Кентербридж-на-озере

У домашней кошки, которую выпускают гулять, есть много способов умереть – ее могут разорвать койоты или раздавить машины, но когда Бобби, любимец семьи Гофбауэров, как-то раз в начале июня не вернулся домой, сколько бы его ни звали, ни осматривали Кентербридж-на-озере, не ходили вдоль дороги и не развешивали фотографии на деревьях, все пришли к выводу, что его убил Уолтер Берглунд.

Кентербридж-на-озере был новым поселком из двенадцати просторных домов в современном стиле на юго-западной стороне небольшого водоема, который теперь официально назывался озером Кентербридж. Хотя до города было довольно далеко, правительство охотно выделило денег на застройку, и возникновение поселка, заодно с расширением и мощением ведущих к нему дорог, моментально взбодрило застойную экономику округа Итаска. Низкие ссудные проценты позволили многочисленным пожилым людям из городов-близнецов и молодым местным семьям, в том числе Гофбауэрам, приобрести дом своей мечты. Когда они осенью 2007 года начали въезжать в новые жилища, поселок еще выглядел первобытно. Передние и задние дворы, поросшие травой, были сплошь в ухабах, там валялись огромные булыжники и торчали березы, не упавшие каким-то чудом; все, вместе взятое, напоминало наспех сделанную школьную модель террариума. Кошки новых жильцов немедленно принялись бродить по зарослям на примыкающем участке Берглунда, где жили птицы, и Уолтер, еще до того как заселили последний дом в Кентербридже, обошел всех соседей, представился и вежливо попросил следить за своими животными.

Уолтер был настоящим жителем Миннесоты, очень дружелюбным, но что-то в нем – то ли характерное подрагивание голоса, то ли седая щетина фанатика на щеках – покоробило кентербриджские семьи. Уолтер жил один в старом уединенном домике, и хотя приезжим, несомненно, было приятнее видеть на противоположном берегу озера его живописные владения, нежели Уолтеру – их голые дворы, никому не нравится ощущать себя разрушителем чужой идиллии. Некоторые из новоприбывших действительно задумались о том, сколько от них шуму, но в конце концов вспомнили, что они заплатили деньги и у них есть право тут находиться. Действительно, за землю они платили куда бо́льшие налоги, чем Уолтер, и у многих без того хватало проблем – платить по закладной или откладывать на образование детей. Когда Уолтер, явно не знавший таких забот, пришел, чтобы пожаловаться на кошек, соседи решили, что беспокойство о птицах – это верх снобизма. Линда Гофбауэр, евангелистка и самый красноречивый человек в поселке, особенно на него обиделась.

– Да, Бобби убивает птиц, ну и что? – сказала она.

– Дело в том, – ответил Уолтер, – что домашние кошки не являются коренными жителями Северной Америки, поэтому наши певчие птицы не успели выработать никакой защиты против них. Это нечестный бой.

– Кошки всегда охотятся на птиц, – возразила Линда. – Такова их натура.

– Да, но домашние кошки родом из Старого Света. Они не являются частью здешней природы. И не являлись бы, если бы люди их не привезли. В том-то и проблема.

– Честно говоря, – отвечала женщина, – главное для меня – чтобы мои дети научились заботиться о домашнем питомце и отвечать за него. Вы хотите сказать, что у них нет такого права?

– Конечно, есть, – ответил Уолтер. – Но вы ведь не выпускаете Бобби на улицу зимой. Я всего лишь прошу не выпускать его и летом – во имя местной экосистемы. Здесь живут и размножаются множество птиц, которые постепенно вымирают в Северной Америке. У этих птиц тоже есть потомство. Когда Бобби убивает птицу в июне или июле, у нее остается целый выводок птенцов, которые не выживут.

– Значит, пусть гнездятся где-нибудь в другом месте. Бобби любит бегать на воле. Нечестно держать его взаперти, когда погода хорошая.

– Ну да. Конечно. Я понимаю, что вы любите вашего кота. Если он не будет выходить за пределы двора – пусть себе гуляет. Но птицы освоили эту территорию задолго до того, как вы сюда приехали. И им никак не объяснишь, что тут неподходящее место для гнездования. Они будут, как раньше, прилетать сюда – и их снова и снова будут убивать. Самая большая проблема в том, что птицам уже не хватает места, потому что домов становится все больше и больше. Поэтому очень важно, чтобы мы бережно хранили эту прекрасную землю, на которой поселились.

– Прошу прощения, – сказала Линда, – но мои дети для меня важнее, чем птичье потомство. По-моему, я, в отличие от вас, не вдаюсь в крайности. Бог отдал этот мир человеку, и больше тут не о чем говорить.

– У меня тоже дети, и я вас понимаю, – ответил Уолтер. – Но речь всего лишь о том, чтобы не выпускать кота из дома. Почем вы знаете, что ему не нравится сидеть взаперти? Вы что, с ним разговариваете?

– Это же животное. Животные не наделены речью, в отличие от людей. Поэтому мы и знаем, что созданы по образу и подобию божьему.

– Да, так. Но сейчас речь о том, откуда вам известно, что Бобби любит бегать на воле.

– Все кошки это любят. Как и остальные живые существа. Когда становится тепло, Бобби подходит к двери и просится наружу. Не нужно с ним разговаривать, чтобы понять.

– Но если Бобби – всего лишь животное, а не человек, почему его потребности важнее потребностей певчих птиц?

– Потому что Бобби – часть нашей семьи. Дети любят его, и мы желаем ему блага. Будь у нас птичка, мы бы и ей желали блага. Но у нас не птичка, а кот.

– Что ж, спасибо, что выслушали, – сказал Уолтер. – Надеюсь, вы подумаете на досуге и, может быть, измените свое мнение.

Этот разговор весьма разозлил Линду. Уолтер не мог считаться настоящим соседом, он даже не входил в ассоциацию домовладельцев; то, что он водил японскую машину, на которую недавно наклеил стикер с надписью “Обама”, с ее точки зрения, указывало на откровенное безбожие и бессердечие по отношению к честным труженикам наподобие Гофбауэров, которые изо всех сил стараются свести концы с концами и воспитать своих чад добрыми и заботливыми. Линда не пользовалась особой популярностью в Кентербридже, но ее опасались как человека, способного поднять шум из-за того, что сосед забыл запереть на ночь припаркованную машину, или кто-то нарушил условия договора ассоциации домовладельцев, или ее дети видели кого-то из соседских отпрысков с сигаретой за углом школы, или она обнаружила незначительный дефект в конструкции дома… После визита Уолтера Линда стала отзываться о нем не иначе как о чокнутом зеленом, который спросил у нее, разговаривает ли она со своим котом.

Несколько раз в течение лета жители Кентербриджа замечали у Уолтера гостей – красивую молодую пару, приезжавшую на новеньком черном “вольво”. Мужчина был светловолосый, крепкого сложения, а его жена или подружка отличалась стройностью, как любая бездетная жительница большого города. Линда Гофбауэр заявила, что эти двое “задирают нос”, но большинство обитателей Кентербриджа с облегчением смотрели на столь респектабельных гостей, поскольку до сих пор Уолтер, невзирая на всю свою вежливость, казался им чудаковатым отшельником. Некоторые из соседей постарше, склонные к долгим утренним прогулкам, осмелели настолько, что решились поболтать с Уолтером, когда встретили его в поселке. Они узнали, что гости – это его сын и сноха, у которых процветающий бизнес в Сент-Поле, и что еще одна, незамужняя, дочь живет в Нью-Йорке. Они пытались выведать семейное положение самого Уолтера, надеясь допытаться, разведен он или вдовец, но тот ловко уклонялся от подобных расспросов; тогда кто-то, знакомый с современными технологиями, вышел в интернет и обнаружил, что Линда Гофбауэр права и что Уолтер действительно псих и угроза для общества. Как оказалось, он основал какую-то радикальную группу охраны окружающей среды, прекратившую свое существование после смерти второго основателя, молодой женщины со странным именем, которая уж точно не была матерью детей Уолтера. Как только эти интригующие новости распространились по Кентербриджу, его вновь оставили в покое – не столько потому, что соседей обеспокоил его экстремизм, сколько потому, что теперь его отшельничество отдавало горем, таким сильным, что безопаснее было держаться подальше. Долгое горе, как и все формы безумия, кажется угрожающим, даже заразным.

В конце следующей зимы, когда начал таять снег, Уолтер снова появился в Кентербридже, на сей раз с коробкой ярких кошачьих нагрудников. Он заявил, что кошка в таком нагруднике может гулять на воле сколько угодно, лазать по деревьям и гоняться за бабочками, но эта штука помешает бросаться на птиц. Он сказал, что колокольчик на кошачьем ошейнике абсолютно бесполезен, и добавил, что приблизительное количество певчих птиц, ежедневно убиваемых кошками в США, равняется одному миллиону (то есть триста шестьдесят пять миллионов за год). Уолтер подчеркнул, что это весьма приблизительный подсчет, который не учитывает умерших от голода птенцов. Хотя он, кажется, не понимал, какая морока нацеплять на кошку яркий нагрудник всякий раз, когда она выходит на улицу, и как глупо она в нем будет выглядеть, пожилые жители Кентербриджа вежливо приняли подарок и пообещали им воспользоваться. Как только Уолтер оставил их в покое, нагрудники отправились в помойку. Лишь Линда Гофбауэр открыто отказалась от этого нововведения. Уолтер, в ее представлении был одним из тех либералов, которые раздают в школах презервативы, ратуют за запрет личного оружия и заставляют всех граждан носить карточку с идентификационным номером. Она поинтересовалась: что, неужели он – хозяин всех птиц на своем участке? А если нет, то какое ему дело, если Бобби нравится за ними охотиться? Уолтер ответил выдержкой из Договора о североамериканских перелетных птицах: закон-де воспрещает причинять вред птицам, пересекшим канадскую и мексиканскую границы. Линда безо всякого удовольствия подумала о новом президенте, который хотел передать национальный суверенитет в руки ООН, и как можно вежливее намекнула, что занята воспитанием детей и будет весьма обязана Уолтеру, если больше он не станет ее беспокоить.

С точки зрения дипломатии Уолтер неудачно выбрал время, чтобы раздавать кошачьи нагрудники. Страна переживала серьезный экономический спад, акции вылетали в трубу, и беспокойство о судьбе певчих птиц казалось просто неприличным. Даже пожилые пары из Кентербриджа страдали от кризиса – дефляция вынудила многих отменить ежегодную зимнюю поездку во Флориду или Аризону, – а две молодые семьи, Денты и Долберги, запоздали с внесением платежей по закладной, которые, как водится, не вовремя выросли, и, судя по всему, им предстояло лишиться жилья. Пока Тиган Долберг ожидала ответа от кредитных компаний, которые, казалось, еженедельно меняли телефоны и адреса, и от дешевых долговых консультантов, которые, как выяснялось, не были ни дешевыми, ни компетентными, ее долги достигли трех-четырех тысяч долларов, а друзья и соседи, которым она делала маникюр в импровизированном салоне на дому, продолжали приходить, не принося никакого дохода. Даже Линда Гофбауэр, хотя у ее мужа был надежный контракт на строительство дорог в округе Итаска, вынуждена была понизить планку и отправлять детей в школу на автобусе, вместо того чтобы возить их на машине. Беспокойство облаком окутало Кентербридж, наводнило каждый дом, где смотрели новости, слушали радио и выходили в интернет. В твиттере щебетания было порядком, но щебечущий и чирикающий мир природы, о котором, по заверению Уолтера, люди по-прежнему должны были заботиться, казался совершенно излишним бременем.

В следующий раз Уолтер дал о себе знать в сентябре: под покровом ночи он засыпал весь поселок листовками. Дома Дентов и Долбергов теперь стояли пустыми, с темными окнами, а оставшиеся обитатели Кентербриджа-на-озере однажды утром обнаружили у себя на крыльце письмо, начинавшееся вежливым обращением “Дорогие соседи”. В нем перечислялись те же самые аргументы в защиту птиц, которые Уолтер излагал уже дважды. К письму прилагались четыре страницы фотографий, которые уж точно нельзя было назвать корректными. Уолтер, судя по всему, целое лето протоколировал гибель птиц у себя на участке. Картинок было более сорока, и под каждой значились название птицы и дата. Жители Кентербриджа, у которых не было кошек, обиделись, что их включили в этот список, а те, у кого кошки были, сочли оскорблением то, что, по мнению Уолтера, в смерти птиц на его участке были повинны их любимцы. Линда Гофбауэр особенно разозлилась из-за того, что листок мог попасть в руки ее детям, которые, несомненно, получили бы психологическую травму, увидев безголовых воробьев и выпотрошенные тушки. Она позвонила шерифу округа и намекнула, что Уолтер незаконно докучает порядочным людям. Шериф решил, что тот ни в чем не виноват, но согласился заглянуть к нему и предупредить. В результате Кентербридж неожиданно узнал, что Уолтер – профессиональный юрист, который осведомлен не только о своих правах, перечисленных в Первой поправке, но и о содержании договора кентербриджских домовладельцев, где сказано, что хозяева обязаны постоянно держать животных под контролем. Шериф посоветовал Линде выкинуть листовку и забыть о случившемся.

А потом снова настала зима, и соседские кошки сидели дома (даже Линда была вынуждена признать, что они вполне довольны затворничеством), а муж Линды лично проложил дорогу через Кентербридж таким образом, что Уолтеру приходилось после каждого нового снегопада целый час откапывать свою подъездную дорожку. Когда листва опала, соседи могли отчетливо видеть по ту сторону замерзшего озера маленький домик Берглунда, в окнах которого никогда не виднелось мерцание телевизора. Трудно было вообразить, чем Уолтер занимается там, в полном одиночестве, долгими зимними вечерами, не считая враждебных помыслов. На Рождество его дом стоял пустым неделю – видимо, он отправился погостить к родне в Сент-Пол, и это тоже нелегко было представить – что такой придурок может быть кем-то любим. Линда испытала особенное облегчение, когда каникулы закончились и “придурок” вновь вернулся в свое уединенное жилище; она снова могла предаваться незамутненной ненависти, не думая о том, что кто-то любит этого человека. Однажды вечером в феврале муж Линды сказал, что Уолтер пожаловался в суд округа на то, что ему нарочно перегородили подъездную дорожку, и Линде было очень приятно это слышать. Пусть знает, что его ненавидят.

Когда снег вновь растаял, деревья зазеленели, а Бобби опять начал гулять на улице и исчез, Линда почувствовала, что ей как будто растравили давнюю рану. Она немедленно догадалась, что в исчезновении кота повинен Уолтер, и ощутила глубокое удовлетворение при мысли о том, что он откликнулся на ненависть, дав ей новый повод и подлив свежего масла в огонь; что он согласился играть по ее правилам и стать местным козлом отпущения. Устроив поиски пропавшего любимца по всему поселку и изливая свою ярость соседям, Линда втайне наслаждалась их гневом и с удовольствием подстрекала окружающих возненавидеть Уолтера. Она, конечно, любила Бобби, но понимала, что грешно поклоняться животному. Грех, который она так ненавидела, был воплощен в Уолтере. Как только стало ясно, что Бобби не вернется, Линда повезла детей в местный приют для животных и позволила выбрать трех новых кошек; как только они вернулись домой, она лично выпустила животных из коробок и погнала в направлении участка Уолтера.

Уолтер никогда не любил кошек. Они казались ему социопатами животного мира, необходимым злом, тварями, которых сначала приручили, чтобы контролировать численность грызунов, а затем принялись обожествлять, точь-в-точь как в некоторых неблагополучных странах поклоняются военным, салютуя убийцам в форме. Точно так же владельцы кошек гладят мягкий мех своих питомцев и прощают им царапины и укусы. Он видел в кошках лишь самодовольство, равнодушие и эгоизм; достаточно подразнить кошку игрушечным мышонком, чтобы понять, каковы ее истинные стремления. Впрочем, пока Уолтер не поселился на озере, ему приходилось сталкиваться с иными, более серьезными проблемами. И лишь теперь, когда жестокие кошки сеяли хаос и разрушение на землях, которыми он управлял от имени Совета по охране природы, когда ущерб, нанесенный озеру новым поселком, усугубился уроном от разгуливающих на свободе домашних животных, давнее предубеждение Уолтера против кошек превратилось в ослепляющее, непреходящее негодование, в котором все мужчины рода Берглундов так нуждались, чтобы придать содержание и смысл своей жизни. Негодование последних двух лет (он страдал, видя бензопилы, бульдозеры, кувалды и эрозию почвы) теперь минуло, и Уолтер искал новый объект.

Некоторые кошки ленивы или просто не умеют убивать, но белоногий Бобби был не из таких. Ему хватало ума, чтобы убираться домой с наступлением сумерек, чтобы не стать жертвой енота или койота, но каждое утро весной и летом он вновь бодро бежал по южному берегу озера на участок Уолтера – свои охотничьи угодья. Воробьи, тауи, дрозды, желтогорлые певуны, синешейки, щеглы, крапивники… Бобби никого не обделял вниманием. Ему не надоедало убивать, и вдобавок в силу врожденной неверности и неблагодарности он никогда не относил добычу владельцам. Он ловил птицу, играл с ней и потрошил, потом частично съедал, но чаще всего просто бросал тушку. Заросли возле дома Уолтера и прибрежный лесок были особенно притягательны для птиц – и для Бобби. Уолтер держал под рукой запас камней, чтобы кидать в кота, а однажды, устроив засаду, окатил Бобби водой из садового шланга, но вскоре тот приучился таиться в зарослях, пока Уолтер не уходил на работу. Некоторые из участков, которыми Уолтер управлял от имени Совета по охране природы, находились достаточно далеко, и порой он не ночевал дома несколько дней – и почти всегда, возвращаясь, обнаруживал свежий трупик на берегу. Он, возможно, смирился бы, если бы это происходило лишь на его участке, но Уолтер знал, что птицы гибнут повсюду, и приходил в ярость.

Тем не менее он был слишком добросердечен и законопослушен, чтобы убить чужое животное. Он подумывал, не пригласить ли Митча, но вспомнил о послужном списке брата и передумал. Вдобавок Уолтер понимал, что Линда Гофбауэр просто-напросто возьмет новую кошку. Когда два года дипломатических разговоров и просветительских усилий ни к чему не привели и когда муж Линды в очередной раз завалил снегом его подъездную дорожку, Уолтер решил, что Бобби должен наконец лично ответить за преступления, пусть даже он – всего лишь один из семидесяти пяти миллионов американских котов. Уолтер купил капкан, снабженный подробной инструкцией, у одного из знакомых подрядчиков, который вел безнадежную войну с дикими кошками на своем участке, и однажды в мае перед рассветом установил ловушку, наживив ее беконом и куриной печенкой, на тропинке, по которой Бобби обычно проникал на участок. Он знал, что у него есть только один шанс. Через два часа его ушей достигли пронзительные вопли, и вскоре Уолтер сунул в багажник дергающийся и воняющий кошачьим калом мешок. Линда Гофбауэр не надевала на кота ошейник, видимо, полагая это незаконным ограничением драгоценной свободы, и Уолтер после трехчасового путешествия сдал Бобби в кошачий приют в Миннеаполисе, где его должны были либо усыпить, либо отдать какой-нибудь городской семье, которая точно будет держать питомца взаперти.

Однако по пути из Миннеаполиса его накрыла неожиданная депрессия, ощущение потери, грусти, пустоты – как будто они с Бобби были некоторым образом связаны друг с другом, и даже столь ужасная связь казалась лучше, чем ее отсутствие. Невольно Уолтер вообразил вонючую клетку, в которой теперь предстояло обитать коту. Он, конечно, сомневался, что Бобби будет сильно скучать по Гофбауэрам – кошки не привязываются к людям, – но тем не менее в нынешнем положении кота было нечто, достойное жалости.

В течение вот уже почти шести лет Уолтер жил один и пытался с этим справляться. Местный филиал Совета по охране природы, который он некогда возглавлял и от которого теперь его тошнило, поскольку этот Совет заигрывал с владельцами фирм и миллионерами, удовлетворил желание Уолтера и позволил ему работать в качестве управляющего, а зимой – в качестве помощника по самым утомительным и занудным административным делам. Уолтер не то чтобы безупречно справлялся с обязанностями менеджера, но не причинял и вреда, и те дни, когда он в одиночестве бродил среди сосен и осоки, были воистину благословенными. Еще он писал заявки на гранты, делал обзоры литературы о популяциях диких животных, агитировал по телефону за новый налог с продаж в пользу местного фонда охраны природы – то есть жил вполне приемлемой жизнью. Вечерами Уолтер готовил простой ужин – выбирая один из пяти вариантов, – а потом, поскольку он больше не мог читать романы, слушать музыку или делать хоть что-нибудь, связанное с человеческими чувствами, играл на компьютере в шахматы или в покер, а иногда смотрел порнографическое видео, которое тоже не имело к чувствам никакого отношения. В такие времена он чувствовал себя больным старым извращенцем, который живет в лесу, и исправно отключал телефон – ведь Джессика могла позвонить и спросить, как дела. С Джоуи Уолтер оставался самим собой, потому что Джоуи был мужчиной и вдобавок Берглундом, слишком бесстрастным и тактичным для того, чтобы вмешиваться. Хотя с Конни было сложнее – в ее голосе всегда звучали страсть и невинный флирт, – Уолтеру с легкостью удавалось перевести разговор на нее саму и на Джоуи, потому что она была так счастлива. Но разговоры с Джессикой стали настоящим испытанием. Ее голос все больше напоминал голос Патти, и к концу беседы Уолтер обычно покрывался потом от тщетных попыток говорить исключительно о жизни дочери, ну или, на худой конец, о своей работе. После аварии, которая положила конец всему, Джессика приехала утешать отца в его горе. Отчасти она надеялась, что ему станет лучше, но когда осознала, что улучшения не будет и что Уолтер не испытывает к тому ни малейшего желания, то очень рассердилась. Потребовалось несколько нелегких лет, исполненных холодности и суровости, чтобы дочь оставила его в покое и занялась своими делами. Теперь каждый раз, когда в разговоре возникала пауза, Уолтер чувствовал, что она задумалась, не возобновить ли терапевтическую атаку, и мучительно изобретал новые сюжетные ходы неделю за неделей, чтобы ее избежать.

Когда наконец он вернулся домой из миннеаполисской командировки, после плодотворного трехдневного визита в крупный заповедник в округе Белтрами, то обнаружил на стволе березы в начале подъездной дорожки листок, гласивший “Я потерялся. Меня зовут Бобби, и моя семья скучает по мне”. Черная мордочка Бобби плохо получилась на ксерокопии, бледные кошачьи глаза казались призрачными, но Уолтер неожиданно понял, отчего люди считают обладателя этой мордочки достойным любви и защиты. Он не жалел, что спас экосистему от угрозы и таким образом сохранил множество птичьих жизней, но уязвимость маленького животного заставила его задуматься о главном изъяне собственного характера – о том, что он способен жалеть даже тех, кого ненавидит сильнее всего. Уолтер пошел к дому, стараясь наслаждаться недолгим покоем, осенившим его владения, тем, что больше не нужно беспокоиться из-за Бобби, вечерним светом, белогрудыми воробьями, которые распевали гимны в честь Канады… но у него возникло ощущение, что за четыре дня отсутствия он состарился на много лет.

В тот же вечер, когда Уолтер жарил яичницу и тосты, ему позвонила Джессика. Возможно, она это сделала намеренно, а может быть, услышала в голосе отца непривычную потерю решительности, но, как только они обсудили скудные новости в ее жизни и Уолтер сделал долгую паузу, дочь осмелела и предприняла очередную попытку.

– Я недавно видела маму, – произнесла она. – И она сказала кое-что интересное. Думаю, тебе захочется услышать. Ты не против?

– Против, – жестко ответил Уолтер.

– Можно спросить почему?

С улицы, в синих сумерках, через открытое кухонное окно донесся далекий детский крик: “Бобби!”

– Послушай, – сказал Уолтер. – Вы с ней общаетесь, и я не возражаю. Мне было бы жаль, если б вы утратили связь, – я хочу, чтоб у тебя были и отец и мать. Но если бы мне хотелось узнать, как у нее дела, я бы сам позвонил. Тебе нет нужды работать гонцом.

– Но я не против.

– Зато я против. Послания от Патти меня не интересуют.

– Но это хорошее послание.

– Мне плевать, какое оно.

– Тогда можно спросить, почему ты до сих пор не развелся, если не хочешь иметь с ней ничего общего? Пока вы остаетесь мужем и женой, ты вроде как подаешь маме надежду.

К детскому голосу присоединился второй, и оба хором принялись звать Бобби. Уолтер закрыл окно.

– Я не хочу слышать о ней.

– Ладно, папа, но по крайней мере ответь на вопрос. Почему ты не развелся?

– Сейчас я просто не желаю об этом думать.

– Прошло уже шесть лет! Разве не пора задуматься? Хотя бы справедливости ради?

– Если Патти хочет развода, пусть напишет. Или попросит адвоката.

– Но я спрашиваю, почему лично ты не хочешь развода.

– Потому что неизбежно всплывут неприятные вещи. У меня есть право не делать то, чего я не хочу.

– Но чего ты боишься?

– Боли. С меня достаточно. Я ее чувствую до сих пор.

– Знаю, папа. Но Лалиты нет. Она шесть лет как умерла.

Уолтер замотал головой, как будто в лицо ему плеснули кислотой.

– Я не желаю об этом думать. Всего лишь хочу каждое утро выходить из дому и видеть птиц, которые не имеют к прошлому никакого отношения. Птиц, у которых своя жизнь и свои проблемы. Я хочу что-нибудь для них сделать. Они – единственные существа, которые доставляют мне радость. Не считая тебя и Джоуи. Вот и все, что я могу сказать, и больше не спрашивай об этом.

– Ты не думал сходить к психотерапевту? Не пора ли наконец сделать шаг вперед? Не такой уж ты старый!

– Я ничего не хочу менять, – сказал Уолтер. – Да, по утрам у меня бывает несколько неприятных минут, но потом я иду и до изнеможения занимаюсь делом. Если я работаю допоздна, то быстро засыпаю. К психотерапевту ходят, если хотят что-нибудь изменить. Но мне нечего будет ему сказать.

– Ты ведь любил маму, не так ли?

– Не знаю. Не помню. Помню лишь то, что случилось после ее ухода.

– Надо сказать, она стала такой приятной женщиной. Очень сильно изменилась по сравнению с тем, что было раньше. Настоящая идеальная мать, как бы невероятно это ни звучало.

– Я уже сказал, что рад за тебя. Хорошо, что вы не перестали общаться.

– Но ты предпочтешь держаться в стороне?

– Послушай, Джессика… я знаю, чего тебе хочется. Ты мечтаешь о счастливом финале. Но я не могу передумать только потому, что ты об этом мечтаешь.

– То есть ты до сих пор ненавидишь маму.

– Она сделала свой выбор. Больше я ничего не могу сказать.

– Прости, папа, но это адски нечестно. Именно ты первым сделал выбор. Она не хотела от тебя уходить.

– Так она сама говорит, да? Вы встречаетесь каждую неделю, и она вдалбливает тебе свою версию событий, которая, несомненно, очень лестна для нее. Но ты не жила с мамой последние пять лет, до того как она ушла. Это был сущий кошмар, и я полюбил другую. Я вовсе не намерен был изменять, и конечно, тебе не нравится то, что я сделал. Но это случилось лишь потому, что с твоей матерью стало невозможно жить.

– Тогда нужно было развестись. По крайней мере, ты обязан оказать ей услугу – после стольких лет брака. Если она оказалась достаточно хороша, чтобы благополучно прожить с ней много лет, разве теперь нельзя проявить к маме уважение и честно развестись?

– Мы не так уж благополучно жили, Джессика. Она постоянно лгала, и я сомневаюсь, что многим ей обязан. Как я уже сказал, если она хочет развода, я не лишу ее такой возможности.

– Она не хочет развода! Она хочет вернуться!

– Я ни минуты не желаю быть с нею рядом. Это слишком больно.

– Может быть, тебе так больно, потому что ты до сих пор ее любишь?

– Давай поговорим о чем-нибудь другом, Джессика. Если тебя волнуют мои чувства, не поднимай эту тему. Я не хочу вздрагивать от страха каждый раз, когда ты звонишь.

Он долго сидел, закрыв лицо руками, ужин стоял нетронутым, а дом медленно погружался в темноту, и земной весенний мир уступал место небесному, более абстрактному: розовые завитки стратосферы, ледяной холод космоса, первые звезды. Вот какой стала жизнь Уолтера – он оттолкнул Джессику и скучал по ней с той самой секунды, когда она ушла. Он решил было наутро вернуться в Миннеаполис, забрать кота и вернуть детям, которые его искали, но потом понял, что способен на это не больше, чем на то, чтобы позвонить Джессике и извиниться. Что сделано, то сделано. Что кончено, то кончено. Шесть лет назад в округе Минго, в Западной Вирджинии, отвратительным пасмурным утром он позвонил родителям Лалиты и спросил, можно ли ему увидеть тело их дочери. Ее родители были бесстрастные странные люди, инженеры, которые говорили с сильным акцентом. Отец стоял с сухими глазами, но мать то и дело громко и безо всякой видимой причины срывалась на пронзительный, чужой плач, который звучал как песня и казался до странности торжественным и безличным, словно скорбь по идее. Уолтер вошел в морг один, ни о чем не думая. Его любовь лежала под простыней, на носилках, очень высоко – слишком высоко, чтобы опуститься на колени рядом с ней. Волосы у Лалиты оставались шелковистыми, черными, густыми, но с челюстью было что-то не так, ее исковеркал жестокий удар, а лоб, когда Уолтер поцеловал его, показался невероятно холодным – тело молодой девушки не должно быть настолько ледяным. Этот холод проник в Уолтера через губы и не покинул его. Что кончено, то кончено. Радость жизни умерла, и больше ни в чем не было смысла. Общаться с женой, как настаивала Джессика, значило позабыть о последних моментах, проведенных с Лалитой, и Уолтер имел право этого не делать. В несправедливом мире он имел право быть несправедливым к жене – и право сделать так, чтобы маленькие Гофбауэры тщетно звали своего кота, поскольку ни в чем больше не было смысла.

Черпая силу в отрицании – достаточно сил, чтобы вставать поутру с постели, долго работать, долго ездить по дорогам, забитым туристами и жителями пригородов, – Уолтер пережил еще одно лето, самое одинокое в его жизни. Он сказал Джоуи и Конни, не вполне погрешив против истины, что слишком занят для визитов, и перестал воевать с кошками, которые продолжали охотиться на участке, – у него недостало бы сил для драмы наподобие той, что он пережил с Бобби. В августе Уолтер получил толстый конверт от жены, нечто вроде рукописи, которая, видимо, имела отношение к “посланию”, о котором говорила Джессика, и сунул ее, не открывая, в шкаф, где лежали старые налоговые декларации, банковские счета и завещание, в которое он так и не внес никаких изменений. Через три недели он получил компакт-диск с подписью “Кац” и обратным адресом в Джерси-Сити и спрятал в тот же самый ящик. Эти две посылки, а также заголовки газет, которые он неизбежно замечал, когда отправлялся за покупками в Фен-Сити (новый кризис в Америке и за границей, новые лживые демагоги из правого крыла, новые экологические проблемы, приближающие катастрофическую развязку), наводили Уолтера на мысль, что мир берет его в кольцо, требуя внимания. Но пока он оставался один в лесу, он мог хранить верность своему отрицанию. Он происходил из давнего рода профессиональных отрицателей – так уж он был создан. Казалось, что ничего не осталось от Лалиты, она пропала точно так же, как пропадают мертвые птицы – они ведь невозможно легкие, и, как только маленькое сердечко перестает биться, птица превращается в комочек пуха, который запросто разносит ветром. Но это лишь заставляло Уолтера крепче держаться за те немногие воспоминания о девушке, которые еще оставались.

Именно поэтому октябрьским утром, когда внешний мир наконец подступил вплотную – в виде нового седана, припаркованного на дорожке, на заросшем травой пятачке, где у Бренды и Митча некогда стояла лодка, – он даже не остановился, чтобы посмотреть, кто приехал. Уолтер торопился в Дулут, на заседание Совета по охране природы. Он лишь слегка притормозил и увидел, что переднее сиденье откинуто назад – видимо, водитель спал. У него были причины надеяться, что чужак уедет к тому времени, когда он вернется, потому что иначе, несомненно, гость бы постучал. Но машина осталась стоять на месте: от нее отразился свет фар, когда Уолтер вернулся в восемь часов вечера.

Он вышел, заглянул в окно седана и увидел, что автомобиль пуст, а водительское сиденье возвращено в нормальное положение. На улице было холодно, в воздухе пахло снегом; со стороны Кентербриджа доносился слабый гул человеческих голосов. Уолтер вернулся в машину и подъехал к дому – там на ступеньке крыльца сидела женщина. Патти. В синих джинсах и тонком вельветовом пиджаке. Колени подтянуты к груди, чтобы согреться, подбородок опущен.

Уолтер закрыл дверцу и долго ждал – двадцать или тридцать минут, – чтобы она встала и заговорила, если Патти приехала ради этого. Но она не двигалась, и наконец Уолтер, набравшись смелости, отошел от машины и зашагал к дому. Он ненадолго задержался на пороге, всего в шаге от Патти, давая ей шанс начать. Но она по-прежнему сидела с опущенной головой. Его собственное нежелание говорить показалось столь детским, что он не удержал улыбки. Но эта улыбка была опасной уступкой, и Уолтер немедленно ее подавил, укрепившись духом, вошел в дом и закрыл дверь.

Впрочем, силы были не бесконечны. Он ждал в темноте, у двери, еще долго – может быть, целый час, в надежде услышать, когда Патти пошевелится. Уолтер старался не пропустить легчайшего стука в дверь, но вместо этого мысленно услышал Джессику, которая требовала от отца честности – он по меньшей мере обязан был из вежливости попросить Патти уйти. После шести лет молчания Уолтер ощутил, что даже одно слово все перечеркнет, положив конец его отрицанию, конец всему, что он хотел доказать.

Наконец, словно очнувшись от полусна, он включил свет, выпил стакан воды и подошел к шкафу – это был своего рода компромисс. Он мог по крайней мере узнать, что́ мир желал ему сказать. Сначала Уолтер открыл посылку из Джерси. Записки не было – только компакт-диск в водонепроницаемой полиэтиленовой оболочке с северным пейзажем на обложке. Название гласило “Песни для Уолтера”.

Уолтер ощутил острую боль, свою собственную, как чью-то чужую. Сукин сын, это нечестно. Он трясущимися руками перевернул диск и просмотрел список песен. Первая называлась “Два ребенка – хорошо, ни одного – лучше”.

– Господи, ну и негодяй, – сказал он, улыбаясь и всхлипывая. – Это же нечестно, подлец такой.

Поплакав немного над несправедливостью мира и над тем, что Ричад оказался не таким уж бессердечным, Уолтер сунул диск обратно в коробку и открыл конверт, присланный Патти. В нем лежала рукопись, и он прочел один лишь небольшой абзац, а потом бросился к двери, распахнул ее и затряс листами перед женой.

– Я не желаю! – заорал он. – Не хочу читать! Забирай это, садись в машину и согрейся, потому что здесь холодно!

Она и в самом деле дрожала, но как будто окостенела в позе эмбриона и даже не посмотрела на то, что у Уолтера в руках. Патти лишь опустила голову, как будто ее били.

– Полезай в машину! Согрейся! Я не просил тебя приезжать.

То ли ее сильнее затрясло от холода, то ли Патти действительно слегка качнула головой.

– Обещаю, что позвоню, – продолжал Уолтер. – Обещаю, мы поговорим по телефону, если ты сейчас залезешь в машину и согреешься.

– Нет, – тихонько сказала она.

– Как хочешь! Тогда мерзни!

Он захлопнул дверь, пробежал через весь дом и выскочил черным ходом, к озеру. Уолтер вознамерился хорошенько продрогнуть, раз уж Патти была настроена торчать на крыльце. Он все еще держал в руке рукопись. По ту сторону озера виднелись яркие огоньки Кентербриджа – на огромных телеэкранах мелькало все то, что, по мнению внешнего мира, происходило сегодня на Земле. Люди сидели в нагретых комнатах, угольные электростанции нагнетали тепло, но Арктика продолжала сковывать холодом хвойные леса в октябре. Уолтер никогда толком не знал, как жить, а сейчас его знания как будто сократились до нуля. Но, когда мороз перестал быть бодрящим и начал пробирать до костей, Уолтер начал беспокоиться о Патти. Стуча зубами, он вернулся, обошел дом и обнаружил, что она лежит, свернувшись клубочком, на траве. Патти перестала дрожать – зловещий признак.

– Ну ладно, – сказал он, опускаясь на колени. – Не надо так, а? Пойдем внутрь.

Она слегка шевельнулась. Мышцы у нее не гнулись, под пиджаком как будто был лед. Уолтер попытался поставить ее на ноги, но не смог, поэтому пришлось внести ее в дом, положить на кушетку и накрыть одеялами.

– Очень глупо, – заметил он, ставя чайник. – От этого можно умереть, Патти. И вовсе не обязательно температура должна быть ниже нуля – достаточно лишь посидеть на улице подольше. Сколько лет ты прожила в Миннесоте? Неужели ты ничему не научилась? Черт возьми, как глупо с твоей стороны.

Он включил отопление, принес Патти кружку с кипятком и заставил сесть и сделать глоток, но ту стошнило прямо на кушетку. Когда Уолтер снова попытался ее попоить, Патти покачала головой и слабо забормотала в знак протеста. Пальцы были ледяными, плечи и руки так и не согрелись.

– Черт возьми, Патти, как глупо. О чем ты думала? Это самая большая глупость в твоей жизни.

Она заснула, пока он раздевал ее, и пришла в себя, лишь когда Уолтер, стащив с нее пиджак, пытался снять брюки. Он лег рядом с Патти в одних трусах, навалив сверху груду одеял.

– Не спи, – сказал он, прижимаясь к мраморно-холодному телу жены. – Верхом идиотизма сейчас будет потерять сознание. Слышишь?

– М-м… – отозвалась она.

Уолтер обнял Патти и слегка помассировал, не переставая ругаться и проклинать то положение, в которое она его поставила. В течение долгого времени она не могла согреться, упорно засыпала и с трудом приходила в себя, но наконец в голове у нее что-то щелкнуло, и она начала дрожать и цепляться за него. Он продолжал обнимать ее и растирать, и наконец внезапно Патти широко распахнула глаза.

Она смотрела не моргая, и в глазах было нечто мертвое, очень далекое. Казалось, она смотрит ему в душу и даже дальше, в холодное пространство будущего, когда оба они умрут и уйдут в ничто, туда, куда уже ушли Лалита и его родители, и в то же самое время Патти смотрела Уолтеру прямо в глаза, и он чувствовал, что с каждой минутой ей становится все теплее. Тогда он перестал смотреть ей в лицо и тоже начал смотреть в глаза – пока не стало слишком поздно, пока не успела оборваться связь между жизнью и тем, что после жизни. Уолтер хотел, чтобы Патти увидела его злобу, его ненависть, которая не давала ему покоя в течение двух тысяч одиноких ночей. Оба соприкасались с пустотой, в которой все, что они когда-либо сказали или сделали, вся боль, какую когда-либо причинили друг другу, всякая радость, которую разделили, весило меньше птичьего перышка.

– Это я, – сказала она. – Просто я.

– Знаю, – ответил Уолтер и поцеловал ее.

Почти в самом конце списка вероятных вариантов было то, что жителям Кентербриджа-на-озере будет жаль проститься с Уолтером. Никто, и уж меньше всех Линда Гофбауэр, не мог предвидеть тот декабрьский воскресный вечер, когда Патти, жена Уолтера, прикатила в поселок и начала звонить в двери, знакомиться с соседями и раздавать коробки с домашним рождественским печеньем. Линда оказалась в неловком положении, потому что не сумела усмотреть в Патти ничего откровенно отталкивающего – и потому что невозможно было отказаться от традиционного подарка. Любопытство и ничто иное заставило ее пригласить Патти в дом; прежде чем Линда успела опомниться, гостья уже стояла на коленях на полу, гладила кошек и спрашивала, как их зовут. Она была настолько же по-человечески теплой, насколько ее муж – холодным. Когда Линда спросила, отчего они раньше не виделись, Патти звонко рассмеялась: “Мы с Уолтером решили немного отдохнуть друг от друга…” Странная, но довольно ловкая формулировка, в которой трудно было увидеть что-нибудь явно предосудительное. Патти пробыла в гостях достаточно долго, чтобы успеть восхититься домом и видом на заснеженное озеро. Уходя, она пригласила Линду и ее родных в гости на Новый год.

Линде не особенно хотелось входить в дом человека, который убил Бобби, но, когда она узнала, что остальные жители Кентербриджа получили такое же приглашение, она уступила любопытству и чувству христианского смирения. Честно говоря, она не пользовалась особой любовью в поселке. Хотя у нее были преданные друзья и союзники из числа прихожан, Линда твердо верила, что все соседи обязаны быть заодно; приобретя трех новых кошек вместо Бобби (некоторые искренне полагали, что он умер естественной смертью), она перегнула палку – возникло ощущение, что она мстит. Тем не менее она, оставив мужа и детей дома, поехала к Берглундам одна в назначенный день – и была просто потрясена гостеприимством Патти. Та познакомила ее с дочерью и сыном, а потом, буквально не отходя от Линды, отвела к озеру и показала издалека дом Гофбауэров. До Линды дошло, что рядом с ней настоящий профи, который умеет завоевывать умы и сердца; и действительно, меньше чем через месяц Патти очаровала даже тех соседей, которые устояли перед Линдой и оставляли ее стоять на крыльце, когда она приходила с очередной жалобой. Линда несколько раз пыталась уколоть Патти в надежде, что та не выдержит и обнаружит свою истинную натуру. Так, она поинтересовалась, как Патти относится к защите птиц (“Никак, но я люблю Уолтера, а потому смирилась”), а также намерена ли она посещать какую-нибудь местную церковь (“Очень хорошо, что здесь их так много и можно выбрать”), после чего сделала вывод, что новая соседка – слишком опасный противник для того, чтобы очертя голову бросаться в схватку. Как бы желая окончательно поставить точку, Патти устроила роскошный фуршет, и Линда с почти приятным чувством собственного поражения нагрузила свою тарелку с горкой.

– Линда, – сказал Уолтер, приблизившись к ней, когда гостья подошла за добавкой. – Спасибо, что пришли.

– Очень мило со стороны вашей жены пригласить меня.

С возвращением супруги Уолтер вновь начал регулярно бриться, и лицо у него было ярко-розовым.

– Послушайте, – сказал он, – мне страшно жаль, что ваш кот пропал.

– Правда? А я думала, вы ненавидели Бобби.

– Да, ненавидел. Он убивал птиц десятками. Но я знаю, что вы его любили. Потерять домашнего питомца очень грустно.

– Теперь у нас их три.

Он спокойно кивнул.

– Постарайтесь не выпускать их за калитку, если сможете. Дома им будет спокойнее.

– Это что, угроза?

– Нет, – ответил Уолтер. – Но наш мир чересчур опасен для маленьких животных. Принести вам что-нибудь еще выпить?

Всем стало ясно в тот день – и еще яснее в последующие месяцы, – что Патти оказала огромное облагораживающее влияние на самого Уолтера. Вместо того чтобы сердито катить по поселку на машине, он теперь притормаживал, опускал стекло и здоровался. По выходным он приводил Патти на маленький каток, где соседские ребятишки играли в хоккей, и учил ее кататься на коньках – она освоила эту премудрость в очень короткий срок. Когда ненадолго наступала оттепель, Берглунды отправлялись на долгую уединенную прогулку и иногда доходили пешком почти до Фен-Сити, а когда в апреле потеплело окончательно, Уолтер снова прошел по Кентербриджу, но на сей раз не затем, чтобы предупредить насчет кошек. Он пригласил соседей на познавательные экскурсии в мае и июне – там желающие могли познакомиться с местной природой и вблизи понаблюдать за удивительными формами жизни, которыми были полны здешние леса. К тому моменту Линда Гофбауэр окончательно перестала сопротивляться Патти и добровольно признала, что та умеет командовать мужем. Соседям понравилась эта перемена в Линде, и они стали относиться к ней чуть теплее.

Потому-то жители Кентербриджа неожиданно загрустили, когда в середине лета узнали, что Берглунды, успевшие уже устроить несколько пикников и получить массу ответных приглашений, переезжают в Нью-Йорк в конце августа. Патти объяснила, что ей не хочется бросать работу в школе и что ее мать, сестры, брат, дочь и лучший друг Уолтера также живут в Нью-Йорке или его окрестностях. И потом, ничто не длится вечно, пусть даже дом на озере так много значит для них обоих. Когда Патти спросили, будут ли они приезжать в отпуск, та слегка помрачнела и сказала, что у Уолтера другие планы. Он передал свой участок местному земельному тресту под устройство птичьего заповедника.

Через несколько дней после отъезда Берглундов (Уолтер сигналил, а Патти махала, прощаясь с соседями) приехали представители компании и воздвигли вокруг участка высокий, непроницаемый для кошек забор. Пользуясь отсутствием Патти, Линда Гофбауэр рискнула заявить, что он просто безобразен. Вскоре рабочие вынесли всю мебель из маленького домика Берглундов, оставив голые стены, – теперь там могли гнездиться совы или ласточки. До сего дня свободный доступ на участок дозволен только птицам и жителям Кентербриджа-на-озере – они проходят через калитку с цифровым замком, код которого им известен. На калитке висит керамическая табличка с фотографией красивой темнокожей девушки, в честь которой назван этот маленький заповедник.