Книга: Свобода
Назад: Враг Вашингтона
Дальше: Кентербридж-на-озере

Работа над ошибками

(Заключение)

Нечто вроде письма читателю от Патти Берглунд

Глава 4. Шесть лет

Автор, которая неизменно помнит о своем читателе и о пережитых им потерях, а также о том, что было бы лучше замолчать перед лицом все возрастающего уныния жизни, изо всех сил старалась написать эти страницы от первого и второго лица. Но, увы, как писательница она обречена обращаться к себе в третьем лице. Хотя сама она верит в то, что полностью изменилась и живет гораздо лучше, чем в прошлом (а потому достойна внимания), у нее по-прежнему недостает сил заговорить тем голосом, который она обрела в себе, когда больше уцепиться было не за что, даже если это значит, что читатель отправит рукопись прямо в мусорное ведро.

Для начала нужно заметить, что шесть лет молчания – очень долгий срок. Когда Патти только уехала из Вашингтона, она поняла, что замолчать – это лучшее, что можно сделать ради себя и ради Уолтера. Она понимала, что он придет в ярость, если узнает, что она осталась с Ричардом. Она знала, что Уолтер решит, будто у нее нет никакого уважения к его чувствам, что, должно быть, Патти лгала или обманывала саму себя, когда твердила, что любит его, а не Ричарда. Но справедливости ради заметим: прежде чем поехать в Джерси-Сити, она все-таки провела одинокую ночь в отеле “Мариотт”, пересчитывая таблетки снотворного, привезенные с собой, и рассматривая маленький полиэтиленовый пакетик для льда. Читатель скажет: “Да, но ведь она все-таки не покончила с собой, не так ли?” – и подумает, что Патти всего лишь драматизирует ситуацию, предается жалости к себе, самообману и прочим эгоистическим вещам. Автор тем не менее настаивает, что Патти тем вечером достигла опасной черты и буквально заставляла себя думать о детях. Она очень страдала – хотя, наверное, не больше, чем Уолтер. И в таком положении она оказалась из-за Ричарда. Он был единственным человеком, способным ее понять, единственным, кого она могла видеть, не опасаясь умереть от стыда, единственным, который еще ее желал, – и Патти в этом не сомневалась. Она сейчас никоим образом не могла исправить вред, причиненный жизни Уолтера, но полагала, что имеет право попытаться спасти себя.

Честно говоря, Патти была очень зла на мужа. Как бы больно ему ни было читать пресловутую рукопись, она по-прежнему считала, что Уолтер поступил несправедливо, выгнав ее из дома. С точки зрения Патти, он сгустил краски, причинил ей боль и постарался внушить самому себе, что хочет от нее избавиться и сойтись наконец со своей подружкой. Гнев Патти подкреплялся ревностью, потому что эта девушка действительно любила Уолтера, а Ричард – вовсе не тот человек, который по-настоящему способен кого-нибудь любить (за исключением разве что Уолтера, и это очень трогательно). Хотя Уолтер, несомненно, думал иначе, Патти решила, что будет справедливо, если она поедет в Джерси-Сити в поисках утешения и что ее самооценка, несомненно, поднимется, если она переспит с самолюбивым музыкантом.

Автор опустит подробности пребывания Патти в Джерси-Сити, признав лишь, что растравление старых ран принесло ей несомненное, хоть и краткое удовольствие. Патти сожалела, что не сделала этого в двадцать один год, когда Ричард приехал в Нью-Йорк, а потом, в конце лета, она вернулась бы в Миннесоту, чтобы проверить, по-прежнему ли ее хочет Уолтер. Вот что еще нужно отметить: всякий раз, занимаясь сексом в Джерси-Сити, она вспоминала о том, как это было в тот последний раз с мужем, на полу ее комнаты в Джорджтауне. Хотя, несомненно, Уолтер считал Патти и Ричарда чудовищами, совершенно равнодушными к чужим чувствам, на самом деле его тень постоянно витала над ними. Например, размышляя над тем, стоит ли Ричарду и дальше участвовать в проекте по борьбе с перенаселением, они немедленно решили, что он должен и дальше помогать Уолтеру. Вовсе не из чувства вины, но из любви и восхищения. И этот факт должен был о многом сказать Уолтеру – ведь Ричарду приходилось притворяться перед знаменитыми музыкантами, что его волнует вопрос перенаселения. Честно говоря, роман не мог продлиться долго, потому что Патти и Ричард непрестанно друг друга разочаровывали: они любили друг друга меньше, чем Уолтер – их обоих. Каждый раз, отдыхая после секса, Патти начинала страдать от грусти и одиночества, потому что Ричард всегда оставался Ричардом, тогда как с Уолтером всегда была вероятность, хоть и слабая и с трудом реализуемая, что их жизнь сможет измениться к лучшему. Когда Патти узнала от детей о безумной речи Уолтера, которую он произнес в Западной Вирджинии, то совершенно отчаялась. Похоже, Уолтеру достаточно было всего лишь избавиться от нее, чтобы обрести свободу. Прежняя теория – что он любит жену и нуждается в ней больше, чем она в нем, – превратилась в нечто противоположное. Патти утратила любовь всей своей жизни.

Потом пришли ужасающие новости о смерти Лалиты, и Патти охватили разнообразные чувства – сильнейшая печаль и сочувствие к Уолтеру, чувство вины за то, что она не раз желала Лалите смерти, страх умереть, эгоистичная вспышка надежды, что муж теперь вернется к ней, а затем – страшное, мучительное сожаление о том, что она ушла к Ричарду и таким образом исключила для Уолтера возможность принять ее обратно. Пока Лалита была жива, всегда оставался шанс, что любовница наскучит Уолтеру, но, как только девушка умерла, надежда кончилась. Поскольку Патти ненавидела Лалиту и не делала из этого тайны, она не имела права утешать Уолтера, понимая, что, если она воспользуется таким печальным предлогом, чтобы пробраться в его жизнь, это будет выглядеть чудовищно. Патти долго пыталась сочинить сочувственную записку, достойную скорби Уолтера, но пропасть между чистотой его чувств и нечистотой ее стремлений была непреодолима. Максимум, что можно было сделать, – это передать свои соболезнования через Джессику и надеяться, что Уолтер поверит, будто ею движет исключительно желание утешить его. Пусть убедится: Патти не прислала письма лично, потому что ничего не хочет обсуждать. Таким образом она молчала шесть лет.

Биограф, к сожалению, не может сказать, что Патти покинула Ричарда немедленно после гибели Лалиты – на самом деле она прожила с ним еще три месяца. Впрочем, ее никогда нельзя было назвать образцом решимости и самоуважения. Патти знала наверняка, что пройдет долгое время – может быть, целая жизнь, – прежде чем человек, который ей по-настоящему нравится, снова захочет с ней спать. Ричард благородно, хоть и неубедительно старался быть хорошим – теперь, когда она потеряла Уолтера. Патти не так уж любила Ричарда, но, во всяком случае, ценила музыканта за благие намерения (хотя даже тут, приходится признать, она на самом деле продолжала любить мужа, потому что именно Уолтер вложил в голову Ричарда мысль о том, что нужно творить добро). Ричард терпеливо ел то, что она готовила, заставлял себя сидеть дома и смотреть с нею видео, терпел постоянные взрывы эмоций, но Патти всегда помнила, что ее приезд весьма неудачным образом совпал с его вновь пробудившейся тягой к музыке. И следовательно, с потребностью проводить ночи в городе с приятелями, или в одиночестве, или в спальнях бесчисленных подружек. Хотя Патти в теории уважала потребности Ричарда, она не могла не иметь своих собственных, в том числе – потребности не чувствовать на нем запаха другой женщины. Чтобы развеяться и раздобыть немного денег, вечерами Патти подрабатывала в кафе-баре, готовя те самые кофейные напитки, которые некогда высмеивала. Дома она изо всех сил старалась быть веселой и уступчивой и не превращаться в обузу, но очень быстро ее положение стало просто нестерпимым, и автор, которая уже, возможно, рассказала больше, чем хочется знать читателю, избавит его от сцен мелочной ревности, взаимных обвинений и открытых противоречий, которые привели к тому, что Патти с Ричардом расстались не вполне друзьями. Примерно так же Америка пыталась отстраниться от Вьетнама; закончилось тем, что наших вьетнамских друзей сбросили с крыши посольства, вытолкали из отлетающих вертолетов и охотно позволили убить или заключить в лагерь. Но это и впрямь все, что биограф намерен сказать о Ричарде, за исключением маленького замечания, которое последует ближе к концу.

Последние пять лет Патти жила в Бруклине и работала помощницей учителя в частной школе – помогала первоклассникам делать уроки, а детей постарше учила играть в баскетбол и софтбол. Сейчас биограф расскажет, каким образом она получила эту убого оплачиваемую, но в остальных отношениях почти идеальную работу.

Оставив Ричарда, Патти решила пожить у своей подруги Кэти в Висконсине; случилось так, что сожительница Кэти, Донна, двумя годами раньше родила близнецов. Кэти была государственным адвокатом, а Донна работала в женском приюте – их совместный заработок составлял одну среднюю зарплату и часов сна на обеих приходилось столько же, сколько составляет норму для одного. Поэтому Патти предложила сидеть с детьми и немедленно полюбила своих подопечных. Их звали Наташа и Селена, и они были необыкновенными, идеальными малышками. Патти казалось, что они родились с викторианскими представлениями о поведении – даже если им хотелось поплакать, этому непременно предшествовали несколько секунд сосредоточенного размышления. Разумеется, девочки были полностью сосредоточены друг на друге – они внимательно наблюдали, советовались, учились друг у друга, с живым интересом, но без всякой зависти и соперничества сравнивали свои игрушки и лакомства. Они были мудры совместным умом. Когда Патти заговаривала с одной из них, другая также прислушивалась – с уважительным вниманием, но без лишней робости. Поскольку малюткам шел всего лишь третий год, за ними требовался постоянный присмотр, но Патти никогда не уставала от своих обязанностей. По правде говоря, она настолько же прекрасно умела обращаться с маленькими детьми, насколько чуждыми ей были подростки (и Патти радовалась, слыша это). Она испытывала искренний восторг, наблюдая за тем, как малыши учатся двигаться, говорить и вести себя, как у них формируется характер. Иногда прогресс Селены и Наташи казался все более отчетливым день ото дня. Патти восторгалась их невинностью – ведь дети не сознают, насколько они забавны, – недвусмысленностью нужд и полнейшим доверием, которое они ей выказывали. Автор не в состоянии объяснить, что конкретно вызывало у нее такой восторг, но Патти понимала, что в ее жизни был один-единственный шаг, не оказавшийся ошибкой, – то, что она решила стать матерью.

Она прожила бы в Висконсине дольше, если бы у нее не заболел отец. Читатель, несомненно, в курсе, что у Рэя был рак – внезапно появившийся и вдобавок быстро прогрессирующий. Кэти, очень мудрая женщина, велела Патти ехать домой, в Уэстчестер, прежде чем будет слишком поздно. Патти отправилась к родителям, дрожа от страха, и увидела, что дом, в котором она выросла, почти не изменился, с тех пор как она видела его в последний раз. Количество коробок со старым барахлом еще увеличилось, плесени в подвале стало больше, груды книг, рекомендованных “Нью-Йорк таймс”, сделались выше и ненадежнее, подшивки неиспользованных рецептов из кулинарной колонки – толще, груды непрочтенных воскресных приложений к “Нью-Йорк таймс” – желтее, мусорные ведра, как всегда, оставались переполненными, печальные попытки Джойс разводить цветы – по-прежнему жалкими и безрезультатными, задумчивый либерализм ее мировоззрения – несоотносимым с реальностью, а неловкость в присутствии старшей дочери – столь же явной. Поддельная веселость Рэя теперь еще больше сбивала с толку. На сей раз серьезной вещью, над которой он самым непочтительным образом смеялся, была его собственная неизбежная смерть. Его тело, в отличие от всего остального, кардинальным образом изменилось – он похудел и побледнел, глаза ввалились. Когда приехала Патти, он еще продолжал просиживать по несколько часов в офисе, но это продлилось неделю. Увидев Рэя больным, Патти упрекнула себя за многолетнюю холодность, за ребяческий отказ простить отца.

Впрочем, Рэй во многом оставался прежним. Каждый раз, когда Патти обнимала его, он прикасался к ней на секунду, после чего убирал руки, словно не мог ни ответить взаимностью, ни оттолкнуть дочь. Чтобы отвлечь внимание от собственной персоны, он находил другие объекты шуток – смеялся над карьерой Эбигейл, которая стала артисткой, над религиозностью своей невестки (о чем будет сказано позже), над стремлением жены участвовать в управлении штатом, над профессиональными трудностями Уолтера, о которых прочел в “Нью-Йорк таймс”.

– Похоже, твой муж связался с жуликами, – сказал Рэй однажды. – Может, он и сам немного жулик?

– Уолтер не жулик, – ответила Патти. – Ручаюсь.

– Да, Никсон тоже так однажды сказал, я помню его речь, как будто это было вчера. Президент Соединенных Штатов уверял своих избирателей, что он не жулик. Словечко-то какое. Я со смеха чуть не помер. “Я не жулик”. С ума сойти.

– Я не читала статью об Уолтере, но Джоуи говорит, что там сплошное вранье.

– Джоуи, если не ошибаюсь, республиканец?

– Он определенно консервативнее нас с тобой.

– Эбигейл говорит, что ей пришлось сжечь простыни после того, как Джоуи со своей подружкой переночевали у нее. Везде были пятна. Даже на обивке мебели.

– Рэй, Рэй, я не желаю об этом слушать. Запомни наконец, что я – не Эбигейл.

– Ха. Когда я читал статью, то все время вспоминал тот вечер, когда Уолтер так беспокоился о Римском клубе. Он всегда был немного чокнутым. Теперь-то, надеюсь, я могу это сказать?

– Потому что мы с ним разошлись?

– Да, в том числе. Но главное – потому что я все равно долго не протяну и могу наконец высказаться начистоту.

– Ты всю жизнь “высказывался начистоту”.

Рэй улыбнулся:

– Не всегда, Патти. Реже, чем ты думаешь.

– Назови хоть одну вещь, по поводу которой ты хотел бы высказаться, но удержался.

– Я никогда не умел выражать свои чувства. И понимаю, что тебе было нелегко. Очень нелегко. Ты всегда принимала все настолько серьезно по сравнению с другими. А потом случилась эта неприятность…

– Неприятность заключалась в том, как вы с матерью решили проблему!

Рэй предостерегающе поднял руку, как будто желая пресечь дальнейшие безрассудства.

– Патти…

– Да уж, неприятность!

– Патти, но… но… Мы все совершаем ошибки. Я всего лишь хочу сказать, что… что ты мне небезразлична. Я тебя очень люблю. Просто не умею выражать свою любовь.

– Какая беда.

– Я пытаюсь говорить серьезно, Патти. Я хочу кое-что тебе сказать…

– Я понимаю, папа, – сказала она и тут же разрыдалась. И отец снова, как всегда, на секунду положил руку ей на плечо и тут же нерешительно ее отдернул и позволил повиснуть в воздухе, и дочери наконец стало ясно, что Рэй не может иначе.

Когда он умирал, когда сиделки приходили и уходили, когда Джойс постоянно, с мучительными извинениями, удирала в Олбани на очередное “важное” голосование, Патти спала в своей старой постели, перечитывала любимые детские книги и сражалась с домашним беспорядком, без разрешения выбрасывая журналы двадцатилетней давности и целые коробки предвыборных буклетов времен Дукакиса. Когда у Джойс вновь вспыхнула страсть к садоводству, Патти ее поддержала, и у них наконец появился один общий интерес, о котором они могли поговорить. Тем не менее Патти как можно чаще сидела с отцом, держала его за руку и позволяла себе любить Рэя. Она почти физически ощущала, как перестраиваются органы чувств, как на передний план выступает жалость к себе во всей ее отвратительности, словно какая-то ужасная опухоль, которую нужно было удалить. Проведя столько времени с отцом, который по-прежнему пытался смеяться надо всем на свете, хотя слабел с каждым днем, Патти с тревогой поняла, что похожа на него. Она поняла, отчего Джоуи и Джессика не в восторге от ее способности смеяться и что, возможно, она сумела бы лучше понять своих детей, если бы в критические годы чаще виделась с родителями. Мечта о том, чтобы начать жизнь с нуля, с чистого листа, в полной независимости, так и осталась мечтой. Патти была дочерью своего отца. Они оба до сих пор оставались детьми и теперь сообща работали над проблемой. Невозможно отрицать, что Патти, которая всегда испытывала потребность соревноваться, испытывала удовлетворение при мысли о том, что она меньше смущена и испугана болезнью отца, чем прочие члены семьи. В детстве ей хотелось верить, что Рэй любит ее больше всего на свете, и теперь, когда она держала его за руку, помогая перетерпеть боль, с которой уже не справлялся даже морфий, детские мечты становились правдой. Они вместе воплотили их – и это изменило Патти.

На поминальной службе, проходившей в унитарианской церкви в Гастингсе, она вспомнила о похоронах отца Уолтера. Пришедших было очень много – пятьсот человек. Как будто все адвокаты, судьи, бывшие и нынешние прокуроры в Уэстчестере пришли отдать дань уважения Рэю, и те, кто произносил надгробную речь, говорили одно и то же – что он был не только успешным юристом, но также и самым добрым, трудолюбивым и честным. Его профессиональная репутация поразила Патти, а для Джессики, сидевшей рядом с матерью, стала настоящим откровением; Патти безошибочно предвкушала те упреки, которые впоследствии, и не без основания, обрушит на нее дочь за то, что она лишила ее столь необходимого и значимого общения с дедушкой. Эбигейл тоже поднялась на кафедру и заговорила от лица семьи – она пыталась шутить, но шутки показались неуместными и исполненными себялюбия. Впрочем, Эбигейл отчасти искупила свой промах, разрыдавшись от горя.

Лишь когда семья вышла из церкви после службы, Патти увидела простых людей на задних скамьях – больше сотни чернокожих, латиноамериканцев и прочих представителей национальных меньшинств, всех возрастов, в костюмах и платьях, которые, несомненно, были лучшими в их гардеробе. Они сидели с терпеливым достоинством людей, которым приходится присутствовать на похоронах гораздо чаще, чем ей. Все это были бывшие “бесплатные” клиенты Рэя – или их родственники. На поминках один за другим они подходили к Эмерсонам, в том числе к Патти, пожимали руки, заглядывали в глаза и коротко благодарили за то, что Рэй для них сделал. За спасенные жизни, предотвращенную несправедливость, проявленную доброту. Патти не то чтобы была страшно поражена (в конце концов, именно благотворительность обошлась семье так дорого), но тем не менее она удивилась – и постоянно думала об Уолтере. Теперь она сожалела о том, что высмеивала мужа за попытки спасти исчезающие виды; Патти сознавала, что делала это из зависти – к птицам, которые были так милы его сердцу, и к самому Уолтеру, способному их любить. Патти пожалела, что не может поехать к нему немедленно, пока он еще жив, и откровенно признаться: “Я люблю тебя за твою доброту”.

Вскоре Патти поняла, что особенно притягательной чертой в Уолтере было равнодушие к деньгам. В детстве ей посчастливилось развить это качество и у себя; и, как порой бывает с везунчиками, Патти получила дополнительное поощрение, выйдя замуж за Уолтера, – она наслаждалась бескорыстием мужа, ни о чем не задумываясь и не испытывая благодарности, пока не умер Рэй и она вновь не погрузилась в кошмар семейных финансовых проблем. Эмерсоны, как неоднократно твердил Уолтер, были воплощением вечного дефицита. Хотя он выражался метафорически, под действием эмоций, иногда Патти убеждалась, что он прав. Но поскольку сама она выросла чужаком в собственной семье и под этим предлогом устранилась из семейной гонки за ресурсы, у нее ушло много времени, чтобы понять, что неизменно манящее, но недостижимое богатство родителей Рэя – искусственно созданный дефицит – лежало в основе всех семейных неурядиц. Патти не удавалось полностью это осознать, пока она не приперла Джойс к стенке вскоре после похорон Рэя и не добилась от матери рассказа о недвижимости в Нью-Джерси и о затруднительном положении, в котором теперь оказалась Джойс.

Ситуация была следующей: Джойс на правах супруги Рэя теперь владела домом, который перешел к ее мужу после смерти Августа, шестью годами раньше. Рэй обычно отшучивался и не обращал никакого внимания на просьбы Эбигейл и Вероники “разобраться” с наследством (то есть продать его и поделить деньги), но теперь, когда он умер, Джойс ежедневно выдерживала атаки младших дочерей – и явно была не в силах справиться с подобным давлением. К сожалению, она не могла “разобраться” с наследством по тем же самым причинам, что и Рэй, – за исключением разве что сентиментальной привязанности. Двое братьев Рэя, узнав, что старый дом выставлен на рынок, могли предъявить моральные права на изрядную долю вырученных денег. Более того, в настоящее время там жил брат Патти, Эдгар, с женой Галиной и тремя маленькими детьми (а вскоре ожидалось пополнение). Дом изрядно пострадал от регулярных попыток собственноручного ремонта, ни одна из которых не продвинулась дальше сноса нескольких перегородок, поскольку у Эдгара не было ни работы, ни сбережений – зато уйма нахлебников. Эдгар и Галина угрожали в случае выселения переехать в Израиль, забрав с собой малышей – единственных внуков Джойс, и жить на подаяния благотворительного фонда, чей откровенный сионизм внушал Джойс чувство крайней неловкости.

Разумеется, это был сущий кошмар. Джойс, словно школьницу, привлекли язвительность Рэя, богатство его семьи и социальный идеализм. Она понятия не имела, во что ввязалась и что в итоге ей придется десятилетиями терпеть отвратительные чудачества, нелепые финансовые авантюры и надменную грубость Августа. Джойс, бедная еврейка из Бруклина, ездила за счет Эмерсонов в Египет, Тибет и Перу, ужинала с Дагом Хаммаршельдом и Адамом Клейтоном Пауэллом. Как многие люди, ставшие политиками, она не отличалась целостностью натуры и была еще расшатанней, чем Патти. Она хотела чувствовать себя особенной и, войдя в семью Эмерсонов, достигла этого; когда у Джойс появились дети, ей также захотелось, чтобы они стали особенными, словно в виде компенсации за то, чего недоставало ее собственной душе. В детстве Патти постоянно слышала: мы – не такие, как другие семьи. У других семей есть страховка, но папа не верит в страховку. В других семьях дети подрабатывают после школы, но мы предпочтем, чтобы ты развивала свои уникальные способности и воплощала мечты. Другие семьи откладывают деньги на черный день, но дедушкино богатство избавляет нас от такой необходимости. Другие люди вынуждены быть реалистами, строить карьеру и копить на старость, но тебя все равно ждет целое состояние, пусть даже дедушка так много жертвует на благотворительность.

В течение многих лет внушая это детям и коверкая их жизнь, Джойс – так она призналась Патти дрожащим голосом – теперь испугалась и ощутила свою вину перед Эбигейл и Вероникой, которые требовали продать старый дом. В прошлом чувство вины проявлялось скрытно – Джойс переводила дочерям нерегулярные, но внушительные суммы, а также воздерживалась от упреков (например, когда Эбигейл поздно вечером поспешила к умирающему в больнице Августу и буквально в последнюю минуту вытребовала у него чек на десять тысяч долларов). Патти услышала об этой выходке от Галины и Эдгара, которые сочли поступок Эбигейл в высшей степени нечестным, но, казалось, больше всего сожалели о том, что сами до такого не додумались. Но теперь Патти, как ни странно, испытывала удовлетворение, видя, что мать открыто мучается угрызениями совести. Вот что лежало в основе семейного либерализма Джойс.

– Не знаю, в чем ошиблись мы с папой, – сказала Джойс, – но мы, несомненно, ошиблись. Трое из четверых наших детей не готовы к… просто ни к чему не готовы. Они не способны себя содержать. Наверное… даже не знаю. Но если Эбигейл еще раз попросит продать дедушкин дом… наверное, я это заслужила… некоторым образом я несу ответственность.

– Не нужно уступать, – сказала Патти. – Никто не давал Эбигейл права мучить тебя.

– Не понимаю, почему ты выросла такая непохожая на них, такая независимая, – продолжала Джойс. – Такое ощущение, что тебе незнакомы их проблемы. То есть я знаю, что у тебя они есть, но ты отчего-то… кажешься сильнее.

Без преувеличений – это был один из самых приятных моментов в жизни Патти.

– Нашу семью всегда содержал Уолтер, – возразила она. – Он замечательный человек. Надежная опора.

– А твои дети?

– Они похожи на Уолтера. Умеют работать. Джоуи, наверное, самый независимый парень в Северной Америке. Возможно, он унаследовал эту черту от меня.

– Хотела бы я почаще видеть Джоуи, – сказала Джойс. – Хочется верить… теперь, когда все по-другому… когда мы… – Она издала странный сиплый смешок. – Теперь, когда мы прощены, надеюсь, у меня будет шанс хотя бы познакомиться с ним.

– Думаю, он тоже будет рад. Он интересуется своими еврейскими корнями.

– Ну, сомневаюсь, что я – подходящий человек для такого разговора. Пусть лучше обратится… к Эдгару. – И Джойс снова засмеялась.

Эдгар, впрочем, не то чтобы был настоящим евреем – разве что в пассивном смысле. В начале девяностых он, как и многие выпускники лингвистических факультетов, стал биржевым маклером. Бросив изучать грамматические структуры восточноазиатских языков и занявшись финансами, он быстро заработал достаточно денег, чтобы привлечь внимание хорошенькой русской еврейки по имени Галина. Как только они поженились, русский материализм взял верх. Галина вынуждала Эдгара работать еще больше и тратить заработанные деньги на особняк в Шорт-Хиллс, шубы, дорогие украшения и прочую показуху. В течение некоторого времени Эдгар, заправлявший собственной фирмой, преуспевал так, что привлек внимание своего надменного и вечно рассеянного дедушки, который в приступе старческого маразма вскоре после смерти жены охотно позволил внуку обновить его запас ценных бумаг, распродав американские голубые фишки и профинансировав предприятие в Юго-Восточной Азии. Когда Америка вдруг заинтересовалась азиатскими акциями, Август в последний раз пересмотрел завещание: ему казалось исключительно честным оставить ценные бумаги младшим сыновьям, а недвижимость в Нью-Джерси – Рэю. Но Эдгар был не тем человеком, кому стоит доверять в финансовых вопросах. Азиатский пузырь, как положено, лопнул, Август умер вскоре после этого, и двое дядьев Патти остались ни с чем, в то время как дом удвоился в цене, поскольку неподалеку проложили новое шоссе, а в северо-западном Нью-Джерси началась активная застройка. Единственным способом отвергнуть моральные притязания братьев Рэя было оставить дом себе и пустить туда на жительство Эдгара и Галину. Те с радостью согласились, поскольку Эдгар полностью разорился. Еврейская кровь Галины дала о себе знать. Она вдруг стала настоящим ортодоксом, перестала предохраняться и усугубила финансовое бремя семьи, обзаведясь целой толпой отпрысков. Эдгар питал не больше приверженности к иудаизму, чем прочие члены его рода, но он всегда подчинялся жене, особенно со времен своего банкротства, а потому смирился. Как же Эбигейл и Вероника ненавидели невестку!

И с этой ситуацией Патти предстояло разобраться – ради матери. Только она обладала нужными навыками, так как была единственной дочерью Джойс, которая стремилась самостоятельно зарабатывать себе на жизнь. Патти испытывала очень радостное, воистину чудесное чувство – Джойс повезло, что у нее есть такая дочь. Она наслаждалась этим ощущением несколько дней, прежде чем ее настигло осознание того, что она возвращается на круги своя и ей предстоит опять состязаться с сестрами. Она уже почувствовала нечто привычное, когда помогала ухаживать за Рэем, но никто и не оспаривал ее права быть рядом с отцом, и совесть Патти была спокойна, поскольку ее помыслы были чисты. Одного вечера с Эбигейл, впрочем, было достаточно, чтобы давнее соперничество вновь напомнило о себе.

Еще во время жизни в Джерси-Сити с очень высоким мужчиной, пытаясь меньше походить на немолодую домохозяйку, которая не туда свернула, Патти купила красивые сапоги на каблуке – и, несомненно, некий злой дух посоветовал ей надеть их, когда Патти собиралась на встречу со своей коротышкой сестрой. Она возвышалась над ней, словно взрослый над ребенком, когда они шагали в соседнее кафе, где Эбигейл была постоянной посетительницей. Словно в качестве компенсации за маленький рост, Эбигейл произнесла длинную вступительную речь – она говорила целых два часа и позволила Патти сложить воедино все фрагменты ее жизни. Женатый мужчина, ныне известный исключительно как “придурок”, на которого она потратила лучшие двенадцать лет (Эбигейл ждала, пока его дети закончат школу, чтобы он мог наконец оставить жену, что он и сделал, но ради женщины помоложе); презирающие нормальных мужчин гомосексуалисты, к которым она обратилась в поисках более приятного общества; впечатляющая компания безработных актеров, драматургов, комиков и артистов, где Эбигейл, безусловно, ценили за щедрость; приятели, которые исправно покупали билеты на представления друг друга, причем бо́льшая часть денег все равно поступала из других источников – например, с чековой книжки Джойс; жизнь, не блистательная, не выдающаяся, но тем не менее приятная и естественная для Нью-Йорка – жизнь богемы. Патти была искренне рада видеть, что Эбигейл нашла свое место в мире. Лишь когда они вернулись домой к сестре, чтобы выпить чего-нибудь покрепче, и Патти заговорила об Эдгаре и Галине, атмосфера накалилась.

– Ты уже была в этом кибуце? – спросила Эбигейл. – Видела их “мо’очную ко’ову”?

– Нет, я еду туда завтра, – ответила Патти.

– Если повезет, Галина позабудет снять с Эдгара поводок и ошейник перед твоим приездом. Он в них такой красавчик! Очень мужественный и религиозный. И уж точно она не удосужится стереть коровье дерьмо с пола на кухне.

Патти сделала встречное предложение, а именно: Джойс продает дом, отдает половину денег братьям Рэя, а остальное делит между Эбигейл, Вероникой, Эдгаром и собой (поскольку Патти не проявила никакого финансового интереса). Эбигейл покачала головой.

– Во-первых, – сказала она, – мама разве не рассказала, что произошло с Галиной? Она сбила на перекрестке школьного регулировщика. Слава богу, детей в тот момент на дороге не было – только старик в оранжевом жилете. Галина отвлеклась на своих сопляков, сидевших на заднем сиденье, и въехала прямо в него. Это случилось два года назад, и конечно, машина была не застрахована, потому что так уж они с Эдгаром живут. Я уже молчу о законе штата Нью-Джерси, о том, что даже папа купил страховку на машину. Но Эдгар не видел в этом необходимости, а Галина, хотя и прожила здесь пятнадцать лет, утверждает, что в России все по-другому, поэтому она “понятия не имела”. Регулировщик получил компенсацию – он теперь не может ходить, – но страховая компания предъявила Эдгару и Галине иск на невероятную сумму. Все деньги, которые они теперь получают, отправляются прямиком страховщикам.

Джойс, что интересно, даже не обмолвилась об этом.

– Что ж, возможно, так и должно быть, – сказала Патти. – Если регулировщик остался калекой, это справедливо. Разве нет?

– Значит, они удерут в Израиль, поскольку остались без гроша. Я-то не против – чао! Но даже не пытайся объяснить это маме. Она обожает детишек.

– Так в чем проблема?

– Вот в чем, – сказала Эбигейл. – Эдгару и Галине не полагается ничего, потому что они шесть лет жили в старом доме и превратили его в помойку. А также потому что деньги все равно пропадут зря. Не кажется ли тебе, что лучше отдать их людям, которые сумеют ими воспользоваться?

– Если не ошибаюсь, ими воспользуется бедняга регулировщик.

– Ему уже заплатили. Теперь деньги получает страховая компания.

Патти нахмурилась.

– А что касается дядюшек, – продолжала Эбигейл, – то я бы и им предъявила кукиш. Они похожи на тебя – взяли и сбежали. Им, в отличие от нас, не нужно было по выходным торчать у дедушки. Папа ездил туда почти каждую неделю, всю жизнь, и ел мерзкое бабушкино печенье. Что-то не припомню, чтобы его братья делали то же самое.

– То есть, по-твоему, нам должны заплатить за доброту.

– А почему бы нет? Все лучше, чем не получить ничего. Дядюшки в любом случае не нуждаются в деньгах, они и без них прекрасно обходятся. А что касается меня и Ронни, то для нас это будет серьезное подспорье.

– Ох, Эбигейл! – не выдержала Патти. – Так мы никогда не договоримся.

Возможно, уловив нотку сожаления в ее голосе, Эбигейл сделала злое лицо.

– Между прочим, это не я сбежала из дому, – напомнила она. – Не я задирала нос, не я не понимала шуток, не я вышла замуж за мистера Суперзамечательного-любителя-природы-из-Миннесоты и так далее. Я хотя бы не притворялась, что люблю нашу семью. Ты думаешь, что отлично живешь, что мы тебе и в подметки не годимся, но мистер Суперзамечательный бросил тебя по какой-то непонятной причине, которая, уж конечно, никак не связана с твоим восхитительным характером, и ты решила, что можно вернуться и изображать здесь мисс Совершенство, посланца доброй воли, Флоренс Найтингейл и не знаю еще кого. Очень интересно.

Патти сделала глубокий вдох, прежде чем ответить.

– Я уже сказала – сомневаюсь, что мы с тобой когда-либо поладим.

– Я звоню маме каждый день лишь потому, – сказала Эбигейл, – что ты пытаешься все испортить. Я перестану докучать ей в ту самую минуту, когда ты уедешь и займешься своими делами. Договорились?

– Почему же проблемы с наследством – не мое дело?

– Ты всегда говорила, что равнодушна к деньгам. Если хочешь взять свою долю и отдать ее дядюшкам – ладно. Если от этого у тебя повысится самооценка – ради бога. Но не диктуй нам, что делать.

– Хорошо, – ответила Патти. – Думаю, мы почти договорились. Только… уточни, пожалуйста… по-твоему, принимая подачки от Рэя и Джойс, ты всю жизнь оказывала им большую услугу? Думаешь, именно так Рэй благодарил своих родителей за помощь? Ты требуешь, чтобы тебе заплатили за эти бесценные услуги?

Эбигейл снова сделала злую гримасу и задумалась.

– Ну да, конечно, – сказала она. – Конечно, ты все хорошо объяснила. Именно так я и думаю. Ты считаешь это странным, поскольку тебе не приходится иметь дела с нашими проблемами. Ты – такой же посторонний человек для нас, как и Галина. Но ты, кажется, считаешь иначе. Тогда почему бы вообще не оставить маму в покое? Пусть сама принимает решения! И говорить с Ронни тоже не надо.

– Не твое дело, буду ли я говорить с Ронни.

– А вот и мое, и я требую – оставь сестру в покое! Ты ее только запутаешь!

– Если не ошибаюсь, речь о человеке, у которого IQ равен ста восьмидесяти.

– После смерти папы дела у Ронни не то чтобы идут в гору, и не нужно ей досаждать. Сомневаюсь, что ты меня послушаешь, но я-то знаю, о чем говорю, – я провела с Ронни в тысячу раз больше времени, чем ты. Поэтому постарайся быть хоть немного деликатной.

Некогда красивый фамильный дом Эмерсонов, куда Патти поехала на следующее утро, теперь напоминал то ли фотографию Уокера Эванса, то ли Россию девятнадцатого века. В середине теннисного корта без сетки стояла корова; пластмассовая ограда вокруг была сломана и погнута. Эдгар перепахивал старый конский выгон на маленьком тракторе, останавливаясь через каждые пятьдесят футов, когда трактор увязал в раскисшей от дождей весенней почве. На нем были грязные резиновые сапоги и запачканная рубашка, он оброс жирком и мышцами и напоминал Пьера из “Войны и мира”. Эдгар оставил опасно накренившийся трактор в поле и побрел по грязи к подъездной дорожке, где Патти оставила машину. Он объяснил, что сажает картофель, побольше картофеля, чтобы в грядущем году семья могла перейти на самообеспечение. Сейчас, весной, когда прошлогодний урожай и запасы оленины закончились, семья в основном существует благодаря гуманитарной помощи от Бейт-Мидраша – на земле у сарая стояли коробки с консервами, хлопьями и детским питанием. Некоторые упаковки были открыты и початы, отчего у Патти возникло впечатление, что еда уже не первый день стоит под открытым небом и никто не спешит занести ее под крышу.

В доме повсюду валялись игрушки и немытая посуда, стоял слабый запах навоза, но пастель Ренуара, набросок Дега и картина Моне по-прежнему висели там же, где и всегда. Галина, беременная, с тусклыми измученными глазами, немедленно протянула Патти годовалого малыша – хорошенького, тепленького, хоть и не очень чистого. Патти познакомилась с невесткой на похоронах Рэя, но они почти не общались. Галина была одной из тех вечно озабоченных матерей, которые заняты исключительно детьми, – волосы растрепаны, на щеках лихорадочный румянец, одежда в беспорядке, ужасающая худоба, – но она, несомненно, могла еще показаться красивой, если бы уделила себе несколько минут.

– Спасибо, что навестила нас, – сказала Галина. – Сейчас нам очень нелегко путешествовать.

Прежде чем заговорить о деле, Патти пришлось восхититься малышом, потереться с ним носами и вызвать у ребенка улыбку. У нее появилась безумная мысль, что она может его усыновить, облегчив бремя Галины и Эдгара, и начать новую жизнь. Как будто догадавшись об этом, мальчик ухватил ее ручонками за лицо и радостно потянул к себе.

– Ему нравится тетя, – сказала Галина. – Он давно не видел тетю Патти.

Эдгар вошел, уже без сапог, в толстых серых носках – грязных и рваных.

– Хочешь хлопьев? – спросил он. – Еще есть печенье.

Патти отказалась и села за стол с племянником на коленях. Остальные ребятишки были такие же милые – темноглазые, любопытные, бесстрашные, хоть и не наглые, – и она понимала, отчего Джойс так их любит и не хочет, чтобы они эмигрировали. После неприятного разговора с Эбигейл Патти трудно было смотреть на Эдгара и Галину как на главных злодеев. Они скорее казались заблудившимися в лесу детьми.

– Ну что, ребята, расскажите, какие у вас планы на будущее, – попросила она.

Эдгар, который явно предпочитал, чтобы за него говорила Галина, сидел и отскребал грязь с носков, пока жена объясняла: они осваивают земледелие, рабби и синагога оказывают им большую поддержку, Эдгар скоро получит сертификат на производство кошерного вина, а охота здесь просто на диво хороша.

– Охота? – уточнила Патти.

– Олени, – сказала Галина. – Невероятное количество оленей. Эдгар, скольких ты застрелил прошлой осенью?

– Четырнадцать, – ответил тот.

– Четырнадцать оленей на нашей земле! А они все приходят и приходят, просто невероятно.

– Дело в том, – сказала Патти, пытаясь вспомнить, считаются ли олени кошерной пищей, – что это не совсем ваша земля. Теперь она принадлежит Джойс. Раз уж у Эдгара такая отличная деловая хватка, ему, может быть, стоит вернуться на работу и получать стабильный доход. Пусть Джойс самостоятельно распоряжается своей собственностью.

Галина упрямо покачала головой:

– Страховая компания. Она хочет отобрать все, что зарабатывает Эдгар, – это сотни тысяч.

– Да, да, но если Джойс сумеет продать дом, вы расплатитесь со страховой компанией и начнете с чистого листа.

– Он просто жулик! – У Галины гневно вспыхнули глаза. – Думаю, ты слышала, что случилось? Этот регулировщик – самый настоящий жулик, на сто процентов. Я едва до него дотронулась, стукнула совсем чуть-чуть – и теперь он не может ходить?

– Патти, – сказал Эдгар, точь-в-точь как Рэй, когда вел себя снисходительно, – ты не вполне понимаешь ситуацию.

– Прости, но чего тут не понимать?

– Твой отец хотел, чтобы ферма всегда принадлежала вашей семье, – сказала Галина. – Он не хотел, чтобы она обратилась в деньги и разошлась по карманам отвратительных, непристойных театральных продюсеров, которые занимаются так называемым искусством, и по карманам психиатров, которые берут с твоей младшей сестры по пятьсот долларов за сеанс, а лучше ей не становится. Ферма останется у нас, твои дядья могут о ней забыть, а если всерьез понадобится – я не имею в виду богему и жуликов-психиатров, – Джойс может продать часть земли.

– Эдгар, ты согласен? – спросила Патти.

– В общем, да.

– О, как благородно с твоей стороны. Тебе небезразличны папины желания.

Галина наклонилась к Патти вплотную, словно гостья от этого могла лучше ее понять.

– У нас дети, – сказала она. – Скоро придется кормить шесть ртов. Твои сестры думают, что я хочу уехать в Израиль, – но я не хочу. Нам здесь хорошо живется. Как по-твоему, кому стоит верить – мне, у которой есть дети, или твоим сестрам, у которых их нет?

– У вас действительно славные дети, – признала Патти. Племянник дремал у нее на руках.

– Вот и оставьте нас в покое, – попросила Галина. – Навещай детей, когда захочешь. Мы не плохие люди, не какие-нибудь психи, мы очень любим гостей.

Патти вернулась в Уэстчестер, полная грусти и разочарования, и утешилась, посмотрев баскетбольный матч по телевизору (Джойс уехала в Олбани). На следующий день она вернулась в город и встретилась с Вероникой – младшей и самой несчастной сестрой. В ней всегда ощущалось нечто не от мира сего. Прежде “непохожесть” была связана с внешностью темноглазого, тоненького лесного эльфа, которой Вероника пыталась соответствовать разными губительными способами, включая анорексию, неразборчивые половые связи и пристрастие к алкоголю. Теперь Вероника по большей части утратила свою прелесть и пополнела, хотя назвать ее толстой было нельзя; при взгляде на сестру Патти вспомнила бывшую подругу Элизу, которую однажды, много лет спустя после колледжа, заметила в переполненном офисе отдела транспортных средств. Теперь инаковость Вероники гнездилась в душе – она отрицала обычную логику и с рассеянным удивлением взирала на внешний мир. Некогда она подавала большие надежды как художница и балерина – по крайней мере с точки зрения Джойс, влюблялась и встречалась с огромным количеством перспективных молодых людей, но с тех пор пережила несколько серьезных приступов депрессии, по сравнению с которой проблемы Патти были просто увеселительной прогулкой. По словам матери, Вероника сейчас работала помощником администратора в танцевальной школе. Она жила в скудно обставленной квартирке на Ладлоу-стрит, и Патти застала ее во время медитации, несмотря на то что позвонила и предупредила заранее. Вероника впустила гостью, и та обнаружила младшую сестру в спальне, на коврике для йоги, в выцветшем спортивном костюме. Девическая танцевальная подвижность сменилась поразительной гибкостью йога. Вероника, судя по всему, не жаждала видеть Патти, и сестре пришлось полчаса сидеть на кровати, тщетно ожидая ответа на привычные любезности, прежде чем Вероника наконец смирилась с ее присутствием.

– Красивые сапоги, – сказала она.

– Спасибо.

– Я не ношу кожу, но иногда, когда вижу красивую обувь, скучаю по ней.

– Угу…

– Ты не против, если я их понюхаю?

– Мои сапоги?!

Вероника кивнула, подползла по полу к Патти и вдохнула запах кожи.

– Я очень чувствительна к запахам, – сказала она, блаженно закрывая глаза. – То же самое с беконом – я его не ем, но очень люблю запах. Я так остро его чувствую, как будто ем.

– Угу, – повторила Патти.

– Помнишь восточную сказку про запах жареного мяса?

– Да. Я тебя понимаю. Интересно. Но сапоги-то ты никогда не ела.

Вероника расхохоталась и на некоторое время расслабилась. В отличие от остальных членов семьи, за исключением Рэя, она засыпала Патти вопросами о ее жизни и о недавних переменах. Самые болезненные эпизоды казались ей невероятно смешными, и, как только Патти привыкла, что Вероника хохочет над ее разрушенным браком, она поняла, что сестра испытывает облегчение, слушая про ее беды. Казалось, это убеждало ее в правильности некоей семейной аксиомы и помогало расслабиться. Но затем, за чаем (Вероника утверждала, что выпивает как минимум галлон зеленого чая в день), Патти заговорила о старом доме, и смех сестры сделался куда менее искренним.

– Я серьезно, – сказала Патти. – Зачем ты пристаешь к Джойс насчет денег? Если бы ей не давала покоя только Эбигейл, мама уж как-нибудь справилась бы, но она всерьез страдает, поскольку и ты в этом участвуешь.

– Сомневаюсь, что мама страдает из-за меня, – ответила Вероника. – Насколько я знаю, у нее полно своих причин.

– В таком случае из-за тебя ей еще более неловко!

– Вряд ли. По-моему, мы делаем из мухи слона. Если мама хочет, чтобы больше не надо было мучиться, пусть продаст дом. Я всего лишь прошу денег, чтобы не нужно было работать.

– А в чем проблема с работой? – поинтересовалась Патти, уловив эхо вопроса, который однажды задал ей Уолтер. – Она повышает самооценку.

– Я могу работать, – возразила Вероника. – Например, сейчас я работаю. Хотя предпочла бы сидеть дома. Это скучно, и со мной обращаются как с секретаршей.

– Ты и есть секретарша. Пусть даже с самым высоким IQ во всем Нью-Йорке.

– Я мечтаю уволиться.

– Джойс охотно даст денег, чтобы ты могла продолжить учебу и найти работу, которая будет соответствовать твоим талантам.

Вероника рассмеялась:

– Боюсь, мои таланты – не из тех, что нужны миру. Поэтому я предпочту наслаждаться ими сама. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое, Патти. Вот чего я прошу. Покоя. Эбигейл не хочет, чтобы дядя Джим и дядя Дадли получили деньги. Мне, честно говоря, все равно, лишь бы я была в состоянии платить за жилье.

– Джойс говорит, ты тоже не хочешь, чтобы дядя Джим и дядя Дадли получили деньги.

– Я всего лишь пытаюсь помочь Эбигейл. Она мечтает основать женскую комедийную труппу и поехать на гастроли в Европу, где люди ее оценят. Она хочет жить в Риме и наслаждаться славой. – Вероника снова засмеялась. – И я не против. Нам вовсе не обязательно часто видеться. Эбигейл добра, но ты сама знаешь ее манеру… После общения с ней я всегда думаю, что лучше было бы не встречаться. Я люблю быть одна. Я хочу спокойно медитировать, не боясь, что меня отвлекут.

– Значит, ты мучаешь Джойс, потому что не хочешь видеться с Эбигейл? А почему бы просто не прекратить видеться с Эбигейл?

– Потому что мне твердят, что нельзя жить отшельницей. Эбигейл – нечто вроде телевизора на заднем плане. Составляет компанию.

– Но ты только что сказала, что тебе неприятно с ней видеться!

– Да. Трудно объяснить. У меня в Бруклине есть друг, которого я, наверное, видела бы чаще, если бы не Эбигейл. Наверное, это тоже было бы неплохо. – Вероника засмеялась при мысли о своем друге.

– А почему Эдгар не может сказать то же самое? – спросила Патти. – Почему бы им с Галиной и дальше не жить на ферме?

– Действительно, почему бы и нет. Возможно, ты права. Галина просто ужасна, и Эдгар скорее всего в курсе, именно поэтому он и женился – чтобы навязать ее нам. Он мстит маме за то, что оказался единственным мальчиком в семье. Лично мне все равно – я ведь не обязана с ней видеться, – но Эбигейл просто терпеть не может Галину…

– Значит, ты стараешься ради Эбигейл.

– У нее большие амбиции. Я ничего не хочу, но охотно помогу сестре.

– Единственное, чего тебе нужно, – так это денег, чтобы не нужно было работать.

– Да, от такого я не отказалась бы. Не хочу работать секретаршей. Ненавижу говорить по телефону. – Она рассмеялась. – И вообще, на мой взгляд, люди слишком много разговаривают.

У Патти возникло ощущение, что она пытается отлепить от пальцев огромный комок жевательной резинки. Логика сестры была невероятно гибкой – настолько, что путалась не только Патти, но и сама Вероника.

Сидя в вагоне, Патти, как никогда, была поражена тем, насколько успешнее оказались Джойс и Рэй по сравнению с детьми, включая ее саму, и как странно, что никто из отпрысков не унаследовал и доли той социальной ответственности, которая всю жизнь направляла родителей. Патти понимала, что мать считает себя виноватой, особенно перед бедной Вероникой, но в то же время знала, что неудавшиеся дети – это страшный удар по самолюбию Джойс, которая, возможно, проклинает гены Рэя, наследие старого Августа Эмерсона, за некомпетентность и слабость своих чад. До Патти дошло, что политическая карьера Джойс не столько послужила причиной семейных неурядиц, сколько стала своего рода бегством от всех проблем. Было нечто пронзительное и даже достойное уважения в желании Джойс отстраниться, стать политиком, творить добро и таким образом спасти себя. И как человек, который точно так же шел на крайние средства во имя своего спасения, Патти признавала, что не только Джойс повезло с дочерью, но и ей, Патти, повезло с матерью.

Она не понимала лишь одного. Когда Джойс на следующий день вернулась из Олбани, пылая гневом на сенаторов-республиканцев, которые парализуют управление страной (к сожалению, уже не было Рэя, способного напомнить жене о пагубном влиянии демократов), Патти ждала на кухне с вопросом наготове. Как только Джойс сняла плащ, дочь спросила:

– Почему ты никогда не приходила на мои баскетбольные матчи?

– Да, да, – немедленно ответила Джойс, как будто тридцать лет ожидала этого вопроса. – Ты права, права, права. Я должна была приходить чаще.

– Так почему ты этого не делала?

Джойс ненадолго задумалась.

– Трудно объяснить, – сказала она. – У нас было столько дел, что мы не могли уделить внимание всему. Мы были неидеальными родителями. Наверное, ты тоже. Сама понимаешь, как все сложно и сколько бывает дел. Очень сложно поспеть везде.

– В том-то и дело, – сказала Патти. – У тебя ведь находилось время для других вещей. Ты не приходила исключительно на мои игры. Пропустила все, сколько их было.

– Почему ты сейчас об этом заговорила? Я же сказала: прости, я была неправа.

– Никто тебя не винит, – ответила Патти. – Но я ведь хорошо играла в баскетбол. Очень, очень хорошо. Возможно, в качестве матери я сделала еще больше ошибок, чем ты, поэтому я тебя не критикую. Просто подумала: возможно, ты бы порадовалась, если бы увидела, как хорошо я играю. Какая я способная. Тебе стало бы приятно.

Джойс отвела взгляд:

– Я никогда не любила спорт.

– Но ты же ходила на соревнования по фехтованию к Эдгару.

– Не так уж часто.

– Чаще, чем на мои матчи. Что-то не похоже, чтоб ты так уж любила фехтование. И у Эдгара не сказать что хорошо получалось.

Джойс, безупречно сохраняя самообладание, подошла к холодильнику и достала бутылку белого вина, которую Патти почти прикончила накануне вечером. Мать вылила остатки в стакан для сока, выпила половину и рассмеялась.

– Не знаю, почему у твоих сестер ничего не получается, – сказала она, как будто безо всякой логики. – Но Эбигейл однажды сказала интересную вещь. Ужасную вещь, которая до сих пор не дает мне покоя. Эбигейл была… нетрезва. Однажды, когда она еще пыталась стать актрисой, она надеялась получить какую-то замечательную роль, но ей ничего не дали. Я пыталась подбодрить Эбигейл, твердила, что верю в ее таланты, нужно лишь не оставлять попыток. А Эбигейл сказала ужасную вещь. Что я и есть причина всех неудач. Я, которая всю жизнь ее поддерживала. Именно так и сказала Эбигейл.

– Она объяснилась?

– Она сказала… – Джойс горестно посмотрела в окно на свой садик. – Она сказала, что не может ни в чем преуспеть, потому что, если хоть раз получится, я отберу у нее победу. Как будто это моя победа, а не ее. Вот чушь! Но почему-то Эбигейл так казалось. Единственный способ показать мне, что она чувствует, и сделать так, чтоб я не думала, будто с ней все в порядке, – это упорно терпеть поражение. Какой кошмар. Я сказала, что она ошибается, и надеюсь, Эбигейл поверила. Потому что она не права.

– Да, это действительно звучит жестоко, – сказала Патти. – Но какая тут связь с моими баскетбольными матчами?

Джойс покачала головой:

– Не знаю. Просто к слову пришлось…

– Я-то преуспевала, мама. В том вся странность. Я была очень успешной…

Лицо Джойс вдруг сморщилось. Она снова покачала головой и, словно с отвращением, попыталась сдержать слезы.

– Знаю, – сказала она. – Я жалею, что не приходила поболеть. Я виновата.

– Ничего страшного, что ты не приходила. Может быть, так даже было лучше, если подумать. Но мне просто стало любопытно…

После долгого молчания Джойс подвела итог:

– Моя жизнь не всегда была счастливой и простой. Много получилось не так, как хотелось. Честно говоря, я просто стараюсь не задумываться о некоторых вещах – иначе у меня разорвется сердце.

Вот и все, чего Патти добилась. Не так уж много – и Джойс не разрешила ни одной загадки, – но приходилось довольствоваться этим. В тот же вечер Патти предъявила матери результаты расследования и предложила план действия, и Джойс, послушно кивая головой, согласилась. Дом надлежало продать; Джойс решила отдать половину денег братьям Рэя, долю Эдгара положить на счет, с которого те могли бы снимать, сколько им нужно, на жизнь (в таком случае им не придется эмигрировать), а также предложить внушительные суммы Эбигейл и Веронике. Патти, которая получила семьдесят пять тысяч долларов, чтобы начать новую жизнь без помощи Уолтера, чувствовала себя немного виноватой перед мужем, когда думала, что поспособствовала очередному уничтожению лесов и полей. Патти надеялась, что Уолтер поймет: совокупное несчастье дятлов и иволг, чьи дома она разрушила, – не больше в данном случае, чем несчастье семьи, вынужденной продавать землю.

И вот что скажет биограф про эту семью: деньги, которых они так долго ждали и из-за которых столь некрасиво ссорились, отнюдь не были потрачены впустую. Так, Эбигейл начала процветать, как только получила сумму, которую можно было пустить на поддержание богемного образа жизни; Джойс теперь звонит Патти всякий раз, когда имя Эбигейл появляется в “Нью-Йорк таймс” – ее труппа имеет успех в Италии, Словении и других европейских странах. Вероника сидит в одиночестве в своей квартире, в ашраме или в студии, а ее картины того и гляди пойдут нарасхват как работы гения – и неважно, что Патти они кажутся незрелыми и незаконченными. Эдгар и Галина переехали в ортодоксальную коммуну Кирьяс-Джоэл, в Нью-Йорке, где обзавелись последним, пятым, ребенком и, кажется, никому не причиняют серьезного ущерба. Патти видится со всеми родственниками, за исключением Эбигейл, по несколько раз в год. Она, разумеется, балует племянников и племянниц, а недавно поехала вместе с Джойс в Англию, в садовый тур, и ей понравилось гораздо больше, чем она предполагала. Они с Вероникой охотно вместе шутят и смеются.

Впрочем, в основном она ведет тихую жизнь. Патти по-прежнему каждый день отправляется на пробежку в Проспект-парк, но больше уже не помешана на физической нагрузке – да и, в общем, ни на чем. Бутылки вина хватает на два дня, иногда на три. В школе у Патти завидное положение – ей не приходится иметь дело непосредственно с родителями, которые куда менее адекватны и уступчивы, чем в ее времена. Они, видимо, полагают, что учителя должны помогать первоклассникам писать черновики вступительных сочинений в колледж и за десять лет начинать готовить их к выпускным экзаменам. Но Патти обращается с детьми просто как с детьми – интересными и по большей части невинными маленькими личностями, которые охотно учатся писать, чтобы рассказывать свои истории. Она занимается с маленькими группками и поощряет малышей учиться, и они не настолько малы, чтобы совершенно забыть миссис Берглунд, когда вырастут. Ученики средних классов уж точно запомнят ее, потому что спорт – любимая часть работы Патти: в качестве тренера она без остатка предана своим подопечным и учит их работать в команде, точь-в-точь как некогда учили ее саму. Почти каждый день после занятий миссис Берглунд на пару часов превращается в девушку, которой была когда-то, влюбленную в игру и победу. Она от всей души хочет, чтобы ее команда победила. И раз мир дает ей такую возможность теперь, когда она, в сущности, уже не молода, и несмотря на то, что ей далеко до идеала, – значит, не так уж этот мир и жесток.

Летом, несомненно, приходится тяжелее. Вновь накатывают приступы жалости к себе и желание соперничать. Патти дважды работала волонтером в городском парковом департаменте и играла с детьми в подвижные игры, но выяснилось, что она не в состоянии управиться с мальчишками старше шести-семи лет либо пробудить в себе интерес к активной деятельности исключительно ради самой активной дятельности. Ей нужна команда, собственная команда, чтобы приучать ее к дисциплине и настраивать на победу. Молодые незамужние учительницы, которые не пропускают ни одной вечеринки (и разумеется, потом блюют в ванной), летом почти все разъезжаются, и у Патти есть время почитать и прибраться в крошечной и без того чистой квартирке, слушая кантри и не испытывая никакого желания отправиться на вечеринку самой. Оба несостоявшихся романа с местными учителями, гораздо моложе ее, оба злополучных свидания, которые состояли преимущественно из обоюдной неловкости и вымученных разговоров и о которых читатель точно не захочет слышать, случились именно летом. В течение последних трех лет Кэти и Донна любезно позволяют Патти проводить весь июль в Висконсине.

Ее главная поддержка – это, конечно, Джессика. Настолько, что Патти тщательно старается не перегнуть палку и не наскучить дочери своими нуждами. Джессика – рабочая лошадка, она, в отличие от Джоуи, не любит показухи. Когда Патти ушла от Ричарда и обрела наконец некоторое самоуважение, у Джессики появился план, каким образом можно помочь матери. В основном он не представлял собой ничего особенного, но Патти, исполненная благодарности и раскаяния, покорно отчитывалась дочери в своих успехах каждый понедельник за ужином. Хотя она знала о жизни больше Джессики, ошибок она тоже наделала больше. Патти охотно позволила дочери чувствовать себя нужной и полезной, и все их разговоры сводились к обсуждению ее нынешнего места работы. Встав наконец на ноги, Патти, в свою очередь, тоже начала предлагать дочери поддержку, но с этим приходилось быть крайне осторожной. Когда она читала избыточно лирические записи дочери в блоге, полные легко исправимых недостатков, то вместо критики позволяла себе сказать лишь: “Отличный пост!” Когда Джессика влюбилась в барабанщика из рок-группы, почти подростка, который вылетел из Нью-йорского университета, Патти вынужденно позабыла все, что знала о музыкантах, и поддержала хотя бы тем, что не стала высказываться, – веру девушки в то, что человеческая природа за последнее время претерпела серьезные изменения и что люди ее возраста, даже рок-музыканты, невероятно отличаются от ровесников Патти. А когда Джессика стала разочаровываться, медленно, но верно, матери пришлось изображать искренний ужас по поводу этого совершенно непредвиденного события. Хотя и было трудно, она радовалась своим попыткам, отчасти потому, что друзья Джессики действительно отличаются от поколения Патти (мир кажется им страшнее, а путь к взрослению – труднее и не обещает особого вознаграждения за труды), но главное – потому что теперь она зависит от дочерней любви и готова сделать все, чтобы помочь Джессике.

Несомненным плюсом разрыва с Уолтером стало то, что их дети сблизились. В течение нескольких месяцев после отъезда Патти из Вашингтона брат с сестрой регулярно общались (судя по тому, что информация, которой мать делилась с одним из них, становилась известна и второму), и нетрудно было угадать, что главной темой разговоров служит то, насколько их родители эгоистичны, неконструктивны и непонятны. Даже после того как Джессика простила Уолтера и Патти, она не утратила тесного контакта с собратом по оружию – они сблизились, сражаясь бок о бок.

Патти, потерпевшей в этой войне поражение, было интересно наблюдать за тем, как брат и сестра преодолевали несходство характеров. Джоуи весьма проницательно распознал двуличие пресловутого барабанщика и разъяснил сестре ряд вещей, о которых Патти предпочла тактично умолчать. По счастью, Джоуи, которому непременно нужно преуспевать, процветает в бизнесе, который Джессика одобряет. Не то чтобы сестра перестала драматически закатывать глаза и соперничать с братом. Ее терзает, что Уолтер с его южноамериканскими связями направил Джоуи в кофейный бизнес именно в тот момент, когда там стало возможным сколотить состояние, – и в то же время родители ничего не могут поделать, чтобы помочь Джессике, избравшей карьеру редактора. Девушку раздражает то, что она, как и отец, отдает свои силы убыточному, гибнущему и невыгодному предприятию, тогда как Джоуи богатеет, не прикладывая к тому почти никаких усилий. Не способна она и скрыть зависть к Конни, которая путешествует по миру с мужем и посещает жаркие страны, к которым сама Джессика питает столь разносторонний культурный интерес. Но Джессика, хоть и неохотно, восхищается прозорливостью невестки, которая не спешит заводить детей, а также, говорят, признает, что для “девушки со Среднего Запада” Конни неплохо одевается. И уж никак невозможно отрицать тот факт, что выращивание кофе не вредит окружающей среде, в том числе птицам, и что Джоуи, провозглашающий эту истину и ловко продвигающий свой товар на рынке, заслуживает доверия. Иными словами, Джоуи обставил сестру, и это еще одна причина, по которой Патти так старается стать ее другом.

К сожалению, автор не может сказать, что у них с Джоуи все гладко. Увы, нет. Сын по-прежнему замыкается в присутствии Патти, его броня крепче, чем прежде, и ничего не изменится, пока мать не сумеет доказать, что любит Конни. Но, хотя Патти заметно продвинулась во многих областях, к сожалению, любовь к Конни в их число не входит. Та изо всех сил старается быть примерной снохой, но ситуация только ухудшается. Патти нутром чувствует, что неприязнь взаимна. В том, как Конни ведет себя с Джоуи, есть нечто собственническое и очень вызывающее, то есть неправильное, отчего Патти просто лезет на стену. Она, конечно, хочет исправиться, но с грустью сознает, что идеал, возможно, недостижим и что между нею и сыном всегда будет стоять стена – вечное наказание за совершенные ошибки. Джоуи, впрочем, безукоризненно вежлив с матерью – он звонит раз в неделю, помнит имена всех ее коллег и любимых учеников, приглашает Патти в гости и иногда сам приходит с визитом. Он оказывает ей ровно столько внимания, сколько позволяет преданность жене. В последние два года Джоуи даже вернул Патти, с процентами, деньги, которые она посылала сыну во время учебы в колледже и от которых так мечтала однажды отказаться. Но душа Джоуи заперта от матери, и та понятия не имеет, когда эта дверь наконец откроется.

Точнее сказать, она видит лишь один вариант – автор боится, что читатель не захочет об этом слышать, но тем не менее придется о нем упомянуть. Патти думает: если она опять сойдется с мужем, и ощутит его любовь, и встанет утром из теплой супружеской постели, чтобы снова лечь в нее вечером, сознавая, что она принадлежит Уолтеру… вот тогда, возможно, она наконец простит Конни и оценит те качества, которые все остальные находят столь притягательными. Тогда она будет с удовольствием сидеть с ней за ужином и радоваться при виде того, как Джоуи верен и предан своей жене, а тот, в свою очередь, слегка приоткроет матери душу – лишь бы потом Патти могла вернуться домой с Уолтером, положить голову ему на плечо и знать, что она прощена. Но, конечно, это очень маловероятно, и Патти никоим образом не заслуживает такого развития событий, как бы ни было гуманно мироздание.

Сейчас Патти пятьдесят два, и она не выглядит моложе. Месячные у нее сделались нерегулярными. Каждый раз, когда приходит время подавать налоговую декларацию, возникает ощущение, что минувший год был короче предыдущего, а еще все годы стали похожи один на другой. Патти может предположить несколько нелицеприятных причин, почему Уолтер так с ней и не развелся, – например, он настолько ее до сих пор ненавидит, что не хочет вступать хотя бы в минимальный контакт, – но сердце по-прежнему черпает силы в том, что он этого все-таки не сделал. Она назойливо расспрашивала детей, есть ли в жизни Уолтера новая женщина – не потому что Патти имела право или хотя бы желание ревновать, но просто потому, что в таком случае у нее появился бы малюсенький шанс. Может быть, Уолтер, как и Патти, по-прежнему считает их брак не худшим, а лучшим событием в своей жизни. Совершив столько ошибок, Патти вполне сознает, что предается фантазиям и отказывается признавать самоочевидные, непреодолимые препятствия на пути к воссоединению. Но эта мысль не оставляет ее, она посещает Патти день за днем, год за годом – она тоскует по лицу Уолтера, по его голосу, гневу, доброте, тоскует по родственной душе.

В общем, вот и все, что биограф может сказать читателю, осталось упомянуть в заключение о том, что вынудило ее об этом написать. Несколько недель назад на Спринг-стрит, по пути домой из книжного магазина, где Патти купила книгу многообещающего молодого романиста, которую издала Джессика, она встретила высокого мужчину средних лет, который шагал навстречу, и узнала Ричарда Каца. Седые волосы были коротко подстрижены, очки придавали ему необычайную элегантность, пусть даже Ричард по-прежнему одевался как подросток эпохи конца семидесятых. Встретив Ричарда на Манхэттене, где невозможно затеряться в толпе, в отличие от Бруклина, Патти поняла, какой старой она, должно быть, кажется сама – воплощение блудной матери. Будь у нее возможность спрятаться, она бы так и поступила, чтобы избавить Ричарда от замешательства, а себя – от неприятных воспоминаний о том, что она – его отвергнутая игрушка. Но деваться было некуда, и Ричард с привычной наигранной любезностью после нескольких неловких фраз предложил пойти в бар.

В баре он выслушал новости с рассеянным вниманием занятого и преуспевающего человека. Он, кажется, наконец примирился со своим успехом: Ричард без смущения и извинений упомянул, что написал несколько авангардных вещиц для Бруклинской музыкальной академии, что его нынешняя подружка, известный продюсер документальных фильмов, которые так нравились Уолтеру, познакомила Ричарда со своими коллегами и что у него в разработке несколько крупных проектов. Патти ощутила легкий укол при мысли о том, как он доволен, и еще один – когда подумала о влиятельной подружке, прежде чем, как всегда, перевести разговор на Уолтера.

– Ты с ним не общаешься? – спросил Ричард.

– Нет. Как в сказке. Мы не разговаривали с того дня, как я уехала из Вашингтона. Ни слова за шесть лет. Я лишь слышу о нем от детей.

– Почему бы тебе не позвонить?

– Не могу, Ричард. Я упустила свой шанс шесть лет назад, и теперь, скорее всего, Уолтер хочет, чтобы его оставили в покое. Он живет в доме на озере и работает в Совете по охране природы. Если он захочет поговорить, то всегда может позвонить сам.

– Вероятно, он думает то же самое.

Патти покачала головой:

– Все понимают, что он страдал больше моего. Это было бы жестоко – считать, что он обязан мне позвонить. И потом, я уже сказала Джесси, что очень хочу его увидеть. Скорее всего, она передала мои слова отцу – девочка мечтает спасти положение. Значит, Уолтер по-прежнему сердится и ненавидит нас с тобой. И трудно его винить, ей-богу.

– По-моему, он все-таки немного виноват, – возразил Ричард. – Помнишь, как Уолтер объявил мне бойкот в колледже? Он не прав. Я всегда терпеть не мог эту сторону его натуры.

– Тогда, может быть, позвонишь первый?

– Нет. – Ричард рассмеялся. – Я все-таки сделал Уолтеру небольшой подарок – увидишь через пару месяцев, если не будешь торопить события. Небольшой дружеский привет из другого часового пояса. Но извиняться у меня никогда не хватало смелости. В отличие от тебя.

– Что?

Он помахал официантке, прося счет.

– Ты умеешь рассказывать, – сказал Ричард. – Вот и расскажи ему.

Назад: Враг Вашингтона
Дальше: Кентербридж-на-озере

3% льготное кредитное предложение подать заявку сейчас
Я г-н Марк Джо из корпорации, мы являемся законной, зарегистрированной и гарантированной кредитной компанией, мы предоставляем 3% -ое кредитование частным лицам, компаниям, государственным учреждениям и коммерческим организациям, а также людям всех видов. Свобода кредитов является решением всех ваших финансовых проблем. свяжитесь с нами сейчас по электронной почте: [email protected] Номер WhatsApp: +18635356458