Враг Вашингтона

Отец Уолтера, Джин, был младшим ребенком в семье неуживчивого шведа по имени Эйнар Берглунд, который эмигрировал в Америку в начале двадцатого века. В Швеции хватало неприятных вещей, будь то обязательная воинская повинность, лютеранские пасторы, которые совали нос в жизнь прихожан, или социальная иерархия, исключавшая всякое движение наверх, но, если верить истории, которую Дороти рассказала Уолтеру, Эйнар уехал из-за ссоры с матерью.

Эйнар был старшим из восьми детей, наследником фермы в южном Остерланде. Его мать – возможно, не первая женщина, разочаровавшаяся в браке с представителем рода Берглундов, – буквально боготворила своего первенца, одевала его наряднее, чем братьев и сестер, пичкала сливками и освобождала от домашних обязанностей, чтобы он мог посвятить себя учебе и уходу за собой. (“Самый тщеславный человек из всех, кого я знала”, – сказала Дороти.) Солнце материнской любви озаряло Эйнара в течение двадцати лет, а потом случайным образом мать родила позднего ребенка, мальчика, и полюбила его точно так же, как некогда Эйнара, и первенец не смог ее за это простить. Не желая оставаться на втором месте, он отплыл в Америку в день своего двадцатидвухлетия и никогда больше не возвращался в Швецию и не виделся с матерью. Эйнар с гордостью утверждал, что совершенно разучился говорить на родном языке, и при малейшем поводе пускался в длинные рассуждения по поводу “самой глупой, заносчивой, узколобой страны на свете”. Он стал очередным участником американского эксперимента – эксперимента, который с точки зрения статистики не удался с самого начала, потому что переполненный Старый Свет в поисках новых земель покидали отнюдь не самые дружелюбные люди, а личности, не способные ужиться с окружающими.

В Миннесоте Эйнар работал сначала лесорубом в последних девственных лесах, затем копал ямы в качестве дорожного строителя; поскольку таким образом ему не удалось сколотить состояние, он примкнул к социалистам и принялся твердить, что его труд эксплуатируют капиталисты с Восточного побережья. Однажды на Пайонир-сквер, когда Эйнар слушал гневную речь коммунистического оратора, его осенило: наилучший способ достичь успеха в чужой стране – это стать эксплуататором самому. Вместе с младшими братьями, которые последовали в Америку за ним, он открыл собственное дело и стал дорожным подрядчиком. Чтобы не впадать в убытки зимой, они с братьями основали маленький городок в верховьях Миссури и открыли там универсальный магазин. Его политические убеждения на этом этапе по-прежнему оставались радикальными: Эйнар предоставлял неограниченный кредит фермерам-коммунистам, по большей части финнам, которые пытались вырваться из крепкой хватки капиталистов с Восточного побережья. Но вскоре торговля начала приносить убытки, и Эйнар уже намеревался продать свою долю, когда один его бывший приятель по имени Кристиансен открыл точно такой же магазин через дорогу. Исключительно по злобе (согласно уверениям Дороти) Эйнар оставил магазин за собой и владел им еще пять лет, пережив Великую депрессию и накопив груду неоплаченных долговых расписок от всех фермеров на десять миль окрест, пока бедняга Кристиансен наконец не разорился. Затем Эйнар переехал в Бемиджи, где поначалу преуспевал на поприще дорожного подрядчика, но в конце концов вынужден был продать фирму по чудовищно низкой цене своему же компаньону, человеку с вкрадчивыми манерами, который притворялся социалистом.

Для Эйнара Америка была страной другой, не-шведской свободы, средоточием огромных пространств, на которых оскорбленный сын мог по-прежнему чувствовать себя особенным. Но ничто так не мешает наслаждаться собственной уникальностью, как присутствие других людей, каждый из которых также, в свою очередь, считает себя уникальным. Достигнув благодаря природной сообразительности и упорному труду некоторого достатка и независимости – впрочем, того и другого Эйнару явно было недостаточно, – он предался гневу и разочарованию. Уйдя на покой в пятидесятых годах, он начал посылать родным поздравительные открытки на Рождество, в которых яростно критиковал глупость американского правительства, несправедливость политической экономии и бессмысленность религии. Так, в одном особенно ядовитом послании он ловко провел параллель между Девой Марией и “шведской шлюхой” Ингрид Бергман: она-де родила “ублюдка” (Изабеллу Росселини), и все американские СМИ, “подкупленные сверху”, праздновали это событие. Сам будучи предпринимателем, Эйнар ненавидел крупный бизнес. Хотя он неплохо нажился на правительственных подрядах, он ненавидел и правительство. Он любил хорошие дороги, но в то же время они делали его несчастным и сводили с ума. Он покупал седаны с мощнейшими двигателями, чтобы на скорости девяносто миль гонять по гладким миннесотским автострадам (по большей части он их и строил) и с ревом проноситься мимо дураков, не уступавших ему дороги. Если вечером навстречу ехала машина с включенным дальним светом, Эйнар немедленно делал то же самое и оставлял фары горящими. Если какой-нибудь идиот пытался обогнать его на двухполосной дороге, он вжимал педаль газа в пол, чтобы не терять скорости, а потом притормаживал, чтобы помешать потенциальному обгонщику пристроиться в хвост, и испытывал особенное удовольствие, если тому с трудом удавалось избежать столкновения со встречным грузовиком. Если водитель подрезал Эйнара или отказывался пропустить, он преследовал нахала и пытался загнать его на обочину, после чего выскакивал из машины и выкрикивал ругательства. (Человек, мечтающий о безграничной свободе, как правило, бывает склонен к мизантропии и ярости, если его мечтам не суждено осуществиться.) Эйнару стукнуло семьдесят восемь, когда он сделал роковую ошибку, сидя за рулем, и вынужден был выбирать между лобовым столкновением и глубоким котлованом на обочине. Жена, сидевшая на переднем сиденье, в отличие от Эйнара не забыла пристегнуть ремень безопасности и три дня провела в больнице в Гранд-Рэпидс, после чего скончалась от ожогов. По словам полицейских, она могла бы выжить, если бы не пыталась вытащить мертвого мужа из горящей машины.

– Он всю жизнь обращался с ней как с собакой, – сказал впоследствии отец Уолтера, – а в конце концов убил.

Из четверых детей Эйнара Джин оказался единственным, кто никуда не стремился и предпочел остаться поближе к дому. Он желал наслаждаться жизнью и легко заводил друзей. Отчасти такова была его натура, отчасти – сознательный упрек в адрес отца. В Бемиджи Джин был звездой школьной хоккейной команды, а потом отправился в Перл-Харбор, к великой досаде антимилитариста Эйнара, и вступил в армию. Он отслужил два срока в Тихоокеанском регионе, оставшись целым и невредимым, но так и не продвинувшись выше рядового, после чего вернулся в Бемиджи, где ходил на вечеринки, работал в гараже и не обращал внимания на суровые отцовские наказы воспользоваться правом каждого солдата американской армии на получение образования. Никто не знал, женился бы он на Дороти, если бы она не забеременела, или нет, но Джин любил жену со всей нежностью, которой так недоставало его матери в браке с Эйнаром.

А что дело кончилось тем, что Дороти работала на него как вол и Уолтер за это возненавидел отца, – таков уж был один из поворотов семейной судьбы. Джин по крайней мере не настаивал, в отличие от Эйнара, что он во всем превосходит свою жену. Наоборот, он поработил ее слабостью – в частности, пристрастием к спиртному. Все качества, которыми он унаследовал от Эйнара, также начинались как нечто противоположное. Джин был агрессивным популистом, который вызывающе гордился своей заурядностью и потому прельстился темной стороной “правой” политики. Он любил свою жену и был ей благодарен, друзья и знакомые восхваляли его за щедрость и верность, но тем не менее с возрастом Джин стал подвержен вспышкам язвительного негодования – как и все Берглунды. Он ненавидел чернокожих, индейцев, образованных людей, выскочек и, разумеется, правительство и обожал свои права и свободы (возможность пить, курить, ездить с приятелями на рыбалку) именно за то, что они были такими непритязательными. Он огрызался на Дороти, лишь когда она с робким волнением советовала ему пить поменьше – по большей части женщина винила в недостатках мужа не его самого, а Эйнара.

Доля Джина в отцовском наследстве, хотя и значительно сократившаяся после того, как Эйнар продал свой бизнес, все же оказалась достаточно большой, чтобы приобрести маленький придорожный мотель. Джин долго верил, что владеть и управлять им будет одно удовольствие. В “Шепчущих соснах” не было канализации, стены заросли плесенью, и вдобавок мотель находился слишком близко от большого шоссе, по которому днем и ночью громыхали груженные рудой фуры. Позади мотеля был овраг, заваленный мусором и поросший молодыми березками, одна из которых умудрилась прорасти сквозь исковерканную магазинную тележку, приняв весьма причудливую форму. Если бы Джин проявил немного терпения, он дождался бы появления на местном рынке чего-нибудь попривлекательнее. Но неудачные решения напоминают снежный ком. Чтобы мудро распоряжаться деньгами, человек должен быть амбициозен, а поскольку амбиций Джину явно недоставало, он хотел как можно скорее выбраться из неприятностей и забыть о том, сколько денег он потратил. В буквальном смысле забыть – впоследствии он искренне называл Дороти совершенно другую сумму как якобы уплаченную. Даже в несчастье можно обрести утешение – если только несчастье подлинное. Джин больше не боялся грядущих разочарований, потому что уже испытал их; он преодолел препятствие и постепенно утвердился в мысли о том, что он – жертва мира. Он с трудом добыл денег под вторую закладную, чтобы установить в мотеле систему канализации; все последующие неприятности: сосна, проломившая крышу, гость, наблевавший на покрывало, случайно забытая на двери табличка с надписью “Мест нет”, которая провисела там все выходные, – лишь подкрепили мнение Джина о мироздании и о том, какое жалкое место он в нем занимает.

Первые несколько лет после покупки “Шепчущих сосен” более состоятельные братья и сестры Джина приезжали к нему погостить с семьями и жили в мотеле неделю-другую по специальному семейному тарифу, который не устраивал ровным счетом никого. Кузены Уолтера плескались в грязном бассейне, пока старшие помогали Джину мостить парковку или крепить оползающий склон оврага железнодорожными шпалами. Там, в овраге, сидя на остатках искореженной магазинной тележки, умудренный чикагский кузен Уолтера, Лейф, рассказывал душераздирающие истории о предместьях большого города. Больше всего в душу Уолтера запал жуткий рассказ о том, как некий восьмиклассник наконец улегся в постель с девушкой, а потом, не зная, что делать дальше, взял и помочился прямо ей на ноги. Поскольку городские кузены Уолтера были к нему добрее, чем собственные братья, лето всегда было счастливейшей порой его жизни. Каждый день приносил новые приключения и горести – укусы шершней, прививки от столбняка, не вовремя разорвавшиеся петарды, встречи с ядовитым плющом, несчастные случаи на воде. Поздно вечером, когда шум машин на трассе утихал, сосны возле дома действительно шептались.

Вскоре, впрочем, супруги братьев Берглундов дружно сказали решительное “нет”, и визиты прекратились. Для Джина это было лишь очередным подтверждением тому, что братья смотрят на него сверху вниз и пренебрегают мотелем, считая себя принадлежащими к привилегированному классу, который сам он с все большим удовольствием порицал. Джин осыпал Уолтера насмешками за то, что тот любил своих городских кузенов и скучал по ним. В попытке сделать сына непохожим на них Джин поручал книголюбу Уолтеру самую грязную и постыдную работу. Уолтер красил стены, соскребал с ковров пятна крови и спермы, при помощи проволочного крючка извлекал из засорившихся сточных труб грязь и волосы. Если гость оставлял туалет загаженным, а Дороти не успевала немедленно его вымыть, Джин призывал сыновей, чтобы полюбоваться на отвратительное зрелище, после чего заставлял Уолтера заняться уборкой, приговаривая: “Это ему на пользу”. Братья дружно повторяли: “Да, это ему на пользу”. Если Дороти узнавала о случившемся и упрекала мужа, Джин выслушивал ее с улыбкой и удовлетворенно попыхивал сигаретой – он словно поглощал гнев жены, никак не откликаясь на него. Он всегда гордился тем, что не кричит на Дороти и ни разу не поднял на нее руку.

– Ладно, Дороти, перестань, – говорил он наконец. – Работа ему полезна. Она собьет с мальчишки спесь.

Как будто вся враждебность, которую Джин питал к своей образованной жене, но отказывался выпустить наружу из опасения уподобиться Эйнару, нашла себе легкодостижимую мишень в лице среднего сына. Впрочем, Уолтер, как убедилась мать, был достаточно силен, чтобы выдержать отцовскую ненависть. Дороти считала справедливость вещью долговоременной; конечно, Джин был несправедлив, относясь к Уолтеру столь сурово, но в перспективе ее сыну предстояло достичь успеха, тогда как муж ничего не добился. Сам Уолтер, безропотно и бесслезно выполнявший все неприятные поручения и никогда не жаловавшийся матери, доказал отцу, что способен победить его даже на его поле. Ночные спотыкания о мебель, ребяческая паника, когда заканчивались сигареты, неприязнь к преуспевающим людям… Если бы Уолтер не был настолько переполнен ненавистью, он бы, возможно, пожалел отца. Джин ничего не боялся так, как жалости.

Когда Уолтеру было девять или десять лет, он повесил самодельную табличку “Не курить” на дверь комнаты, в которой жил вместе с младшим братом, Брентом, – тот буквально задыхался из-за отцовских сигарет. Уолтер не поступил бы так лишь ради собственного удобства – он скорее позволил бы Джину пускать дым себе прямо в глаза, нежели польстил бы отцовскому самолюбию, предъявив жалобу. Джину, в свою очередь, недостаточно было просто сорвать табличку с двери – вместо этого он предпочел посмеяться над сыном.

– А что, если твоему братишке захочется ночью покурить? Ты выгонишь его на мороз?

– Он с трудом дышит из-за дыма, – сказал Уолтер.

– Никто мне об этом не говорил.

– Я сплю рядом и слышу, как он дышит.

– Но ты повесил табличку от лица вас обоих. Что по этому поводу думает Брент? Если не ошибаюсь, он спит в той же комнате.

– Ему всего шесть, – ответил Уолтер.

– Джин, у Брента действительно может быть аллергия на дым, – вмешалась Дороти.

– А по-моему, у Уолтера аллергия на меня.

– Мы просто не хотим, чтобы кто-то курил в нашей комнате, вот и все, – сказал Уолтер. – Кури в коридоре, но только не в спальне.

– Какая разница – курить по ту сторону двери или по эту?

– Таково новое правило для нашей комнаты.

– Так, значит, это ты устанавливаешь в доме правила?

– В нашей комнате – да, – сказал Уолтер.

Джин уже собирался ответить грубостью, но потом с усталым видом покачал головой и усмехнулся криво и вызывающе – он всегда так усмехался, когда кто-то пытался утверждать свою власть. Аллергия Брента стала хорошим поводом пристроить к мотелю “комнату отдыха”, где Джин мог спокойно покурить и выпить с друзьями. Дороти безошибочно предвидела, что эта комната его прикончит.

Помимо школы огромное облегчение маленькому Уолтеру приносила семья Дороти. Ее отец был врачом в маленьком городке, среди его родственников имелись университетские профессора, двое актеров, художник-любитель, библиотекарь и несколько холостяков, которые скорее всего были геями. Родственники Дороти, живущие в городах-близнецах, забирали Уолтера на выходные, и он проводил время в восхитительных походах по музеям и театрам; родня из Айрон-Рэндж устраивала замечательные пикники и вечеринки. Эти люди любили играть в шарады и старинные карточные игры вроде канасты, они музицировали и пели хором. Они были настолько безвредны, что в их присутствии расслаблялся даже Джин – он высмеивал их вкусы и политические пристрастия как нечто эксцентрическое и по-дружески жалел родичей за неспособность “жить по-мужски”. Они пробудили в Уолтере любовь к домашнему уюту, к которому мальчик стремился, но редко видел – разве что на Рождество, когда они всей семьей делали конфеты.

Эта работа была слишком трудоемкой и важной, чтобы предоставлять ее одним лишь Дороти и Уолтеру. Производство начиналось в первое воскресенье рождественского поста и продолжалось до конца декабря. Из дальних шкафов появлялись колдовские металлические приспособления – железные котелки, распорки, тяжелые алюминиевые щипцы для орехов, а также огромные запасы сахара и груды жестянок. Много литров несладкого масла растапливали пополам с молоком и сахаром (для приготовления помадки) или только с сахаром (для знаменитых рождественских ирисок Дороти) и им же намазывали огромное количество специальных сковородок и противней, которые мать Уолтера в течение многих лет покупала на дворовых распродажах. Шли бесконечные споры о мягкости и твердости. Джин в переднике ворочал в котлах половником, словно древний викинг веслом, стараясь не сыпать в содержимое сигаретный пепел. У него были три старинных кухонных термометра в плоских металлических оболочках; обыкновенно в течение нескольких часов они не отмечали абсолютно никакого повышения температуры, а затем внезапно свидетельствовали о том, что помадка сгорела, а ириски затвердели как бетон. Уолтер и Дороти дружно работали, чтобы успеть всыпать орехи и разлить содержимое котелков. И наконец, следовала нелегкая работа по разрезанию чересчур твердых ирисок – кухонных нож гнулся от усилий, которые прикладывал Джин, слышался неприятный звук, который отдавался в костях и зубах у всех присутствующих, – скрежет лезвия по дну железной сковороды, а затем во все стороны разлетались липкие янтарные кусочки. Следовали отцовский вопль “О господи, мать твою!” и недовольные просьбы Дороти не ругаться при детях.

В последние дни рождественского поста Джин, Дороти и Уолтер, взяв восемьдесят или сто жестянок, набитых помадкой и ирисками, украшенными миндалем и проложенными вощеной бумагой, отправлялись их раздавать. Это занимало два дня, иногда больше. Старший брат Уолтера, Митч, оставался в мотеле с Брентом – в детстве его укачивало в машине, хотя впоследствии Брент и стал военным летчиком Сначала Джин отвозил конфеты многочисленным знакомым в Хиббинге, а потом после многочисленных разворотов и заездов в тупики отправлялся к дальним друзьям и родственникам, через Айрон-Рэндж к Грэнд-Рэпидс и дальше. В каждом доме предлагали чашку кофе или печенье, и отказаться было немыслимо. В промежутках между остановками Уолтер сидел сзади с книжкой и наблюдал за пятном солнечного света на сиденье, которое при правом повороте начинало двигаться, сползало на пол и вновь возникало в искаженном виде на спинке переднего кресла. За окном мелькали неизменные жидкие перелески, бесконечные заснеженные болота, объявления, прибитые к телефонным столбам, кружащие ястребы и отважные во́роны. На сиденье рядом с Уолтером росла груда подарков от друзей и родственников, которых они уже посетили, – скандинавская выпечка, финские и хорватские сладости, бутылки вина от неженатых приятелей Джина – и уменьшалась гора жестянок с конфетами. Главное достоинство этих конфет заключалось в том, что они всегда были одинаковыми, с тех самых пор, когда Джин и Дороти поженились и начали вместе делать их на Рождество. Постепенно, с годами, они превратились из угощения в напоминание о прошлом. Это был единственный подарок, который могли себе позволить бедняки Берглунды.

Уолтер учился в предпоследнем классе, когда умер отец Дороти, оставив ей маленький домик у озера, где она в детстве проводила лето. В представлении Уолтера этот дом прочно ассоциировался с болезнью матери, потому что именно там еще девочкой она долгими месяцами боролась с артритом, который иссушил ее правую руку и изуродовал таз. На низкой полке у камина лежали старые жалкие игрушки, которыми Дороти некогда возилась часами в попытке сохранить подвижность пальцев, изуродованных болезнью, – пружинная щелкушка для орехов, деревянная труба с пятью клапанами… Берглунды всегда были слишком заняты мотелем, чтобы долго жить в домике у озера, но Дороти его любила и мечтала, что переедет сюда с Джином на покой, если они когда-нибудь избавятся от “Шепчущих сосен”. Поэтому она не стала соглашаться, когда муж предложил продать домик. Здоровье Джина пошатнулось, мотель был неоднократно заложен, а суровые зимы совершенно лишили его былой скромной привлекательности. Хотя Митч уже окончил школу, работал автомехаником и по-прежнему жил дома, все деньги он тратил на девушек, выпивку, тир, рыболовные принадлежности и уход за мотоциклом. Джин, возможно, изменил бы свое мнение о маленьком домике, если бы в близлежащем безымянном озерце водилась рыба, но, поскольку рыбалка там была скверная, он искренне не понимал, зачем держать пустой дом, которым они все равно не в состоянии пользоваться. Дороти, в обычное время образец покорного прагматизма, так загрустила, что слегла на несколько дней, жалуясь на головную боль. Уолтер, который предпочел бы страдать сам, лишь бы не видеть материнских мучений, вмешался.

– Я могу пожить в домике летом и сделать ремонт. Может быть, нам удастся его сдать, – сказал он родителям.

– Нам нужна твоя помощь здесь, – возразила Дороти.

– В любом случае я через год уеду. Что вы тогда будете делать?

– Подумаем, когда придет пора, – сказал Джин.

– Рано или поздно вам все равно придется нанять помощника.

– Поэтому и нужно продать дом, – ответил отец.

– Он прав, Уолтер, – добавила Дороти. – Мне нестерпимо об этом думать, но он прав.

– А как же Митч? Пусть отдает вам часть денег. На них вы бы могли кого-нибудь нанять.

– Митч уже самостоятельный, – заметил Джин.

– Мама по-прежнему кормит его и стирает одежду! Почему бы ему не платить за жилье?

– Не твое дело.

– Это мамино дело! Ты предпочитаешь продать мамин дом, вместо того чтобы вправить Митчу мозги!

– Я не собираюсь выгонять Митча из его законной комнаты.

– Ты действительно думаешь, что мы могли бы сдавать летний домик? – с надеждой спросила Дороти.

– Там придется прибирать каждую неделю и стирать белье, – сказал Джин. – Этому конца не будет.

– Я могу ездить туда раз в неделю, – ответила Дороти. – Ничего страшного.

– Но нам нужны деньги прямо сейчас.

– А если я поступлю так же, как Митч? – намекнул Уолтер. – Если просто скажу “нет”? Я поеду летом на озеро и отремонтирую дом.

– Ну что ж, – сказал Джин. – Мы тут и без тебя справимся.

– Джин, давай по крайней мере попытаемся сдать домик в следующем сезоне. Если не получится, продать его всегда успеем.

– Я поеду туда на выходных, – сказал Уолтер. – И точка. Митч поработает пару дней вместо меня.

– Если хочешь переложить свои дела на Митча, говори с ним сам.

– По-моему, это обязанность отца.

– Хватит, – сказал Джин и ушел к себе.

Отец попустительствовал Митчу по вполне понятной причине – он видел в первенце почти точное повторение самого себя и не хотел обращаться с сыном так же сурово, как некогда с ним обращался Эйнар. Но сдержанность Дороти поражала Уолтера. Возможно, жизнь с Джином уже настолько ее измучила, что у матери недоставало ни сил, ни смелости противостоять Митчу, а может быть, она заранее предвидела его несчастливое будущее и хотела, чтобы мальчик насладился годами безбедной жизни в родном доме, прежде чем жизнь обломает ему крылья. В любом случае Уолтеру выпало постучать в дверь Митча, обклеенную плакатами с изображениями рок-звезд, и попытаться сыграть для старшего брата роль отца.

Митч валялся на постели, курил и слушал магнитофон, купленный на заработанные в гараже деньги. Непокорная улыбка, которой он встретил Уолтера, была очень похожа на отцовскую, только еще презрительнее.

– Чего тебе?

– Я хочу, чтобы ты начал платить за жилье или делать какую-нибудь работу по дому. Или же выметайся.

– С каких это пор ты командуешь?

– Папа велел мне с тобой поговорить.

– Пусть сам придет и поговорит.

– Мама не хочет продавать домик на озере. Нужно что-нибудь придумать.

– Это ее проблемы.

– Господи, Митч, ты самый большой эгоист на свете.

– Ну да. Ты собираешься в Гарвард, а мне придется торчать здесь и содержать мотель. И после этого я эгоист.

– Да.

– Я пытаюсь скопить немного денег на тот случай, если они понадобятся нам с Брендой. И после этого я эгоист.

Бренду, весьма хорошенькую девушку, родители готовы были буквально проклясть за роман с Митчем.

– И каков же твой великий экономический план? – поинтересовался Уолтер. – Купить сейчас побольше барахла, которое потом можно будет заложить?

– Я работаю как вол. Мне что, нельзя ничего себе купить?

– Я тоже работаю как вол, но ничего не покупаю, потому что не получаю платы.

– А как насчет кинокамеры?

– Я одолжил ее в школе, дубина. Она не моя.

– Ну а мне никто ничего не одалживает, потому что я не подлиза.

– Тем не менее ты должен отдавать родителям часть денег или хотя бы помогать им на выходных.

Митч уставился в пепельницу, набитую пыльными окурками, и попытался втиснуть туда еще один бычок.

– Чего ты вообще пришел? – спросил он. – Я не обязан с тобой спорить.

Дороти отказалась разговаривать с Митчем (“Я лучше продам дом”, – сказала она), и, когда закончился учебный год и начался обычный туристический сезон в мотеле, Уолтер решил добиться своего, устроив забастовку. Живя дома, он не мог сделать то, что требовалось. Единственным способом заставить Митча принять ответственность было уехать, поэтому Уолтер заявил, что проведет лето, ремонтируя домик на озере и снимая экспериментальный фильм о природе. Отец заявил, что если Уолтер желает привести дом в приличный вид – это его дело, но дом в любом случае продадут. Дороти взмолилась, чтобы он наконец забыл о доме. Она сказала, что с ее стороны было крайне эгоистично поднимать такой шум – дом ей вообще не нужен, она всего лишь хочет, чтобы семья жила мирно; когда Уолтер сказал, что все равно поедет на озеро, мать заплакала и сказала, что он не стал бы уезжать, если бы действительно заботился о ее благе. Но Уолтер впервые по-настоящему рассердился на мать. Неважно, как сильно она его любила и насколько он ее понимал, – он ненавидел Дороти за то, что она покорилась отцу и Митчу. Он смертельно устал от этого. Уолтер попросил свою подругу, Мэри Силталу, отвезти его в летний домик – с небольшой сумкой вещей, десятью галлонами краски, старым велосипедом, подержанным экземпляром “Уолдена”, школьной кинокамерой и восемью коробками пленки. Он взбунтовался всерьез.

Пол был усыпан мышиным пометом и дохлыми жуками; помимо покраски, требовалось починить крышу и заменить рамы. В первый день по приезде Уолтер прибрался в комнатах и целых десять часов дергал сорняки, после чего отправился в лес, залитый прекрасным вечерним солнцем, на поиски красоты в природе. Пленки у него было всего на двадцать четыре минуты; потратив три с половиной на бурундуков, Уолтер понял, что ему нужно нечто поинтереснее. На маленьком озере почти не жили птицы, но когда он выплыл в безмятежные воды на старом дедушкином каноэ, то спугнул нечто вроде цапли – это оказалась выпь, которая гнездилась в камышах. Выпи его вдохновили – они были такие скрытные, что он все лето выслеживал их, не потратив ни метра пленки.

Уолтер вставал в пять утра и очень медленно, стараясь не шуметь, греб к камышам, держа камеру на коленях. Выпи предпочитали прятаться в зарослях, надежно замаскированные своим коричнево-желтым оперением в вертикальных полосках. Они пронзали добычу крепкими клювами, а когда чувствовали опасность, то замирали, вытянув шею и устремив клюв в небо, – точь-в-точь сухой камыш. Когда Уолтер приближался в надежде наконец увидеть в объектив выпь, а не пустоту, они ловко ускользали из поля зрения, но иногда срывались в полет, и тогда Уолтер, откинувшись на спину, вел камерой вслед за ними. Хотя выпи напоминали бездушные автоматы, они казались ему весьма симпатичными созданиями, в том числе из-за контраста: на воде птицы были такими тусклыми, а в полете расправляли яркие черно-серые крылья. На суше, вблизи гнезда, выпи держались пугливо и скрытно, зато в небе делались величественными.

Проведя семнадцать лет в тесных комнатушках с семьей, Уолтер соскучился по одиночеству – и лишь теперь понял, сколь настоятельна эта потребность. Не слышать ничего, кроме ветра, пения птиц, жужжания насекомых, плеска рыбы, треска ветвей и шелеста березовых листьев, трущихся друг о друга. Соскребая краску со стен домика, он то и дело останавливался и наслаждался звуками леса. Чтобы добраться до магазина в Фен-Сити на велосипеде, уходило полтора часа. Уолтер готовил себе чечевичное рагу и фасолевый суп по материнским рецептам, а вечерами играл в пинбол на старом, но еще вполне пригодном пружинном автомате, который стоял в доме, сколько он его помнил. До полуночи он читал в постели, а потом лежал без сна, впитывая тишину.

Однажды вечером, в пятницу (на десятый день), когда Уолтер возвращался на каноэ после очередной неудачи с выпями, он услышал шум моторов, громкую музыку и рев мотоциклов на подъездной дорожке. Он вытащил каноэ на берег и увидел Митча, красавицу Бренду и еще три парочки – все это были бездельники-приятели старшего брата и их подружки в расклешенных брюках, которые вытаскивали пиво и переносные холодильники на лужайку за домом. Мотор пикапа, гулко кашляя, работал на холостом ходу, и к нему была подключена аудиосистема, гремевшая “Аэросмитом”. У одного из приятелей Митча был ротвейлер на поводке, сделанном из цепи.

– Привет, отшельник, – сказал Митч. – Не возражаешь насчет компании?

– Возражаю, – ответил Уолтер, невольно вспыхивая от стыда – каким отсталым он, должно быть, казался этим ребятам. – Очень возражаю. Я здесь один, и вам сюда нельзя.

– А вот и можно, – сказал Митч. – Это тебе тут нечего делать. Можешь переночевать, если хочешь, но теперь тут живу я. Ты на моей территории.

– Нет, не на твоей.

– Я снял дом. Ты хотел, чтобы я платил за жилье, вот я и решил снять этот сарай.

– А как насчет работы?

– Я оттуда свалил.

Уолтер, чуть не плача, вошел в дом и спрятал камеру в корзину с бельем, а потом покатил на велосипеде в сумерках, внезапно лишившихся своего очарования и наполненных лишь москитами и неприязнью. Он позвонил домой из магазина в Фен-Сити. Да, подтвердила мать, они с отцом и Митчем поссорились и решили, что наилучший вариант – не продавать дом, а отдать его старшему сыну. Пусть сделает ремонт и научится быть ответственным.

– Мама, он устраивает там вечеринку! Он его сожжет дотла.

– Честно говоря, мне будет спокойнее, если ты вернешься, а Митч начнет жить самостоятельно, – сказала Дороти. – Ты был прав, детка. Теперь можешь ехать домой. Мы по тебе скучаем. И потом, ты еще недостаточно взрослый, чтобы жить все лето одному.

– Но я прекрасно проводил время. И так много сделал…

– Прости, Уолтер, но таково наше решение.

Возвращаясь на озеро в темноте, он услышал шум за полмили от дома. Громовое соло на гитаре, пьяные вопли, лай собаки, грохот петард, рев мотоцикла и визги. Митч и его приятели разбили палатки и развели большой костер – они курили травку и пытались жарить гамбургеры. Никто даже не взглянул на Уолтера, когда он вошел в дом. Он заперся в спальне, лег и с мукой стал прислушиваться к шуму. Почему они не могут вести себя тихо? Зачем акустически насиловать мир, некоторые обитатели которого так ценят тишину? Грохот продолжался без конца, гостям он, видимо, ничуть не мешал, но у Уолтера началась настоящая лихорадка. Всю ночь его терзало чувство отчужденности, смешанное с жалостью к себе. И эта отчужденность ранила его и вселяла ненависть к ревущему vox populi, а заодно, как ни странно, – отвращение к внешнем миру. Он пришел сюда, на лоно природы, с открытым сердцем, и природа в своей слабости, столь похожей на слабость Дороти, его предала. Она так быстро покорилась каким-то шумливым идиотам. Взрослый Уолтер любил природу, но абстрактно, не больше, чем хорошие книги или иностранное кино, и во всяком случае меньше, чем Патти и своих детей. За двадцать лет он сделался настоящим горожанином. Даже когда он предоставил “3М” заниматься консервацией земель, его первоначальным стремлением было защитить природу от грубых мужланов наподобие Митча. Любовь, которую Уолтер питал к живым созданиям, основывалась на том, что он уважал их стремление жить как можно дальше от шумных Homo sapiens.

Не считая нескольких месяцев, проведенных в тюрьме (Бренда в это время оставалась одна с их девочками), Митч жил на озере постоянно, пока спустя шесть лет не умер Джин. Митч починил крышу и подновил стены, но зато срубил несколько самых больших и красивых деревьев на участке, превратил берег в собачью площадку и проложил тропу для снегохода через камыш на дальнем конца озера – там, где некогда гнездились выпи. Насколько Уолтеру было известно, первенец не заплатил Джину и Дороти ни цента арендной платы.

Знал ли основатель “Травм”, что такое настоящие травмы? Вот что это такое: спуститься в кабинет воскресным утром, с радостью думая о детях, которые в последние два дня внушили тебе настоящее чувство гордости, и обнаружить на столе длинную рукопись, написанную женой и подтверждающую твои худшие опасения – о ней, о себе и своем лучшем друге. Нечто отдаленно похожее Уолтер испытывал в тот раз, когда впервые онанировал в одной из комнат мотеля, пытаясь следовать добродушным инструкциям кузена Лейфа (“используй вазелин”). Ему было четырнадцать, и полученное удовольствие настолько умалило все прежние наслаждения, а оргазм показался настолько восхитительным, что Уолтер ощутил себя героем научно-фантастического романа, которого перенесли с гибнущей Земли на новую планету. Рукопись Патти была столь же захватывающей и невероятной. Уолтеру показалось, что чтение заняло одну секунду – точь-в-точь как первая мастурбация. Словно он только что встал и вошел в кабинет – и вот уже прочитана последняя страница, и на часах 10:12, и солнце, которое светит в окно, кажется другим, не тем, к которому Уолтер привык. Болезненно-желтый свет звезды, ютящейся в каком-то странном, богом забытом уголке галактики. Сознание Уолтера после межзвездного путешествия, которое он проделал, изменилось не меньше. Он забрал рукопись из кабинета и прошел мимо Лалиты, которая что-то печатала у себя за столом.

– Доброе утро, Уолтер.

– Доброе утро, – сказал он и вздрогнул, ощутив исходящий от нее свежий утренний запах. Уолтер прошел через кухню и поднялся по черной лестнице в маленькую комнату, где любовь всей его жизни, по-прежнему в пижаме, нежилась в постели среди одеял с кружкой горячего кофе и смотрела повтор баскетбольного матча Национальной студенческой ассоциации. Патти улыбнулась – эта улыбка напомнила ему последний отблеск знакомого солнца, которое он утратил, и тут же превратилась в выражение ужаса, когда жена заметила, что́ он держит в руках.

– О черт, – сказала она, выключая телевизор. – О господи, Уолтер. О… – Патти яростно затрясла головой. – Нет, – сказала она, – нет, нет, нет.

Он закрыл дверь и сполз на пол, прислонившись к ней спиной. Патти сделала вдох, но так и не заговорила. В окна лился неземной свет. Уолтер снова вздрогнул, и у него застучали зубы – он пытался обрести самообладание.

– Не знаю, где ты это взял, – сказала Патти, – но я писала не для тебя. Я дала это вчера вечером Ричарду, чтобы он оставил меня в покое… чтобы покинул мою жизнь. Я пыталась от него избавиться, Уолтер. Не знаю, зачем он так поступил. Как ужасно!

До него донесся ее плач – через расстояние в множество парсеков.

– Я не хотела, чтобы ты это читал, – сказала Патти пронзительным голосом. – Богом клянусь, Уолтер. Я всю жизнь старалась тебя не обидеть. Ты так добр ко мне, ты этого не заслуживаешь…

Она еще долго плакала, десять минут – или сто. Все привычные воскресные планы повисли в воздухе, обычное течение дня было столь фундаментально нарушено сложившейся чрезвычайной ситуацией, что Уолтер даже об этом не жалел. Кусочек пола прямо перед ним всего три дня назад был свидетелем совсем иной, приятной, чрезвычайной ситуации – здесь они с болезненной страстью занимались любовью, которая теперь казалась предвестником нынешней беды. Поздним вечером в четверг Уолтер поднялся сюда и буквально набросился на Патти. С удивленного согласия жены он обошелся с ней так жестоко, что эти действия, не будь на то ее соизволения, можно было бы назвать изнасилованием: он сорвал с нее черные спортивные штаны, бросил Патти на пол и яростно овладел ею. В прошлом такая идея никогда не приходила Уолтеру в голову и он никогда бы этого не сделал, потому что не мог забыть, как ее изнасиловали в юности. Но у него выдался долгий и путаный день – он почти изменил жене с Лалитой, пришел в ярость из-за стычки на дороге, неожиданно услышал унижение в голосе Джоуи, которое весьма ему польстило; поэтому Патти показалась Уолтеру каким-то неодушевленным предметом, когда он вошел в ее спальню. Упрямым предметом, который нередко ему досаждал. Уолтер так устал от этого, устал от объяснения причин и взаимопонимания, и поэтому он просто бросил Патти на пол и обошелся с ней по-скотски. Удивленное выражение на ее лице – должно быть, такое же лицо было у самого Уолтера – заставило его остановиться, как только он начал. Он остановился, вышел из нее, сел Патти на грудь и сунул затвердевший член, вдвое больше обычного размера, ей в лицо. Чтобы показать жене, кто тут главный. Оба они улыбались как ненормальные. Потом он снова принялся за дело, и вместо обычных тихих вздохов поощрения Патти начала громко кричать, и это еще больше воспламенило Уолтера. На следующее утро, спустившись в кабинет, он понял по ледяному молчанию Лалиты, что вопли были хорошо слышны во всем доме. Эта ночь положила начало чему-то новому – он еще не сознавал чему. Но рукопись Патти дала ответ на вопрос. Жена никогда не любила его. Она завидовала неверному другу Уолтера. И теперь он обрадовался, что не нарушил обещания, данного Джоуи за ужином в Александрии, – обещания никому не рассказывать, особенно Патти, что сын женился на Конни Монаган. Этот секрет, как и некоторые другие тайны, куда более тревожные, которые поверил ему Джоуи, бременем лежали на душе Уолтера два дня – он помнил о них на долгих совещаниях и на концерте. Ему неприятно было держать Патти в неведении относительно женитьбы Джоуи – Уолтеру казалось, что он ее предает. Но теперь, по мере того как предательства сыпались одно за другим, он отчетливо видел, что его грех до смешного мал. Умилительно мал.

– Ричард еще здесь? – наконец спросила она, вытирая лицо краем простыни.

– Нет. Я слышал, как он ушел. До того как я встал. Сомневаюсь, что он вернется.

– Бог все-таки милостив…

Как же Уолтер любил ее голос. Но сейчас слышать его было просто невыносимо.

– Вчера вы занимались любовью? – спросил он. – Я слышал, как вы говорили на кухне.

Его собственный голос звучал хрипло, точно воронье карканье, и Патти сделала глубокий вдох, как будто готовясь к оскорблениям.

– Нет, – ответила она. – Мы поговорили, а потом я пошла спать. Я же сказала: все кончено. Кое-что у нас было много лет назад, но теперь все кончено.

– Ты совершила ошибку.

– Поверь мне, Уолтер. Честное слово, все кончено.

– С той разницей, что я физически не в состоянии сделать для тебя то, что делает мой лучший друг. Никогда не мог, видимо. И не смогу.

– Ох… – Патти умоляюще закрыла глаза. – Пожалуйста, не надо меня цитировать. Скажи, что я шлюха, ужас всей твоей жизни, только, ради бога, не цитируй. Пощади, если можешь.

– “Шахматы ему не даются, но в остальном ему нет равных…”

– Ну ладно, – сказала Патти, зажмуриваясь еще сильнее. – Ты намерен меня цитировать. Ладно. Цитируй. Давай. Делай то, что должен. Я понимаю, что не заслуживаю милосердия. Только, пожалуйста, учти: это худшее, что ты можешь со мной сотворить.

– Прости. Я думал, тебе нравится говорить о нем. Честно говоря, мне казалось, что это основная причина, по которой ты вообще общаешься со мной.

– Ты прав, так оно и было. Не стану лгать. Так было в течение трех месяцев. Двадцать пять лет назад. Прежде чем я полюбила тебя и провела с тобой всю жизнь.

– О, какая это была прекрасная жизнь. “Все шло вкривь и вкось”. Если не ошибаюсь, именно так ты выразилась. Хотя реальные факты, на мой взгляд, говорят об обратном.

Патти поморщилась, по-прежнему не открывая глаз.

– Может быть, просто перечитаешь еще разок, цитируя самое неприятное? Если хочешь, давай. И поставим точку.

– Честно говоря, больше всего мне хочется засунуть эту штуку тебе в глотку. И посмотреть, как ты подавишься.

– Прекрасно. Разрешаю. Для меня это в некотором роде станет облегчением.

Уолтер с такой силой стискивал листы, что у него свело руку. Он расслабил пальцы и выпустил рукопись.

– Мне больше нечего сказать. По-моему, основные вопросы мы решили.

Она кивнула:

– Да.

– Я больше не хочу тебя видеть. Не хочу находиться с тобой в одной комнате. Не желаю больше слышать имя этого человека или иметь дело с кем-либо из вас двоих. Никогда. Я хочу остаться один и всласть поразмыслить о том, что столько лет было впустую потрачено на любовь к тебе.

– Понимаю. – Патти вновь кивнула. – Но – нет. Нет, я с этим не согласна.

– Мне плевать на твое согласие.

– Знаю. Но послушай. – Она шмыгнула носом, собираясь с силами, и поставила кружку с кофе на пол. От слез у нее подобрели глаза и покраснели губы, она прямо похорошела, только Уолтера она больше не волновала. – Я не хотела, чтобы ты это читал.

– Тогда какого хрена эта штука делала в доме, если ты не хотела ее мне показывать?

– Веришь или нет, но я говорю правду. Я писала ее для себя, чтобы измениться и стать лучше. Нечто вроде терапии. Вчера вечером я дала ее Ричарду – в попытке объяснить, почему я осталась с тобой. Почему я всегда предпочитала тебя. Я до сих пор хочу быть с тобой. Я понимаю, ты прочел ужасные вещи, даже представить не могу, насколько ужасные, но речь ведь не только о них. Я писала это, когда была в депрессии и думала только о плохом. Но со временем мне стало лучше. Особенно после того, что у нас было, – мне действительно стало лучше! Как будто мы наконец сделали решительный рывок. Разве ты не почувствовал себя лучше?

– Не знаю.

– Я ведь писала о тебе и хорошее, не правда ли? Намного больше хорошего, чем плохого. Сам увидишь, если будешь объективен. Конечно, не будешь, но тем не менее это же очевидно – что ты был добрее ко мне, чем я заслуживала. Что ты – самый замечательный человек из всех, кого я знала. Что вы с Джоуи и Джесси – вся моя жизнь. Что черен лишь один уголок моей души – я один раз, ненадолго, сделала ошибку…

– Ты права, – хрипло ответил Уолтер. – Я действительно отчего-то проглядел все плюсы.

– Но они есть, Уолтер! Может быть, когда ты успокоишься и подумаешь, то вспомнишь, что так оно и было.

– Я не намерен об этом задумываться.

– Не сейчас. Потом. Даже если ты не захочешь со мной разговаривать, то, может быть, хотя бы отчасти простишь меня…

Свет в окнах внезапно потускнел – по небу пронеслось облако.

– Ты сделала худшее, что только можно было сделать со мной, – сказал Уолтер. – Самое худшее, и ты об этом знала, но тем не менее решилась. Как по-твоему, о чем здесь думать?

– Мне так жаль. – Патти снова принялась плакать. – Так жаль, что ты не можешь взглянуть с моей стороны. Так жаль, что это случилось.

– Оно не “случилось”. Ты все сделала сама. Ты трахалась с каким-то ублюдком, а он оставил эту дрянь на моем столе, чтоб я ее прочел.

– Господи, Уолтер, у нас был просто секс, и больше ничего.

– Ты позволила ему прочесть то, что не позволила бы мне.

– Это был просто секс, четыре года назад. Ничто по сравнению со всей нашей жизнью.

– Послушай. – Уолтер встал. – Я не собираюсь шуметь. Особенно когда в доме Джессика. Но, ради бога, не лицемерь, иначе я тебе башку оторву.

– Я вовсе не лицемерю.

– Патти, учти. Я не стану орать и ругаться – я сейчас выйду из комнаты и не желаю тебя больше видеть. Учти, вообще-то мне нужно в этом доме работать. А потому я не стану переезжать.

– Знаю, знаю, – сказала Патти. – Я понимаю, что мне придется уехать. Подожду, пока Джессика уйдет, а потом уберусь. Я прекрасно понимаю, как ты себя чувствуешь. Но я должна сказать кое-что, прежде чем уйти, просто чтоб ты знал. Я хочу, чтоб ты понял, каково получить удар в самое сердце. Вот что я чувствую, оставляя тебя с твоей помощницей. Как будто с моей груди заживо сдирают кожу. Я не выдержу, Уолтер. – Она умоляюще взглянула на него. – Мне больно, и я ревную. Не знаю, что делать.

– Переживешь.

– Может быть. Однажды. До какой-то степени. Но понимаешь ли ты, что мне больно прямо сейчас? Понимаешь, что речь о том, кого я люблю? Ты вообще в курсе, что происходит?

Ее обезумевшие, умоляющие глаза стали в этот момент настолько невыносимыми, отталкивающими для Уолтера – вызвали такой пароксизм ненависти, напоминание о боли, которую они причинили друг другу в браке, – что он начал кричать, почти против воли:

– Кто меня до этого довел? Для кого я всю жизнь был недостаточно хорош? Кому всегда было нужно время, чтобы подумать? Тебе не кажется, что двадцать шесть лет – достаточно на раздумья? Сколько, твою мать, еще времени нужно? Думаешь, твоя писанина меня удивила? Думаешь, я каждую долбаную секунду не знал о том, что происходит?! И все равно тебя любил, потому что ничего не мог поделать! И даром потратил всю свою жизнь!

– Это нечестно, нечестно!

– В гробу я видел честность! С тобой заодно!

Уолтер в ярости пнул рукопись, но при этом ему хватило выдержки не хлопнуть дверью. Внизу, на кухне, Джессика ела бублик, а возле стола стояла сумка с вещами.

– Где остальные?

– Мы с мамой немного поругались.

– Я слышала, – сказала Джессика, иронически округляя глаза – ее обычная реакция на выходки неуравновешенной родни. – Но сейчас-то все в порядке?

– Посмотрим. Посмотрим.

– Я надеялась сесть на поезд в двенадцать, но могу уехать и попозже, если хочешь.

Поскольку Уолтер всегда был близок с Джессикой и знал, что может рассчитывать на ее поддержку, ему не пришло в голову, что он сейчас совершает тактическую ошибку, отмахиваясь от нее и предоставляя заниматься своими делами. Он не понимал, как важно было первым сообщить дочери новости и изложить всю историю с нужной точки зрения. Уолтер даже не догадывался, что Патти с ее инстинктами хорошего игрока способна очень быстро заключить союз с дочерью и пересказать Джессике свою версию событий (“папа бросил маму под первым же предлогом, чтобы сойтись с молоденькой помощницей”). Сейчас Уолтер не думал ни о чем, и голова у него кружилась от чувств, которые не имели ничего общего с отцовскими. Он обнял Джессику и искренне поблагодарил за то, что она приехала и приняла участие в дискуссии, а затем поднялся в кабинет и взглянул в окно. Ощущение чрезвычайной ситуации несколько спало, и Уолтер вспомнил, что нужно заняться делами, но ему еще недостаточно полегчало, чтобы взяться за работу. Он наблюдал за дроздом, прыгающим по азалии, которая готова была распуститься, и завидовал птице, которая не знала ничего из того, что было известно ему. Если бы он мог поменяться с ней душами. Взлететь, хотя бы на час ощутить сопротивление воздуха… Но сделка была невыгодная, и дрозд, который выказывал полнейшее равнодушие к Уолтеру и не сомневался в собственном существовании, прекрасно понимал, как хорошо быть птицей.

Прошла целая вечность, прежде чем Уолтер услышал, как по полу катят большой чемодан. Входная дверь хлопнула, и в кабинет постучала Лалита:

– Все в порядке?

– Да, – ответил он. – Можешь сесть мне на колени.

Девушка подняла брови.

– Сейчас?

– Да, сейчас. А когда еще? Если не ошибаюсь, моя жена ушла.

– Да, с чемоданом.

– Она не вернется. Так что иди сюда. Почему бы и нет. В доме никого.

Лалита так и сделала. Она была не из тех, кто сомневается. Но деловое кресло плохо подходит для сидения на коленях – Лалите пришлось ухватиться за шею Уолтера, чтобы не упасть, и кресло опасно закачалось.

– Ты этого хочешь? – спросила она.

– Честно говоря, нет. Я не хочу здесь находиться.

– Согласна.

Ему о многом нужно было подумать, и Уолтер знал, что будет непрерывно размышлять в течение нескольких недель, если позволит себе начать прямо сейчас. Чтобы избавиться от мыслей, требовалось сделать решительный шаг вперед. Поднявшись в маленькую комнату Лалиты, с низким потолком – когда-то это была спальня служанки, – в которую он не заходил с тех пор, как она въехала (на полу стопками лежала чистая одежда и кучками – грязная), Уолтер прижал девушку к стене и слепо отдался той, что хотела его безо всяких условий. Он бросился в другую крайность, вневременную, с несомненным отчаянием. Уолтер поднял Лалиту, усадив к себе на бедра, и, шатаясь, пошел по комнате, не отрываясь от губ девушки, потом они начали яростно тереться друг о друга через одежду посреди разбросанных вещей, а затем настала пауза – неловкое воспоминание о том, какими универсальными путями они пришли к сексу. В этом было нечто безличное, точнее – над-личное. Уолтер резко отстранился, пошел к незастеленной узкой кровати и споткнулся о груду книг и бумаг, в которых речь шла о перенаселении.

– Одному из нас придется выехать в шесть, чтобы встретить Эдуардо в аэропорту, – сказала Лалита. – Я просто хочу напомнить.

– Который час?

Уолтер перевернул пыльный будильник.

– Семнадцать минут третьего, – удивился он. Уолтер в жизни не видел ничего настолько странного.

– Прошу прощения, что здесь такой беспорядок.

– Мне нравится. Я люблю тебя такой. Хочешь есть? Лично я немного проголодался.

– Нет, Уолтер. – Она улыбнулась. – Я не голодна. Но могу что-нибудь тебе принести.

– Например, стакан соевого молока.

– Сейчас.

Она пошла вниз, и странно было слышать, как через минуту шаги послышались вновь – они принадлежали женщине, которая заняла в его жизни место Патти. Лалита опустилась на колени рядом с ним и жадно наблюдала, пока Уолтер пил соевое молоко. Потом она расстегнула ему рубашку своими ловкими пальчиками с бледными ноготками. Ну ладно, подумал он. Ладно. Пойдем дальше. Но, пока он раздевался, перед ним проносились сцены неверности Патти, которые она изложила столь исчерпывающе, и с ними пришло слабое, но уловимое желание простить ее. Уолтер понимал, что обязан подавить этот импульс. Ненависть к жене и неверному другу была еще свежа и неустойчива, она не успела обрести форму – жалкий вид плачущей Патти был еще слишком свеж в его сознании. Слава богу, Лалита уже разделась до трусиков – красных в белый горошек. Она беззаботно стояла над ним, словно предлагая рассмотреть себя. Ее юное тело казалось фантастически прекрасным. Незапятнанное, отрицающее силу притяжения – на него было почти невыносимо смотреть. Несомненно, Уолтер некогда знал женщину еще моложе Лалиты, но он этого не помнил, он сам был слишком молод, чтобы оценить юность Патти. Он потянулся к Лалите и коснулся горячей, прикрытой тканью ложбинки между ног. Девушка слегка вскрикнула, ноги у нее подогнулись, и она рухнула на него, погружая его в сладкую агонию.

Уолтер мучительно пытался не сравнивать, пытался выкинуть из головы слова Патти: “В этом не было ничего дурного”. Оглядываясь назад, он понимал, что некогда попросил Лалиту не торопиться, потому что хорошо себя знал. Но теперь, выгнав Патти из дому, Уолтер уже не видел смысла сдерживаться. Ему требовалось быстрое облегчение, просто для того, чтобы продолжать жить, не поддаваясь ненависти и жалости к себе, и, честно говоря, Уолтеру сейчас было очень приятно, потому что Лалита просто с ума по нему сходила – она светилась страстью, буквально истекала ею. Она смотрела в глаза Уолтера с любовью и восторгом, неустанно восхваляя его мужские достоинства, которые Патти в своей рукописи оклеветала и опорочила. Разве это могло не понравиться? Уолтер был мужчиной в расцвете сил, Лалита – прекрасной, юной и ненасытной… и, честно говоря, именно это ему и не нравилось. Его эмоции не поспевали за силой и скоростью их животного влечения, за бесконечной чередой совокуплений. Лалита то садилась сверху, то распластывалась под ним, то закидывала ноги ему на плечи, то становилась на четвереньки, то свешивалась с кровати, то прижималась лицом к стене, то обвивала любовника ногами, запрокинув голову, и ее круглые груди мотались из стороны в сторону. Происходящее казалось девушке чрезвычайно значимым, она то и дело страдальчески вскрикивала, и Уолтер ей ни в чем не отказывал. Он восхищался ее щедростью и стремился исполнить все желания, благо здоровье позволяло, – ведь она ему страшно нравилась. И все же это как будто происходило не с ним, и он никак не мог достичь оргазма. И это была странная, совершенно новая и непредвиденная проблема, быть может, отчасти связанная с его неумением обращаться с презервативами и с невероятным, чрезмерным возбуждением Лалиты. Сколько раз в течение последних двух лет он мастурбировал, думая о своей помощнице, и неизменно доходил до пика всего лишь за несколько минут? Раз сто, наверное. Его проблема, очевидно, была психологического толка. Ее будильник показывал 3:52, когда они наконец сдались. Было не совсем ясно, кончила ли Лалита, но Уолтер не осмеливался спросить. Пока он лежал, измученный, в сознание немедленно проник угрожающий контраст: Патти всякий раз, когда удавалось пробудить в ней интерес, непременно старалась за двоих, так что оба оставались совершенно довольны. Уолтер мог спокойно идти на работу или читать книжку, а Патти – заниматься своими маленькими Паттиными делами, которые она так любила. Сложность ее натуры вела к трениям, а трения – к удовлетворению…

Лалита поцеловала его распухшие губы:

– О чем ты думаешь?

– Не знаю. О многом.

– Тебе жаль, что мы так поступили?

– Нет-нет, я очень счастлив.

– Ты не кажешься очень счастливым.

– Я только что выгнал из дому жену, с которой прожил двадцать четыре года. Всего несколько часов назад…

– Прости, Уолтер. Ты еще можешь все исправить. Я уйду и оставлю вас…

– Нет. Это я могу тебе обещать. Я ничего не стану исправлять.

– Ты хочешь быть со мной?

– Да.

Он коснулся черных волос, от которых пахло кокосовым шампунем, и положил их себе на лицо. Теперь у него было все, о чем он мечтал, но отчего-то Уолтера охватило чувство одиночества. После долгого ожидания, которое казалось бесконечным, он лежал в постели с той самой девушкой, о которой мечтал, очень умной, красивой и преданной, но в то же время склонной устраивать беспорядок и не умеющей готовить. А еще ее не любила Джессика. Лалита – это все, что у него было, единственный оплот, стена между Уолтером и бесчисленными мыслями, которые он пытался отогнать. Например, мыслями о Патти и его друге – об их остроумных разговорах на Безымянном озере, о зрелой взаимности их секса, о том, как они радовались тому, что Уолтер далеко. Он начал плакать, уткнувшись в волосы Лалиты, и девушка утешала его, вытирала слезы, а потом они снова занимались любовью, доводя друг друга до изнеможения, пока он наконец не излился прямо ей в ладонь.

Последовали несколько трудных дней. Уолтер встретил в аэропорту прилетевшего из Колумбии Эдуардо Сокела и поселил гостя в “комнате Джоуи”. На пресс-конференцию в понедельник утром пришли двенадцать журналистов, и Уолтер выдержал это испытание, после чего дал длинное телефонное интервью Дэну Кейпервиллу из “Нью-Йорк таймс”. Уолтер, который всю жизнь работал в сфере общественных отношений, сумел побороть первоначальное ощущение хаоса – он не утратил бдительности и не стал заглатывать соблазнительную наживку журналиста. Общеамериканский птичий заповедник, сказал он, воплощает новую парадигму охраны окружающей среды, основанную на научных изысканиях и частном финансировании; несомненное безобразие открытых горных разработок вполне компенсируется блистательной перспективой развития экологически устойчивого “зеленого” природопользования в Западной Вирджинии и Колумбии (экотуризм, возобновление лесов и передача их в доверительное управление). Койл Мэтис и его соседи от всей души, что весьма похвально, согласились сотрудничать с трестом; они вскоре получат работу в одном из филиалов “Эл-би-ай” – щедрого партнера “Лазурных гор”. Уолтеру приходилось старательно сохранять самообладание, восхваляя “Эл-би-ай”, – учитывая то, что он услышал от Джоуи. Закончив телефонный разговор с Дэном Кейпервиллом, он отправился ужинать с Лалитой и Сокелом и выпил два бокала пива, доведя итоговый счет до трех.

На следующий день, когда Сокел уехал в аэропорт, Лалита заперла дверь кабинета Уолтера и встала на колени у него между ног, чтобы вознаградить шефа за труды.

– Нет-нет, – сказал он, откатываясь вместе со стулом.

Не вставая с колен, она последовала за ним.

– Я просто хочу на тебя посмотреть. Никак не могу насытиться…

– Нет, Лалита. – Он слышал, как в другой комнате возятся сотрудники.

– Всего на секунду, – настаивала девушка, расстегивая молнию. – Пожалуйста, Уолтер.

Он подумал о Клинтоне и Левински, а потом, глядя на Лалиту, которая улыбалась взглядом, держа во рту его мужскую плоть, вспомнил пророчество своего злокозненного друга. Похоже, это действительно доставляло Лалите радость, и все-таки…

– Нет. Прости, – сказал он, как можно аккуратнее отстраняя ее.

Она нахмурилась, явно обиженная.

– Тебе придется разрешить, – сказала она, – если ты меня любишь.

– Я тебя очень люблю, но сейчас не время.

– Я хочу, чтоб ты разрешил. Хочу сделать все сейчас.

– Прости… но нет.

Он встал и застегнул брюки. Лалита стояла на коленях, с опущенной головой. Затем она поднялась, разгладила юбку на бедрах и горестно отвернулась.

– У нас есть проблема, которую нужно обсудить, – сказал он.

– Ладно. Давай поговорим о твоей проблеме.

– Она заключается в том, что придется уволить Ричарда.

Имя, которое Уолтер отказывался произносить до сих пор, повисло в воздухе.

– Почему мы должны это сделать? – спросила Лалита.

– Потому что я его ненавижу, у него был роман с моей женой, и я больше никогда не желаю слышать об этом человеке, не говоря уже о том, чтобы с ним работать.

Лалита вздрогнула, когда он сказал это. Опустив голову, ссутулив плечи, она словно превратилась в обиженную маленькую девочку.

– Вот почему твоя жена ушла?

– Да.

– Ты все еще любишь ее?

– Нет!

– Любишь. Вот почему ты не подпустил меня сейчас.

– Неправда. Это неправда.

– Все может быть, – сказала Лалита, выпрямившись. – И тем не менее мы не можем уволить Ричарда. Это мой проект, и Ричард мне нужен. Я уже расхвалила его нашим активистам, и он нам понадобится в августе. Я понимаю, что у тебя с ним проблемы и что ты расстраиваешься из-за жены, но я не стану увольнять Ричарда.

– Милая, – произнес Уолтер. – Лалита. Я очень тебя люблю. Все будет хорошо. Но попытайся взглянуть на ситуацию с моей стороны.

– Нет, – ответила она, непокорно глядя на него. – Меня не волнует твоя сторона. Моя работа – заниматься вопросами перенаселения, и я буду делать именно это. Если наш проект и я тебе не безразличны, ты дашь мне делать все как я хочу.

– Вы мне крайне небезразличны. Но…

– Тогда поставим точку. Я больше не стану упоминать его имя. Можешь уехать из города, когда он приедет в мае, чтобы встретиться с нашими стажерами. А об августе подумаем, когда он наступит.

– Но он вряд ли захочет участвовать. В субботу он уже говорил о том, чтобы все бросить.

– Разреши, я с ним поговорю, – сказала Лалита. – Если помнишь, я хорошо умею убеждать людей делать то, чего они не хотят. Я – очень эффективный сотрудник, и, надеюсь, ты будешь достаточно добр и позволишь мне делать свою работу.

Он поспешно вышел из-за стола, чтобы обнять ее, но девушка убежала.

Уолтеру нравились преданность и воодушевление Лалиты, он был удивлен ее гневом и потому не стал настаивать. Но время шло – минуло несколько дней, известий об уходе Ричарда из “Свободного пространства” не было, и Уолтер сделал вывод, что он по-прежнему с ними. Ричард, который ни во что не верит! Единственное объяснение заключалось в том, что Патти поговорила с ним по телефону, внушила чувство вины и заставила остаться в проекте. Сама мысль, что они разговаривают – не важно о чем – хотя бы в течение пяти минут, особенно о том, чтобы “помочь бедному Уолтеру” (ох уж эта фраза, кошмарная фраза!) и спасти его любимый проект – что-то вроде утешительного приза, – сводила с ума. Он ощущал свою слабость, порочность, ничтожество, готовность во всем идти на компромисс. Это беспокойство встало между ним и Лалитой. Хотя они ежедневно и подолгу занимались любовью, секс был омрачен осознанием того, что и Лалита, хотя бы немного, изменила ему с Ричардом, а потому их отношения не становились более близкими, более личными, как бы Уолтеру того ни хотелось. Куда бы он ни повернулся, всюду был Ричард.

В той же мере, хоть и по-другому, его тревожила “Эл-би-ай”. Во время ужина с отцом Джоуи, душераздирающе униженный и предающийся самобичеванию, разъяснил суть отвратительной сделки, в которую его втянули, и Уолтер убедился, что главный злодей – “Эл-би-ай”. Кенни Бартлс, несомненно, был одним из тех отчаянных невежд, профанов и психов, которые в конце концов оказываются либо в тюрьме, либо в Конгрессе. Клика Чейни и Рамсфилда, какими низменными ни были бы их мотивы захвата Ирака, несомненно, предпочла бы получить пригодные запчасти, а не то парагвайское барахло, которое прислал Джоуи. А сам Джоуи, хотя и следовало бы подумать дважды, прежде чем связываться с Бартлсом, убедил Уолтера, что действовал лишь во благо Конни; его верность, искреннее раскаяние и смелость (ему было всего двадцать!) говорили в его пользу. Таким образом, ответственность лежала на “Эл-би-ай”, на тех людях, которые прекрасно знали, что происходит, и обладали достаточной властью, чтобы санкционировать беззаконие. Уолтер не знал, что это за вице-президент, с которым говорил Джоуи, – тот самый, что пригрозил молодому человеку судом, – но, несомненно, он работал бок о бок с приятелем Вина Хэйвена, который согласился открыть в Западной Вирджинии завод по производству бронежилетов. Джоуи спросил у отца, что теперь делать. Поднять шум? Или пожертвовать все доходы в какой-нибудь фонд помощи ветеранам и инвалидам, после чего вернуться в колледж? Уолтер обещал подумать на выходных, но выходные, мягко выражаясь, отнюдь не располагали к спокойным размышлениям морального толка. Лишь когда утром в понедельник он вышел к журналистам и принялся восхвалять “Эл-би-ай” в качестве идеального партнера, всецело озабоченного сохранением окружающей среды, до Уолтера дошло, какова была степень его собственной низости.

Он попытался отделить личные интересы от подлинной заботы о Джоуи. Если сын исполнительного директора треста расскажет столь неприглядную историю журналистам, то Вин Хэйвен уволит Уолтера, а “Эл-би-ай” откажется от участия в вирджинском проекте. Каким бы высокомерным и жадным ни был Джоуи, Уолтеру казалось чересчур суровым требовать от двадцатилетнего парня из проблемной семьи полной моральной ответственности и способности выдержать публичное унижение, а возможно, даже судебное расследование. Но в то же время Уолтер понимал, что совет, который в таком случае даст Джоуи – “пожертвуй доходы на благотворительность и живи свой жизнью”, – имеет целью не повредить ни ему самому, ни тресту. Он хотел прибегнуть к помощи Лалиты, но вспомнил, что обещал сыну никому не рассказывать, а потому позвонил Джоуи и сказал, что все еще думает. Может быть, они с Конни на следующей неделе приедут в гости в честь дня его рождения?

– Конечно, – ответил Джоуи.

– Еще я должен предупредить, что в воскресенье мы с твоей матерью разъехались. Мне нелегко тебе об этом говорить, но это произошло. Она уехала на некоторое время, и мы оба не вполне понимаем, что будет дальше.

– Угу, – отозвался Джоуи.

Уолтер нахмурился:

– Ты меня понял?

– Да. Она мне уже рассказала.

– Так. Ну конечно. А она…

– Да. Она многое рассказала. Как всегда, избыток информации.

– Значит, ты понимаешь, почему…

– Да.

– И ты по-прежнему не против приехать в гости?

– Мы обязательно приедем.

– Спасибо, Джоуи. Я тебя люблю. Я тебя за многое люблю.

– Угу.

Потом Уолтер послал Джессике сообщение – с прошлого воскресенья он делал это дважды в день, но ни разу не получил ответа. Джессика, послушай. Не знаю, разговаривала ли ты с матерью, но, что бы она тебе ни сказала, пожалуйста, перезвони мне и выслушай. Хорошо? Пожалуйста, перезвони. У этой истории две стороны, и я думаю, что тебе стоит выслушать нас обоих. Наверное, следовало бы добавить, что между ним и Лалитой ничего нет, но лицо и руки Уолтера настолько пропитались запахом ее вагины, что даже после душа он еще ощущался.

Он уступал и проигрывал на всех фронтах. Еще один удар настиг Уолтера во второе воскресенье его свободной жизни в виде большой статьи Дэна Кейпервилла на передней полосе “Таймс”: “Угольный трест разрушает горы, чтобы спасти их”. Статья не то чтобы серьезно грешила в фактическом отношении, но Кейпервилла явно не удалось ввести в заблуждение нестандартным взглядом на новые разработки. В материале даже не был упомянут южноамериканский блок Общеамериканского птичьего заповедника, и лучшие доводы Уолтера – новая парадигма, экологически ориентированная экономика, мелиорация, основанная на научном подходе, – оказались оттеснены в самый низ, намного дальше слов Джослин Зорн: “Он заорал: эта *** земля принадлежит мне!” – и Койла Мэтиса: “Он в лицо назвал меня дураком”. Основными выводами помимо того, что Уолтер – чрезвычайно неприятная личность, стало то, что трест “Лазурные горы” действует рука об руку с угольной промышленностью и оборонным подрядчиком “Эл-би-ай”, позволяет проводить испытания ядерного реактора на девственных землях заповедника, ненавидим местными экологами, выгнал местных тружеников с земли их предков и получает финансовую помощь от Винсента Хэйвена – старательно избегающего внимания прессы энергетического магната, который с молчаливого согласия администрации Буша губит и другие районы Западной Вирджинии, буря там газовые скважины.

– Не так уж плохо, не так уж плохо, – сказал Вин Хэйвен, когда Уолтер позвонил ему в Хьюстон в воскресенье днем. – Мы получили Общеамериканский птичий заповедник, и никто у нас его не отберет. Вы с помощницей отлично справились. Что касается всего остального – теперь ты понимаешь, почему я никогда не общаюсь с прессой? Журналисты освещают только недостатки и никаких положительных сторон.

– Я два часа разговаривал с Кейпервиллом, – сказал Уолтер. – Я думал, в главных пунктах мы с ним сошлись.

– Все твои главные пункты никуда не делись, – ответил Вин. – Хотя их не сразу и найдешь. Впрочем, не беспокойся.

– Но я беспокоюсь! Да, мы получили парк и можем спасти певуна. Но предполагалось, что это будет образцовая модель! А получилась модель того, как делать не надо.

– Суматоха утихнет. Как только мы добудем уголь и начнем мелиорацию, все увидят, что ты был прав. Этот тип, Кейпервилл, к тому времени будет перебиваться сочинением некрологов.

– Но до тех пор пройдут годы!

– У тебя есть другие планы? Вот в чем дело? Беспокоишься из-за послужного списка?

– Нет, Вин, меня приводит в отчаяние пресса. На птиц наплевать, речь только о человеческих интересах.

– Именно так все и будет, пока прессу контролируют люди с птичьими мозгами, – ответил Вин. – Увидимся в Вашингтоне через месяц? Я сказал Джиму Элдеру, что появлюсь на открытии фабрики бронежилетов, разумеется, при условии, что мне не придется позировать фотографам. Могу подхватить тебя на пути туда.

– Спасибо, мы полетим коммерческим рейсом, – сказал Уолтер. – Сэкономим немного топлива.

– Не забывай, что я зарабатываю на жизнь, продавая горючее.

– Да. Ха-ха.

Приятно было получить отцовское одобрение Вина, но было бы гораздо приятнее, если бы Вин в роли заботливого отца не выглядел бы столь сомнительно. Самым худшим в этой истории – не считая того, что Уолтер выглядел полным придурком в статье, которую прочли и приняли за чистую монету все, кого он знал, – был страх, что “Таймс” права насчет треста “Лазурные горы”. Уолтер давно боялся, что пресса его сотрет в порошок, и теперь, когда журналисты и впрямь напали на след, ему пришлось более серьезно изучить причины своего страха.

– Я слышала твое интервью, – сказала Лалита. – Ты их наголову разбил. Единственная причина, по которой “Таймс” не может признать, что мы правы, – так это то, что им придется отречься от всех нападок на открытые разработки.

– Но с Бушем и Ираком они именно так и делают.

– Ты сделал что должно. И теперь мы с тобой получаем маленькое вознаграждение. Ты сказал мистеру Хэйвену, как продвигается наш проект?

– Я был счастлив, что меня не уволили, – сказал Уолтер. – Мне показалось, это неподходящий момент для разговора о том, что я собираюсь потратить весь дискреционный фонд на проект, который, скорее всего, понравится прессе еще меньше.

– Ох, милый. – Лалита обняла его, прижавшись головой к груди. – Никто не понимает, какие хорошие вещи мы с тобой делаем. Только я понимаю.

– Возможно, так оно и есть, – отозвался он.

Ему было приятно просто подержать девушку в объятиях, но тело Лалиты требовало иного, и Уолтер уступил. Ночи они проводили на ее узкой кровати, поскольку комната Уолтера была полна напоминаниями о Патти – жена не оставила никаких инструкций по поводу того, как распорядиться вещами, и он не мог обойтись с ними по собственному усмотрению. Его не удивляло то, что Патти не подает вестей, и в то же время это казалось тактическим отступлением с ее стороны. Для человека, который, по собственному признанию, совершает лишь ошибки, Патти отбрасывала чересчур внушительную тень, что бы ни делала. Уолтер чувствовал себя трусом, прячась от жены в комнате Лалиты, но что еще он мог предпринять? Его обложили со всех сторон.

В день рождения, пока Лалита показывала Конни помещения треста, Уолтер отвел Джоуи на кухню и сказал, что по-прежнему не может ничего посоветовать.

– Я не советую тебе поднимать шум, – сказал он, – но мои мотивы небезупречны. В последнее время я, можно сказать, растерял моральные ориентиры. История с твой матерью, статья в “Нью-Йорк таймс”… ты ее видел?

– Да, – ответил Джоуи. Он сидел, сунув руки в карманы, по-прежнему одетый как студент-республиканец, в синем блейзере и начищенных мокасинах. Впрочем, насколько Уолтеру было известно, он и был студентом-республиканцем.

– Я предстал не в лучшем свете, а?

– Да уж, – отозвался сын. – Но думаю, большинство людей поняло, что это несправедливая статья.

Уолтер с благодарностью, не задавая вопросов, принял заверение Джоуи. Он чувствовал себя таким ничтожным.

– На следующей неделе придется поехать в Восточную Вирджинию. “Эл-би-ай” открывает завод по производству бронежилетов, на котором будут работать все эти люди, которых мы выселили. Поэтому не стоит обращаться ко мне с вопросами по поводу “Эл-би-ай” – сам понимаешь, я заинтересованное лицо.

– Зачем тебе туда ехать?

– Придется сказать речь. Поблагодарить их от лица треста.

– Но ты уже получил Общеамериканский птичий заповедник. Почему бы просто не забить на них?

– Потому что у Лалиты есть новый большой проект, который касается проблемы перенаселения, и нужно сохранять хорошие отношения с боссом. Мы ведь собираемся потратить его деньги.

– У меня такое ощущение, что лучше тебе оттуда свалить, – сказал Джоуи.

Он явно не испытывал энтузиазма, и Уолтер возненавидел себя за то, что предстает перед сыном таким слабым и жалким. Словно желая еще усугубить это ощущение, он спросил, не знает ли Джоуи, как дела у сестры.

– Я с ней говорил, – ответил тот, не вынимая рук из карманов и не отрывая глаз от пола. – Она на тебя злится.

– Я отправил ей штук двадцать сообщений!

– Можешь не стараться. Сомневаюсь, что она их прослушивает. В любом случае люди не слушают все сообщения подряд – просто смотрят, кто звонил.

– Ты сказал Джессике, что у этой истории две стороны?

Джоуи пожал плечами:

– Не знаю… их действительно две?

– Да! Твоя мать дурно поступила со мной. Мне очень больно!

– Честно говоря, я не то чтобы хочу подробностей, – признался Джоуи. – Она уже все рассказала. И мне неохота думать, на чьей я стороне.

– Когда ты с ней говорил?

– На прошлой неделе.

Значит, Джоуи знал, что именно сделал Ричард – что́ Уолтер позволил сделать своему лучшему другу, рок-звезде. Теперь он окончательно пал в глазах сына.

– Я хочу выпить пива, – сказал он. – Раз уж у меня день рождения.

– Можно нам с Конни тоже пива?

– Конечно. Потому-то мы вас и пригласили пораньше. Впрочем, Конни и в ресторане может пить что захочет. Ей ведь двадцать один?

– Да.

– Я не настаиваю, просто хочу знать: ты сказал маме, что женился?

– Папа, я об этом думаю. – Джоуи явно напрягся. – И позволь уж мне решать самому, ладно?

Уолтеру всегда нравилась Конни (ему даже втайне нравилась ее мать, которая с ним флиртовала). На девушке были туфли на чудовищно высокой шпильке, глаза густо накрашены ради праздника; Конни была еще в том возрасте, когда стараются выглядеть намного старше. В ресторане он с бьющимся сердцем наблюдал за тем, как трогательно внимателен к ней Джоуи – он читал вместе с ней меню и помогал выбрать блюда. Конни отказалась от коктейля и попросила колы – потому что Джоуи еще не имел права пить спиртное. Они молчаливо доверяли друг другу, и Уолтер вспомнил себя и Патти в те времена, когда они были совсем молоды и объединились против всего мира. Его глаза затуманились при виде их обручальных колец. Лалита, которой было неловко, явно старалась отстраниться от молодых людей и примкнуть к человеку вдвое старше – она заказала мартини и попыталась заполнить тишину разговором о “Свободном пространстве” и кризисе перенаселения. Джоуи и Конни выслушали ее речь с безукоризненной вежливостью, как и всякая пара, для которой не существует ничего на свете, кроме собственной любви. Хотя Лалита избегала обращаться к Уолтеру, тот не сомневался, что Джоуи знает: эта девушка – не просто его помощница. Попивая третье пиво за вечер, Уолтер все сильнее стыдился своих поступков и был благодарен Джоуи за равнодушие. Ничто в течение многих лет не раздражало его в сыне сильнее, чем равнодушие, а сейчас он испытывал благодарность. Джоуи победил в этой войне, и отец радовался.

– Значит, Ричард все еще с вами работает? – спросил Джоуи.

– Э… да, – ответила Лалита. – Он нам очень помогает. Ричард сказал, что группа White stripes может принять участие в нашем мероприятии в августе.

Джоуи задумался, стараясь не смотреть на Уолтера.

– Мы должны туда поехать, – сказала Конни. – Нам ведь можно? – обратилась она к Уолтеру.

– Конечно, – ответил он, натянуто улыбаясь. – Будет весело.

– Мне очень нравятся White stripes, – радостно заявила Конни.

– А мне нравишься ты, – сказал Уолтер. – Я очень рад, что теперь ты – часть нашей семьи. Хорошо, что сегодня вы здесь.

– Я тоже рада.

Джоуи, кажется, не возражал против их сентиментального разговора, но его мысли явно где-то витали. Возможно, он думал о Ричарде, о своей матери, о семейной беде, которая разворачивалась перед ним.

– Я не могу, – сказал Уолтер Лалите, когда они вдвоем вернулись домой. – Я больше не потерплю, что эта сволочь участвует в проекте.

– Мы уже это обсуждали, – заметила Лалита, торопливо шагая на кухню. – И решили.

– Нужно подумать еще раз.

– Нет, не нужно. Ты видел, как обрадовалась Конни, когда я упомянула White stripes? Кто, кроме Ричарда, сумеет договориться с такими звездами? Мы приняли решение, хорошее решение, и я больше не хочу слышать о том, как ты ревнуешь к человеку, с которым спала твоя жена. Я устала, много выпила, и сейчас мне лучше лечь.

– Он был моим лучшим другом, – пробормотал Уолтер.

– Меня это не интересует. Правда, Уолтер. Да, для тебя я очень молода, но я ведь старше твоих детей, мне почти двадцать восемь. Да, было ошибкой влюбляться в тебя. Ты понимал, что не готов, но теперь мы любим друг друга, а ты по-прежнему думаешь только о ней.

– Я все время думаю о тебе. Ты мне нужна.

– Ты спишь со мной, потому что я тебя хочу и ты можешь меня удовлетворить. Но во всем остальном мир по-прежнему вращается вокруг твоей жены. Решительно не понимаю, что в ней такого особенного. Она всю свою жизнь причиняла проблемы окружающим. Сейчас мне нужен небольшой перерыв, я хочу поспать. Поэтому давай сегодня ты будешь спать у себя. Заодно подумай о том, чего ты хочешь.

– Что я такого сказал? – взмолился Уолтер. – Я-то думал, мы отлично провели день.

– Я устала. Вечер был трудный. Увидимся утром.

Они разошлись по комнатам не поцеловавшись. На телефоне Уолтер обнаружил сообщение от Джессики – она звонила именно тогда, когда он сидел в ресторане, чтобы поздравить отца с днем рождения. “Прости, что не отвечала. Я была очень занята и не знала, что сказать. Но сегодня я о тебе думала. Надеюсь, ты хорошо провел день. Может быть, однажды мы встретимся и поговорим, хотя и не знаю, когда у меня появится такая возможность”.

Все.

В течение недели Уолтер спал один, и это было облегчение – находиться в комнате, по-прежнему наполненной одеждой Патти, ее книгами и фотографиями, чтобы укрепиться духом. Днем было много работы – создать организации по землеустройству в Колумбии и Западной Вирджинии, начать контрнаступление против СМИ, найти новых спонсоров… Уолтер и сам подумывал о том, чтобы сделать перерыв и некоторое время не заниматься сексом с Лалитой, но их постоянная близость в течение дня лишала его такой возможности – они нуждались в контакте. Впрочем, спать Уолтер уходил к себе.

Накануне отлета в Западную Вирджинию он собрал вещи, и тут ему позвонил Джоуи, сказав, что решил не поднимать тревогу насчет “Эл-би-ай” и Кенни Бартлса.

– Они просто отвратительны, – сказал он. – Но Джонатан твердит, что я лишь поврежу себе, если их разоблачу. Поэтому, видимо, я просто пожертвую деньги на благотворительность. По крайней мере, это избавит меня от необходимости платить уйму налогов. Но я хотел спросить, по-прежнему ли ты считаешь, что это правильно.

– Да, Джоуи, – сказал Уолтер. – Я так считаю. Я знаю, какой ты амбициозный и как это нелегко – отдать деньги. Это тоже немало.

– Не то чтобы я совсем вышел из дела. Просто перестал отсвечивать. Теперь Конни может вернуться в колледж, это главное. Я подумываю о том, чтобы взять отгул на год – я поработаю, а она тем временем нагонит меня в учебе.

– Прекрасно. Так приятно видеть, что вы заботитесь друг о друге. Что-нибудь еще?

– Э… я виделся с мамой.

Уолтер держал в руках два галстука, красный и зеленый, пытаясь сделать выбор. Не особенно важный, как он понял.

– Да? – переспросил он, выбирая зеленый. – Где, в Александрии?

– Нет, в Нью-Йорке.

– Значит, она живет там?

– Точнее, в Джерси-Сити.

У Уолтера что-то сжалось в груди.

– Ну да, мы с Конни решили лично ей сказать. О том, что поженились. И все прошло не так уж плохо. Мама была очень любезна с Конни. Конечно, вела себя снисходительно и немножко фальшиво, смеялась все время, но так, беззлобно. Думаю, сейчас ее отвлекает куча других вещей. Так или иначе, мы считаем, все хорошо прошло. По крайней мере Конни так кажется. Я бы сказал, что получилось как-то двусмысленно. Но я хотел, чтобы ты знал, что она знает. Так что, если будете вдруг общаться, тебе больше не нужно хранить секрет.

Уолтер взглянул на свою левую руку, которая казалась такой беззащитной без обручального кольца.

– Она осталась с Ричардом, – проговорил он.

– Э… да, видимо, так, – сказал Джоуи. – А что, лучше было бы об этом умолчать?

– Он там был, когда вы пришли?

– Да. И Конни очень обрадовалась, потому что любит его музыку. Он показал ей гитары и все такое. Не помню, говорил ли я тебе, но она подумывает научиться играть на гитаре. У Конни очень приятный голос.

Уолтер и сам не знал, где, по его мнению, должна была жить Патти. У своей давней подруги Кэти Шмидт, или у Джессики, или даже у родителей. После того как она столь красноречиво заявила, что у них с Ричардом все кончено, Уолтер даже не подозревал, что она окажется в Джерси.

– Папа…

– Что?

– Послушай, я знаю, что это очень странно. Но у тебя ведь тоже есть подружка, если не ошибаюсь. Поэтому давай поставим точку, ладно? Жизнь у вас изменилась, и нужно смириться. Ты так не считаешь?

– Да, – ответил Уолтер. – Ты прав. Нужно жить дальше.

Положив трубку, он открыл шкаф, достал кольцо из коробочки для запонок и спустил его в унитаз. Одним движением Уолтер сбросил все фотографии Патти с комода – детские снимки Джоуи и Джессики, командные фотографии женской баскетбольной команды в трогательной форме семидесятых годов, ее любимые и весьма лестные изображения самого Уолтера. Он давил и топтал стекла и рамочки ногами, пока не утратил к ним интерес, после чего начал биться головой о стену. Известие о том, что Патти вернулась к Ричарду, должно было принести ему облегчение, позволить свободно и с чистой совестью наслаждаться Лалитой. Но Уолтер не испытал никакого облегчения – ему казалось, что он умирает. Он прекрасно понимал теперь (а Лалита поняла уже давно), что минувшие три недели были всего лишь местью, кратким удовольствием, которое он позволил себе, чтобы отплатить Патти за предательство. Несмотря на свои заверения, что браку пришел конец, Уолтер ни на мгновение в это не верил. Он бросился на постель и зарыдал. Мир продолжал двигаться – мир, в котором существовали “Эл-би-ай”, охочий до поживы Кенни Бартлс, Конни, возвращающаяся в колледж, Джоуи, наконец-то поступивший правильно, Патти, которая жила с рок-звездой, Лалита, готовая бороться до последнего, и Ричард, который снова принялся сочинять музыку. Ричард, который страдает от того, что он гораздо агрессивнее Уолтера; Ричард, который очаровывает Конни и приглашает White stripes, в то время как Уолтер остается с мертвыми, умирающими и позабытыми – с теми, кто, не в силах приспособиться, должен исчезнуть с лица земли.

В два часа ночи он пошел в ванную и обнаружил пузырек со старым снотворным – срок годности истек примерно полтора года назад. Уолтер выпил три таблетки, надеясь, что они подействуют, и, видимо, так и произошло: в семь его разбудил решительный толчок Лалиты. Он заснул одетым, свет горел, комната была завалена барахлом, в горле пересохло от храпа, голова болела – и причин на то хватало.

– Нам уже нужно быть в такси, – сказала Лалита, дергая его за руку. – Я думала, ты готов.

– Я не могу ехать, – ответил он.

– Живей, мы опаздываем.

Уолтер сел и попытался держать глаза открытыми.

– Мне нужно в душ.

– Некогда.

Он заснул в такси, а потом проснулся в пробке – где-то впереди случилась авария. Лалита говорила по телефону с сотрудниками авиалинии.

– Нам пришлось ехать через Цинциннати, – сказала она. – Мы опоздали на самолет.

– Почему нельзя просто плюнуть и развернуться? – поинтересовался Уолтер. – Надоело притворяться хорошим.

– Мы не поедем на ланч, а сразу отправимся на фабрику.

– Ты будешь по-прежнему меня любить, если я стану отрицательным героем?

Лалита встревоженно нахмурилась:

– Уолтер, ты наглотался таблеток?

– Я серьезно. Ты будешь меня любить?

Она продолжала хмуриться и не ответила. Уолтер заснул в аэропорту, и в самолете, и в Цинциннати, и во время рейса в Чарльстон, и во взятой напрокат машине, которую Лалита гнала в Уитменвилл – там он окончательно проснулся, чувствуя себя лучше, под серым апрельским небом, на фоне пустынного ландшафта, который стал таким привычным в Америке. Церкви с виниловыми панелями на стенах, магазины, обширные автострады, огромные белые фуры. Птицам бы здесь не понравилось – не считая, конечно, скворцов и ворон. Завод по производству бронежилетов (“АрДи энтерпрайз”, группа компаний “Эл-би-ай”) находился в огромном бетонном здании, с недавно заасфальтированной парковкой, уже поросшей сорняками и потрескавшейся. Парковка была набита огромными автомобилями, в том числе там стоял черный “линкольн-навигатор”, из которого вылезли Вин Хэйвен и несколько мужчин в деловых костюмах – в ту самую минуту, когда Лалита остановила машину.

– Простите, что опоздали на ланч, – сказала она Вину.

– Думаю, ужин все равно будет лучше, – ответил тот. – По крайней мере, я на это надеюсь – после такого ланча.

В помещении фабрики стоял сильный и приятный запах краски, пластмассы, новых станков. Уолтер заметил отсутствие окон и явное пристрастие к электрическому освещению. Возле задней стены, задрапированной прямоугольными кусками новенькой ткани, словно алтарь, стояли возвышение и ряды складных стульев. Вокруг слонялись человек сто местных, в том числе Койл Мэтис, в мешковатом свитере и просторных джинсах – видимо, купленных в магазине по пути сюда. Операторы двух местных телеканалов направляли камеры на трибуну и висевший над ней плакат: “Рабочие места + национальная безопасность = гарантия занятости”.

Вин Хэйвен (“Можете всю ночь просматривать прессу, но не найдете ни одной моей цитаты за все сорок семь лет работы в бизнесе”) сел позади камер, а Уолтер забрал у Лалиты экземпляр речи, которую он написал, а она одобрила, и присоединился к остальным – Джиму Элдеру, старшему вице-президенту “Эл-би-ай”, и Рою Деннету, исполнительному директору одноименного филиала, сидевшим позади возвышения. В первом ряду, перед трибуной, скрестив руки на груди, сидел Койл Мэтис. Уолтер не видел его со времен злополучной стычки во дворе (который превратился теперь в заваленную мусором пустошь). Койл смотрел на Уолтера, и этот взгляд вновь напомнил ему об отце. Взгляд человека, пытающегося силой презрения преодолеть собственную неловкость и пресечь всякие попытки сочувствия. Уолтеру сделалось грустно. Когда Джим Элдер принялся восхвалять храбрых американских солдат в Ираке и Афганистане, он слабо улыбнулся Мэтису, показывая, что ему жаль – жаль их обоих. Но выражение лица Койла не изменилось, и он продолжал пристально смотреть на Уолтера.

– Думаю, теперь настало время для комментариев со стороны представителей треста “Лазурные горы”, – сказал Джим Элдер, – благодаря которому в Уитменвилле появилось столько замечательных стабильных рабочих мест. Давайте поприветствуем Уолтера Берглунда, исполнительного директора треста. Уолтер?..

Жалость к Мэтису превратилась в нечто более глобальное – в сочувствие ко всему миру. Стоя на возвышении, он поискал глазами Вина Хэйвена и Лалиту, которые сидели рядом, и слегка улыбнулся, словно прося прощения. А потом склонился к микрофону.

– Спасибо, – сказал Уолтер. – Добро пожаловать. Я особенно рад видеть здесь мистера Койла Мэтиса и прочих обитателей Форстеровой низины, получивших работу на этом заводе, который тратит энергию почем зря. Никакого сравнения с Форстеровой низиной, правда?

Кроме потрескивания в скверных динамиках, не было ни звука – только эхо голоса, усиленного микрофоном. Уолтер быстро взглянул на Мэтиса, который продолжал с презрением смотреть на него.

– Добро пожаловать, – повторил он. – Добро пожаловать в средний класс. Вот что я хочу сказать. А еще, прежде чем пойти дальше, я хотел бы быстренько обратиться к мистеру Мэтису, который сидит в первом ряду. Я знаю, что не нравлюсь вам. А вы не нравитесь мне. Но в прошлом, когда вы вообще отказывались иметь с нами дело, я вас хотя бы уважал. Мне вы не нравились, но я уважал вашу позицию. Вашу независимость. Потому что сам я, прежде чем вступить в ряды среднего класса, жил в точно такой же Форстеровой низине. А теперь вы тоже представитель среднего класса, и я хочу вас поприветствовать, потому что американский средний класс просто прекрасен. Это оплот экономики по всему миру!

Он видел, как Лалита что-то шепчет на ухо Вину.

– Теперь, получив работу на фабрике по производству бронежилетов, – продолжал Уолтер, – вы сможете участвовать в экономике. То есть поможете уничтожать последние клочки живой природы в Азии, Африке и Южной Америке. Вы сможете покупать шестифутовые плазменные телевизоры, которые пожирают огромное количество энергии, даже когда выключены. Но ведь в первую очередь мы и вышвырнули вас из домов, чтобы разрыть ваши древние холмы и найти уголь для генераторов, которые являются главной причиной мирового потепления, ну и других занятных вещей, например кислотных дождей. Идеальный мир, не так ли? Идеальная система. Потому что, пока у вас есть шестифутовый плазменный телевизор и электричество, чтобы он работал, не приходится думать о страшных последствиях. Можете смотреть научно-популярные фильмы об Индонезии, пока сама Индонезия не исчезнет с лица земли!

Койл Мэтис первым принялся шикать, к нему быстро присоединились прочие. Боковым зрением Уолтер видел, что Элдер и Денетт встали.

– Я быстро, – сказал он. – У меня лишь краткие замечания. Краткие замечания по поводу нашего идеального мира. Я хочу сказать пару слов про новые большие машины, галлон на восемь миль, которые вы станете покупать и водить сколько вздумается теперь, когда вы принадлежите к среднему классу. Этой стране нужно столько бронежилетов, потому что некоторые люди в некоторых странах не хотят, чтобы мы крали всю их нефть, чтобы заправлять наши машины. Таким образом, чем больше вы на них ездите, тем выше гарантия вашей занятости на оборонной фабрике. Разве не прекрасно?

Слушатели вскочили и принялись орать на Уолтера, требуя, чтобы он замолчал.

– Достаточно, – сказал Джим Элдер, пытаясь оттащить его от микрофона.

– Еще пару замечаний! – крикнул Уолтер, хватая микрофон и отбегая вместе с ним. – Я хочу поздравить вас с вступлением в одну из самых коррумпированных и беспощадных корпораций в мире! Вы слышите? “Эл-би-ай” плевать на то, что ваши сыновья и дочери истекают кровью в Ираке, – лишь бы компания получила тысячу процентов дохода! Я это точно знаю! У меня есть доказательства! Таков идеальный средний класс, в который вы вступаете! Работая на “Эл-би-ай”, вы сможете скопить достаточно денег, чтобы вашим сыновьям не нужно было вступать в армию и погибать в сломанных грузовиках и игрушечных бронежилетах!

Микрофон отключили, но Уолтер снова отскочил, подальше от надвигающейся толпы.

– А ТЕМ ВРЕМЕНЕМ, – заорал он, – КАЖДЫЙ МЕСЯЦ К НАСЕЛЕНИЮ ЗЕМЛИ ДОБАВЛЯЮТСЯ ТРИНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ ЧЕЛОВЕК! ЕЩЕ ТРИНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ, КОТОРЫЕ БУДУТ УБИВАТЬ ДРУГ ДРУГА В БОРЬБЕ ЗА ИСЧЕРПАЕМЫЕ ПРИРОДНЫЕ РЕСУРСЫ! КОТОРЫЕ СОТРУТ С ЛИЦА ЗЕМЛИ ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ ЖИВЫЕ СУЩЕСТВА! ТАКОВ, МАТЬ ВАШУ, ИДЕАЛЬНЫЙ МИР – ДО ТЕХ ПОР ПОКА УДАЕТСЯ НЕ ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЯ НА ПРОЧИЕ СОЗДАНИЯ ПРИРОДЫ! МЫ – ЯЗВА ПЛАНЕТЫ! ЯЗВА!

И тут Койл Мэтис врезал ему в челюсть. Уолтер обернулся вокруг своей оси, в глазах у него замелькали огненные мушки, очки слетели. Тогда он решил, что сказано достаточно. Его окружили Мэтис и еще десяток человек, явно с серьезными намерениями – боль, во всяком случае, они причиняли нешуточную. Уолтер упал на пол и попытался пробраться через лес ног, которые его пинали; рот наполнился кровью, как минимум один зуб был выбит, пинки так и сыпались. Потом они прекратились, и за Уолтера схватились сразу несколько рук, в том числе руки Лалиты. Обретя способность слышать, он различил ее яростный крик:

– Отойдите от него! Отойдите!

Он сплюнул кровь на пол, и Лалита, пачкая в ней волосы, взглянула Уолтеру в лицо:

– Ты в порядке?

Он улыбнулся – по мере сил:

– Уже лучше.

– Мой бедный милый босс.

– Да, мне определенно полегчало.

Настало время ежегодной миграции – время полета, песен и любви. Где-то в неотропическом регионе, который по степени биологического разнообразия превосходит все прочие экосистемы на Земле, несколько сотен видов птиц вдруг забеспокоились и покинули своих друзей и родных, которые предпочли остаться на прежнем месте, сосуществовать и благополучно размножаться в райском блаженстве. Из сотен видов южноамериканских танагров лишь четыре отправились в Соединенные Штаты, преодолевая опасности путешествия ради обильной пищи и новых мест гнездования в умеренном климате. Голубые певуны промчались вдоль побережий Мексики и Техаса и впорхнули в лиственные леса Аппалачей и Озаркских гор. Красногорлые колибри подкрепились цветочным нектаром в Веракрусе и двинулись за восемьсот миль через залив; потеряв по пути половину веса, они остановились в Гальвестоне перевести дух. Крачки летели из одной субарктической зоны в другую, стрижи умудрялись вздремнуть в воздухе, не приземляясь, звонкоголосые дрозды ждали южного ветра, а затем неслись безостановочно в течение двенадцати часов, пересекая за ночь территорию целого штата. Высотные здания, линии электропередачи, ветряки, башни мобильной связи и машины на дорогах губили миллионы воздушных путешественников – но другие миллионы преодолевали опасный путь и возвращались на те же самые деревья, где гнездились в прошлом году, на тот же утес, на то же болото, где они кормили птенцов, – и там самцы начинали петь. Каждый год они все чаще обнаруживали по прилете, что их прежний дом заасфальтирован и превращен в парковку или шоссе, или вырублен и пущен на древесину, или перегорожен, или обращен в пустыню трудами добытчиков нефти и угля, или застроен торговыми центрами, или приспособлен для производства этанола, или замысловато переделан под лыжный спуск и поле для гольфа. Птицы, утомленные путешествием в пять тысяч миль, соперничали с теми, кто прибыл раньше, за оставшиеся кусочки территории; они тщетно искали пару, не вили гнезд, отчаивались обзавестись потомством и гибли в лапах бродячих кошек. Но Соединенные Штаты по-прежнему оставались богатой и относительно молодой страной – если поискать, можно было еще найти нетронутые уголки, полные певчих птиц.

Найти именно такое место и вознамерились Уолтер с Лалитой, в конце апреля погрузив в фургон все необходимое для походной жизни. У них в распоряжении был целый месяц, после чего предстояло энергично приняться за работу над “Свободным пространством”. Их обязанностям в отношении горного треста “Лазурные горы” был положен конец. А что касается вреда, наносимого атмосфере старым автомобилем, то Уолтер утешался тем, что в течение последних двадцати пяти лет путешествовал преимущественно пешком или на велосипеде и что не владеет больше никакой недвижимостью, за исключением маленького заколоченного домика у Безымянного озера. Он чувствовал себя как человек, который в итоге долгой добродетельной жизни стал обладателем нефтяной скважины. Отдых на лоне природы в качестве компенсации за то лето, которого он лишился в отрочестве.

Пока он еще лежал в больнице с вывихнутой челюстью, разбитым лицом и помятыми ребрами, Лалита изо всех сил пыталась доказать, что вспышка шефа была нервным срывом, вызванным употреблением таблеток.

– Он просто спал на ходу! – взывала она к Вину Хэйвену. – Не знаю, сколько таблеток он выпил, но явно не одну, притом всего несколько часов назад. Уолтер не знал, что говорит! Я виновата, что позволила ему выйти на трибуну. Поэтому лучше увольте меня!

– По-моему, он прекрасно сознавал, что говорит, – заметил Вин на диво спокойно. – Какая жалость, что умственный труд не довел его до добра. Уолтер так хорошо работал, но ему зачем-то понадобилось все это осмыслить.

Вин созвал прочих членов правления на конференцию, где было одобрено немедленное увольнение Уолтера; затем адвокаты треста получили инструкцию выкупить принадлежавшую Берглундам часть дома в Джорджтауне. Лалита оповестила активистов “Свободного пространства”, что спонсирование прекращено, что Ричард Кац более не участвует в проекте (Уолтер, лежа в больнице, наконец настоял на этом) и что само существование “Пространства” отныне под угрозой. Некоторые соискатели отозвали свои заявки, двое сказали, что по-прежнему готовы помогать, остальные вообще не ответили. Поскольку Уолтеру грозило выселение, но он по-прежнему отказывался разговаривать с женой, Лалита позвонила Патти сама. Та приехала во взятом напрокат грузовом фургоне через два дня и, пока Уолтер отсиживался в ближайшем кафе, собрала вещи, которые не хотела отдавать на хранение.

В конце тяжелейшего дня, когда Патти уехала, а Уолтер вернулся из изгнания, Лалита проверила входящие и обнаружила восемьдесят новых сообщений от молодых людей по всей стране, которые спрашивали, можно ли еще записаться в волонтеры для “Свободного пространства”. Их электронные адреса были гораздо пикантнее, чем какое-нибудь [email protected] первой волны. Письма приходили от freakingfreegan, iedtarget, pornfoetal, jainboy3 и jwlindhjr, с @gmail и @cruzio. На следующее утро она получила еще сотню подобных сообщений заодно с предложениями от крошечных групп из Сиэтла, Миссулы, Буффало и Детройта организовать музыкальные мероприятия под эгидой “Свободного пространства” в своих районах.

Лалита вскоре догадалась, что репортаж местного телевидения о выступлении Уолтера и последовавшее народное возмущение разошлись волной по всей стране. Видео недавно появилось в интернете, а уитменвиллский клип “Язва планеты” – в радикальных отсеках блогосферы, на сайтах националистов, поклонников “Бойцовского клуба” и сторонников гуманного обращения с животными. Кто-то из них обнаружил ссылку на “Свободное пространство” на сайте треста “Лазурные горы”. Буквально за одну ночь проект, оставшийся без спонсоров и Ричарда Каца, обрел искренних поклонников, а также своего героя в лице самого Уолтера.

Ему уже давно не доводилось смеяться, но теперь он постоянно хихикал – и тут же стонал, потому что ребра отзывались болью. Однажды вечером он куда-то вышел, а потом вернулся в старом белом фургоне и вывел зеленой краской на бортах и на задней дверце неровную надпись “Свободное пространство”. Уолтеру хотелось пойти дальше и на собственные деньги, вырученные от неизбежной продажи дома, поддержать проект в течение лета – напечатать буклеты, немного заплатить волонтерам и учредить приз для победившей музыкальной группы, но Лалита предвидела возможные трудности в связи с разводом и не позволила ему. Сразу после этого Джоуи, хоть и неожиданно, выписал “Свободному пространству” чек на сто тысяч долларов, прослышав про отцовские планы на лето.

– Глупости, Джоуи, – сказал Уолтер. – Я не могу принять такую сумму.

– А вот и можешь, – ответил тот. – Остальное я пожертвую ветеранам. Мы с Конни решили, что у тебя интересный проект. И потом, ты ведь заботился обо мне, когда я был маленьким.

– Да – потому что ты мой ребенок. Родители должны заботиться о детях. Они не ожидают непременной отплаты. Тем более что ты никогда не разделял мою идею…

– Забавно, что именно я могу тебе помочь. Несомненная ирония судьбы. Эти деньги – все равно что бумажки из “Монополии”, они мне не нужны…

– У меня есть собственные сбережения, которые я могу потратить, если захочу.

– Отложи их на старость, – посоветовал Джоуи. – Вряд ли я стану раздавать деньги на благотворительность, когда начну зарабатывать по-нормальному. Это особые обстоятельства.

Уолтер гордился сыном и был очень рад, что они больше не ссорятся, а потому охотно позволил Джоуи сыграть роль покровителя и не стал возражать. Однако не стоило упоминать об этом Джессике. Она наконец позвонила отцу, когда он оказался в больнице, но по тону было ясно, что дружить с Лалитой она не намерена. Дочь явно не впечатлилась тем, что Уолтер сказал в Уитменвилле.

– Не говоря уже о том, что “язва планеты” – именно те слова, которые неизменно приводят к обратным результатам, – заметила она, – я сомневаюсь, что ты верно выбрал врага. Ты никого не увлечешь призывом защищать природу от необразованных людей, которые мечтают улучшить свою жизнь. Я знаю, что они тебе не нравятся. Но лучше скрой это, а не выставляй напоказ.

Позже, по телефону, она нетерпеливо намекнула на республиканские взгляды Джоуи, а отец возразил, что тот изменился после женитьбы на Конни. Уолтер сказал, что теперь Джоуи – главный спонсор “Свободного пространства”.

– А где он взял деньги? – немедленно спросила Джессика.

– Ну он не то чтобы вложил очень много, – поспешно сказал Уолтер, осознав свой промах. – Проект у нас крошечный, поэтому все величины относительны. Я выражаюсь символически – в том смысле, что он вообще хоть что-то дал… это свидетельствует о том, как он изменился.

– Хм…

– Как бы там ни было, деньги – ничто по сравнению с твоим вкладом. Ты оказала огромную пользу. Провела с нами целые выходные, помогая выработать концепт. Это бесценно.

– И что теперь? – поинтересовалась Джессика. – Ты отрастишь длинные волосы и будешь носить бандану? Разъезжать по стране в своем фургоне? Предаваться кризису среднего возраста? Вот что нас ждет? Я бы предпочла видеть тебя таким, как раньше.

– Обещаю не отращивать волосы. И не ходить в бандане. Не буду тебя смущать.

– Боюсь, что уже поздно.

Возможно, так и должно было случиться – Джессика говорила совсем как Патти. Гнев дочери огорчил бы Уолтера гораздо сильнее, если бы он не наслаждался любовью женщины, которая желала его без остатка – каждый день, каждую минуту. Это счастье напоминало ему о ранних годах жизни с Патти, о том, как они вместе растили детей и ремонтировали дом, но сейчас Уолтер жил настоящим, он живее и острее сознавал собственную удачу, а Лалита не была такой загадочной и упрямой незнакомкой, какой для него до сих пор оставалась Патти. С Лалитой все было понятно до конца. Как только Уолтер оправился от травм, их постельные утехи стали тем, по чему он всегда скучал, даже не сознавая этого.

Когда грузчики убрали из дома все следы пребывания Берглундов, Уолтер и Лалита двинулись к Флориде, намереваясь достичь запада по южному поясу страны, прежде чем станет слишком жарко. Он хотел показать Лалите выпей, и первую они обнаружили во флоридском заповеднике, рядом с тенистым прудом, под дощатым настилом, который скрипел под ногами туристов. Но это была не вполне настоящая выпь, она стояла у всех на виду в своем ненужном маскировочном оперении, от которого отражались вспышки фотоаппаратов. Уолтер настоял на поездке в Биг-Сайпрес в поисках настоящей пугливой выпи и прочел Лалите целую лекцию об экологическом ущербе, причиняемом вездеходами туристов – духовных братьев Койла Мэтиса и Митча Берглунда. Тем не менее, несмотря на помянутый ущерб, в лесах и вблизи черных водоемов было еще достаточно птиц – как и аллигаторов. Уолтер наконец заметил выпь на болоте, заваленном стреляными гильзами и выгоревшими на солнце пивными банками. Лалита притормозила и послушно восхищалась птицей, глядя на нее в бинокль, пока мимо не прогрохотал огромный грузовик, оставивший облако пыли.

Лалита никогда прежде не жила в палатке, но охотно приняла правила игры и казалась Уолтеру невероятно сексуальной в легком походном костюме. Вдобавок кожа у нее от природы была устойчивой к солнечным лучам, и москиты совершенно не обращали на Лалиту внимания, зато Уолтер их явно привлекал. Он попытался научить свою спутницу хотя бы основам готовки, но девушка предпочитала заниматься сбором вещей и планированием машрута. Уолтер поднимался каждое утро на рассвете, варил эспрессо в кофейнике на шесть чашек и приносил Лалите в палатку соевый латте. Потом они отправлялись гулять по росе в медовом утреннем свете. Лалита не разделяла его любви к дикой природе, но прекрасно умела находить маленьких птиц в густой листве. Она штудировала справочники и светилась восторгом, когда замечала и поправляла ошибки Уолтера в классификации. Потом, когда птицы утихали, они несколько часов проводили в дороге и находили какую-нибудь парковку перед отелем с незапароленным доступом в интернет: Лалита общалась с будущими активистами, а Уолтер делал записи в блоге, который она для него открыла. Потом – очередной заповедник, очередной ужин на траве, очередные восхитительные объятия в палатке.

– Тебе еще не надоело? – спросил он однажды вечером, на особенно красивом и безлюдном кемпинге под мескитовыми деревьями, на юго-западе Техаса. – Можем на неделю поселиться в мотеле, поплавать в бассейне, поработать…

– Нет. Очень приятно наблюдать за тем, с каким восторгом ты ищешь птиц, – ответила она. – Хорошо, что ты счастлив, особенно после всего пережитого. Мне нравится путешествовать с тобой.

– Но, может быть, с тебя уже хватит?

– Пока нет, – сказала Лалита. – Хотя, как выяснилось, я не то чтобы безумно люблю природу. Не так, как ты. Мне она кажется чем-то очень жестоким. Ворона, которая пожирает птенцов воробья, мухоловки, еноты, которые грабят птичьи гнезда, ястребы-убийцы… Люди называют природу мирной, но я вижу нечто противоположное. Это постоянные убийства. Даже хуже, чем у людей.

– С моей точки зрения, – ответил Уолтер, – разница в том, что птицы убивают лишь потому, что хотят есть. Не со зла и не ради удовольствия, в этом не задействована психика. Вот почему природу называют мирной. Птицы живут или умирают – но их жизнь не отравлена сожалениями, неврозами и идеологией. В лесу я отдыхаю от собственного гнева.

– Но ты даже не кажешься сердитым.

– Потому что я каждую минуту с тобой, мне не приходится общаться с другими людьми и идти на компромисс. Подозреваю, однажды гнев вернется.

– Если и так, меня не волнует моя безопасность, – сказала Лалита. – Я уважаю твое право на гнев. В том числе поэтому я тебя и люблю. И так приятно видеть тебя счастливым.

– Казалось бы, ты просто не сможешь стать лучше, чем есть. – Уолтер обнял ее за плечи. – Но тем не менее с каждым днем ты все больше приближаешься к идеалу.

По правде говоря, горькая ирония этой ситуации беспокоила его. Наконец дав волю гневу, сначала в адрес Патти, а потом – в Уитменвилле, расставшись с женой и расторгнув сделку с трестом, Уолтер избавился разом от двух причин сердиться. Одно время в своем блоге он пытался преуменьшить свой гневный “героизм” и подчеркнуть, что главный злодей – это Система, а отнюдь не жители Форстеровой низины. Но поклонники “Свободного пространства” столь единодушно и красноречиво упрекнули его за это (“мужик, наберись смелости, ты клево выступил”), что в конце концов Уолтер почувствовал: они заслуживают честного отчета обо всех ядовитых мыслях, которые посещали его, пока он ездил по Западной Вирджинии, обо всех нелицеприятных соображениях относительно демографического роста, которые ему прежде приходилось держать при себе во имя профессионализма. Со времен колледжа у Уолтера накопилось достаточно язвительных аргументов и обличительных фактов; самое малое, что он мог сделать, – это поделиться ими с молодежью, для которой они чудесным образом обрели несомненное значение. Маниакальная ярость читателей, впрочем, тревожила его, она не сочеталась с мирным настроем Уолтера. Лалита, со своей стороны, неустанно просматривала сотни новых заявок и звонила тем, кто казался наиболее ответственным, вменяемым и не склонным к насилию, – почти все они оказывались молодыми женщинами. Решимость Лалиты посвятить себя борьбе с перенаселением оказалась столь же практична и гуманистична, насколько решимость Уолтера – абстрактна и мизантропична, и его любовь к Лалите определялась тем, насколько он завидовал ей и хотел на нее походить.

Накануне прибытия в последний пункт назначения – калифорнийский округ Керн, ставший приютом для невероятного количества певчих птиц, – они навестили брата Уолтера, Брента, который жил в Мохаве неподалеку от воздушной базы. Брент так и не женился; его политическим и персональным кумиром был сенатор Джон Маккейн, а его эмоциональное развитие, кажется, завершилось в тот момент, когда он вступил в Военно-воздушные силы. Он с полнейшим равнодушием отнесся к тому, что Уолтер разъехался с Патти и вступил в связь с Лалитой (Брент несколько раз назвал ее “Лиза”). Тем не менее он принял приглашение на ланч – и у него были вести о старшем брате, Митче.

– Я подумал, – сказал он, – если мамин дом еще стоит пустым, то, может быть, ты позволишь Митчу там пожить. У него ни телефона, ни адреса. Он по-прежнему пьет и уже пять лет не платит алименты. У них со Стейси родился очередной ребенок прямо накануне того, как они расстались.

– Сколько же у Митча всего детей? – поинтересовался Уолтер. – Шестеро?

– Нет, пятеро. Двое от Бренды, один от Келли, двое от Стейси. Нет смысла посылать Митчу деньги, он их все равно пропьет. Но, по-моему, жилье бы ему не помешало.

– Ты чересчур заботлив, Брент.

– Я знаю, как ты к нему относишься. Но если дом все равно стоит пустым…

Пятеро отпрысков – достойное потомство для певчих птиц, которых повсеместно преследуют и уничтожают, но отнюдь не для человека. Когда Уолтер услышал эту цифру, ему стало еще труднее сочувствовать Митчу. В глубине его сознания крылось желание, чтобы все население планеты размножалось чуть помедленнее, чтобы он мог хотя бы разок, всего один раз, зачать ребенка с Лалитой. Конечно, желание было недостойное – он возглавлял движение против перенаселения и дал жизнь двум детям, уже достигшим зрелого возраста. Уолтер перестал испытывать разочарование по поводу Джоуи и по возрасту вполне мог стать дедом. Но тем не менее он постоянно представлял себе Лалиту беременной. Мечта о детях лежала в основе их занятий сексом, именно поэтому Уолтер так восхищался ее телом.

– Нет-нет-нет, милый, – сказала она, улыбаясь и придвинувшись к нему вплотную, когда Уолтер поделился с ней этой идеей в палатке, в кемпинге округа Керн. – Именно поэтому мы с тобой сошлись. И ты это знаешь. Я не похожа на других девушек. Я странная, как и ты, – только по-другому. И, если не ошибаюсь, я все заранее прояснила.

– Да. Просто я решил проверить.

– Проверяй сколько угодно, но ответ всегда будет один и тот же.

– А знаешь почему? Почему ты отличаешься от остальных?

– Не знаю. Зато я твердо знаю, что не хочу детей. Такова моя миссия в этом мире.

– Я люблю тебя такой, какая ты есть.

– Тогда пусть это будет моим небольшим изъяном.

Они провели июнь в Санта-Крусе, где лучшая подруга Лалиты по колледжу, Лидия Хан, училась в аспирантуре – она занималась литературой. Сначала они ввалились к ней домой, потом разбили палатку на заднем дворе, а затем переселились в сосняк. На деньги Джоуи Лалита купила двадцать билетов на самолет для избранных волонтеров. Научный руководитель Лидии Хан, вечно растрепанный Крис Коннери, марксист и специалист по китайской культуре, позволил прибывшим расстелить свои спальники у него на газоне и мыться в его ванной – а также в течение трех дней пользоваться университетским конференц-залом для обучения и планирования. В числе волонтеров были восемнадцать девушек – в дредах или обритых наголо, с ужасающими татуировками и пирсингом, – являвших собой прямо-таки воплощение плодородия; они то и дело заставляли Уолтера краснеть, пока он разъяснял им ужасы неконтролируемого роста населения. Он с облегчением вздыхал, когда удавалось вырваться и отправиться на прогулку с профессором Коннери в окрестностях Санта-Круса, по коричневым холмам и поросшим секвойями полянам. Там Уолтер слушал оптимистические пророчества своего спутника о неизбежном экономическом кризисе и рабочей революции, рассматривая незнакомых птиц калифорнийского побережья и знакомясь с молодыми фриганами, радикалами-коллективистами, которые жили на общественной земле в сознательной нищете.

Лишь в июле, покинув эту уютную гавань и вновь отправившись в путь, они окунулись в атмосферу ярости, окутавшую страну тем летом. Для Уолтера оставалось загадкой, почему консерваторы, контролировавшие все три ветви местного управления, по-прежнему злились – на вполне понятный скепсис по поводу войны в Ираке, на однополые пары, которые хотели сочетаться браком, на вкрадчивого Альберта Гора и осторожную Хилари Клинтон, на вымирающие виды и их защитников, на налоги и цены на газ, едва ли не самые низкие в мире, на крупнейшие СМИ, чьи хозяева и сами были консерваторами, на мексиканцев, которые стригли их газоны и мыли посуду… Его отец, конечно, тоже пылал подобным гневом, но эпоха-то была куда либеральнее. Ярость консерваторов породила ответный взрыв со стороны “левых” – и это пламя подпалило Уолтеру перышки на мероприятиях, прошедших под эгидой “Свободного пространства” в Лос-Анжелесе и Сан-Франциско. В среде молодых людей, с которыми теперь общался Уолтер, Джорджа Буша, Тима Рассерта, Тони Блэра и Джона Керри называли универсальным словом “говнюк”. Эта молодежь почти безоговорочно верила в то, что теракт 11 сентября устроила газовая компания “Халлибертон” в сговоре с саудовской королевской семьей. Три маленькие музыкальные группы исполнили песни, авторы которых предавались безыскусным фантазиям о пытках и казни президента и вице-президента (“Я набью твой рот дерьмом и пристрелю тебя потом…”). Лалита внушала активистам, а особенно Уолтеру, что нужно быть дисциплинированным, неся свою весть, придерживаться факсов о перенаселении и стремиться охватить как можно больше людей. Но в отсутствие звездных шоу, которые мог бы обеспечить Ричард, мероприятия “Свободного пространства” привлекали преимущественно уличных радикалов – ту вечно недовольную публику, которая, натянув маски, шумно протестует против ВТО. Каждый раз, когда Уолтер выходил на сцену, ему аплодировали за скандал в Уитменвилле и резкие записи в блоге, но, как только он заикался, что факты должны сами говорить за себя и что нужно действовать разумно, толпа затихала или начинала скандировать хлесткие фразочки – “Язва планеты!”, “Папу на мыло!”. В Сиэтле, где настроение активистов было особенно опасным, Уолтер покинул трибуну под свист и шиканье. Гораздо лучше его приняли на Среднем Западе и на Юге, особенно в университетских городах, но и толпы там оказывались намного меньше. К тому моменту, когда они с Лалитой достигли Афин в штате Джорджия, Уолтер с трудом вставал с постели поутру. Он измучился от скитаний и был подавлен мыслями о том, что гнев всей страны – это не более чем усиленное эхо его собственного гнева, что из-за личной обиды на Ричарда он лишил “Свободное пространство” возможности обратиться к широким массам, что он впустую тратит деньги Джоуи, которые лучше было бы передать организации “Планирование семьи”. Если бы не Лалита, которая исправно выполняла обязанности шофера и пылала энтузиазмом, Уолтер наверняка прервал бы поездку и предался наблюдениям за птицами.

– Я знаю, что ты разочарован, – заметила Лалита, выезжая из Афин. – Но мы тем не менее ввели проблему в поле зрения общественности. В бесплатных еженедельниках публикуют наши тезисы. В блогах и интернет-обзорах только и речи что о перенаселении. Открытого разговора об этом не было с времен семидесятых, а теперь вдруг он возник. Как будто мысль явилась сама собой. Новые идеи всегда находят приверженцев среди маргиналов. Не следует расстраиваться только потому, что это не всегда выглядит красиво.

– Я спас сто квадратных миль в Западной Вирджинии, – сказал Уолтер. – Больше, чем в Колумбии. Хорошая работа и настоящие результаты. Почему я это бросил?

– Потому что понял, что этого недостаточно. Планета будет спасена лишь в том случае, если у всех людей изменится образ мыслей.

Он взглянул на свою подругу, которая крепко держала руль и не сводила ясных глаз с дороги, и понял, что его переполняет желание стать похожим на Лалиту. И в то же время Уолтер был благодарен ей за то, что она позволяет ему быть самим собой.

– Проблема в том, что я недостаточно люблю людей, – сказал Уолтер. – И не очень-то верю, что они могут измениться.

– А вот и любишь. Я никогда не видела, чтобы ты кому-то причинил зло. Ты постоянно улыбаешься, когда с кем-нибудь говоришь.

– В Уитменвилле я не улыбался.

– Улыбался. Даже там. И потому это выглядело так странно.

В любом случае теперь ему труднее было наблюдать за птицами. Заявив свои права на территорию и выкормив потомство, птицы отнюдь не стремились выставлять себя напоказ. По утрам Уолтер бродил по заповедникам и паркам, которые, как он знал, кишели жизнью, но высокие заросли и густая листва оставались неподвижны под лучами жаркого летнего солнца, точь-в-точь запертые дома или влюбленные, которые смотрят только друг на друга, как куколки. Северное полушарие впитывало солнечную энергию, и растения превращали ее в пищу для животных в тишине, нарушаемой разве что жужжанием и писком насекомых. Для гостей из тропиков настало время блаженства – дни, которые нельзя было упускать. Уолтер завидовал птицам, потому что они занимались делом. Возможно, он чувствовал себя таким подавленным, потому что впервые за сорок лет остался без работы.

Национальную “Битву музыкантов” под эгидой “Свободного пространства” назначили на последние выходные августа и, к сожалению, в Западной Вирджинии. Этот штат находился далеко не в центре страны, и туда было нелегко добраться общественным транспортом, но когда Уолтер в своем блоге предложил перенести мероприятие в какое-нибудь другое место, оказалось, что его поклонники уже вовсю планировали поездку в Вирджинию и критиковали ее за высокий уровень рождаемости, угольную монополию, огромное количество христианских фундаменталистов и подачу решающих голосов за Джорджа Буша на выборах 2000 года. Лалита попросила у Вина Хэйвена разрешения провести концерт на бывшей козьей ферме, ныне принадлежавшей тресту (она давно это задумала), и Хэйвен, потрясенный безрассудной смелостью девушки, согласился. Он, как и все остальные, был не в силах противостоять ее ласковому давлению.

После мучительного переезда через Ржавый пояс общее количество проделанных миль перевалило за десять тысяч, а объем истраченного бензина достиг тридцати баррелей. Получилось так, что их прибытие в города-близнецы в середине августа совпало с первыми холодами – предвестниками осени. В огромных северных лесах Канады, Мэна и Миннесоты, которые оставались практически нетронутыми, певуны, мухоловки, утки и воробьи распростились с родительскими обязанностями, сменили брачное оперение на маскировочное и начали готовиться к возвращению на юг; холодный ветер и тусклое солнце послужили им достаточным намеком. Зачастую взрослые птицы отбывали первыми, а молодняк самостоятельно учился летать и кормиться, после чего отправлялся тем же путем на зимовку, неуклюже и с огромными потерями. Меньше половины тех, кто покинул Америку осенью, должны были вернуться весной.

“Больные из Челси”, сент-польская группа, которую Уолтер некогда слышал и подозревал, что она не протянет и года, оказалась на редкость живучей и собрала на свой концерт под эгидой “Свободного пространства” столько фанатов, что стала главным событием в “Битве музыкантов”. Единственными знакомыми лицами в толпе оказались Сет и Мерри Полсен, старые соседи Уолтера по Барьер-стрит, – они, как и сам Уолтер, были тридцатью годами старше всех собравшихся. Сет восхищался Лалитой и не мог оторвать от нее взгляда. Не обращая внимания на Мерри, которая жаловалась на усталость, он настоял на том, чтобы после концерта они пошли ужинать в тайский ресторан. Он не давал приятелю покоя, требуя сведений о свадьбе Джоуи и Конни, о местонахождении Патти, о романе Уолтера и Лалиты, о расправе над ним в “Нью-йорк таймс” (“Ну и гадом тебя там выставили!”). Мерри тем временем зевала и всячески изображала покорность судьбе.

Вернувшись в отель поздно вечером, Уолтер и Лалита впервые пережили нечто вроде настоящей ссоры. Они намеревались на несколько дней отправиться в Миннесоту – побывать на Барьер-стрит, на Безымянном озере и в Хиббинге, а заодно по возможности разыскать Митча, но теперь Лалита требовала ехать прямо в Западную Вирджинию.

– Половина наших последователей зовет себя анархистами, – сказала она. – И это не просто так. Нужно ехать туда немедленно и обеспечить тыл.

– Нет, – сказал Уолтер. – Мы специально отложили Сент-Пол на потом, чтобы провести здесь несколько дней и отдохнуть. Разве ты не хочешь повидать места, где я вырос?

– Конечно, хочу. Давай повидаем их чуть позже. Например, в следующем месяце.

– Но мы уже здесь! Никому не повредит, если мы проведем здесь два дня, а потом поедем в Вайоминг. Тогда не придется делать крюк. Зачем проезжать лишних две тысячи миль?

– Почему ты так говоришь? Почему не хочешь на время позабыть о прошлом и заняться тем, что по-настоящему актуально?

– Потому что таков был наш план.

– План, а не договор.

– И я, знаешь ли, немного беспокоюсь о Митче.

– Ты ведь его ненавидишь.

– Но я при этом не хочу, чтобы он остался на улице.

– Да, но один лишний месяц ничего не решит, – сказала Лалита. – А потом мы сразу вернемся.

Уолтер покачал головой.

– Еще мне нужно взглянуть на дом. В нем больше года никого не было.

– Уолтер, нет. Есть мы с тобой, есть наше дело, и нужно заниматься им прямо сейчас.

– Мы можем оставить фургон здесь и отправиться в Вирджинию самолетом или взять машину напрокат. В конце концов, потеряем всего один день. У нас останется еще целая неделя. Пожалуйста, соглашайся – ради меня.

Лалита взяла его лицо обеими руками и умоляюще взглянула на него.

– Нет, – сказала она. – Это ты, пожалуйста, соглашайся. Ради меня.

– Ты это сделаешь, – сказал он, отстраняясь. – Ты полетишь, а приеду через пару дней.

– Почему ты так себя ведешь? Из-за Сета и Мерри? Они заставили тебя вспомнить прошлое?

– Да.

– Ну так выкинь это из головы и поезжай со мной. Нам нужно оставаться вместе.

Словно холодный ключ на дне теплого озера, в душе Уолтера пробилось давнее шведское уныние – ощущение, что он не заслуживает такой подруги, как Лалита; что он не создан для свободы и романтического героизма; что ему нужна скучная обстановка постоянного недовольства, с которой он мог бы бороться и чувствовать себя живым. Уолтер понимал: с появлением этих ощущений возникает новая ситуация – недовольство Лалитой. Было бы лучше, подавленно подумал он, если бы она поскорее поняла, что он собой представляет. Что он похож на брата, отца и дедушку. И Уолтер снова покачал головой.

– Я не стану менять планы, – сказал он. – Мне на два дня нужен фургон. Если не хочешь ехать со мной, купим тебе билет на самолет.

Все бы изменилось, если бы Лалита заплакала. Но она была упряма, энергична и сердита, поэтому утром Уолтер отвез ее в аэропорт и извинялся до тех пор, пока девушка не велела ему замолчать.

– Все нормально, – сказала она. – Я успокоилась и уже не переживаю. Все мы делаем то, что должны. Позвоню, когда доберусь. Увидимся.

Это было в воскресенье. Уолтер позвонил Кэрол Монаган и поехал знакомыми улицами на Рэмзи-Хилл. Блейк срубил несколько деревьев во дворе, но в остальном Барьер-стрит почти не изменилась. Кэрол тепло обняла Уолтера, толкнув его грудью, что не наводило на мысль о родственных чувствах, а потом в течение часа они старательно изображали друзей, в то время как двойняшки с воплями носились по гостиной, а Блейк, явно нервничая, то входил, то выходил.

– Я очень хотела тебе позвонить, как только все выяснила, – сказала Кэрол. – Просто держала себя за руки, чтобы не набрать твой номер. Не понимаю, отчего Джоуи не захотел сам рассказать.

– У него возникли некоторые разногласия с матерью, – ответил Уолтер. – И со мной тоже.

– Как там Патти? Я слышала, вы разошлись.

– Да.

– И я не собираюсь молчать, Уолтер, я выскажусь, пусть даже откровенность всегда мне вредила. По-моему, у вас давно дело шло к разводу. Она же ужас как с тобой обращалась. Видимо, думала, что все должны плясать вокруг нее.

– Знаешь, Кэрол, ситуация довольно сложная. И, в конце концов, она теперь свекровь Конни. Поэтому, надеюсь, вы сможете каким-то образом договориться.

– Ха. Нам вовсе не обязательно видеться, поэтому за себя-то я не беспокоюсь. Надеюсь, Патти наконец поймет, что у моей дочери золотое сердце.

– Во всяком случае, сам я это понимаю. Конни – прекрасная девушка, и у нее огромный потенциал.

– Ну, из вас двоих ты всегда был самым любезным. И у тебя у самого золотое сердце. Я никогда не жалела, что ты был моим соседом, Уолтер.

Уолтер решил закрыть глаза на эту несправедливость и не напоминать собеседнице о том, что Патти много лет изливала свою щедрость на Конни и Кэрол. Но ему было обидно за бывшую жену. Уолтер знал, что она изо всех сил старалась творить добро, и теперь с грустью убедился, что оказался в стане людей, видевших Патти лишь с плохой стороны. Комок в горле свидетельствовал о том, как сильно он, невзирая ни на что, продолжал любить ее. Присев, чтобы поболтать с двойняшками, Уолтер вспомнил, что Патти всегда умела обращаться с маленькими детьми гораздо лучше, чем он, что она совершенно забывала о себе рядом с Джессикой и Джоуи, когда они были в возрасте дочек Кэрол, – она думала только о них и блаженствовала. Уолтер решил: да, очень хорошо, что Лалита уехала в Западную Вирджинию, предоставив ему в одиночестве страдать от мыслей о прошлом.

Удрав от Кэрол и услышав холодное “пока” от Блейка, которое означало, что Уолтер не прощен за свой либерализм, он отправился в Гранд-Рэпидс, зашел в магазин и добрался до Безымянного озера к вечеру. На соседнем участке Лунднеров стояла зловещая табличка “Продается”, но дом Уолтера пережил 2004-й неплохо, как и многие другие непростые годы. Запасной ключ висел под старой деревянной скамьей, и оказалось не слишком мучительно находиться в комнате, где ему изменили жена и лучший друг, – слишком много других воспоминаний нахлынуло на него и требовало внимания. Уолтер подметал и сгребал листья до ночи, радуясь настоящей работе, а затем, прежде чем лечь, позвонил Лалите.

– Здесь какое-то безумие, – сказала она. – Хорошо, что я приехала, а ты остался, потому что, скорее всего, ты бы расстроился. Это какой-то Форт Апачи. Нашим активистам буквально приходится спасаться от поклонников, которые приехали раньше. Такое ощущение, что все придурки из Сиэтла собрались тут. У нас небольшой лагерь на ручье, с одним туалетом, и его буквально осаждают триста человек. Они бродят по всей ферме, пьют из нашего ручья, гадят прямо рядом с ним и ссорятся с местными. Стены вдоль дороги сплошь исписаны граффити. Мне пришлось утром послать наших активистов извиняться перед местными, кому изрисовали дома, и предложить бесплатную покраску. Я ездила по лагерю и убеждала людей успокоиться, но на площади в десять акров все обкурились либо валяются пьяные, и никто ими не руководит, толпа живет сама по себе. Потом стемнело, и пошел дождь, поэтому я вернулась в город, чтобы найти мотель.

– Я могу прилететь завтра, – сказал Уолтер.

– Нет, приезжай лучше на машине. Тогда мы сможем поселиться прямо на месте. Но если приедешь сейчас, то только разозлишься. Я могу справляться с проблемами не злясь. Когда ты доберешься, здесь уже наверняка все будет лучше.

– Будь осторожна, хорошо?

– Обязательно. Я люблю тебя, Уолтер.

– И я тебя.

Женщина, которую он любил, отвечала ему взаимностью. Впрочем, это было единственное, что Уолтер знал наверняка, – остальные жизненно важные факты оставались во мраке неизвестности. Например, достаточно ли осторожна Лалита на дороге, не понесется ли она наутро сломя голову по скользкому шоссе, направляясь к козьей ферме, и не станет ли на опасной скорости брать крутой поворот. Может быть, из-за очередного поворота вылетит угольная фура и произойдет то, что случается в Западной Вирджинии каждую неделю. Или какой-нибудь тип на внедорожнике – скажем, хозяин сарая, изуродованного надписями “Свободное пространство!” и “Язва планеты” – увидит темнокожую женщину в маленьком автомобиле и подрежет ее, или прицепится в хвост, или вынудит съехать в кювет.

Что в точности и случилось примерно без четверти восемь в пяти милях к югу от пресловутой фермы – машина Лалиты скатилась по длинному крутому спуску и врезалась в дерево. Судьба не даровала девушке мгновенную смерть, Уолтеру было отказано в этом относительном утешении. Но травмы оказались крайне тяжелыми – сломанный таз, разрыв бедренной артерии, и Лалита умерла, прежде чем Уолтер, в половине восьмого в Миннесоте повесил ключ от дома под скамью и отправился в округ Эйткин на поиски брата.

Он знал, по долгому опыту общения с отцом, что с алкоголиками лучше видеться утром. О последней жене Митча, Стейси, Брент сообщил лишь, что она работала в банке в Эйткине – главном городе округа, поэтому Уолтер объезжал их один за другим и нашел Стейси в третьем. Она была красива – здоровой красотой провинциалки, ей было лет тридцать пять, но говорила она как подросток. Хотя Стейси никогда не видела Уолтера, она охотно переложила на него ответственность за то, что Митч бросил ее детей.

– Съезди на ферму к его приятелю Бо, – сказала она, пожав плечами. – Насколько я знаю, Бо разрешил Митчу пожить в гараже, но это было месяца три назад.

Болотистый, изуродованный ледниками, бесплодный округ Эйткин был самым бедным в Миннесоте, и, следовательно, там жило множество птиц, но Уолтер не останавливался, пока не добрался до фермы Боба. Он увидел огромное поле с островками рапса и еще одно, меньшее, поле кукурузы, заросшее сорняками свыше всяких разумных пределов. Сам Бо стоял на коленях на дорожке возле дома и чинил подножку детского велосипеда, украшенного несколькими розовыми флажками. Несколько ребятишек выглядывали из открытой двери. Несмотря на относительную молодость, щеки у Бо были в синих прожилках, как у всякого любителя джина, но при этом он отличался атлетическим сложением.

– Значит, вы его брат из города, – сказал он, удивленно взглянув на машину Уолтера.

– Да. Я слышал, Митч живет у вас.

– Ну да, приходит и уходит. Сейчас он скорее всего у озера Питер, там местный кемпинг. Он вам зачем-то нужен?

– Нет, я просто проезжал мимо.

– Он здорово переживал, когда Стейси его выгнала. Я всего лишь хочу ему немного помочь.

– Она выгнала Митча?

– Хе. У всякой истории есть две стороны.

До озера был почти час езды. Добравшись до кемпинга, который больше походил на свалку старых машин и казался особенно неприглядным под лучами полуденного солнца, Уолтер увидел пожилого мужчину с брюшком, который сидел под грязным пологом красной палатки и чистил рыбу на газете. Он проехал мимо и лишь потом, по сходству с отцом, догадался, что это Митч. Уолтер оставил машину в тени под тополем и задался вопросом, что он здесь делает. Он не собирался предлагать Митчу дом у Безымянного озера – Уолтер думал, что они с Лалитой могут сами там пожить год-другой, пока не разберутся с планами на будущее. Но ему так хотелось походить на Лалиту, бесстрашную филантропку. Хотя Уолтер понимал, что, возможно, гуманнее было бы оставить Митча в покое, он собрался с духом и подошел.

– Митч…

Тот, увлеченный чисткой окуня, ответил, не поднимая глаз:

– Чего?

– Это Уолтер. Твой брат.

Наконец Митч поднял взгляд, и задумчивая усмешка превратилась в искреннюю улыбку радости. Митча было уже не назвать красавцем, но его улыбка как будто оставалась крошечным оазисом на фоне бесформенного обветренного лица.

– Охренеть, – сказал он. – Малыш Уолтер. Что ты тут делаешь?

– Заехал повидаться.

Митч вытер ладони о грязные шорты и протянул дряблую руку Уолтеру. Брат крепко пожал ее.

– Рад тебя видеть, – спокойно сказал Митч. – Я как раз собирался пить пиво. Будешь? Или ты по-прежнему трезвенник?

– Я выпью, – ответил Уолтер. Он подумал, что следовало бы привезти Митчу пару ящиков пива – поступок в духе Лалиты, а потом решил, что, с другой стороны, брат имеет право проявить щедрость. Уолтер сомневался, что лучше. Тем временем Митч сходил по загаженной стоянке к огромному переносному холодильнику и вернулся с двумя банками.

– Держи, – сказал он. – Я увидел твой фургон и подумал, что прикатили какие-то хиппи. Ты что, заделался хиппи?

– Да нет.

Предоставив мухам и осам ползать по внутренностям недочищенной рыбы, братья сидели на старых шезлонгах из заплесневелой парусины, которые некогда соорудил их отец. Уолтер обнаружил на кемпинге и другие знакомые вещи. Митч, как и отец, любил поговорить; он рассказывал Уолтеру о себе – о неудачах, больной спине, авариях и непримиримых брачных противоречиях, которые привели его к нынешнему образу жизни, – и брат вдруг с удивлением заметил, что Митч совсем не похож на отца, хотя оба они были пьяницы. То ли алкоголь, то ли минувшее время изгладили память о вражде с Уолтером. У Митча не было никакого чувства ответственности, но при этом он ни на кого не держал зла и не испытывал потребности защищаться. Светило солнце, и он просто радовался жизни и пил пиво не спеша – его ждал долгий день.

– У тебя есть деньги? – спросил Уолтер. – Ты работаешь?

Митч вытащил ящик с инструментами. Там лежали небольшая стопка банкнот и примерно на пятьдесят долларов мелочи.

– Мой банк, – сказал он. – Достаточно, чтобы дожить до холодов. Прошлой зимой я работал в Эйткине ночным сторожем.

– Что ты намерен делать, когда деньги закончатся?

– Что-нибудь подыщу. Уж я-то как-нибудь проживу.

– Ты думаешь о детях?

– Да. Иногда. У них хорошие матери, которые знают, что делать, а от меня все равно проку мало. Я наконец это понял. Я-то умею заботиться только о себе.

– Ты свободный человек.

– Точно.

Они замолчали. Подул легкий ветерок, и поверхность озера засверкала миллионами ярких блесток. На дальней стороне озера в легких лодочках сидели несколько рыбаков, где-то каркал ворон, а сосед Митча по кемпингу рубил дрова. Уолтер все лето прожил под открытом небом, зачастую – в куда более уединенных и неустроенных местах, но сейчас он чувствовал себя невероятно далеким от тех вещей, из которых состояла его жизнь. Дети, работа, идеи, любимые женщины… Он знал, что Митча не интересует чужая жизнь – брата вообще ничего не интересовало, – и потому не испытывал никакого желания об этом говорить. Навязывать ему свою ношу. Но в тот момент, когда Уолтер думал о собственном везении, у него зазвонил телефон – звонок был с незнакомого вирджинского номера.