся:
– Ничё не мал! Грунька нам с Надькой все рассказала!
Аня неожиданно оттолкнула его от себя:
– И что она вам рассказала?
– Ну, как люди женятся, откуда дети рожаются!.. – Клим рассказывал обстоятельно, ничего не скрывая, а Аня глядела на него со страхом и чуть ли не с отвращением, потом вдруг притянула его к себе и зашептала в самое ухо:
– А когда ты все узнал, ты меня, наверно, перестал любить?
– Нет, – ответил Клим горячим шепотом, – я еще больше стал любить тебя! Когда я вырасту, я женюсь на тебе!
– На мамах не женятся!
– А ты не мама, ты – мама-Аня!
Она щекотно засмеялась в самое его ухо:
– Я думала, ты женишься на Наде!
Клим помотал головой, покоившейся на высокой Аниной груди:
– Нет, лучше пусть отец на ней женится, вон как она скучает по нему!
И Аня снова оттолкнула его от себя:
– Не вздумай сказать кому!
Клим обиженно засопел:
– Чё ты прямо? Я же не виноват, что ты такая!
– Какая?
– Лучше всех! И я тебя всегда-всегда любить буду! А ты?
– Солнышко мое! Да я и так из-за тебя всю жизнь поломала! У меня же, кроме тебя, никого больше на свете нет!
Но последних слов он уже не слышал, провалившись в сон на Аниных теплых руках.
* * *
Они приехали в свой поселок и переночевали в своей квартире, а утром Аня убежала в «кадры». Командовал ими маленький, ростом с пятиклассника, Коркин, которого боялись даже бывалые шкипера, а женщины, те просто трепетали перед ним. Клим с Надей прождали ее целый день, голодные, осиротевшие. Аня пришла с полной сумкой продуктов, там были даже колбаса и конфеты. Была Аня незнакомо веселой, чужой, от нее пахло вином, и она неожиданно стала ласкать и кормить Надю, а на Клима не обращала никакого внимания. Обиженный Клим лег на постель не раздеваясь и заснул.
Он проснулся в темноте и обнаружил, что кровать Ани пуста. Она сидела на кухне под тусклой лампочкой, уставившись взглядом в стену. Клим подошел, позвал: «Маманя!», что на самом деле означало «мама-Аня», погладил, но Аня повела плечом, словно сбрасывая его руку:
– Иди, Климушка, поспи еще немножко.
– А ты?
– А я уж не лягу. Собираться буду. Утром уезжаем.
– Куда?
Аня помолчала.
– Хорошее место я у Коркина… выхлопотала. На дебаркадере будем жить.
И место оказалось действительно хорошим. Аня с Надей занимали каюту для матросов, а Клим размещался в одной из обычно пустующих комнат отдыха. Они с Надей купались в теплой воде, катались на лодке, ловили пескарей, а вечером, выпросив у Ани два рубля, бегали в кино. Он сблизился с Надей и отдалился от Ани, которая после поселка как будто потухла, выключилось в ней что-то.
Шкипершей была крупная пятидесятилетняя женщина, от которой приятно пахло постным маслом, на котором она жарила пескарей. «Опять этих п…денышей наловил?» – смеялась она, когда Клим приносил ей пожарное ведро с уловом. Не стесняясь детей, учила Аню жизни:
– Чё одна кукуешь? Заведи мужика! Убудет тебя, что ли?
Аня молчала, опустив голову.
– Молодая, красивая, сдобная! Да я б на твоем месте!..
– А что вам мешает?
– А мне ничё не мешает! – смеялась шкиперша. – Вот уж как праздник будет!.. – И в предвкушении чего-то невыразимо приятного передернула покатыми плечами.
– А что за праздник? – спросил Клим.
– День Военно-морского флота! Все моряки к нам сбегутся!..
Но к ним никто не сбежался, потому что в субботу все сельские мужики отправились на своих лодках по ягоды, на рыбалку, на покос. Они сидели за столом вчетвером, и шкиперша белозубо улыбалась Климу:
– А нам никого и не надо, у нас вон какой красавчик: волос светленький, а реснички черные да густые! Девчонки все ляжки обоссут!
Клим опустил глаза, а Надя, наоборот, вздернула голову и почему-то покраснела.
– У них, – махнула шкиперша мощной рукой в сторону деревни, – уже ничё нового в жизни не будет, а у тебя – все впереди! Столько интересного узнаешь! Хочешь узнать-то?
Клим взглянул на Аню, но та отвела глаза.
– Хочешь, по глазам вижу! За маманей-то подглядывал?
И тут Аня взглянула на него так, что он совершенно неожиданно для себя кивнул:
– Она самая красивая, лучше всех!
Аня ненатурально засмеялась и потянулась к бутылке:
– А давайте выпьем за меня, раз я лучше всех!
Клим заявил, что тоже хочет выпить за «маманю», и ему налили целый стакан вина, и всем стало легко и весело, а шкиперша стала петь матерщинные частушки.
Потом она вытащила Клима плясать и закружила его, и он упал на пол, а она топала своими толстыми ногами и трясла над ним большим задом в голубых трусах до самых колен.
Аня подняла Клима на ноги и тоже стала кружиться с ним, и он опять упал на пол, а она снова подняла его и стала целовать:
– Ты пьяный, я тоже пьяная, мы оба с тобой такие пьяные!
Тут шкиперша оторвала его от Ани и прижала к горячему животу:
– С маманей тебе нельзя целоваться, а с тетей Катей можно! Хочешь с тетей Катей целоваться?
Он почему-то вспомнил Груньку и сглотнул слюну. И тут Аня вышла из каюты, Надя поднялась вслед за ней.
– Чё это они? – удивилась тетя Катя. – Аль ревнуют? Да я ж шуткую!
Аня лежала на своей кровати и даже не повернула головы, когда Клим вошел в каюту. Он присел к ней, и она отодвинулась к стене, чтобы он смог примоститься с краю.
– Срам-то какой, – сказала она, – баба над ребенком ляжками трясет, а я ничё сказать не могу: чем я лучше, раз я за этот дебаркадер… Только, Климушка, мне так стыдно было! И не перед отцом, а перед тобой! Только перед тобой!
– Не надо, – сказал он, прижимаясь к ней, – не плачь, я тебя никогда-никогда не разлюблю.
Аня погладила его по голове и сказала слабым голосом:
– Где там Надька? Иди побудь с ней, а то мы совсем про нее забыли.
Надя стояла у перил и смотрела на пескарей, которые сверху были похожи на длинные камешки. Клим встал в некотором отдалении.
– Чё пришел? – спросила она.
– Просто так, – буркнул он.
– Тогда уходи, раз просто так!
– А если не просто так?
– Тогда скажи!
– Чё?
– Сам знаешь чё!
Она по-женски лукаво взглянула на него и вдруг стала похожа на Аню.
– Ты… это…
– Ну? – Она подвинулась к нему, и он неожиданно для них обоих чмокнул ее в горячее ухо.
И у них с Надей началась «любовь». Аня ревниво-снисходительно посмеивалась, а шкиперша обзывала Клима изменщиком. Осенью их дебаркадер отбуксировали в затон, и Аня повела своих детей в школу. Они сидели за одной партой и не расставались даже на переменах; привыкшие к ограниченному пространству палуб и кают, оба боялись людей, боялись жизни, боялись насмешек и обидных вопросов об отце. А он появился перед Новым годом, короткостриженый, исхудалый, чужой. Надька с визгом повисла на нем, Аня заплакала, а Клим стоял в стороне, насупившись. Ночью он проснулся от позабытых уже звуков и понял, что все кончилось.
* * *
Клим оказался прав и не прав. Началась новая жизнь, но в ней не было Ани. И Надя ему стала теперь просто сестрой, они напрочь забыли свою летнюю «любовь». Клим жил теперь только для себя и старался ничего не замечать: как на глазах увядала Аня, как в Наде все больше появлялось бабьего – не женского, Аниного, а тёти-Катиного, одновременно притягательного и отталкивающего; как не по-отцовски жадно смотрел на нее Степан.
Клим перестал бояться школы, у него появились друзья; смышленый, аккуратный, он стал любимчиком у своей первой учительницы Татьяны Петровны. Сама она, невысокая, черноволосая, смуглая, ему не очень нравилась: куда ей до Ани, но к его отношению к ней добавлялось мальчишеское преклонение перед ее мужем.
Юрий Волохов был самым знаменитым из молодых капитанов, закончивших речное училище и пришедших на смену поколению «практиков», добиравшихся до капитанского мостика в лучшем случае к сорока. Он был прост, весел и неотразимо красив в форменном кителе с серебряными погонами, фуражке с кокардой и кирзовых сапогах. Когда бы теплоход сормовской постройки «Иртыш» ни подходил к лихтеру, на мостике всегда стоял капитан Волохов, а через пять минут он неизменно ступал на палубу лихтера, весело здоровался со Степаном, ласково приветствовал Аню:
– Здравствуйте, Анна Сергеевна! Не угостите ли кваском?
Аня смущалась, но не могла скрыть радости:
– Ой, да уж у вас-то этого квасу!..
А Клим уже мчался из камбуза с большой кружкой, стремясь не расплескать так полюбившийся молодому капитану настоянный на горелых сухарях напиток. Климу же Волохов советовал учиться на судового механика:
– Судоводство ты и так знаешь, с детства вахты стоишь, я тебя все время в бинокль в рубке вижу. Если с машиной будешь на ты, то тебе никакое совмещение не страшно. А то у нас многие капитаны только числятся механиками.
Почти в каждом номере бассейновой газеты, кипу которых Степан приносил вместе с получкой, было что-нибудь про Волохова: то пришел на неосвоенный приток, то провел самый большой плот, то первым перешел на прямое совмещение, став капитаном-механиком.
Отец Клима ко всем новшествам относился так, словно рушилось что-то в его собственной жизни: «Ох и доиграются они вместе с Гавриловым!»
Клим уже своим детским умом понимал, что в Степане говорит зависть, но ему не было жалко отца. Тот же был просто влюблен в начальника пароходства Макарова, моложавого и представительного в своей генеральской форме, несмотря на невысокий рост, и почему-то на дух не выносил зама по кадрам, сухопарого и сутулого Гаврилова, инициатора прямого совмещения профессий.
А тот везде и всем доказывал, что иного пути нет, да это и понятно было, ведь столько нового флота пришло: финские, чехословацкие и румынские «самоходки», сормовские буксиры, немецкие красавцы лайнеры. Правда, на пассажирских судах совмещения не было, и там капитан не спускался ниже верхней палубы, где у него была каюта, всем заправляли помощники: старший, пассажирский, по хозяйству. В Речном поселке зимовал только один лайнер, глубокосидящий «Владимир Маяковский»; его капитан, молодой, улыбчивый Сергей Иванович Попов, в глазах Клима был небожителем, пока они не оказались соседями по новому дому с «удобствами» во дворе…
И лихтер у них был теперь не тот большой, широкозадый, паровой, с кочегарами и матросами, а маленький, похожий на бумажный кораблик, и возили они не уголь на Диксон, а продукты из Южного порта в Северный. Основными «продуктами» были водка и вино, что несказанно радовало Степана: весь рейс даровая выпивка в рамках естественной убыли в соответствии с прейскурантом. И если первые два-три года с ними плавала матроска Вера с малолетним сыном Виталькой, то в год окончания Климом и Надей пятого класса пошли в навигацию одной семьей, чтобы получать «за недостающего», а вся его работа досталась Климу.
К двенадцати годам Клим перерос всех одноклассников, а Надя стала своими пышными формами напоминать Груньку. И голос у нее стал такой же неприятно высокий, «деревенский». Клим же больше молчал и на уроках отвечал тяжелыми фразами с длинными паузами, во время которых он думал. Особенно его манера ответов раздражала ботаничку Зинаиду – первую красавицу Речного, сменившую в поселке двух мужей, причем новый муж был младше предыдущего и самой Зинаиды.
Она просто выходила из себя: «Гордеев! Ты сам-то понял, что сказал?» И ставила ему в пример ответы зубрилки Надьки, а та и рада стараться: записалась в юннаты и мыла полы в «живом уголке». Получив в лучшем случае «тройку», Клим медленно садился и исподлобья взглядывал на ботаничку: подумаешь, цаца! Мама-Аня не хуже! И у нее глаза добрые! Ботаничка и это отмечала: «И не надо, Гордеев, смотреть на меня, будто я зверь какой!» И ему всегда хотелось спросить: «А змея – зверь или нет?», потому что в облике Зины было что-то змеиное.
В первый же месяц на лихтере он загорел дочерна, еще больше вытянулся, и, по выражению Нади, стал «тонким, звонким и прозрачным». Она сказала это, фыркнув, когда погрузка водки была закончена, Степан с проводником приступили к дегустации напитков, а они втроем, переодевшись в самодельные купальники (Аня с Надькой – из двух предметов, Клим – из одного), пошитые Аней из черного сатина, купались пониже мостков, переброшенных с берега на лихтер.
Клим только что вышел из воды и стоял перед ними, голый, не считая узких плавок, мокрый, и Аня, которая в купальнике и без обычной косынки на коротких прямых волосах казалась чуть ли не ровесницей Надьки, подняла на него глаза и сказала мягким голосом, так не похожим на визгливый Надькин:
– Клим у нас прямо… как спортсмен!
Тут-то Надя и сказала, какой он. Клим хотел возразить, что вовсе он не тонкий-звонкий, а сильный и взрослый, работает на учалке наравне с отцом, стоит за Аню ночные вахты, подтягивается на турнике, но, опустившись между ними на песок – справа белое рыхлое плечо сестры, слева Анино, крепкое, загорелое, гладкое, буркнул:
– Ты зато – нас с маманей перевесишь!
Аня лицемерно хохотнула:
– Я в ее годы еще толще была!
Надька вскочила на свои ножки-коротышки:
– Ага, значит, я толстая? А вы… вы… вы… – От возмущения она даже потеряла дар речи. – Вы прямо как эти… как полюбовники!
Выпалив это, она с шумом и брызгами бросилась в воду и поплыла некрасиво, по-собачьи, как плавало большинство виденных Климом на воде женщин. Клим и Аня смотрели на нее и неловко молчали, наконец Аня сказала, словно оправдываясь:
– А я никогда толстой не была. И загорала быстро, меня так и звали: Анька копченая. И нашу речку быстрее мальчишек переплывала. – Помолчав, ненатурально засмеялась: – В полюбовники вот записала!..
Искоса взглянула на него, но он не повернулся к ней и ничего не сказал, подумав, что, конечно, Надьке обидно, раз он ее не любит так, как Аню, но разве он виноват, что Аня лучше всех?
Аня, словно прочитав его мысли, поднялась и, будто красуясь перед ним, поправила лифчик, повязала белую косынку, а он увидел рыжие заросли ее подмышек и вдруг вспомнил Груньку…
– Пойду я, – сказала она, не глядя на него, – Степан уж там распсиховался, поди. А ты с Надькой уж как-то… Чтоб не болтала зря. – Двинувшись к мосткам, бросила через плечо: – Любит она тебя, вот и бесится.
То, что она назвала отца по имени, а на него старалась не глядеть, заставило Клима понять: что-то закончилось у них сегодня с Аней, он уже не ребенок, вон как Аня взглянула на него, когда он выходил из воды! Он пошел к Надьке и увидел, как радостно вспыхнули ее глаза…
Больше купаться вместе им в это лето не довелось: был долгий и длинный рейс, в котором сначала мучили жара и комары, потом попали в сильный ветер и шторм, а в Северном порту скопилась к их приходу очередь из более чем ста грузовых судов.
Степан с проводником, выпив всю норму, полагающуюся по естественной убыли винно-водочных изделий, занялись рыбалкой, забрасывая переметы прямо с кормы лихтера, и Аня замучилась чистить и жарить всех этих чиров и сигов.
Клим стоял все ночные вахты, только ночи на Севере как таковой не было, да и рейд не спал: словно автомашины по улицам и переулкам, сновали между лихтерами и самоходками рейдовые теплоходы и служебные катера, речники перекликались, даже не пользуясь рупором, а в тихую погоду ездили друг другу в гости на шлюпках.
Утро наступало незаметно, и Клим всегда говорил входившей в рубку Ане:
– Чё так рано? Спала бы еще!
Аню, видимо, такая «забота» не очень радовала, и она садилась на диванчик и начинала обсуждать с ним будущий день: что готовить на завтрак, обед и ужин, что заказать отцу, если тот поедет на берег, что надо сделать по судну… Такой порядок – обсуждать все вопросы не со Степаном, а с Климом, словно он был главой семьи и шкипером, завелся чуть ли с начала навигации, но теперь это почему-то не радовало, а раздражало Клима.
– А давай испечем рыбный пирог, – говорила Аня, – только ты рыбу почисть и кости вынь.
Он слушал Аню, и ему становилось все обиднее, словно до сих пор Аня обманывала его и притворялась, а теперь он раскрыл ее обман, и жалко себя до слез. И Аню ему было тоже жаль, ведь он никого не любил так, как ее, но ему больше нельзя любить Аню.
* * *
В обратный рейс пошли в начале августа, намаявшись бездельем и безночием. Караван вел тезка, «Клим Ворошилов», и Степан на учалке за ручку поздоровался с капитаном, тем самым Марковым, высоким, чуть сутуловатым, с темным морщинистым лицом, в вылинявшей, но настоящей морской фуражке. А свою мачеху Клим случайно застал беседующей с первым штурманом – коренастым и рыжим. Климу показалось, что тот как бы в чем-то оправдывается перед Аней, но подойти ближе и послушать, о чем они говорят, ему и в голову не пришло. И Аню он потом ни о чем не спрашивал.
В Южном порту грузились на городском участке, и это было удобно тем, что можно каждый день ходить в город, кататься на автобусах, есть мороженое, пить вкусный морс. В рейс вышли в самом конце августа, и повел их капитан Волохов. Его «Иртыш» подошел и встал у борта лихтера, ожидая, пока грузчики закроют люки, а Степан примет и оформит документы.
Климу захотелось повидаться с любимым капитаном, но тот рассеянно кивнул ему и ушел в диспетчерскую – на этот раз не в сапогах, а в ботинках и без погон, потому что их отменили после смерти Сталина. Клим шел по борту вдоль «Иртыша», и тут услышал сверху:
– А я тебя знаю! – Он поднял голову и увидел на капитанском мостике девчушку лет десяти с глазами разбойницы. – Ты у моей мамы учился!
И тут за спиной девочки возникла его бывшая учительница Татьяна Петровна, в светлом платье, казавшаяся еще более некрасивой:
– Вот так встреча!
– Здравствуйте, Татьяна Петровна!
– Здравствуй, Клим! А это Вика, она пойдет в четвертый класс, ты ее должен знать: она во всех праздничных мероприятиях участвовала!
Клим взглянул на девочку: убей бог лопатой, он видит ее первый раз в жизни, а девочка вдруг встала в балетную позицию и сделала поклон.
– По школе не соскучился?
Он вспомнил Зинаиду и кивнул головой, что можно было понимать и так и эдак.
– Так что скоро встретимся! – жизнерадостно сообщила Татьяна Петровна. – И вас ждет сюрприз, хотелось бы надеяться – приятный!
Сюрпризом оказалось то, что Татьяна Петровна, добавив к педучилищу заочно законченный институт, стала преподавать у них географию, заменив директора, чьи уроки больше напоминали выступления на линейке. После первого же урока она попросила его стать ее помощником, а вскоре подарила ему огромную карту мира, и он повесил ее над своей кроватью. Его избрали старостой краеведческого кружка. Клим делал доклады об освоении Сибири, после которых Татьяна Петровна говорила, что многие приведенные им сведения ей неизвестны. Климу становилось неловко за учительницу, словно бы она признавалась в чем-то стыдном, но он старался еще больше, в глубине души надеясь, что молва о его успехах дойдет до Зинаиды, и та пожалеет, что не взяла его в свой юннатский кружок…
В этой борьбе за признание Клим словно бы выпал из семьи, уйдя в учебу и книги, отдалился от одноклассников и даже в новогоднюю ночь не собирался с ними «шляться» у елки и катушки. И тут получил неожиданное приглашение – от Татьяны Петровны:
– Мы с Юрием Васильевичем уйдем к друзьям, а у нас соберутся Вика с одноклассниками, и ты, – она засмеялась, на смуглых щеках появились ямочки, которые, однако, не украсили ее, – ты у них будешь старший!
Вику, после того, как они «познакомились» в Южном порту, теперь ему приходилось видеть часто, она выступала на каждом школьном вечере со стихами, с танцами, в спортивных номерах. Мимо него она проходила вздернув голову, и он отмечал ее необыкновенно прямую осанку и кошачью походку.
Клим пришел в квартиру Волоховых в новом доме, которую дали Волохову вместе с должностью парторга завода, и Клима поначалу поразил неприятный запах, который он объяснил себе тем, что выгребную яму давно не очищали, но потом оказалось, что так пахнут настоящие котлеты… Детей было четверо, они с Викой и еще девочка с мальчиком из Викиного класса. Девочка оказалась дочкой ботанички Зинаиды, страшненькой, совсем не в маму, зато улыбка у нее была доброй, а глаза лучились радостью. Они поели котлет, чокаясь бокалами с лимонадом, потом стали танцевать вокруг елки. Клим уже перестал обращать внимание на запах, потому что был полностью поглощен Викой, которая на сером фоне ее подружки показалась ему высокой, красивой, взрослой, уверенной в себе, и он забыл Надю, забыл Аню. Незадолго до двенадцати появились Дед Мороз со Снегурочкой и старшие Волоховы. Долговязый «Дед Мороз», вручив всем четверым детям одинаковые завкомовские подарки – по большому кулечку с яблоками и конфетами, с гулким хлопком откупорил бутылку настоящего шампанского и стал разливать по бокалам, а «Снегурочка», в красивой, но явно тесноватой ей ниже тонкой девичьей талии, шубке, держала его руку и приговаривала голосом ботанички: «Только по чуть-чуть! Это же дети!» А потом все пошли на елку, поставленную и наряженную возле школы: дети, Волоховы и переодевшаяся в обычную зимнюю одежду ботаничка Зина со своим третьим мужем, начальником инспекции Регистра, которого Клим обычно видел на стадионе выписывающем круги в настоящем костюме конькобежца и на настоящих беговых коньках. У елки Клим встретил одноклассников, но даже не подошел к ним. Он не отходил от Вики ни на шаг, и ей, судя по сияющим глазам, нравилось это. Они много раз съехали с горки на оленьей шкуре, которую прихватили с собой; остальные же катались кто на чем, и они мчались быстрее всех и уносились дальше всех, к самой шоссейке. В один из съездов их занесло, и, выбираясь из сугроба, они вдруг оказались в объятиях друг друга, и он совсем рядом увидел ее счастливые глаза и не смог удержаться, чтобы не прижаться губами к ее холодным губам… И тут грянул хор: «Тили-тили тесто! Жених и невеста!» Над ними стояли их одноклассники, грубые, некрасивые в своих порванных шубейках, толсто подшитых валенках, широких суконных шароварах (шкерах). И Надя, его неродная сестра, была с ними и кричала громче и противнее всех. А ботаничка Зинаида стояла рядом с Татьяной Петровной и все что-то говорила и говорила и с явным неодобрением кивала в их сторону.
Вика, прощаясь, сказала ему, что они уезжают в санаторий на две недели. Он сначала расстроился, а потом сказал себе, что Вика все равно будет с ним, раз он будет думать о ней. Все каникулы он провел дома, а Надя, наоборот, носилась с одноклассниками по всему поселку в таких же шкерах, телогрейке и шапке, какие были на ребятах: ей нравилось быть ШП («швой парень»). А он занимался домашними делами; так уж повелось в их семье, что он помогал Ане во всем и делал не только мужскую (носил воду, колол дрова, топил печку, выносил помои), но и женскую работу, вплоть до мытья посуды и готовки, а Надиной обязанностью было раз в неделю мыть полы с некрасиво выпяченным задом в теплых сиреневых трусах. После ухода Степана с Аней на работу, а Нади «в бега», он делал уборку, спускался в сарай и колол дрова, потом топил печку и варил щи: опускал в кастрюлю с водой кусок замороженной свинины и миску мерзлой квашеной капусты и лишь потом уже чистил, резал кубиком и запускал картошку. Рацион у них был довольно однообразный, но голодными они не были никогда. ОРС обеспечивал речников тушенкой, сгущенкой, маслом, мукой, макаронами, крупами; с Севера привозили соленого сига и чира, Степан менял у остяков на водку и пробковые пояса осетра, покупал по дешевке ряпушку и тугунка. На деревянных баржах многие держали свиней, на железном лихтере это было исключено, но Степан нашел выход: по весне он ездил в ближний колхоз, закупал поросенка и сдавал его на откорм, снабжая «откормителей» дефицитным комбикормом, который на Севере продавался совершенно свободно. Перед октябрьскими праздниками отец уезжал в колхоз с рыбой, а возвращался с разделанной тушей борова, картошкой и капустой.
Приходил Степан, с шумом съедал тарелку щей, густо поперчив, и кусок мяса, макая его в тарелку с солью, потом он полчаса пил крепкий чай, курил, отдыхал и шел снова в завод; все это происходило молча, да Клим безмерно удивился бы, заговори с ним отец о своих делах или спроси про Климовы. Аня обедать не приходила. Она работала в караванном цехе, и они с «девками» варили в теплушке на плите картошку, а то и пельмени, разогревали борщ, кипятили чай. «Ой, – рассказывала она поздно вечером, приготовив, как обычно, картошку с мясом или заправив ее тушенкой, – а мы с девками сегодня всю дорогу убрали. Гусев, караванный начальник, аж глазам не поверил: Аннушка, говорит, – а он всегда меня так называет, – это как же вы так? А вот так, говорю: бери больше и кидай дальше!» Клим знал Гусева, веселого толстяка из бывших шкиперов. Отец, выпив вечернюю норму, становился веселее и разговорчивее: «А меня Осипов, начальник цеха, все в партию блатует: ты, говорит, Степан, и шкипер не из последних, и плотник такой, что любую работу поручить можно…» Клим видел и Осипова: вот он стоит на крыльце магазина – солидный, серьезный, в дорогой шубе и шапке с кожаным верхом, в белых бурках и постукивает папироской о коробку «Казбека». Но Климу не очень интересно было слушать про Гусева да Осипова; после посещения дома Волоховых он чувствовал себя приближенным к самому высшему кругу, и его интерес к Вике объяснялся не только ее красивой осанкой и сияющими глазами. И ложась спать, он продолжал думать о Вике: как они встретятся, и он скажет ей все. Но однажды ему приснилась Аня, и он понял, что никогда не сможет сказать невинной и чистой Вике всего, ведь тогда придется признаться, что ему нравилось слушать Груньку, что с Надей они играли в жениха и невесту, что он подглядывал за Аней, а сегодня увидел ее в таком стыдном сне… И тут ему захотелось увидеть Аню и спросить: что же с ним произошло, ведь она же мама-Аня, она все ему объяснит.
Осенью они совершенно неожиданно для всех (но он-то знал, что это Аня снова «постаралась») получили трехкомнатную квартиру, и у них с Надей было по комнате. Он подошел к двери родительской спальни и тихо позвал: «Аня!» И она услышала и вышла – босиком, с распущенными волосами, в короткой белой сорочке. Они прошли в его комнату, и она сразу поняла все, что он хотел ей рассказать, и крепко-крепко обняла его: «Ну вот, ты уже стал совсем взрослый!» – «И мы можем пожениться?» – «Я думала, ты забыл!» – «Я не забыл, просто стало все по-другому, – признался он, – а теперь ты снова – моя невеста!» – «Эх ты, жених! А я-то радуюсь, – шептала Аня, – что ты на меня ноль внимания, что хоть реви!» – «Я теперь навсегда с тобой», – шептал Клим. – «Ну уж – навсегда! Уедешь учиться, женишься!» – «Нет, я не уеду! Через год пойду в ремесло, потом приму лихтер, и мы с тобой будем вдвоем плавать!» – «Дурачок! – смеялась Аня. – Ты знаешь, что мне уже тридцать лет?» – «Ну и что! Ты самая молодая и красивая! Ты даже лучше Зинаиды Марковны! Знаешь, как я был рад, когда ты на собрание в школу пришла!» – «А я специально нарядилась! Даже губы покрасила!» – «А все равно, – сказал Клим, – дома ты лучше! И губы больше не крась». Аня вздохнула: «Отцу тоже не понравилось…»
С Викой они учились в разных сменах, поэтому ему даже не пришлось прятаться и избегать ее. Но Татьяна Петровна однажды попросила его остаться после уроков и спросила тихо, глядя в замерзшее окно, за которым наступили ранние сумерки, почему он не приходит к ним, Вика все время спрашивает про него… Он молчал, уставившись на тупые носы своих пимов, и она сама ответила за него: «Это из-за Нади, да? Мне совсем недавно Юра… Юрий Васильевич, сказал, что вы с ней неродные. И я все поняла, Клим. – Она повернулась к нему с искаженным неловкой улыбкой лицом. – Это я во всем виновата, мне так хотелось, чтобы ты подружился с Викой». Он не видел Вику весь январь и февраль, но как-то в начале марта черт дернул его заглянуть в пионерскую комнату, из которой доносились музыка и голоса. Там шла репетиция, и Вика, в ярком русском костюме, шла в танце своим неповторимым шагом, откинув голову. Он застыл на пороге, она взглянула на него и стала оседать на пол, закатив глаза. Девчонки забегали – кто в учительскую, кто за водой, кто за аптечкой, и одна из них сильно и грубо вытолкнула Клима в коридор… Татьяна Петровна сказала ему потом, чтобы он не беспокоился, это не из-за него, просто у нее впервые наступило такое время. Он вспомнил, как это болезненно и неприятно происходит с Надей, и ему до слез жаль стало ту Вику, которой уже никогда не будет.
Шестой класс он кончил со скандалом. Татьяна Петровна, ставшая к тому же их классным руководителем, организовала с литераторшей конкурс лучших сочинений на самые разные темы, и Климу присудили бы первую премию, если б литераторша не обнаружила, что весь текст сочинения про трагическую гибель исследователей Севера Василия и Марии Прончищевых слово в слово списан из книжки. Премию, книгу Паустовского «Золотая роза», – то ли в утешение, то ли в насмешку над Климом, – вручили Наде за ее сочинение на «Севере дальнем», которое она написала – без всякого списывания. В последний день учебы, с барабанным боем и с пионерскими знаменами, пришли на поляну за поселком и устроили праздник, которому один Клим был не рад, и вовсе не потому, что раскрылся его плагиат. И Татьяна Петровна морщилась, будто у нее болели зубы, и вдруг подошла к нему и позвала для разговора, и они пошли к берегу затона, тяжело и согласно, словно скованные цепью. «Я понимаю, это протест, месть, но против чего и за что? За то, что я полюбила тебя, как сына? За это?» – спросила Татьяна Петровна и некрасиво, как делала все, заплакала. Он молчал, потому что не мог же сказать: за то, что вы лезете ко мне со своей любовью, и меня стало тошнить от нее и от вас, и Вики вашей мне не надо, мне никого не надо, кроме Ани. Она отвернулась, и он тоскливо и невыразительно, как по шпаргалке, пробубнил в ее некрасивую спину: «Простите, Татьяна Петровна, я больше не буду!» Она обернулась, подскочила к нему, взяла его руки в свои, оказавшиеся горячими и сухими; ее глаза, омытые слезами, сияли: «Я же знала! Я верила в тебя! Ты же такой!..» И неожиданно стала осыпать его лицо поцелуями, а он вдруг подумал, что все это происходит не в жизни, а в кино – то ли из дореволюционной, то ли из зарубежной жизни: богатая барыня, бедный родственник…
На лихтере он много читал. Но не те одинаково толстые и скучные книги – про революцию, войну, колхозы, стройки и заводы, что Степан брал на культбазе, а тонкие, в бумажных обложках, брошюрки местного издательства, которые он покупал на сэкономленное от отпущенного Аней на мороженое и на морс. Авторы были разные: летчик, хирург, моряк, артист, молодые писатели, и писали о разном: о работе, о природе, об интересных людях, но было в написанном что-то общее, волнующее Клима, близкое и родное ему. Книг «про любовь» было немного, всего две-три, но после каждой Климу становилось словно бы легче дышать, он будто воспарял над землей и водой, над суетой и обыденностью; прочитав, он долго листал и просматривал книгу, словно хотел найти какой-то секретный механизм, особенно внимательно просматривал выходные данные и наконец обнаружил замечательную закономерность: редактором всех книг была С. А. Луговская. Клим вдруг понял, что родственность ему всех этих брошюрок связана с этой женщиной; это она вдохнула в них то, что оказалось нужным ему, Климу. И он стал думать о ней, какая она, на кого похожа, и мечтать, что когда-нибудь он придет в издательство по указанному адресу: проспект Сталина, 64 – это же в самом центре, чтобы увидеть ее. Ему хотелось, чтобы это произошло зимой и чтобы они вместе встретили Новый год у теплой печки-голландки. Рассказ о встрече Нового года у печки-голландки был в одной из книжек, отредактированных Луговской.
Весной они с Надей остались сдавать экзамены за седьмой класс. Уходя в рейс, отец почему-то закрыл все комнаты на ключ, и они жили на кухне, где у Нади была узкая железная кровать, а Клим размещался на ночь на продуктовый ларь. Близость расцветающего женского тела все больше беспокоила Клима, каждый раз он долго не мог заснуть, а однажды спросил: «А ты помнишь?» Надя молчала. «Помнишь, как на дебаркадере?» – «А что на дебаркадере?» Клим удивился ее безразличному ответу, ведь на дебаркадере они были так счастливы! Он отвернулся к стенке, обиженный, а она вдруг похвасталась: «А папка сказал, что женится на мне, когда мамка умрет». – «Как умрет?» Надя пожала плечами: «Ну, утонет или от болезни. Вон тетя Катя же умерла». – «А тебе что, не жалко маму?» – «Почему не жалко? Знаешь, как я плакать буду!» А Клим подумал, что без Ани он не проживет и дня.
Они сдали экзамены и догнали свой лихтер, который, как показалось Климу, стал еще меньше. Надя, жутко покраснев, подошла к отчиму, а Клим стоял и смотрел на Аню. Спать Клима и Надю отец отправил в одну каюту: «Нет у меня для вас отдельных помещениев!» Клим пожал плечами: «Да мне все равно на вахту». – «Успеешь еще, навахтишься!» – резко оборвал его Степан. Аня взглянула на мужа долгим взглядом, но ничего не сказала, а у Клима бешено забилось сердце… К завтраку Надя вышла с видом победительницы. Степан одобрительно крякнул, а Клим и Аня старались не глядеть друг на друга. Вечером Аня вдруг позвала его: «Пойдем-ка, поможешь». Она завела его в кладовку, где стояли ведра с краской, валялись мотки веревок, лежали новые матрацы: «Ну что? Понравилось тебе с Надькой?» Он молчал, опустив глаза, а она вдруг привлекла его к себе и жарко зашептала: «Не казнись! Это все отец придумал, чтобы не первым быть, а как спихнет меня за борт, так и женится на ней! Только и для нас пришла пора, солнышко мое!» …Ночью Клим проснулся в жуткой тревоге. Ему показалось, что он услышал Анин голос, она звала его. Он поднялся. Кровать Нади была пуста. Он вышел на палубу, в светлую северную ночь. Стояла тишина, только журчала вода у борта. Клим поднялся в рубку, но там никого не оказалось. Он спустился на палубу, заглянул на камбуз, в гальюн, потом постучался в дверь шкиперской каюты. Отец просунул голову в узкий проем: «Чё тебе?» – «А где маманя?» – «В рубке, на вахте!» – «А Надька?» – «А чё тебе Надька? Тут она, мы разговариваем с ней…» И Клим все понял: на матраце, пахнущем рогожей, Аня прощалась с ним, она отдала ему себя до конца, и больше ей не с чем и незачем было жить. И он горько заплакал.
Тело Ани нашли рыбаки. Ее похоронили в Северном порту, на горе, за угольным причалом. В Южный порт лихтер пришел в конце июля, и Клим сдал документы в речное училище в последний день их приема.