Плохие новости

Мать Джонатана и Дженны, Тамара, получила травму в Аспене. Пытаясь избежать столкновения с продавцом хот-догов, она скрестила лыжи и сломала левую голень, в результате лишившись возможности поехать в январе вместе с дочерью в Патагонию, чтобы покататься верхом. Дженна видела падение Тамары – она догнала злополучного подростка и подала на него жалобу, в то время как Джонатан помогал матери. Для девушки это происшествие было очередным пунктом в длинном списке всего того, что шло вкривь и вкось начиная с минувшей весны, когда она окончила Дьюк. Но для Джоуи, который разговаривал в Дженной по два-три раза в день на протяжении последних нескольких недель, случившееся стало долгожданным подарком свыше – прорывом, которого он ждал уже больше двух лет. После выпуска Дженна переехала на Манхэттен, чтобы работать в крупной фирме по организации вечеринок. Она пыталась наладить отношения со своим почти что женихом Ником, но в сентябре сняла собственную квартиру, а в ноябре, повинуясь сильнейшему и притом неприкрытому давлению со стороны семьи – а также куда более тонким намекам Джоуи, который сделался ее наперсником, – вдруг порвала с ним, объявив, что чувства умерли навек. К тому моменту она сидела на антидепрессантах и ожидать в жизни ей было решительно нечего, не считая катания на лошадях в Патагонии – Ник постоянно обещал, что они поедут вместе, но всякий раз откладывал, ссылаясь на огромное количество дел в “Голдман Сакс”. Выяснилось, что Джоуи пару раз, хотя и очень неуклюже, ездил верхом, когда проводил лето в Монтане, будучи школьником. Судя по огромному количеству звонков и сообщений от Дженны, он заподозрил, что его повысили до уровня промежуточного объекта внимания, даже если и не назначили полноценным бойфрендом. Последние сомнения развеялись, когда Дженна предложила поселиться вдвоем в роскошном номере на аргентинском курорте (его забронировала Тамара незадолго до несчастного случая). Поскольку оказалось, что Джоуи предстоит командировка в окрестности Парагвая и ему так или иначе придется туда лететь, он без колебаний принял предложение Дженны. Единственным доводом против совместного путешествия в Аргентину было то, что пять месяцев назад, в возрасте двадцати лет, Джоуи в приступе безумия, охватившего его в Нью-Йорке, женился на Конни Монаган. Но это, несомненно, была не самая большая проблема, и он решил временно пренебречь ею.

Вечером накануне отлета в Майами – Дженна, гостившая у бабушки с дедушкой, должна была встретить его в аэропорту, – Джоуи позвонил Конни в Сент-Пол и рассказал о предстоящей поездке. Ему неохота было врать и притворяться, но, в конце концов, южноамериканские планы давали хороший повод отсрочить ее переезд в квартиру, которую он снимал в далеко не самом красивом районе Александрии. Прежней отговоркой был колледж, но потом Джоуи взял отгул на семестр, чтобы привести в порядок свои дела, и Конни, которая искренне страдала, живя дома с Кэрол, Блейком и двумя маленькими сводными сестрами, просто не понимала, почему ей не дозволено жить вместе с мужем.

– Зачем тебе ехать в Буэнос-Айрес, – сказала она, – если твой поставщик живет в Парагвае?

– Хочу немного попрактиковаться в испанском, – ответил Джоуи, – прежде чем он по-настоящему мне понадобится. И потом, все твердят, какой замечательный город Буэнос-Айрес. Так или иначе, лететь через него.

– Может быть, возьмешь неделю отпуска и мы проведем там медовый месяц?

Медовый месяц, которого у них так и не было, оставался одним из больных вопросов. Джоуи заученно повторил, что он слишком занят делами, чтобы думать об отпуске, и Конни затихла – она по-прежнему предпочитала молчание прямым упрекам.

– Потом мы сможем поехать куда угодно, – сказал Джоуи. – Как только я получу деньги, то повезу тебя куда захочешь.

– Мне было бы достаточно всего лишь жить с тобой и просыпаться в одной постели.

– Знаю, знаю. Да, это прекрасно, но сейчас я кручусь как белка в колесе, и вряд ли бы тебе было весело на меня смотреть.

– Вовсе не обязательно, чтоб ты меня развлекал.

– Поговорим, когда я вернусь, ладно? Обещаю.

На заднем плане, в трубке, послышался вопль маленького ребенка. Джоуи знал, что это дочка Кэрол, но все равно занервничал. Он видел жену лишь раз с августа месяца, в Шарлотсвилле, во время Дня благодарения. Рождество (еще один больной вопрос) он провел, перевозя вещи из Шарлотсвилла в Александрию и периодически заглядывая в Джорджтаун к родителям. Он сказал Конни, что работает над правительственным контрактом, но на самом деле тянул время, смотря футбол, болтая с Дженной по телефону и чувствуя себя обреченным. Конни, возможно, в конце концов добилась бы разрешения приехать, если бы не заболела гриппом. Джоуи было горько слышать ее слабый голос и сознавать, что он не может сейчас сидеть у постели Конни, хотя она его жена. Вместо этого ему пришлось поехать в Польшу. После трех изнурительных дней в Лодзи и Варшаве в компании американца, который легко общался по-польски с официантами, но впадал в жесткую зависимость электронного переводчика, когда приходилось иметь дело с несговорчивыми славянскими бизнесменами, Джоуи так измучился и разволновался, что несколько недель по возвращении был не в состоянии сосредоточиться на делах дольше пяти минут. Теперь все зависело от Парагвая. И куда приятнее было думать о том, что ему предстоит делить постель с Дженной, чем о самой командировке.

– Ты носишь кольцо? – поинтересовалась Конни.

– Э… нет, – ответил Джоуи, прежде чем успел задуматься. – Оно лежит в кармане.

– Хм.

– Но сейчас я его надену, – сказал он, дотянувшись до тумбочки, где лежало кольцо. Тумбочкой служила обычная картонная коробка. – Оно так легко надевается, просто супер.

– А мое всегда на месте, – сказала Конни. – Мне нравится его носить. Когда я выхожу из своей комнаты, то обычно надеваю его на правую руку, но иногда забываю.

– Не забывай. Это нехорошо.

– Все в порядке, милый. Кэрол таких вещей просто не замечает. Она даже не смотрит на меня. Мы друг другу неприятны.

– Тем не менее нужно быть осторожными.

– Не знаю…

– Подожди еще немного, – попросил Джоуи. – Пока я не скажу родителям. Тогда ты сможешь постоянно носить кольцо. То есть мы оба будем носить их постоянно. Я это имел в виду.

На сей раз молчание, воцарившееся в трубке, было особенно тяжким и грустным. Он понимал, что необходимость держать их брак в тайне убивает Конни, и надеялся, что со временем будет не так страшно признаться родителям, но по мере того как шло время, становилось все страшнее. Он попытался надеть кольцо на палец, но оно застряло на последнем суставе. Джоуи купил его в спешке – в августе, в Нью-Йорке, – и оно было мало. Тогда он сунул кольцо в рот и потрогал языком, словно был внутри Конни, и у него слегка поднялось настроение. Джоуи снова ощутил связь с ней и мысленно вернулся в август, осознав все безумие своего поступка. Он надел мокрое от слюны кольцо на палец.

– Скажи, как ты одета?

– Как обычно.

– А точнее?

– Ничего особенного.

– Конни, клянусь, что расскажу родителям, как только мне заплатят на работе. Я просто не хочу валить все в одну кучу. Этот чертов контракт из меня все соки выжимает, и больше я ни о чем не могу думать. Просто расскажи, что на тебе надето, ладно? Я хочу тебя представить.

– Одежда.

– Пожалуйста.

Но Конни начала плакать. Джоуи услышал тихий всхлип – минимум отчаяния, который она позволила себе выразить.

– Джоуи, – прошептала она. – Милый. Мне очень, очень жаль, но я больше так не могу.

– Еще немного, – попросил Джоуи. – Подожди хотя бы, пока я не вернусь из командировки.

– Не знаю, смогу ли я… Сделай что-нибудь прямо сейчас. Что-то крошечное… но настоящее. Чуть больше, чем ничего. Ты же знаешь, я не хочу усложнять ситуацию, но, может быть, расскажем хотя бы Кэрол? Пусть хотя бы кто-нибудь знает. Я возьму с нее обещание, что она никому не скажет.

– Кэрол расскажет соседям. Сама знаешь, что она болтушка.

– Нет, я заставлю ее поклясться.

– А потом кто-нибудь забудет поздравить ее с Рождеством, и она сболтнет моим родителям, – сердито сказал Джоуи, злясь не на Конни, а на то, что весь свет как будто сговорился против него. – А потом… а потом…

– Тогда что́ мне можно, если этого нельзя?

Интуиция, должно быть, подсказывала ей, что в пресловутой парагвайской командировке есть нечто двусмысленное. И Джоуи, несомненно, ощущал себя виноватым, хоть и не из-за Дженны. По его собственным моральным расчетам, женитьба позволяла ему напоследок воспользоваться сексуальной свободой, которую Конни даровала Джоуи давно и с тех пор не взяла свои слова обратно. Если они с Дженной сойдутся всерьез, впоследствии он уладит это. Но сейчас Джоуи не давала покоя разница между огромностью того, чем он владел (подписанный контракт, который должен был принести шестьсот тысяч, если в Парагвае все пройдет как следует, а также перспектива провести неделю за границей с самой красивой девушкой из всех, кого он видел), и ничтожностью того, что он мог сейчас предложить Конни. Вина была одним из импульсов, заставивших Джоуи жениться на ней, но теперь, пять месяцев спустя, он чувствовал себя ничуть не менее виноватым. Он стянул с пальца кольцо, нервно сунул его обратно в рот, сжал зубами… Золото оказалось на удивление твердым. А он-то думал, что это мягкий металл.

– Скажи мне что-нибудь хорошее, – потребовала Конни. – Что нас ожидает?

– Мы получим уйму денег, – сказал Джоуи, прижимая кольцо языком к зубам. – А потом поедем в какое-нибудь потрясающее место и отлично проведем время. У нас будет медовый месяц. Мы закончим учебу и откроем собственное дело. Все будет хорошо.

Молчание, которым Конни ответила на сей раз, было окрашено недоверием. Он и сам не верил своим словам. Он так панически боялся рассказать родителям о женитьбе и рисовал себе сцену разоблачения в таких ужасающих подробностях, что документ, который они с Конни подписали в августе, казался ему скорее свидетельством о смерти, чем подтверждением брака. Тупик. Кирпичная стена. Их отношения имели смысл лишь в тот момент, когда они находились вместе и могли, слившись воедино, создать собственный мир.

– Жаль, что тебя тут нет, – сказал он.

– Мне тоже.

– Ты вполне могла бы приехать на Рождество. Это я виноват…

– Да, и ты подхватил бы грипп.

– Подожди еще несколько недель. Клянусь, что искуплю свою вину.

– Не знаю, смогу ли я. Но постараюсь.

– Мне так жаль…

И ему действительно было жаль. Но одновременно Джоуи испытал невыразимое облегчение, когда она положила трубку. Мысли юноши вновь вернулись к Дженне. Он вытащил обручальное кольцо языком из-за щеки, намереваясь вытереть его и убрать, но сделал неловкое движение – и случайно проглотил его.

– Мать твою!..

Он чувствовал, как оно движется по пищеводу – нечто чужое и твердое, раздражающее мягкие ткани. Джоуи попытался отрыгнуть кольцо, но в результате оно проскочило дальше, так что он перестал его ощущать, – должно быть, оно смешалось с остатками здоровенного сэндвича, съеденного на ужин. Джоуи подбежал к кухонной раковине и сунул пальцы в рот. В последний раз его тошнило в раннем детстве, и рвотные позывы вдруг напомнили о том, как он этого боялся. Рвота казалась Джоуи сравнимой с насилием. Все равно что пустить себе пулю в голову. Джоуи не мог заставить себя сделать это. Он наклонился над раковиной с раскрытым ртом, надеясь, что содержимое желудка каким-то естественным образом выйдет наружу, без дополнительного принуждения, но, разумеется, тщетно.

– Твою мать!.. Трус!

Было без двадцати десять. В одиннадцать часов следующего утра ему предстояло лететь в Майами, и он никоим образом не мог сесть в самолет с кольцом в желудке. Джоуи нервно мерил шагами грязный бежевый ковер в гостиной, пока не решил обратиться к врачу. После быстрого поиска в сети выяснилось, что ближайшая клиника находится на Семинари-роуд.

Джоуи надел куртку и побежал по Ван-Дорн-стрит в надежде поймать такси, но вечер был холодный, и машин оказалось на удивление мало. У него лежало достаточно денег на счету, чтобы купить собственную машину, притом неплохую, но, поскольку часть этой суммы принадлежала Конни, а остальное представляло собой заем, взятый в банке под ее поручительство, Джоуи тратил деньги очень осторожно. Он вышел на проезжую часть, словно вознамерился привлечь внимание водителей, став мишенью, но такси не было.

Шагая к больнице, он обнаружил на телефоне недавнее сообщение от Дженны: “волнуюс. а ты?” – и ответил: “Очень”. Джоуи достаточно было увидеть ее имя в списке входящих, чтобы ощутить несомненное сексуальное возбуждение. Конни оказывала на него совершенно иное воздействие – в последнее время, как правило, на те части тела, что находились выше пояса (живот, легкие, сердце), – но не менее интенсивное и настойчивое. Дженна восхищала Джоуи, точь-в-точь как большие суммы денег, как восхитительная возможность отказаться от всякой социальной ответственности и предаться непрерывному удовлетворению потребностей. Он отлично понимал, что Дженна – это плохой знак. Честно говоря, волновало его главным образом вот что: достаточно ли он сам по себе плохой знак, чтобы у него с ней все получилось.

По пути к больнице Джоуи миновал здание с синими зеркальными стеклами, в котором провел минувшее лето, когда работал в ВЧПИ (“Возрождение частного предпринимательства в Ираке”). Это был филиал “Эл-би-ай”, который получил неконкурентный контракт на приватизацию хлебопекарной промышленности в недавно освобожденном Ираке (прежде она находилась под контролем государства). Шефом Джоуи был флоридец Кенни Бартлс, чуть старше двадцати, с большими связями, который приметил Джоуи годом раньше, когда тот работал в исследовательском центре у отца Дженны и Джонатана. Летняя должность Джоуи в этом центре была одной из пяти, оплачиваемых “Эл-би-ай”, а его обязанности, которые официально назывались “консультационными”, преимущественно состояли в разработке способов, при помощи которых корпорация могла извлечь коммерческую выгоду из американского нашествия в Ирак, и превращении этих “коммерческих возможностей” в аргументы в пользу оккупации. Чтобы вознаградить Джоуи за исследование в области иракской хлебопекарной промышленности, Кенни Бартлс предложил ему полноценную работу в ВЧПИ, в зеленой зоне Багдада. По многочисленным причинам – из-за протестов Конни, предупреждений Джонатана, стремления остаться поближе к Дженне, из страха быть убитым, нежелания бросать дом в Вирджинии и гнетущего ощущения, что Кенни не стоит доверять, – Джоуи отклонил предложение и взамен согласился провести лето в местном офисе ВЧПИ.

Узнав о поступке сына, Уолтер пришел в страшную ярость, и в частности из-за этого Джоуи не решался рассказать родителям о своей женитьбе – и по той же причине пытался постичь меру собственной беспощадности. Он хотел как можно скорее стать как можно богаче и жестче, чтобы никогда больше не нужно было выслушивать отцовскую ругань. Чтобы можно было рассмеяться, пожать плечами и уйти; чтобы походить на Дженну, которая знала почти все про Конни (за исключением того, что она вышла замуж), но тем не менее считала ее этаким пикантным дополнением к игре, которую вела с Джоуи. Дженна с особым удовольствием расспрашивала юношу, знает ли его подружка, что он проводит время с другой, и выслушивала, как он в очередной раз лжет. Она оказалась хуже, чем описывал Джонатан.

В больнице Джоуи понял, отчего на улицах так пусто: все население Александрии столпилось в приемной. У него ушло двадцать минут, чтобы добраться до регистратуры, и дежурную медсестру отнюдь не впечатлило описание жестоких болей в животе (Джоуи надеялся, что ему удастся пройти без очереди). Проведя полтора часа в обществе чихающих и кашляющих александрийцев, посмотрев последнюю серию “Скорой помощи” по телевизору в приемной и отправив несколько сообщений приятелям из Вирджинского университета, которые наслаждались зимними каникулами, Джоуи думал о том, насколько проще и дешевле было бы купить другое кольцо. Оно стоило не больше трехсот долларов, и Конни ни за что не заметила бы разницы. То, что он испытывал столь романтическую привязанность к неодушевленному предмету, чувствовал, что обязан вернуть Конни то самое кольцо, которое она помогла ему выбрать в магазине на Сорок седьмой улице душным летним вечером, не очень вязалось с его планом стать беспощадным источником дурных вестей.

Джоуи принял врач – молодой парень с бесцветными глазами и безобразным бритвенным порезом.

– Не о чем беспокоиться, – заверил он. – Уладится само собой. Эта штучка выйдет, вы даже и не заметите.

– Я беспокоюсь не о своем здоровье, – сказал Джоуи. – Мне нужно получить кольцо сегодня же.

– Хм… Оно дорого стоит?

– Очень. Наверное, есть какие-нибудь… процедуры?

– Если вам так необходимо именно это кольцо, то оптимальный вариант – подождать день-другой. А потом… – врач улыбнулся. – Знаете, есть старый врачебный анекдот. Мать привела в больницу ребенка, который проглотил ручку, и спросила, что ей делать, а доктор ответил: пока пишите карандашом. Глупый анекдот на самом деле, но суть именно в этом – ждите и следите за стулом, если уж вы намерены вернуть кольцо.

– Но я хочу знать, можно ли сделать что-то прямо сейчас.

– А я вам говорю, что нет.

– Отличный анекдот, – сказал Джоуи. – Со смеху можно умереть. Ха-ха.

За консультацию пришлось выложить двести семьдесят пять долларов. В отсутствие страховки – вирджинские законы требовали, чтобы в качестве финансовой гарантии был застрахован и один из родителей клиента, – Джоуи вынужден был выложить кредитку. Если только у него не случится запор – что в его представлении совершенно не вязалось с Южной Америкой, – начало поездки с Дженной обещало быть не слишком благоуханным.

Вернувшись домой уже за полночь, Джоуи собрал вещи, лег и попытался мысленно проследить процесс пищеварения. До сих пор желудок исправно выполнял свои обязанности, и Джоуи не обращал на него ни малейшего внимания. Как странно было думать, что стенки желудка и всякие загадочные кишочки в той же мере являются частью его организма, что и мозг, язык или пенис. Пока он лежал, прислушиваясь к легчайшим шумам и движениям в животе, у Джоуи появилось такое ощущение, что его тело – это давно забытый родственник, который ждет, стоя в конце долгого пути. Неизвестный родственник, на которого он сейчас впервые бросил взгляд. Джоуи доверял своему телу и надеялся, что оно будет служить еще долго, – но однажды, в далеком будущем, оно начнет подводить хозяина, и он умрет. Он вообразил человеческую душу в виде блестящего золотого кольца, которое неторопливо пробирается по странным зловонным краям, направляясь к вонючей смерти. Он остался наедине с собственным телом – а поскольку Джоуи и был этим телом, значит, он был совершенно один.

Он скучал по Джонатану. В каком-то смысле предстоящая поездка была предательством скорее по отношению к Джонатану, чем по отношению к Конни. Во время первого совместного Дня благодарения они не поладили, но за последние два года стали лучшими друзьями, и лишь в последние месяцы привязанность ослабла – сначала у Джоуи появились дела с Кенни Бартлсом, а потом Джонатан разузнал о предполагаемой поездке с Дженной. Но до тех пор Джоуи раз за разом приятно удивляли доказательства того, как привязан к нему Джонатан. Друг любил его целиком, а не только как отражение некоторых черт собственной личности, которые он демонстрировал миру, будучи студентом Вирджинского университета. Самым приятным и большим сюрпризом стало то, что Джонатан оценил Конни. Честно говоря, без одобрения друга Джоуи вряд ли бы зашел так далеко и женился на ней.

Не считая любимых порносайтов, которые, впрочем, были трогательно наивны по сравнению с теми, к которым обращался Джоуи в минуту нужды, у Джонатана не было никакой сексуальной жизни. Да, он был настоящим ботаником, но ведь даже еще бо́льшие по сравнению с ним зануды находили себе пару. Он был чудовищно неловок с девушками, неловок до такой степени, что они утрачивали к нему интерес; когда Конни познакомилась с ним, то оказалась единственной, рядом с кем Джонатан мог расслабиться и побыть самим собой. Несомненно, то, что она целиком и полностью посвятила себя Джоуи, избавило Джонатана от необходимости производить на нее впечатление и от тревожных мыслей о том, что ей чего-то от него надо. Конни держалась с ним как старшая сестра, но притом куда любезнее и внимательнее, чем Дженна. Когда Джоуи был на занятиях или в библиотеке, она часами играла с Джонатаном в компьютерные игры, искренне смеясь над своими промахами и увлеченно выслушивая его объяснения. Хотя постель с любимой детской подушечкой была для Джонатана святыней, как и потребность в девятичасовом сне, он молча выходил из комнаты, прежде чем Джоуи успевал попросить. Когда Конни вернулась в Сент-Пол, Джонатан сказал другу, что его девушка просто замечательная, очень красивая и вдобавок с ней так просто. Джоуи впервые начал гордиться Конни. Он перестал считать ее своей слабостью, проблемой, которую нужно поскорее решить во имя удобства, и наконец взглянул на Конни как на свою спутницу, чье существование можно не скрывать от друзей.

– Один вопрос, Джоуи, – сказала мать во время давнего телефонного разговора, в те дни, когда они с Конни присматривали за тетей Эбигейл. – Можно задать один вопрос?

– Смотря какой.

– Вы с Конни не ссоритесь?

– Мама, я не собираюсь это обсуждать.

– Тебе неинтересно, почему я спрашиваю? Совсем неинтересно?

– Ничуть.

– Потому что вы просто обязаны ссориться. Странно, если вы ладите.

– Да уж, с такой точки зрения у вас с отцом идеальная жизнь.

– Очень смешно, Джоуи.

– Зачем нам ссориться? Люди ссорятся, когда не могут договориться.

– Нет, люди ссорятся, если любят друг друга, но при этом обладают сформировавшимися характерами и живут в реальном мире. Впрочем, я вовсе не хочу сказать, что постоянные ссоры – это хорошо.

– Да, ссор должно быть ровно в меру, я понял.

– Если вы ни разу не ссорились, спроси себя почему. Вот что я имею в виду. Спроси себя, где затаилась фантазия.

– Нет, мама, прости, я не намерен это обсуждать.

– Спроси, кто поселился в твоем сердце. Если ты меня понимаешь.

– Честное слово, я сейчас повешу трубку и целый год не стану тебе звонить.

– Задумайся, на что ты не обращаешь внимания…

– Мама!

– Короче, вот что меня интересовало. Теперь вопрос задан, и повторяться я не стану.

Хотя Патти вряд ли могла похвалиться счастливой жизнью, она упорно продолжала навязывать Джоуи собственные правила. Возможно, она пыталась защитить сына, но, с его точки зрения, это был сплошной поток негатива. Особенно мать “беспокоило” то, что у Конни нет друзей, не считая Джоуи. Мать вспомнила свою безумную приятельницу студенческих лет, Элизу, у которой тоже не было друзей, и намекнула, что это – тревожный знак. Джоуи ответил, что у Конни есть друзья, а когда мать попросила назвать их имена, он демонстративно отказался обсуждать то, о чем она не имеет понятия. У Конни действительно были старые школьные подруги, две или три, но она заговаривала о них лишь затем, чтобы покритиковать за мелочные интересы или нелестно отозваться об их уме – сравнительно с интеллектом Джоуи. Он так и не запомнил, как зовут этих подруг. Таким образом, мать получила некоторое преимущество. Ей как никому другому следовало бы помнить, что не стоит растравлять рану, но либо ее намеки били без промаха в цель, либо Джоуи стал чересчур восприимчив. Достаточно было лишь упомянуть о предстоящем приезде Кэти Шмидт, давней подруги матери по баскетбольной команде, чтобы Джоуи услышал в этом несомненную шпильку в адрес Конни. Если он пытался уличить Патти, мать немедленно пускалась в психологические рассуждения и просила сына задуматься, отчего он столь чувствителен в этом вопросе. Заставить ее замолчать можно было лишь одним способом – спросить, скольких друзей она сама завела после колледжа (ответ: ни одного). Но Джоуи недоставало на это сил. В результате мать нечестным образом обретала финальное преимущество в любой ссоре – Джоуи жалел ее.

Конни не питала к его матери подобной неприязни. У нее была масса поводов жаловаться, но она всегда молчала, и от этого нечестное поведение Патти становилось еще очевиднее. В детстве Конни добровольно, безо всяких понуканий со стороны Кэрол, дарила Патти самодельные открытки на день рождения. И каждый год та восторгалась ими – до тех пор пока Джоуи с Конни не стали любовниками. Конни продолжала посылать их и после того, как они с Джоуи сошлись; будучи в Сент-Поле, он видел, как Патти открывает конверт, с каменным выражением лица читает поздравление и откладывает открытку, словно мусор. В последнее время Конни в добавление к открытке начала посылать Патти маленькие подарки – серьги или шоколад – и получала в ответ столь чопорные и неестественные изъявления благодарности, как будто они были почерпнуты из какого-нибудь официального отчета. Конни делала все, что могла, чтобы снова понравиться Патти, но добиться этого можно было лишь одним способом – перестать встречаться с Джоуи. Она была чистосердечна, а Патти буквально вытирала об нее ноги. Джоуи женился на Конни в том числе и потому, что был уязвлен этой несправедливостью.

Некоторым образом именно несправедливость заставила его стать республиканцем. Патти крайне высокомерно относилась к Кэрол и Блейку и ставила в вину Конни даже то, что она с ними живет. Патти не сомневалась, что все благоразумные люди, включая Джоуи, имеют сходное суждение о людях, находящихся на более низкой социальной ступени. В республиканцах Джоуи нравилось то, что они не презирали людей так, как либеральные демократы. Они ненавидели либералов, да, но лишь потому, что те начали первые. Их попросту тошнило от безмерной снисходительности сродни той, с которой его мать относилась к Монаганам. За последние два года Джоуи постепенно поменялся местами с Джонатаном в их политических спорах, особенно по поводу Ирака. Джоуи утверждал, что вторжение было необходимо, чтобы защитить нефтяные интересы Америки и отнять у Саддама оружие массового поражения, тогда как Джонатан, который летом работал сначала в редакции “Хилл”, а потом в “Вашингтон пост”, в надежде сделаться политическим обозревателем, выказывал крайнее недоверие к Фейту, Вулфовицу, Перлу и Чалаби, настаивавшим на войне. Оба с удовольствием поменялись ролями и стали некоторым образом отщепенцами в своих почтенных семействах – Джоуи говорил как отец Джонатана, а Джонатан – как отец Джоуи. Чем сильнее Джоуи хотелось быть рядом с Конни и защищать ее от материнского презрения, тем уютнее ему было в рядах ярых противников снобизма.

Почему он вообще сошелся с Конни? Единственный разумный ответ – потому что он ее любил. У него была возможность отделаться от девушки – точнее, он сам сознательно создал целый ряд таких возможностей, – но вновь и вновь, когда наступал критический момент, Джоуи предпочитал оставить все как есть. Впервые шанс представился, когда он уехал учиться. Затем – год спустя, когда Конни последовала за ним в Вирджинию, в Мортон-колледж. Теперь Джоуи мог с легкостью навещать ее, приезжая из Шарлоттсвилл на “лендкрузере” Джонатана (тот одобрял Конни и с легкостью одалживал свою машину). Кроме того, Конни встала на путь превращения в нормальную студентку, у которой есть собственная жизнь. После второго визита в Мортон – большую часть времени они провели, прячась от соседки по комнате, кореянки, – Джоуи предложил, ради ее же блага (поскольку Конни, судя по всему, нелегко было приспособиться к жизни в колледже), снова попытаться разорвать зависимость друг от друга и на некоторое время прекратить общение. Предложение не то чтобы было неискренним – пока что он еще не вычеркнул совместное будущее из своих жизненных планов. Но Джоуи вел много разговоров с Дженной и надеялся провести зимние каникулы в Маклине, с нею и Джонатаном. Когда Конни незадолго до Рождества прослышала об этих планах, Джоуи спросил, не хочет ли она поехать домой в Сент-Пол и повидаться с родными и друзьями (как это делают все нормальные первокурсники). “Нет, – ответила она, – я хочу быть с тобой”. Подгоняемый перспективой провести время с Дженной и поощренный приятным знакомством, которое внезапно состоялось на недавней полуофициальной вечеринке, он обошелся с Конни сурово. Девушка так горько рыдала в трубку, что у нее началась икота. Она сказала, что не хочет возвращаться домой к Кэрол и малышам, но Джоуи заставил ее поехать. Хотя на каникулах они с Дженной почти не общались – сначала она каталась на лыжах, а потом отправилась в Нью-Йорк к Нику, – он следовал своей стратегии вплоть до того вечера в начале февраля, когда Кэрол позвонила ему и сообщила, что Конни бросила колледж и вернулась домой еще более подавленная, чем прежде.

Конни благополучно сдала два экзамена в декабре, но на остальные два просто не явилась; вдобавок она питала крайнюю антипатию к соседке по комнате, которая слишком громко включала музыку (это буквально сводило Конни с ума), целый день смотрела “Телемагазин”, называла Джоуи занудой, уверяла, что он трахается за ее спиной с кем попало, и пропитала всю комнату запахом каких-то гадких солений. Конни получила второй шанс и вернулась в колледж в январе, но проводила столько времени в постели, что университетская служба здравоохранения вмешалась и отослала девушку домой. Все это Кэрол изложила Джоуи спокойно и, слава богу, безо всяких упреков.

Когда ему в последний раз представилась возможность избавиться от Конни (которая больше не могла делать вид, что ее депрессия – плод воображения Кэрол), Джоуи упустил свой шанс, прослышав о том, что Дженна якобы обручилась с Ником, несмотря на то что это даже была не настоящая помолвка. Хотя у Джоуи были все причины бояться серьезных душевных расстройств, он решил, что, устранив из своих планов весьма интересную молодую девушку, пусть и страдающую депрессией, он, скорее всего, окажется на мели. И потом, Конни впала в депрессию не просто так – они с соседкой по комнате друг друга терпеть не могли, и она умирала от одиночества. Когда Кэрол позвала дочь к телефону, Конни тысячу раз попросила прощения у Джоуи. За то, что подвела его, что оказалась такой слабой, что отвлекает его от занятий, что деньги на ее обучение вылетели в трубу, что она оказалась бременем для Кэрол и для всех остальных, за то, что с ней так скучно… Хотя Конни была слишком расстроена, чтобы расспрашивать, – кажется, она уже отчасти вознамерилась дать ему свободу, – а может быть, именно по этой причине, Джоуи сказал, что получил деньги от матери и прилетит повидаться с ней. Чем больше Конни его отговаривала, тем решительней он становился.

Неделя, проведенная на Барьер-стрит, была первой по-настоящему взрослой в его жизни. Сидя с Блейком в гостиной, которая оказалась гораздо меньше, чем он помнил, Джоуи смотрел по телевизору репортаж об очередном убийстве в Багдаде и чувствовал, что его негодование по поводу 11 сентября наконец начинает слабеть. Страна двинулась вперед, снова обрела контроль над ситуацией, и это некоторым образом соотносилось с теми уважением и благодарностью, с которыми его приняли Блейк и Кэрол. Джоуи делился с Блейком историями из жизни исследовательского центра, рассказами о своих столкновениях с известными личностями, о послевоенном планировании… Дом был маленьким, а он казался в нем большим. Джоуи научился держать младенца и кормить его из бутылочки. Конни побледнела и пугающе похудела, руки у нее стали словно веточки, а живот втянулся, совсем как в те времена, когда ей было четырнадцать и Джоуи впервые прикоснулся к ней. Ночью он держал ее в объятиях и пытался пробудить в Конни желание, пробить брешь в толстой стене равнодушия, чтобы девушка по крайней мере была не прочь заняться с ним любовью. Таблетки, которые принимала Конни, еще не начали действовать, и Джоуи почти что радовался болезненному состоянию подруги – рядом с ней он казался серьезным и целеустремленным. Конни твердила, что она его подвела, но он чувствовал обратное. Как будто он вступил в новый мир взрослой любви и в нем оставалось еще множество потайных дверей, которые предстояло открыть. Сквозь окно в спальне Джоуи видел дом, в котором вырос, – в нем теперь поселились новые жильцы, по словам Кэрол – люди высокомерные и замкнутые. На стене столовой у них висели университетские дипломы в рамочках. “Чтобы было видно с улицы”, – подчеркнула Кэрол. Джоуи обрадовался, что вид старого дома почти не трогает его. Сколько он себя помнил, ему хотелось стать взрослым, и теперь, кажется, он этого достиг. Джоуи зашел так далеко, что однажды вечером позвонил матери и поделился новостями.

– Ну ладно, – сказала она. – Я тут слегка выпала из жизни. Говоришь, Конни училась в колледже?

– Да. Но ей не повезло с соседкой, и она впала в депрессию.

– Очень мило с твоей стороны мне об этом сообщить. Особенно теперь, когда все неприятности уже в прошлом.

– Насколько я помню, тебе не то чтобы интересно было слушать, как дела у Конни.

– Ну конечно, я тут главный злодей. Старая ведьма. Полагаю, именно так это выглядит со стороны.

– По-моему, на то есть причины. Если хорошенько подумать.

– Я знаю, что ты свободен и ничем не обременен. Колледж – это не навечно, Джоуи. Я связала себя семьей, когда была молода, и лишилась возможности получить ценный жизненный опыт, который, несомненно, принес бы мне пользу. Но, быть может, в твоем возрасте я просто не была такой зрелой, как ты.

– Угу, – отозвался Джоуи, который действительно ощущал свою зрелость. – Может быть.

– Я лишь хочу заметить, что ты таки солгал два месяца назад, когда я спросила тебя, нет ли новостей от Конни. По-моему, ложь не относится к числу зрелых поступков.

– Ты спросила далеко не дружелюбно.

– А ты ответил далеко не честно! Не то чтобы ты был обязан всегда быть честным со мной, но давай по крайней мере сейчас поговорим напрямую.

– Я всего-навсего сказал, что, кажется, Конни в Сент-Поле.

– Да, именно так. Ни в чем не хочу тебя упрекнуть, но когда человек говорит “кажется”, обычно это значит, что он не уверен. Ты сделал вид, что не в курсе, хотя на самом деле все прекрасно знал.

– Я сказал, как мне казалось! На самом деле она могла быть в Висконсине или где угодно.

– Да-да, в гостях у кого-нибудь из своих многочисленных близких подруг.

– Господи, мама. Честное слово, тебе некого в этом винить, кроме самой себя.

– Пойми меня правильно. Это замечательно, что ты сейчас там, рядом с ней, и я действительно рада. Ты показал себя с хорошей стороны. Я горжусь, что ты заботишься о человеке, который тебе небезразличен. У одной моей приятельницы тоже была депрессия, и, поверь, я знаю, что в этом мало радости. Конни принимает таблетки?

– Да, селекс.

– Надеюсь, они ей помогут. Мои лекарства мне так и не помогли.

– Ты принимала антидепрессанты? Когда?

– Относительно недавно.

– Господи, я и не знал.

– Я же сказала, что хочу, чтобы ты был свободным и независимым. Я не хотела тебя беспокоить.

– Но ты могла хотя бы сказать!

– В любом случае это продолжалось всего пару месяцев. Трудно назвать меня образцовым пациентом.

– Таблетки нужно принимать некоторое время, они действуют не сразу.

– Да, так все говорят. Особенно папа, который, так сказать, на передней линии рядом со мной. Он очень расстроился, когда я остановилась. Но я-то была рада, что ко мне вернулась моя собственная голова, какая бы она ни была.

– Мне очень жаль.

– Понимаю. Если бы ты рассказал о Конни три месяца назад, я бы ответила: ла-ла-ла! А теперь тебе придется мириться с тем, что я снова способна чувствовать и думать.

– Я имею в виду, мне очень жаль, что ты страдала.

– Спасибо, детка. Прости меня за это.

Хотя депрессия в последнее время как будто распространилась повсеместно, Джоуи по-прежнему слегка тревожился из-за того, что обе женщины, которые любили его больше всего на свете, страдают душевно. Просто случайность? Или он действительно оказывает пагубное воздействие на женский рассудок? Джоуи решил, что депрессия Конни – это еще одна грань той огромной жизненной силы, которая ему всегда так нравилась в ней. В последний вечер в Сент-Поле, накануне возвращения в Вирджинию, он сидел и наблюдал, как Конни ощупывает кончиками пальцев собственную голову, как будто пытается добиться дополнительных ощущений от мозга. Она сказала, что постоянно плачет, потому что любые неприятные мысли, даже самые безобидные, мучительны для нее – и при этом, как назло, голова занята лишь неприятным. Она потеряла бейсболку с эмблемой Вирджинского университета, которую подарил ей Джоуи; была слишком занята войной с соседкой во время его второго визита в Мортон и даже не спросила, какую оценку он получил за свою большую работу по истории Америки; Кэрол однажды сказала: “Ты будешь больше нравиться молодым людям, если начнешь чаще улыбаться”; одна из маленьких сводных сестер, Сабрина, разрыдалась, когда Конни первый раз взяла ее на руки; она по глупости призналась Патти, что едет в Нью-Йорк повидаться с Джоуи; у нее были месячные накануне его отъезда в колледж; она писала такие глупости на открытках для Джессики в попытке помириться, но та ни разу не ответила; и так далее. Конни погрузилась в темные пучины печали и отвращения к самой себе, и в этих дебрях всякая мелочь обретала гигантские размеры. Джоуи никогда не достигал таких глубин, но депрессия необъяснимым образом привлекла его к Конни. Его даже возбудило то, что она начала рыдать, когда он попытался заняться с нею любовью на прощание. Рыдания перешли в истерику – девушка корчилась, металась и бранила себя. Конни в своем горе достигла опасной черты, она стояла на пороге самоубийства, и Джоуи не спал полночи, пытаясь отвлечь Конни от мыслей о том, какая она мерзкая, раз не может дать ему то, чего он хочет. Это было тяжело и мучительно, но тем не менее следующим вечером, возвращаясь в Нью-Йорк, Джоуи вдруг испугался, что будет, когда таблетки наконец возымеют эффект. Он вспомнил слова матери о том, что антидепрессанты убивают чувства. Конни без океана эмоций – не та Конни, которую он знает и желает.

Тем временем страна продолжала воевать, но война казалась странной – потери были только с одной стороны. Взять Ирак оказалось парой пустяков, точь-в-точь как он и надеялся. Кенни Бартлс присылал ликующие письма, утверждая, что Джоуи должен возглавить хлебопекарную компанию и взяться за дело как можно скорее. Джоуи упорно повторял, что он еще учится и не сможет приняться за работу вплоть до выпускных экзаменов. Джонатан, впрочем, был мрачнее обычного. Он думал только об иракских древностях, украденных мародерами из Национального музея.

– Небольшая оплошка, – сказал Джоуи. – Такое бывает, увы. Ты просто не хочешь признать, что все в целом идет хорошо.

– Признаю, когда найдут плутоний и ракеты, заряженные оспой, – ответил Джонатан. – Но их никогда не найдут, потому что все это чушь, чушь собачья, а люди, которые начали войну, – просто идиоты.

– Дубина, все говорят, что в Ираке есть оружие массового поражения. Даже “Нью-йоркер” об этом пишет. Папа даже хочет отказаться от подписки, так его это бесит. Мой папа, великий специалист по внешней политике.

– На сколько поспорим, что твой отец прав?

– Не знаю. На сто долларов.

– Договорились. – Джонатан протянул руку. – Сто баксов за то, что они не найдут никакого оружия до конца года.

Джоуи принял пари, а затем заволновался, что Джонатан прав. Не то чтобы он жалел ста долларов; у Кенни Бартлса ему предстояло зарабатывать восемь штук в месяц. Но Джонатан, помешанный на политических новостях, был настолько уверен в своей правоте, что Джоуи задумался: возможно, он каким-то образом упустил суть дела в разговорах со своими шефами из исследовательского центра и Кенни; не заметил, что они иронически подмигивают, когда говорят о причинах вторжения в Ирак, отличных от собственного или корпоративного обогащения. С точки зрения Джоуи, у исследовательского центра действительно имелись скрытые мотивы поддерживать вторжение – например, защита Израиля, который, в отличие от Соединенных Штатах, находился в пределах досягаемости любой, даже самой поганой боеголовки, построенной специалистами Саддама. Но Джоуи не сомневался, что неоконсерваторы серьезны хотя бы в своих опасениях за безопасность Израиля. Теперь же, в конце марта, эти люди размахивали руками и вели себя так, как будто вероятное наличие страшного оружия их совершенно не волновало. Джоуи, чья заинтересованность в войне подкреплялась материально (хотя он и утешался тем, что у начальства куда более возвышенные мотивы), ощутил, что его надули. Желания нажиться у него, впрочем, не убавилось, но зато он почувствовал себя подлее.

Неприятное настроение облегчило ему задачу обсудить с Дженной планы на лето. Джонатан, помимо прочего, ревновал к Кенни Бартлсу (он злился всякий раз, когда Джоуи разговаривал с Кенни по телефону), тогда как Дженна была буквально помешана на деньгах и была не прочь сорвать большой куш.

– Может быть, увидимся летом в Вашингтоне, – сказала она. – Я приеду из Нью-Йорка, и мы с тобой пойдем в ресторан, чтобы отпраздновать мою помолвку.

– Конечно, – ответил он. – Отлично проведем вечер.

– Должна предупредить, что я предпочитаю очень дорогие рестораны.

– А что скажет Ник, если я приглашу тебя на ужин?

– Чуть меньше утечет из его кошелька, подумаешь. Ему в голову не придет тебя бояться. Но вот что скажет твоя подружка?

– Она не из ревнивых.

– Ну да, ревность так безобразна. Ха-ха.

– То, чего она не знает, не сможет испортить ей настроение.

– Подозреваю, не знает она многого. Ведь так? Сколько раз ты изменял Конни?

– Пять.

– На четыре раза больше, чем я простила бы Нику, прежде чем отрезать ему яйца.

– Да, но если бы ты не знала, то и не обиделась бы, правда?

– Поверь, – сказала Дженна, – я бы узнала. В этом вся разница между мной и твоей подружкой. Я-то ревнива. Когда дело касается измены, я становлюсь дотошнее испанской инквизиции. Никакой пощады.

Интересно было это слушать, поскольку именно Дженна прошлой осенью убеждала Джоуи пользоваться теми случаями, которые подворачивались ему в университете, и, как ему казалось, именно Дженне он что-то доказывал, когда соглашался. Она учила его быть при встрече сдержанным с девушкой, чью постель он покинул четыре часа назад. “Не размякай, – наставляла она. – Они сами хотят, чтобы ты выражал равнодушие. Окажи им услугу. Делай вид, что никогда их в жизни не видел. Меньше всего девушкам хочется, чтобы ты слонялся вокруг или страдал от угрызений совести. Они же буквально молятся, чтобы ты их не смущал!” Несомненно, Дженна говорила, основываясь на личном опыте, но Джоуи не поверил, пока сам не попробовал, – и с тех пор его жизнь стала намного проще. Хотя он и не стал признаваться Конни в своих опрометчивых поступках, Джоуи искренне полагал, что она не стала бы возражать. (Зато ему приходилось таиться от Джонатана, у которого были прямо-таки средневековые представления о романтическом поведении и который яростно набрасывался на Джоуи всякий раз, когда слышал о “перепихе”, как будто был старшим братом Конни или ее рыцарем-защитником. Джоуи клялся, что не притронулся к девушке и пальцем, но эта ложь звучала настолько нелепо, что он сам не мог удержаться от усмешки, и Джонатан обзывал его вруном и придурком, недостойным Конни.) Теперь Джоуи казалось, что Дженна с ее неустойчивыми критериями верности лжет ему точно так же, как и люди из исследовательского центра. Ради развлечения – чтобы досадить Конни – она делала то, что милитаристы творили ради денег. Но это отнюдь не отбило у Джоуи желания угостить девушку роскошным ужином – предварительно заработав денег в ВЧПИ.

Сидя в одиночестве в холодном маленьком офисе ВЧПИ в Александрии, Джоуи превращал сбивчивые сообщения Кенни из Багдада в убедительные отчеты о разумном использовании денег налогоплательщиков на благо иракских пекарей, которым отныне предстояло превратиться в свободных предпринимателей, вместо того чтобы ожидать подачек от Саддама. Используя свои исследования торговых сетей “Брэдмастерс” и “Хот-энд-красти”, проделанные минувшим летом, Джоуи пытался создать привлекательный бизнес-план – образец, которому смогут следовать будущие предприниматели. Он разработал двухлетний план, способствующий подъему цен на хлеб в пределах справедливой рыночной стоимости, причем традиционные иракские лепешки должны были выступать в качестве “убыточного лидера”, а дорогая выпечка и хорошо разрекламированный кофе – как основные источники прибыли. Он утверждал, что таким образом к 2005 году субсидии коалиции сведутся к нулю, притом без угрозы хлебного бунта. Все, что делал Джоуи, было как минимум предвзято и по большей части представляло полную чушь. Он не имел ни малейшего понятия о том, что представляет собой магазин в Басре, хотя и подозревал, что классическим стеклянным витринам “Брэдмастерс” скорее всего не место в городе, где взрываются автомобили, а летом стоит пятидесятиградусная жара. Но зато он, к собственному удовольствию, бегло владел пустопорожним языком современной коммерции, а Кенни уверил его, что главное – создать видимость кипучей деятельности и мгновенных результатов. “Распиши покрасивее, – сказал Кенни, – а потом мы уж изо всех сил постараемся наверстать. Джерри нужен свободный рынок немедленно, и мы должны это обеспечить”. (“Джерри” – это был Пол Бремер, их глава в Багдаде, которого Кенни, вероятно, в глаза не видел.) Бездельничая в офисе, особенно по выходным, Джоуи болтал с однокурсниками, которые проходили неоплачиваемую стажировку или продавали гамбургеры в родных городках, а потому смотрели на него с беспредельной завистью и поздравляли – как человека, которому досталась лучшая в мире подработка на лето. Джоуи считал это несомненным прогрессом – хоть 11 сентября и выбило юношу из колеи, но теперь его карьера вновь триумфально устремилась вверх.

Радость омрачало лишь то, что Дженна откладывала поездку в Вашингтон. Основной темой разговоров были ее опасения по поводу того, что она недостаточно нагрешила в юности, прежде чем всецело посвятить себя Нику. “В Дьюке я целый год спала с кем попало, но вряд ли это считается”, – сказала она. В ее опасениях Джоуи мерещилось обещание, и потому он крайне смутился, когда Дженна, несмотря на неприкрытый флирт во время телефонных разговоров, дважды отказалась приехать и повидаться с ним. Еще сильнее он смутился, когда узнал от Джонатана, что она, не предупредив его, укатила к родителям в Маклин.

Четвертого июля, из вежливости нанеся родне визит, он снизошел до того, чтобы поделиться с отцом подробностями своей работы в ВЧПИ в надежде поразить его размерами зарплаты и масштабом обязанностей, но отец в ответ едва не отрекся от Джоуи. Всю жизнь их отношения были довольно холодными – ситуация по обоюдному согласию зашла в тупик. Но на сей раз отец отнюдь не удовлетворился очередной лекцией о том, как плохо быть высокомерным снобом. Он орал, что его тошнит от Джоуи, что он испытывает физическое отвращение при мысли о своем самовлюбленном отпрыске, который имеет дело с чудовищами, разоряющими страну ради личного обогащения. Патти, вместо того чтобы защитить сына, в страхе убежала наверх и заперлась в комнате. Джоуи знал, что на следующее утро она наверняка ему позвонит, пытаясь все уладить и внушая, что папа разозлился лишь из любви к нему. Но мать оказалась слишком труслива, чтобы вмешаться на месте, и Джоуи оставалось лишь скрестить руки на груди, сделать невозмутимое лицо, покачать головой и несколько раз попросить отца не критиковать вещи, в которых он не разбирается.

– В чем тут разбираться? – спросил тот. – Это война ради политики и выгоды. Точка.

– Если ты не любишь политику, – заметил Джоуи, – это не значит, что политики всегда неправы. Ты притворяешься, что все их поступки плохи, и надеешься, что у них ничего не получится только потому, что ненавидишь их политику. Ты даже слышать не хочешь о том, что делается много хорошего!

– Ничего хорошего не делается!

– Ну да. Мы живем в черно-белом мире. Мы злодеи, а ты ангел.

– Ты думаешь, Земля вращается только для того, чтобы твоим ровесникам на Ближнем Востоке отрывало головы и ноги, а ты зарабатывал на этом деньги? В твоем представлении таков идеальный порядок вещей?

– Конечно нет, папа. Может, на минутку перестанешь городить чушь? Людей убивают, потому что иракская экономика ни к черту не годится. Мы пытаемся ее исправить.

– Каким образом ты зарабатываешь восемь тысяч долларов в месяц? – поинтересовался отец. – Несомненно, ты считаешь себя очень умным, но, если неопытный девятнадцатилетний мальчишка получает такие деньги, здесь что-то не так. По-моему, дело попахивает коррупцией. Да-да, я говорю, что ты воняешь.

– О господи, папа. Как тебе угодно.

– Я знать не желаю, чем ты занят, мне от этого тошно. Можешь рассказывать матери, но меня, ради бога, избавь от подробностей.

Джоуи злобно улыбнулся, чтобы не заплакать. Он был уязвлен в самом дорогом – как будто они с отцом избрали политическую сферу лишь для того, чтобы ненавидеть друг друга, и единственным спасением был разрыв. Ничего не рассказывать отцу, не видеться с ним, разве что по крайней необходимости, – это, впрочем, порадовало Джоуи. Он даже не злился – всего лишь хотел позабыть об обиде. Он отправился на такси домой, в квартиру, которую мама помогла ему снять, и написал Конни и Дженне. Конни, видимо, легла спать пораньше, зато Дженна перезвонила ему за полночь. Она была не самым внимательным слушателем, но, во всяком случае, Четвертое июля прошло у нее достаточно неудачно и она заявила Джоуи, что мир несправедлив и справедливым никогда не будет, есть только победители и проигравшие и лично она, раз уж ей по несчастному стечению обстоятельств однажды суждено умереть, предпочитает побеждать и окружать себя победителями. Когда Джоуи напомнил, что она не позвонила ему из Маклина, Дженна сказала, что, с ее точки зрения, было бы “небезопасно” идти с ним в ресторан.

– Почему?

– Ты – что-то вроде моей дурной привычки, – сказала она. – Нужно держать ее под контролем. Не забывать о главном.

– Что-то не похоже, что вы с “главным” приятно проводите время.

– Мой “главный” чересчур занят. Он пытается спихнуть своего босса. Вот что такое их жизнь – они пытаются сожрать друг друга живьем. Как ни странно, никто не против. Но, к сожалению, на это уходит слишком много времени. А девушки любят, чтобы их развлекали, особенно в первое лето после колледжа.

– Ну так приезжай сюда, – сказал Джоуи. – Я охотно буду тебя развлекать.

– Не сомневаюсь. Но у моего шефа в будущем месяце невпроворот дел в Хэмптонсе, и я ему нужна как секретарь. Очень жаль, что тебе самому приходится столько работать, иначе я непременно тебя во что-нибудь втянула бы.

Джоуи уже потерял счет отмененным встречам и уклончивым обещаниям, которые давала Дженна со времен знакомства. Развлечения, которые она сулила, так и оставались мечтами, и Джоуи никак не мог понять, зачем она продолжает что-то обещать. Иногда ему казалось, что, возможно, дело в постоянном соперничестве с братом. Или в том, что Джоуи – еврей и нравится ее отцу, единственному человеку, на которого Дженна никогда не нападала. Или она восхищалась его романом с Конни и царственно наслаждалась теми обрывками личной информации, которые Джоуи складывал к ее стопам. Или же Дженна искренне была в него влюблена и хотела посмотреть, каким он станет, когда повзрослеет, и сколько денег будет зарабатывать. Или же все вышеперечисленное. Джонатан утверждал, что его сестра – сплошная проблема, избалованная девчонка, у которой моральных правил меньше, чем у моллюска, но Джоуи полагал, что способен разглядеть в Дженне нечто большее. Он отказывался верить, что женщина, обладающая такой красотой и властью, не имеет никакого понятия о том, как распорядиться этим богатством.

На следующий день он рассказал Конни о ссоре с отцом; она не стала уточнять, но перешла сразу к делу и сказала Джоуи, что очень сожалеет. Конни снова начала работать официанткой и, казалось, была готова прождать все лето, чтобы встретиться с ним вновь. Кенни Бартлс обещал дать ему в конце августа две недели оплачиваемого отпуска, если до тех пор он согласится работать по выходным. Джоуи не хотел, чтобы Конни была рядом и усложняла ситуацию в том случае, если Дженна приедет в Вашингтон; он сомневался, что ему удастся на один, два, а то и три вечера ускользнуть из дома, не соврав при этом Конни, а откровенную ложь он старался сводить к минимуму.

Спокойствие, с которым Конни приняла отсрочку, Джоуи списал на действие таблеток. Но однажды вечером, во время обычного телефонного разговора – Джоуи попивал пиво, сидя дома, – Конни вдруг замолчала надолго, а потом сказала: “Малыш, я хочу кое-что тебе рассказать”. Сначала она сообщила, что перестала принимать таблетки. А потом добавила, что сделала это, поскольку спала с менеджером ресторана и отсутствие оргазма ей надоело. Конни созналась с необычным хладнокровием, как будто говорила о другом человеке – о какой-то девушке, чьи поступки были достойны сожаления, но тем не менее вполне понятны. У менеджера, по ее словам, были жена и двое детей-подростков.

– Я подумала, что ты должен знать, – сказала Конни. – Я прекращу, если захочешь.

Джоуи дрожал. Буквально трясся. Дверь, которая, по его мнению, была надежно заперта, оказалась широко распахнутой. Дверь, в которую он мог спастись бегством.

– А ты сама хочешь с ним порвать? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Мне, в общем, нравится, но только из-за секса. Я ничего к нему не чувствую. Я люблю только тебя.

– О господи. Мне надо подумать.

– Я знаю, что поступила очень плохо, Джоуи. Нужно было рассказать тебе сразу, как только это случилось. Но сначала… просто было приятно, что кто-то мной заинтересовался. Ты помнишь, сколько раз мы с тобой занимались любовью с прошлого октября?

– Да.

– Два раза. А если считать то время, когда я была больна, то ни одного. Это неправильно.

– Знаю.

– Мы любим друг друга, но совсем не видимся. Разве ты не скучаешь?

– Скучаю.

– Ты спишь с другими женщинами? Это тебе помогает?

– Да. Несколько раз я спал с другими. Но не более чем по разу с каждой.

– Я не сомневалась, что ты с кем-то спал, но не хотела спрашивать. Не хотела, чтоб ты чувствовал себя на привязи. Но сама я изменила не поэтому. Я переспала с другим, потому что мне одиноко. Очень одиноко, Джоуи. Я умираю от тоски. Я одинока, потому что люблю тебя, а ты далеко. Я занималась сексом с другим, потому что люблю тебя. Конечно, это звучит дико и мерзко, но я не вру.

– Я верю, – сказал Джоуи. Он действительно верил. Но боль, которую он испытывал, как будто не имела ничего общего ни с его верой, ни с ее словами. Сама мысль о том, что милая, ласковая Конни переспала с каким-то пожилым уродом – о том, что она неоднократно снимала джинсы и расставляла ноги для другого мужчины, – облеклась в слова лишь на то время, какое понадобилось ей, чтобы об этом сказать, а ему – выслушать. Затем эта мысль просто поселилась в нем, вне досягаемости для слов, как будто он проглотил что-то острое. Джоуи, разумеется, понимал, что Конни, скорее всего, думает о своем сволочном менеджере не больше, чем сам он думает о тех девушках – как правило, подвыпивших или вдребезги пьяных, – в чьих надушенных постелях он оказывался в минувшем году, но рассуждения о причинах не могли утишить боль. Все равно что кричать “стой!” несущемуся автобусу. Боль была невероятная. Но в то же время в ней было что-то до жути приятное и тонизирующее, напоминающее Джоуи о том, что он живой. И о том, что в мире он не один.

– Скажи что-нибудь, малыш, – попросила Конни.

– Когда у вас с ним началось?

– Не помню… месяца три назад.

– Почему бы тебе не продолжить в том же духе, – сказал Джоуи. – Давай заведи от него ребенка. Посмотрим, что он тогда запоет.

Он самым подлым образом намекнул на Кэрол, но в ответ Конни с подкупающей искренностью спросила:

– Ты бы именно этого и хотел?

– Не знаю, чего я хочу.

– Но я-то не хочу. Я мечтаю быть с тобой.

– Ну да. И поэтому ты три месяца трахаешься с другим.

От этих слов всякая девушка должна была бы заплакать и попросить прощения – или, наоборот, ответить резкостью, – но Конни не была обычным человеком.

– Да, – сказала она. – Ты прав. Я должна была рассказать тебе, как только это случилось в первый раз, а затем прекратить. Но мне показалось, что согрешить дважды немногим хуже, чем единожды. Ну и так далее – в третий раз, в четвертый… А потом я решила бросить таблетки, потому что глупо заниматься сексом, когда ничего не чувствуешь. Ну и вроде как начала счет сначала.

– Теперь к тебе вернулись ощущения, и это прекрасно.

– Да, так лучше. Ты – единственный, кого я люблю, но по крайней мере нервы у меня ожили.

– Тогда зачем ты сейчас призналась? Почему не подождала еще месяц? Четыре месяца – немногим хуже, чем три.

– На самом деле я и хотела подождать четыре месяца, – ответила Конни. – Я подумала, что расскажу тебе, когда приеду, и мы вместе придумаем, как сделать так, чтобы чаще встречаться, чтобы больше не изменять друг другу. Я до сих пор этого хочу. Но вчера у меня снова начались неприятные мысли, и я решил, что лучше рассказать сейчас.

– У тебя депрессия? Доктор знает, что ты перестала пить таблетки?

– Знает. А Кэрол – нет. Она, кажется, уверена, что лекарства помогут нам наладить отношения. Она думает, таблетки решат проблему раз и навсегда. Каждый вечер я беру из пузырька одну таблетку и прячу в шкаф. На тот случай, если Кэрол пересчитывает их, когда я на работе.

– Может быть, лучше их все-таки принимать?

– Я так и сделаю, если мы еще долго не увидимся. Но на тот случай, если мы встретимся, я хочу все чувствовать. Сомневаюсь, что таблетки мне понадобятся, если мы будем видеться чаще. Я понимаю, что это звучит как угроза, но на самом деле я не пытаюсь на тебя повлиять. Сам решай, встречаться со мной или нет. Я понимаю, что поступила плохо.

– Ты сожалеешь?

– Наверное, я должна бы сказать “да”, но, честное слово, не знаю. А ты сожалеешь, что спал с другими?

– Нет. Не особенно.

– И я тоже, малыш. Точь-в-точь как ты. Надеюсь, ты будешь об этом помнить и позволишь мне увидеться с тобой.

Признание Конни был последним – и лучшим – шансом получить свободу, сохранив чистую совесть. Он мог бы с легкостью бросить ее, если бы достаточно разозлился. Положив трубку, Джоуи выпил бутылку виски, от которого обычно держался подальше, а потом отправился бродить по тусклым улицам квартала, наслаждаясь нестерпимой летней жарой и дружным ревом кондиционеров. В кармане брюк у него лежали монетки, которые он начал, по две-три штуки за раз, бросать наземь. Джоуи расшвырял их все, пенни своей невинности, четвертаки независимости. Он хотел освободиться. Освободиться. Ему некому было рассказать о своей боли – уж точно не родителям, но и не Джонатану, из опасения, что тот станет хуже думать о Конни. И уж конечно не Дженне, которая не понимает, что такое любовь. И не друзьям по университету – они все как один считали девушек преградой на пути к удовольствиям, которым были намерены предаваться в течение следующих десяти лет. Джоуи был совершенно один – и сам не понимал, как до этого дошло. Каким образом проблема по имени Конни сделалась центром его жизни? Он сходил с ума оттого, что так подробно чувствовал то же, что чувствовала она, оттого, что слишком хорошо ее понимал – и не мог вообразить ее жизни без него. Каждый раз, когда представлялась возможность порвать с ней, весь эгоизм Джоуи куда-то девался. Сознание словно переключалось на другой механизм, другую логику – и Джоуи начинал думать за них обоих.

Целую неделю Конни ему не звонила, потом прошла еще неделя. Джоуи впервые с особой остротой осознал старшинство возлюбленной. Ей исполнился двадцать один год – она официально достигла совершеннолетия. Интересная женщина, способная привлечь женатого мужчину. Страдая от ревности, Джоуи внезапно счел себя счастливчиком – парнем, которого Конни одарила своей страстью. В его воображении она приобретала какие-то фантастические черты. Он и раньше смутно сознавал, что их связь необычна, похожа на волшебную сказку, но лишь теперь вполне оценил, насколько полагается на Конни. Первые несколько дней Джоуи убеждал себя, что наказывает ее, не звоня, но потом понял, что наказан он сам. Он ждал в надежде, что Конни отыщет в океане чувств капельку милосердия и прекратит бойкот.

Тем временем мать сообщила Джоуи, что больше не будет посылать ему каждый месяц по пятьсот долларов.

– Папа поставил точку, – сказала она с пугающей бодростью. – Надеюсь по крайней мере, тебе была польза от этих денег, пока ты их получал.

Джоуи испытал несомненное облегчение при мысли о том, что больше не нужно потворствовать желанию Патти поддерживать сына и вести долгие телефонные разговоры; также он обрадовался, что можно больше не лгать штату насчет финансовой помощи от родителей. Но он уже привык полагаться на ежемесячные выплаты, чтобы сводить концы с концами, и теперь сожалел, что летом так часто ездил на такси и заказывал еду на дом. Джоуи ненавидел отца и чувствовал, что мать его предала. Патти неоднократно жаловалась сыну на свой неудачный брак, но тем не менее всегда вставала на сторону мужа.

А потом позвонила тетя Эбигейл и предложила Джоуи пожить в конце августа у нее. В течение полутора лет она регулярно приглашала его на представления, которые устраивала в маленьких нью-йоркских клубах со странными названиями, и каждые несколько месяцев звонила племяннику, чтобы произнести очередной самооправдательный монолог. Если Джоуи не брал трубку, Эбигейл не оставляла сообщения, а просто продолжала названивать, пока он не отвечал. У него сложилось впечатление, что тетушка просто обзванивает всех подряд, пока кто-нибудь наконец не откликнется. Джоуи крайне неприятно было думать о том, кто еще может быть в этом списке, принимая во внимание непрочность их связи.

– Я решила сделать самой себе подарок и отдохнуть у моря, – сказала тетя Эбигейл. – Бедный Тигра умер от рака, хотя я потратила уйму денег на лечение, и Пятачок остался совсем один.

Хотя Джоуи мучился угрызениями совести из-за флирта с Дженной и все возрастающего сознания собственной неверности, но тем не менее он принял предложение. Если не будет вестей от Конни, то он сможет утешиться, заглянув к Дженне и пригласив ее на ужин.

А потом позвонил Кенни Бартлс и сообщил, что продает ВЧПИ и все контракты какому-то своему другу во Флориде. Точнее, уже продал.

– Майк позвонит утром, – сказал он. – Я сказал ему, что придется оставить тебя на месте до пятнадцатого августа. Не хочу суеты. Тут нарисовалась добыча побольше…

– Да?

– “Эл-би-ай” намерена заключить со мной субдоговор на поставку тяжелых грузовиков. Работа не пыльная – и более хлебная, чем наш хлебушек, если понимаешь, о чем я. Проще начать, проще кончить, никакой возни с квартальными отчетами. Я присылаю грузовики, мне выписывают чек. Точка.

– Поздравляю.

– Да, в том-то вся и штука, – сказал Кенни. – Я не отказался бы и дальше пользоваться твоими услугами в Вашингтоне. Мне нужен партнер, который мог бы вложиться в дело вместе со мной и возместить небольшой дефицит. Если ты не прочь поработать, можешь принять участие.

– Отличная идея, – ответил Джоуи. – Но я должен вернуться к учебе. И у меня нет денег, чтобы делать вложения.

– Ну ладно. Как хочешь. Дело твое. Но как насчет небольшой помощи? Судя по спецификации, польские “А-10” – самое оно. Их уже сняли с производства, но они сотнями стоят на военных базах в Венгрии и Болгарии. И где-то в Южной Америке, но мне от этого не легче. Я хочу нанять в Восточной Европе шоферов и перегнать грузовики через Турцию в Киркук. Бог знает сколько времени потрачу, а у меня еще девятисоттысячный контракт на запчасти. Не смог бы ты этим заняться – на условиях субконтракта?

– Я не разбираюсь в автомобильных запчастях.

– Я тоже. Но в свое время этих “А-10” выпустили тысяч двадцать, так что запчастей должна быть уйма. Все, что нужно сделать, – найти их, собрать и прислать. Вложишь триста штук долларов – через полгода получишь девятьсот. По-моему, неплохой кусок, учитывая обстоятельства. И у меня такое ощущение, что это минимум. Никто не пикнет. Как по-твоему, тебе удастся раздобыть триста тысяч долларов?

– Мне с трудом удается раздобыть денег на обед, – признал Джоуи. – Не говоря уже о плате за обучение и так далее.

– Да, да, но на самом деле нужно только пятьдесят штук. Пятьдесят тысяч долларов и подписанный контракт на руках – на таких условиях любой американский банк выдаст тебе в долг остальное. И почти всю работу можно делать через интернет, не выходя из комнаты. По-моему, это лучше, чем стоять за конвейером, э?

Джоуи попросил некоторое время на раздумья. Несмотря на частые разъезды на такси и заказы еды на дом, он сберег тысячу долларов на предстоящий год, и еще восемь тысяч лежали на карточке. Быстрый поиск в интернете выявил огромное количество банков, предлагающих выгодный заем при минимуме гарантий. Когда он набрал в Google “запчасти А-10”, то также получил множество информации. Джоуи понимал, что Кенни не предложил бы ему подобный контракт, если бы найти пресловутые запчасти действительно было легко, но тот, во всяком случае, выполнил все свои обещания касательно ВЧПИ, и Джоуи не мог удержаться от мыслей о том, как будет приятно получить полмиллиона на совершеннолетие. То есть через год. Повинуясь порыву, от радости и в кои-то веки не будучи занят исключительно личными проблемами, он нарушил молчание и позвонил Конни, чтобы узнать ее мнение. Впоследствии Джоуи упрекал себя за то, что в глубине души рассчитывал и на ее сбережения, которыми теперь она имела полное право распоряжаться, но на момент звонка юноше казалось, что его мотивы совершенно невинны и ничуть не эгоистичны.

– О господи, малыш, – сказала Конни. – А я уже начала думать, что ты никогда не позвонишь.

– У меня много дел.

– Я знаю. Знаю. Но я уже решила, что не нужно было ничего тебе рассказывать. Ты меня простишь?

– Возможно.

– О! Это намного лучше, чем “нет”.

– Я тебя прощу, – сказал он. – Ты все еще хочешь приехать в гости?

– Сам знаешь, что хочу. Больше всего на свете.

Конни говорила вовсе не как независимая взрослая женщина – чего Джоуи ожидал, – и внутренний голос заставил его слегка сбавить темп и спросить себя, вправду ли он хочет воссоединения. Внутренний голос предостерегал Джоуи: страх потерять Конни и действительное желание ее вернуть – это разные вещи. Но ему хотелось скорее сменить тему и, не погружаясь в абстрактные рассуждения о чувствах, спросить, что она думает о предложении Бартлса.

– О боже, Джоуи, – сказала Конни, когда он все объяснил, – обязательно соглашайся. Я тебе помогу.

– Как?

– Дам денег, – сказала она, как будто это было нечто само собой разумеющееся. – У меня на счету больше пятидесяти тысяч.

При одном упоминании этой цифры он испытал сексуальное возбуждение и вспомнил начало их романа на Барьер-стрит, когда он только-только перешел в старшую школу. Оба потеряли невинность под пение U2, их любимой группы (особенно Конни). Это был альбом Achtung Baby, и его первая песня, в которой Боно заявлял, что готов ко всему, в том числе к сексу, стала их серенадой – в честь друг друга и капиталистической идеологии. Эта песня позволила Джоуи ощутить себя готовым к любви и к взрослению – он стал зарабатывать настоящие деньги, продавая часы в католической школе, где училась Конни. Они сделались партнерами в полном смысле слова: он был предпринимателем и производителем, а она – надежным поставщиком и на удивление талантливой продавщицей. Пока монахини не прикрыли их предприятие, Конни выказала себя настоящим мастером “мягкой” продажи – ее холодная отстраненность служила для одноклассниц лучшей рекламой. Все обитатели Барьер-стрит, включая мать, принимали сдержанность Конни за глупость и заторможенность. Лишь Джоуи, ставший для нее своим, разглядел в девушке потенциал – и теперь это казалось основой их совместной жизни. Он помогал Конни, побуждал ее к тому, чтобы превосходить ожидания, запутывать окружающих и в первую очередь – его мать, которая недооценивала скрытые активы Конни. Вот на чем зиждилась вера Джоуи в свой успех на деловом поприще – на способности видеть истинную цену, замечать потенциал там, где его не видели другие. И это же качество лежало в основе его любви к Конни. Она была тайны полна! Они занимались любовью, лежа на грудах двадцатидолларовых банкнот, которые она приносила домой из школы.

– Тебе понадобятся деньги, чтобы вернуться в колледж, – тем не менее сказал Джоуи.

– Я могу сделать это и позже, – ответила Конни. – Сейчас ты нуждаешься в средствах, и я могу их дать. Вернешь потом.

– Верну в двойном объеме. Хватит, чтобы заплатить за четыре года обучения.

– Если захочешь – пожалуйста, – сказала она. – Но вовсе не обязательно.

Они решили встретиться, чтобы отпраздновать его двадцатый день рождения в Нью-Йорке – там, где они провели самые счастливые недели жизни со времен отъезда Джоуи из Сент-Пола. На следующее утро он позвонил Кенни и сказал, что готов вступить в дело. Новый комплект иракских контрактов будет лишь в ноябре, ответил тот, так что Джоуи может спокойно учиться и держать денежки наготове.

Заранее чувствуя себя богачом, Джоуи купил дорогой билет на экспресс в Нью-Йорк и стодолларовую бутылку шампанского по пути к дому Эбигейл. У нее стало еще теснее, чем прежде, и Джоуи с радостью распрощался с тетушкой и на такси отправился в аэропорт Ла-Гуардиа встречать Конни (он настоял на том, чтобы она летела, а не ехала автобусом). Весь город – полуголые из-за августовской жары пешеходы, кирпичные стены и полинявшие мосты – действовал на него точно афродизиак. Идя навстречу своей девушке, которая изменила ему с другим, но теперь стремительно возвращалась в его жизнь, как магнит, притянутый другим магнитом, Джоуи ощущал себя королем. Когда он увидел, как Конни спускается по трапу, увертываясь от столкновений, – как будто слишком занятая своими мыслями, чтобы смотреть по сторонам, – он подумал, что богат не только деньгами. Джоуи обладал возможностями, жизненной энергией, удачей, разделенной любовью. Конни заметила его и закивала, заранее соглашаясь с чем-то, что он еще не сказал, – в ее лице были радость и удивление.

– Да, да, да, – порывисто сказала она, выпуская ручку чемодана и обнимая Джоуи. – Да.

– Да? – уточнил он, смеясь.

– Да!

Даже не поцеловавшись, они побежали за багажом, а потом на стоянку такси, где словно по волшебству не оказалось ни единого человека. Сидя в машине, Конни сняла пропотевший кардиган, устроилась на коленях у Джоуи и принялись плакать, как будто была близка к оргазму или у нее начались схватки. Ее тело казалось на ощупь совершенно новым и незнакомым. Конни действительно сделалась менее угловатой и более женственной – но по большей части Джоуи просто мерещилось, что Конни стала другой. Он был невероятно благодарен ей за неверность. Так благодарен, что, с его точки зрения, лишь предложение руки и сердца могло по заслугам ее вознаградить. Он готов был сделать его прямо сейчас, в такси, если бы не заметил странных отметин у нее на левом предплечье. Прямые параллельные порезы на нежной коже, каждый около двух дюймов в длину, один – ближе к локтю – уже заживший и почти неразличимый, другие – на запястье – еще свежие.

– Ну да, – сказала Конни, вытирая слезы и удивленно рассматривая шрамы. – Я это сделала. Но сейчас все в порядке.

Он спросил, что случилось, хотя знал ответ. Она поцеловала Джоуи в лоб, в щеку, в губы и серьезно взглянула в глаза:

– Не пугайся, детка. Я сделала это, чтобы наказать себя.

– О господи.

– Джоуи, послушай. Послушай меня. Я была очень осторожна и протирала лезвие спиртом. Один порез за каждый вечер, когда ты не звонил. На третий день я сделала сразу три, а потом – каждый раз по одному. И перестала, как только ты позвонил.

– А если бы я не позвонил? Что бы ты сделала? Перерезала вены?

– Нет. Я не собиралась кончать с собой. Я делала это как раз с обратной целью. Чтобы немного пострадать. Ты понимаешь?

– Ты уверена, что не хотела кончать с собой?

– Я бы никогда не причинила тебе такую боль. Ни за что.

Он коснулся шрамов кончиками пальцев, а потом прижал к глазам правое – нетронутое – запястье Конни. Он был рад, что она причинила себе боль ради него, и ничего не мог поделать с собой. Конни жила загадочной жизнью, но Джоуи видел в этом несомненный смысл. Где-то в глубине его памяти Боно продолжал петь о том, что все в порядке. Все в порядке.

– Знаешь, что самое невероятное? – спросила Конни. – Я остановилась на пятнадцатом. Именно столько раз я тебе изменила. Ты позвонил вовремя, это было что-то вроде знака свыше. И вот еще… – Из заднего кармана джинсов она достала сложенный банковский чек. Он еще хранил изгиб ее тела и был пропитан потом ее ягодиц. – У меня на счету пятьдесят одна тысяча. Ты сказал, что примерно столько тебе и нужно. По-моему, это тоже знак свыше.

Джоуи развернул чек, на котором значилось: “Уплатить Джозефу Р. Берглунду” и стояла сумма – “50 000 долларов”. Он не был суеверен, но знаки свыше и впрямь впечатляли. Именно такого рода приметы внушают людям мысль убить президента или выброситься из окна. На сей же раз внутренний голос свыше настоятельно приказывал: “Поженитесь”.

На внешней полосе Гранд-Сентрал стояла огромная пробка, но по внутренней машины двигались быстро, неподалеку показалось такси, и это тоже был знак свыше – им не пришлось ждать в очереди. Еще один знак: завтра у Джоуи был день рождения. Он совершенно забыл о том состоянии, в котором находился всего час назад, по дороге в аэропорт. Существовало только настоящее, с Конни, и если раньше они лишь ночью, в спальне или ином замкнутом пространстве, оказывались в мире на двоих, теперь это произошло при свете дня, в городской дымке. Джоуи держал Конни в объятиях, банковский чек лежал у нее на потной груди, между влажными бретельками майки, одна рука была плотно прижата к груди, как будто Конни сцеживала молоко. Взрослый запах ее подмышек опьянял Джоуи – он вдыхал его и чувствовал, что буквально мечтает о нем.

– Спасибо, что спала с другим, – пробормотал он.

– Мне пришлось нелегко.

– Знаю.

– То есть, с одной стороны, было легко. Но с другой – почти невозможно. Понимаешь?

– Абсолютно.

– Тебе тоже было трудно, когда ты с кем-то спал?

– Честно говоря, нет.

– Потому что ты парень. Я знаю, каково это, Джоуи. Ты мне веришь?

– Да.

– Значит, все будет в порядке.

В течение следующих десяти дней они жили как в раю. Впоследствии, конечно, Джоуи понял, что первые, насыщенные игрой гормонов дни после долгого воздержания были отнюдь не идеальным временем для принятия серьезных решений насчет своего будущего. Он сознавал, что следовало бы написать долговое обязательство с указанием сроков выплат, основной суммы и процентов, вместо того чтобы пытаться отблагодарить Конни за ее чудовищно щедрый подарок, сделав предложение руки и сердца. Джоуи понимал, что, если разлучится с нею хотя бы на час, чтобы погулять в одиночестве и поговорить с Джонатаном, он, скорее всего, обретет необходимую ясность мышления и взглянет на ситуацию со стороны. Он понимал, что решения, принятые после соития, обычно разумнее принятых перед ним. Впрочем, на тот момент никакого “после” не было – было только перед, и еще раз перед, и еще, и еще. Они так жаждали друг друга, что продолжали днями и ночами, с упорством автомата. Новые грани наслаждений и ощущение взрослой серьезности, внушенное им совместной деловой авантюрой, а также болезнью и неверностью Конни, заставило обоих позабыть о предыдущих радостях – в сравнении с настоящим они казались детскими и наивными. Наслаждение было столь велико, а потребность в нем – такой безграничной, что, когда на третье утро вожделение ненадолго ослабло, Джоуи потянул за первую же ниточку, которая подвернулась под руку, лишь бы продлить радость. Он сказал:

– Мы должны пожениться.

– Я тоже так подумала, – ответила Конни. – Ты хочешь, чтобы мы сделали это сейчас?

– То есть сегодня?

– Да.

– Если не ошибаюсь, есть какой-то период ожидания. Может быть, придется сдать кровь.

– Ну так давай это сделаем. Ты хочешь?

Сердце у Джоуи бешено гнало кровь к промежности.

– Да!

Но сначала они занялись любовью, радуясь мысли о том, что придется сдавать кровь. Потом еще раз – когда узнали, что это не обязательно. Потом они отправились на Шестую авеню, точно пьяные или убийцы, захваченные с поличным, не задумываясь о том, что подумают окружающие. Конни – без лифчика и растрепанная – привлекала мужские взгляды, а Джоуи с бурлящими в крови тестостеронами находился в состоянии блаженного безрассудства. Если бы кто-нибудь сейчас задел его, он бы ринулся в драку исключительно от радости. Он предпринял шаг, который нужно было предпринять. Шаг, которого Джоуи ждал с того самого дня, когда родители сказали “нет”. Прогулка с Конни длиной в пятьдесят кварталов в жарком лабиринте гудящих такси и вонючих переулков казалась длиной в целую жизнь.

Они вошли в безлюдный ювелирный магазин на Сорок седьмой улице и попросили два золотых кольца, которые можно было бы забрать немедленно. Ювелир в полном хасидском облачении – ермолка, пейсы, филактерии, черный жилет – посмотрел сначала на Джоуи, чья белая футболка была забрызгана горчицей от купленного по пути хот-дога, а потом на Конни, которая раскраснелась от жары и от непрерывных поцелуев.

– Вы собираетесь пожениться?

Оба кивнули, не смея сказать “да” вслух.

– Мазлтов, – произнес ювелир, открывая ящички. – У меня есть кольца любых размеров.

Откуда-то издалека, сквозь крошечную брешь в плотной броне безумия, к Джоуи просочилось легкое сожаление по поводу Дженны. Не то чтобы он ее по-настоящему желал (желание вернулось потом, когда он остался один и вновь обрел рассудок), но Джоуи думал о ней как о жене-еврейке, которой у него никогда уже не будет. Как о женщине, для которой может быть действительно важен тот факт, что он – еврей. Он уже давно перестал придавать значение собственному еврейству, но, увидев ювелира с его поношенными атрибутами религии меньшинства, Джоуи вдруг подумал, что предает евреев, женясь на гойке. Хотя Дженна во многих отношениях не отличалась высокими моральными установками, она тем не менее оставалась еврейкой, с прабабушками и прадедушками, которые погибли в концентрационных лагерях, и это очеловечивало ее, делало неземную красоту менее пугающей, и Джоуи жалел, что подвел Дженну. Что интересно, он чувствовал это лишь по отношению к ней, а не к Джонатану, который для Джоуи был вполне человеком: ему не требовалось быть евреем, чтобы очеловечиться.

– Что скажешь? – спросила Конни, разглядывая разложенные на бархате кольца.

– Не знаю, – сказал он сквозь дымку легкого сожаления. – Они все красивые.

– Берите, примеряйте, пробуйте, – сказал ювелир. – Золота от этого не убудет.

Конни повернулась к Джоуи и взглянула ему в глаза:

– Ты уверен, что хочешь?

– Да. А ты?

– Тоже. Если ты хочешь.

Ювелир отошел от прилавка и занялся другими делами. Джоуи, разглядывая себя в глазах Конни, вдруг заметил на своем лице мучительную неуверенность и страшно разозлился. Буквально все сомневались в Конни, и она так нуждалась в том, чтобы хотя бы он не колебался. И он решился.

– Разумеется, хочу, – сказал он. – Давай-ка посмотрим вот эти.

Когда они выбрали кольцо, Джоуи попытался поторговаться, зная, что так принято, но ювелир с досадой взглянул на него, как бы говоря: “Ты женишься на такой девушке и торгуешься со мной из-за пятидесяти долларов?”

Выйдя из магазина с кольцами в кармане, Джоуи столкнулся со своим старым приятелем Кейси.

– Здорово, – сказал тот. – Вы что тут делаете?

Он был в костюме-тройке и уже начал лысеть. Они давно не общались, но Джоуи слышал, что Кейси летом подрабатывал в отцовской юридической фирме. Встреча с ним показалась очередным знаком свыше, хотя Джоуи не вполне понимал, хорошим или дурным. Он сказал:

– Ты ведь помнишь Конни?

– Привет, Кейси, – отозвалась та, гневно блестя глазами.

– А. Ну да. Привет, – ответил Кейси. – Но какого хрена, старик? Я думал, ты в Вашингтоне.

– У меня отпуск.

– Старик, а чего ж ты мне не позвонил? Я и не знал. Что вы вообще тут делаете? Покупаете обручальные кольца?

– Ха-ха, как смешно, – сказал Джоуи. – А ты что тут делаешь?

Кейси выудил из жилетного кармана часы на цепочке.

– Круто, а? Это дедушкины. Их почистили и починили.

– Очень красивые, – сказала Конни и нагнулась, чтобы посмотреть. Кейси изобразил на лице комическую тревогу и вопросительно взглянул на Джоуи. Из широкого арсенала ответов, допустимых в мужском разговоре, Джоуи предпочел глуповатую ухмылку, которая гласит о прекрасном сексе, досадных требованиях подружки, ее любви к побрякушкам, ну и так далее. Кейси взглядом знатока быстро окинул обнаженные плечи Конни и рассудительно кивнул. Обмен безмолвными репликами занял четыре секунды, и Джоуи с облегчением подумал, как легко даже в такие минуты казаться Кейси собратом по разуму – если не валить все в кучу. Это вполне соответствовало его намерениям вести обычную жизнь в колледже.

– Старик, тебе не жарко в костюме? – спросил он.

– Я настоящий южанин, – гордо отозвался Кейси. – Мы не потеем, как вы, ребята из Миннесоты.

– А мне нравится потеть летом, – вмешалась Конни.

Кейси, казалось, решил, что это чересчур сильно сказано. Он спрятал часы в карман и посмотрел в сторону.

– Короче, – сказал он. – Если однажды соберетесь в бар или еще куда, позвоните.

Когда они вновь остались одни в потоке прохожих – настал час пик, – Конни спросила у Джоуи: может быть, она что-то сказала не так?

– Я тебя смутила?

– Нет, – ответил он. – Кейси просто придурок. На улице тридцать градусов жары, а он нарядился в теплый костюм. Придурок и зазнайка с дурацкими часами. Точь-в-точь его отец.

– Мне просто не следует открывать рот.

– Не переживай.

– Ты стесняешься того, что женишься?

– Нет.

– А по-моему, да. Но я тебя не виню. Я просто не хочу смущать тебя в присутствии друзей.

– Ты меня вовсе не смущаешь, – сердито сказал Джоуи. – У большинства моих друзей даже нет постоянных девушек. Поэтому мое положение… немного странно.

Он с полным правом мог бы ожидать небольшой ссоры, попытки отстраниться, обидеться, упрекнуть его или выудить из него более решительное подтверждение намерения жениться. Но Конни была не из тех, кто ссорится. Сомнения, подозрения, ревность, собственнические инстинкты, паранойя никогда ее не посещали. То ли эти чувства действительно ей незнакомы, то ли их подавлял некий мощный животный инстинкт – Джоуи не мог понять. Чем ближе он сходился с Конни, тем сильнее ощущал, что не знает о ней буквально ничего. Она признавала лишь то, что находилось прямо перед глазами, делала то, что делала, откликалась на то, что он говорил, и, казалось, ее совершенно не волновали вещи, происходящие вне поля зрения. Джоуи не давали покоя слова Патти о том, что брак не обходится без ссор. Он как будто женился на Конни лишь затем, чтобы проверить, начнут ли они наконец ссориться. То есть чтобы постичь ее. Но когда они таки поженились – на следующий день, – ничего не изменилось. Сидя в такси по пути домой, она взяла его под руку, на которой теперь красовалось кольцо, и положила голову на плечо. Вряд ли Конни испытывала особенное удовлетворение, потому что была вполне довольна и раньше. Скорее, это было безмолвное признание факта, неизбежное соучастие в преступлении. Когда неделю спустя Джоуи встретил Кейси в Шарлотсвилле, ни один из них даже не вспомнил о Конни.

Обручальное кольцо по-прежнему лежало в животе у Джоуи, когда он пробрался через бурное и потное море туристов в международном аэропорту Майами и увидел Дженну – в прохладном и спокойном зале бизнес-класса. На ней были темные очки, а вдобавок – надежная защита в виде плеера и свежего выпуска “Конде Наст трэвелер”. Она оглядела Джоуи с головы до ног, словно заказчик, который хочет удостовериться, что купленный товар доставлен в целости и сохранности, затем убрала с соседнего сиденья сумку и, как ему показалось, с неохотой вытащила из ушей наушники. Джоуи сел, беспомощно улыбаясь от предвкушения совместного путешествия. Он никогда еще не летал бизнес-классом.

– Что? – спросила Дженна.

– Ничего. Просто улыбаюсь.

– А я подумала, что у меня лицо грязное, ну или что-нибудь такое.

Несколько сидевших поблизости мужчин сердито посмотрели на него. Джоуи заставил себя взглянуть на каждого из них по очереди, как бы утверждая свои права на Дженну. Это был утомительный ритуал, который он проделывал каждый раз, когда они появлялись на публике. Иногда посторонние мужчины смотрели и на Конни, но обычно без особого сожаления соглашались с тем, что она принадлежит Джоуи. С Дженной же у него возникало ощущение, что чужой интерес в его присутствии не слабел, а искал обходные пути.

– Хочу предупредить, что я слегка не в духе, – сказала Дженна. – У меня месячные, и я вдобавок три дня провела у стариков, рассматривая фотографии внуков. Поверить не могу, но теперь в бизнес-классе нужно платить за спиртное. С тем же успехом я могла бы сидеть где угодно.

– Принести тебе что-нибудь?

– Да. Я хочу двойной джин с тоником.

Похоже, ни Дженне, ни, слава богу, бармену не пришло в голову, что Джоуи несовершеннолетний. Вернувшись с напитками – и потощавшим кошельком, – он обнаружил, что Дженна вновь сидит в наушниках, уткнувшись в журнал. Джоуи задумался, не спутала ли она его с Джонатаном – так мало внимания она обратила на его появление. Он вытащил книгу, которую сестра подарила ему на Рождество, – роман Иэна Макьюэна “Искупление” – и попытался погрузиться в описание дома и плантаций, но у него из головы не выходило сообщение, которое недавно прислал Джонатан: “Должно быть, приятно целый день пялиться в жопу лошади”. Это была первая весточка от друга с тех пор, как Джоуи позвонил ему три недели назад, чтобы рассказать о предстоящей поездке.

– По-моему, для тебя все складывается наилучшим образом, – сказал Джонатан. – Сначала волнения в Ираке, а потом моя мать сломала ногу.

– Ну я же не хотел, чтобы она сломала ногу.

– Не сомневаюсь. И наверняка ты надеялся, что иракцы встретят нас с букетами цветов. Полагаю, тебе очень неприятно, что все полетело вверх тормашками. Но не настолько неприятно, чтоб ты перестал искать выгоды.

– А что я должен был делать? Отказаться? Отпустить Дженну одну? Она и так подавлена. Ей очень хотелось поехать.

– И Конни, конечно, тебя понимает. Несомненно, ты заручился ее согласием.

– Это не твое дело, а потому никакого ответа ты не получишь.

– Знаешь что? Это мое дело, потому что именно мне придется ей врать. Я и так вынужден всякий раз врать, когда речь заходит о Кенни Бартлсе, потому что ты взял у Конни деньги и я не хочу, чтоб она забеспокоилась. А теперь придется врать еще и о твоей поездке?

– Может быть, вам просто перестать постоянно общаться?

– Мы вовсе не постоянно общаемся, идиот. За последние три месяца я разговаривал с Конни всего несколько раз. Она считает меня другом. И, насколько я понимаю, целыми неделями не получает от тебя вестей. Ну и что я должен делать? Не брать трубку, когда она звонит? Конни звонит, чтобы спросить о тебе. В этом есть что-то странное, тебе так не кажется? Потому что, если не ошибаюсь, она по-прежнему твоя девушка.

– Я еду в Аргентину не затем, чтобы спать с Дженной.

– Ха-ха.

– Богом клянусь, я еду с ней как друг. Ведь ты точно так же дружишь с Конни. Твоя сестра подавлена, и я хочу ее поддержать. Но Конни меня не поймет, поэтому, если ты просто об этом умолчишь – на тот случай, если она позвонит, – так будет лучше для всех заинтересованных лиц.

– Ну и дерьмо ты, Джоуи. Я больше говорить с тобой не хочу. Не знаю, что там случилось, но меня от этого просто тошнит. Если Конни позвонит, пока тебя не будет, не поручусь, я не знаю, что я ей скажу. Возможно, я ничего ей не скажу. Но она звонит мне исключительно потому, что не получает вестей от тебя, и мне до чертиков надоело торчать между вами. Поэтому занимайся любой херней, только меня не впутывай.

Поклявшись Джонатану, что он не будет спать с Дженной, Джоуи почувствовал себя защищенным от любой непредвиденной случайности. Если ничего не произойдет, он докажет свою порядочность. Если что-нибудь все-таки случится, он не будет сожалеть о том, что поездка прошла даром. Он по-прежнему не мог найти ответа на вопрос, что он за человек и что уготовано для него в будущем. Будущее занимало Джоуи. Судя по ядовитому сообщению, Джонатан больше не желал быть частью его жизни. Письмо, несомненно, достигло цели, но Джоуи, со своей стороны, устал от бесконечных нотаций.

В самолете, наслаждаясь уединением – и, несомненно, под воздействием второй огромной порции спиртного, – Дженна наконец снизошла до того, чтобы снять очки и завязать разговор. Джоуи рассказал о недавней поездке в Польшу за запчастями для “А-10”, о никудышном переводчике и о том, что, как выяснилось, большинство фирм-поставщиков, рекламирующих свои услуги в интернете, – это либо фикция, либо филиалы одного-единственного склада в Лодзи, на котором практически нечего было покупать. Габаритные огни, крылья, дверцы, немногочисленные аккумуляторы и радиаторы, но при этом почти ни одного мотора, ни одной подвески, жизненно необходимых для того, чтобы поддерживать на ходу автомобиль, снятый с производства в 1985 году.

– Интернет – просто помойка, – сказала Дженна. Она съела весь свой миндаль и теперь принялась за порцию Джоуи.

– Та еще помойка, – согласился он.

– Ник всегда говорил, что международная онлайн-торговля – удел неудачников, если только ты не являешься владельцем системы. Он говорит, бесплатная информация по определению ничего не стоит. Если видишь в интернете рекламу какого-нибудь китайского производителя, то сразу можно сказать, что ничего хорошего там нет.

– Да-да, знаю, я в курсе, – перебил Джоуи, не желая слышать о Нике. – Но наверняка запчасти для грузовиков можно достать на eBay или где-нибудь вроде того. По-моему, интернет – это оптимальный способ свести покупателя с продавцом. Возможно, лучший из существующих.

– Я лишь хочу сказать, что Ник никогда ничего не покупает через интернет. Он не доверяет даже PayPal. Он, сам понимаешь, хорошо разбирается в таких вещах.

– Вот именно поэтому я и поехал в Польшу. Потому что такие вещи нужно делать лично.

– Да, Ник тоже так говорит.

Джоуи раздражало ее рассеянное жевание и то, что пальцы Дженны – несомненно, красивые – методично рылись в его миске с миндалем.

– А я думал, ты не любишь спиртное, – сказал он.

– В последнее время я стала куда терпимее к порокам. Делаю большие успехи.

– Так или иначе, – продолжал Джоуи, – мне нужно, чтобы в Парагвае все сложилось, иначе даже не знаю, что будет дальше. Я потратил целое состояние на то, чтобы переправить из Польши это дерьмо, но запчастей, по словам Кенни, недостаточно, чтобы получить хотя бы часть денег. Они валяются где-то на козьем пастбище близ Киркука, где их даже не охраняют. И Кенни злится, что я не прислал каких-нибудь других запчастей, пусть даже от них не будет никакого проку, раз они от другой модели и другого производителя. Кенни твердит: просто посылай как можно больше, потому что их принимают на вес. Представляешь? Я говорю: это машины тридцатилетней давности, которые не рассчитаны на песчаные бури и жаркое солнце, они сразу сломаются, неужели ты хочешь, чтобы твой грузовик сломался, когда ты будешь удирать от разъяренной толпы? До сих пор я только терпел убытки, но не получал никакой прибыли.

Возможно, он бы не стал исповедоваться Дженне, если бы она внимательно слушала, но сейчас девушка занималась тем, что сердито дергала видеоэкран, пытаясь его выдвинуть. Джоуи поспешил на помощь.

– О, прости, – сказала она. – Если не ошибаюсь, ты говорил… что тебе не платят?

– Наоборот, мне хорошо платят. Скоро я буду зарабатывать больше, чем Ник.

– Честно говоря, сомневаюсь.

– Во всяком случае, я получу уйму денег.

– О, в тех кругах, где вращается Ник, заработки такие, что тебе и не снилось…

Джоуи решил, что с него хватит.

– Зачем я вообще тут сижу? – поинтересовался он. – Я тебе в принципе нужен? Ты либо не обращаешь на меня внимания, либо говоришь о Нике – с которым, если не ошибаюсь, ты порвала.

Дженна пожала плечами:

– Я предупредила, что не в духе. Можно кое о чем попросить? Меня не то чтобы крайне интересует твой бизнес. Ты, в отличие от Ника, сидишь здесь исключительно потому, что я устала круглые сутки слушать о деньгах.

– А я думал, ты любишь деньги.

– Это не значит, что я люблю о них говорить. Между прочим, именно ты первый начал.

– Прости.

– Извинение принято. И кстати, я не понимаю, почему мне нельзя упоминать Ника, если ты постоянно твердишь о своей женщине.

– Только потому, что ты спрашиваешь!

– Не понимаю, в чем разница.

– И потом, я с ней не порвал.

– Ага. Видимо, разница только в этом. – Вдруг Дженна наклонилась и прижалась губами к его рту. Сначала – легкое прикосновение, потом нечто мягкое и теплое, словно взбитые сливки, и наконец полный контакт. Ее губы оказались именно такими прекрасными, живыми и приятными, как он и полагал. Джоуи подался вперед, но Дженна тут же отстранилась и одобрительно улыбнулась.

– Счастливчик, – сказала она.

Когда стюардесса подошла принять заказ, Джоуи попросил бифштекс. Он был намерен до конца поездки питаться исключительно мясом, поскольку слышал, что оно крепит. Он надеялся добраться до Парагвая, прежде чем ему придется сходить в туалет и заняться поисками кольца. Дженна за едой смотрела “Пиратов Карибского моря”, и Джоуи, надев наушники, присоединился к ней, неловко прислонившись к плечу девушки, вместо того чтобы выдвинуть собственный экран, но поцелуев больше не было. Когда фильм кончился и они устроились спать порознь, накрывшись одеялами, Джоуи решил, что единственный недостаток кресел в бизнес-классе – это то, что они мешают лежать в обнимку и полностью исключают случайный контакт.

Он сомневался, что сможет заснуть, но внезапно настало утро, и им подали завтрак, а потом они прилетели в Аргентину. Страна оказалась далеко не такой экзотической, как он представлял. Все надписи на испанском и курильщиков больше, чем дома, а в остальном цивилизация выглядела точь-в-точь как везде. Стеклянные двери, плитка на полу, пластиковые сиденья и осветительные приборы ничуть не отличались от американских, и пассажиров на рейс в Барилоче запускали, начиная с мест в хвосте самолета, совсем как на любом транзите в Америке. И не было никакой особенной разницы между фабриками, фермами и шоссе, которые Джоуи видел из окна. Грязь есть грязь, деревья есть деревья. Большинство пассажиров из салона первого класса говорили по-английски, и шестеро из них – английская чета и американка с тремя детьми – вместе с Джоуи и Дженной покатили свой багаж к белому фургону, который ожидал их в закрытой зоне у выхода из аэропорта.

Водитель, неулыбчивый молодой человек в полурасстегнутой рубашке, с грудью, густо поросшей черными волосами, забрал у Дженны вещи, уложил их в машину и помог ей забраться на переднее сиденье, прежде чем Джоуи успел спохватиться. Английская чета заняла следующие два места, а Джоуи оказался в самом хвосте с матерью и девочкой, которая читала какой-то подростковый роман.

– Меня зовут Феликс, – сказал водитель в микрофон, который на самом деле не требовался, – добро пожаловать в провинцию Рио-Негро пожалуйста пристегните ремни путь займет два часа иногда дорога будет неровная кто хочет пить могу предложить холодные напитки “Эль Триунфо” стоит в отдалении но отель шикарный поэтому простите что трясет спасибо за внимание.

День был ясный и солнечный, и путь до “Эль Триунфо” пролегал через богатые субальпийские земли, настолько похожие на западную Монтану, что Джоуи удивился: и ради этого они пролетели восемь тысяч миль? Феликс что-то непрерывно говорил Дженне вполголоса по-испански, но их разговор тонул в безостановочной болтовне англичанина по имени Джереми. Он разглагольствовал о старых добрых днях, когда Англия воевала с Аргентиной на Фолклендских островах (“наш звездный час”), о поимке Саддама Хусейна (“Ха, небось и вонял же этот тип, когда вылез из свой дыры!”), о том, что слухи о глобальном потеплении – чистой воды вранье (“В следующем году нам скажут, что наступил новый ледниковый период!”), о смехотворной некомпетентности южноамериканских банкиров (“Когда уровень инфляции – тысяча процентов, все остальные проблемы – просто мелочь”), о похвальном пренебрежении латиноамериканцев к женскому футболу (“Пусть американцы сами занимаются этим извращением”), о потрясающих красных винах из Аргентины (“Они выдворят с рынка лучшие южноафриканские вина!”) и о собственной радости по поводу того, что ему предстоит есть мясо на завтрак, обед и ужин (“Я хищник, я хищник, ужасный, мерзкий хищник!”).

Чтобы передохнуть от Джереми, Джоуи завязал разговор с матерью девочки, Элен, которая была мила, хоть и не особо привлекательна, и носила просторные брюки с многочисленными карманами, которые так любят большинство матерей.

– Мой муж – преуспевающий агент по продаже недвижимости, – сказала она. – Я училась в Стэнфорде на архитектора, но сейчас сижу дома с детьми. Мы решили дать им домашнее образование, это очень хорошо, и потом, можно устроить каникулы когда угодно, но отнимает столько сил, скажу я вам…

Ее дети, дочь с книжкой и сыновья с видеоиграми, сидевшие позади, либо не слышали слов матери, либо не сочли нужным возразить. Когда Элен узнала, что у Джоуи маленький бизнес в Вашингтоне, она спросила, не знаком ли он с Дэниелом Дженнингсом.

– Дэн – наш друг, он живет в Моронго-Вэлли, – сказала она. – Он исследует налоговую систему. Знаете, что он обнаружил, когда взглянул на отчет о дебатах в конгрессе? Что нет никакого юридического основания для взимания подоходного налога.

– Если хорошенького подумать, то юридического основания нет буквально ни для чего, – заметил Джоуи.

– Но, разумеется, правительство держит в секрете то, что деньги, собранные за последние сто лет, на самом деле по закону принадлежат нам, гражданам. У Дэна есть веб-сайт, и десять различных историков подтвердили, что он прав – никакого юридического основания нет. Но ни одна душа в ведущей прессе не рискнет об этом заговорить. Очень странно. Как по-вашему, способна ли эта тема заинтересовать хоть один канал, хоть одну газету?

– Я полагаю, что у истории наверняка есть и оборотная сторона, – сказал Джоуи.

– Но почему мы всегда смотрим именно на оборотную сторону? Разве это не сенсация – что правительство задолжало нам, налогоплательщикам, триста триллионов долларов? Дэн подсчитал сумму, включая сложные проценты. Триста триллионов…

– Да, сумма большая, – вежливо согласился Джоуи. – Миллион долларов на каждого жителя страны.

– Ну конечно. Потрясающе, вам так не кажется? Вот сколько правительство нам должно.

Джоуи захотелось намекнуть, что казначейству нелегко будет выплатить сумму, равную ущербу, понесенному во время Второй мировой войны, но потом он решил, что Элен не из тех, с кем стоит спорить, и его вдруг замутило. Он слышал, как Дженна прекрасно говорит по-испански – поскольку сам он учил испанский лишь в старшей школе, Джоуи не мог разобрать почти ничего, кроме повторения слова caballos. Сидя c закрытыми глазами, в окружении компании придурков, он думал о том, что три человека, которых он больше всего любил (Конни), ценил (Джонатан) и уважал (отец), несчастливы рядом с ним – их буквально тошнит от него. Джоуи не мог избавиться от этой мысли, как будто совесть напоминала ему о каком-то невыполненном долге. Он изо всех сил старался не сблевать, потому что сейчас, спустя больше суток после того, как в этом действительно была необходимость, это была бы поистине злая ирония судьбы. Он представлял себе, что путь к ожесточению, к превращению в дурной знак будет становиться круче и опаснее не сразу, а постепенно, и что вдоль обочин его будут ждать всякие удовольствия, компенсирующие трудности, и что у него будет время привыкнуть к каждому новому этапу. Но Джоуи был еще в самом начале пути – и уже чувствовал, что кишка у него, кажется, тонка.

Впрочем, ранчо “Эль Триунфо” и вправду было сущим раем. Возле чистой реки, в окружении желтых холмов, которые тянулись до самых гор, росли пышные сады, стояли загоны, конюшни и современные каменные домики для гостей. В комнате Джоуи и Дженны были восхитительный прохладный пол, выложенный плиткой, и большое окно с видом на быструю реку. Джоуи боялся, что в комнате окажется две постели, но то ли Дженна изначально намеревалась спать на одной кровати с матерью, то ли поменяла номер. Он вытянулся на ярко-красном жаккардовом покрывале, наслаждаясь роскошью – тысяча долларов за ночь. Но Дженна уже переоделась в костюм для верховой езды и сапоги.

– Феликс покажет мне лошадей, – сказала она. – Хочешь пойти со мной?

Джоуи не хотел, но знал, что лучше согласиться. “А дерьмо-то воняет”, – крутилось у него в голове, когда они подошли к благоухающим конюшням. В золотистом вечернем свете Феликс и грум водили на узде прекрасного черного жеребца. Он подпрыгивал, артачился и взбрыкивал, но Дженна смело подошла к нему, и Джоуи, видя восхищение на ее лице, вспомнил Конни. От этого Дженна показалась ему еще привлекательнее. Девушка потянулась, чтобы погладить коня.

– Cuidado, – сказал Феликс.

– Все в порядке, – отозвалась Дженна, пристально глядя коню в глаза. – Я ему понравилась. Он мне доверяет. Правда, детка?

– Deseas que algo algo algo? – спросил Феликс, натягивая узду.

– Говорите, пожалуйста, по-английски, – холодно попросил Джоуи.

– Он спрашивает, хочу ли я на нем поездить, – объяснила Дженна и быстро заговорила по-испански с Феликсом, который доказывал, что это опасно. Но Дженна была не из тех, кого легко уговорить. Когда грум с силой потянул за узду, она схватилась за гриву, а Феликс облапил своими волосатыми руками ее бедра и помог сесть на неоседланного коня. Жеребец прянул вбок, натягивая повод, но Дженна подалась вперед, легла грудью на гриву, приникнув губами к уху животного, и что-то успокаивающе забормотала. Джоуи был потрясен. Когда конь успокоился, девушка взяла поводья, галопом понеслась в дальний угол загона и принялась выделывать разнообразные штуки, словно на соревнованиях по выездке, заставляя лошадь замирать, пятиться, вскидывать голову.

Грум что-то сказал Феликсу – вполголоса и с восхищением. Джоуи разобрал слово chica.

– Кстати, меня зовут Джоуи, – сказал он.

– Привет, – ответил Феликс, не сводя глаз с Дженны. – Вы тоже хотите кататься?

– Пока нет. Пожалуйста, окажите мне любезность и говорите по-английски.

– Как вам угодно.

Джоуи приятно было видеть, что Дженна счастлива. Она была так подавлена и сердита – не только во время путешествия, но и во время телефонных разговоров в течение нескольких месяцев, – что Джоуи начал задумываться, есть ли в ней хоть что-то хорошее, кроме красоты. Теперь он видел, что по крайней мере она умеет наслаждаться тем, что дают ей деньги. И в то же время было страшно представить себе, сколько нужно денег, чтобы сделать Дженну счастливой. Быть человеком, который способен регулярно снабжать ее хорошими лошадьми, – задача не для слабых духом.

Ужин подали лишь в десять, за длинным общим столом, сделанным из одного-единственного дерева, которое, судя по всему, достигало шести футов в диаметре. Прославленные аргентинские стейки и впрямь были превосходны, вино удостоилось шумной похвалы Джереми. Джоуи и Дженна пили бокал за бокалом, и, возможно, именно поэтому в полночь, когда они наконец обнялись на огромной кровати, Джоуи впервые в жизни испытал ощущение, о котором часто слышал, но раньше не в силах был вообразить. Он не оставлял разочарованными даже самых непривлекательных девушек. Даже теперь, еще не успев раздеться, он ощутил, что член у него затвердел, как дерево, но то ли он себя переоценил, то ли смутился, оказавшись голым перед Дженной. Пока она вжималась сквозь трусики в его голую ногу, пыхтя от усилий, Джоуи почувствовал, что как будто летит, оторвавшись от земли, – он освободился от притяжения и становился все дальше и дальше от женщины, которая проникла языком в нему в рот и распластала свой внушительный бюст по его груди. Дженна оказалась в постели грубее, неподатливее, чем Конни, – такова была ее натура. Но Джоуи не видел в темноте ее лица – оставалось лишь воспоминание, идея красоты. Он продолжал твердить себе, что наконец добился этой девушки, что рядом с ним – Дженна, Дженна, Дженна. Но в отсутствие зрительного подтверждения он держал в объятиях всего лишь потную возбужденную самку.

– Может быть, включим свет? – предложил он.

– Слишком ярко. Мне не нравится.

– Хотя бы свет в ванной. Здесь совсем темно.

Дженна перекатилась на спину и капризно вздохнула:

– Давай лучше спать. Уже поздно, и тем более у меня месячные.

Джоуи потрогал свой пенис и с сожалением убедился, что он совсем дряблый.

– Наверное, я немного перепил.

– Я тоже. Поэтому давать спать.

– Я все-таки включу в ванной свет, ладно?

Он так и поступил, и зрелище Дженны, вытянувшейся на постели словно в знак подтверждения того, что она – самая красивая девушка на его жизненном пути, внушило Джоуи надежду на то, что все будет в порядке. Джоуи подполз к ней и начал целовать повсюду, начав с маленьких ступней и лодыжек, затем занявшись бедрами…

– Прости, это слишком вульгарно, – коротко сказала Дженна, когда он коснулся ее трусиков. – Подожди…

Она заставила Джоуи лечь на спину и взяла его член в рот. Поначалу Джоуи возбудился – было очень приятно, – но потом снова расслабился, забеспокоился и попытался усилием воли вернуть себе эрекцию, ощутить контакт, вспомнить о том, сколько раз девушки делали ему минет. В конце концов он признал, что происходящее нисколько его не интересует, и принялся гадать, что с ним не так. Очарование Дженны по большей части заключалось в невозможности ею обладать. А теперь, когда она – усталая, пьяная – скорчилась у него между ног и деловито делала минет, ее можно было принять за любую другую женщину. Кроме Конни.

Надо отдать Дженне должное, она продолжала трудиться еще долго после того, как Джоуи разуверился в своих силах. Когда она наконец остановилась, то с бесстрастным любопытством потрогала его член:

– Не получилось, да?

– Сам не понимаю… Мне очень неловко.

– Ха-ха, добро пожаловать в мой мир антидепрессантов.

Потом она заснула и начала тихонько похрапывать, а Джоуи лежал, исполненный стыда, сожаления и тоски по дому. Он страшно разочаровался в себе, хотя, честно говоря, сам не смог бы ответить, чего тут стыдиться, если он всего-навсего не сумел трахнуть девушку, в которую не был влюблен и которая даже особенно ему не нравилась. Он подумал о том, какой героизм требовался его родителям, чтобы столько лет прожить вместе, о взаимном притяжении, которое присутствовало даже в их сильнейших ссорах. Джоуи в новом свете увидел пиетет матери к отцу и даже отчасти простил ее. Неприятно было нуждаться в ком-либо – это доказывало прискорбную слабость характера, – но Джоуи впервые подумал, что его возможности не совсем безграничны и не на сто процентов гарантируют достижение всех целей, которые он себе поставил.

При первом свете зари он проснулся от сильнейшего возбуждения и даже не усомнился в том, что это надолго. Джоуи сел и взглянул на спутанные волосы Дженны, на приоткрытые губы, на нежный изгиб подбородка, на ее почти священную красоту. Теперь, при солнце, он поверить не мог, что в темноте сделал такую глупость. Джоуи скользнул под одеяло и слегка потыкал Дженну в спину.

– Прекрати, – немедленно отозвалась она. – Я пытаюсь заснуть.

Он прижался носом к спине девушки между лопаток и вдохнул аромат пачулей.

– Я что сказала!.. – Дженна порывисто отстранилась. – Я не виновата, что мы легли в четвертом часу.

– Вовсе не в четвертом, – пробормотал Джоуи.

– Во всяком случае, мне так показалось. По-моему, было вообще пять!

– Сейчас пять.

– О господи, зачем ты это сказал? Я должна поспать.

Он целую вечность лежал, щупая свой затвердевший член и пытаясь слегка его расслабить. Из-за окна доносилось ржание, стук копыт, пение петуха – обычные деревенские звуки. Дженна спала – ну или притворялась, – и тем временем в животе у Джоуи заурчало. Как он ни пытался сдерживаться, желание испражниться становилось все сильнее, пока наконец не превзошло остальные потребности. Джоуи пошлепал в туалет и запер дверь. В сумке с ванными принадлежностями у него лежала вилка, припасенная для крайне неприятного дела, которое ему предстояло. Джоуи сидел на унитазе, сжимая ее в потной ладони, пока дерьмо выходило из него. Дерьма было много, двух-, трехдневный запас. Через дверь донесся звонок будильника. Половина седьмого.

Джоуи встал на колени прямо на холодном полу и заглянул в унитаз, где плавали четыре внушительные какашки, в надежде тут же увидеть проблеск золота. Хотя он, как и все люди, втайне любил запах собственных газов, но вонь экскрементов – это совсем другое. Все равно что увидеть воплощенное зло. Джоуи потыкал экскременты вилкой, пытаясь перевернуть их и осмотреть с другой стороны, но они развалились и замутили воду, и он убедился, что ворочать их вилкой – пустая возня. Вода стала слишком грязной, чтобы рассмотреть в ней кольцо, а если оно и вывалилось из дерьма, то скорее всего упало но дно и кануло в канализацию. У Джоуи не было другого выбора, кроме как прощупать экскременты руками, притом быстро, прежде чем они размокнут и развалятся окончательно. Задержав дыхание, со слезами на глазах, он схватил самый крупный кусок и попытался воплотить в жизнь последнюю иллюзию, а именно – что одной руки будет достаточно. Но на самом деле пришлось использовать обе, одну – чтобы держать, а вторую – чтобы щупать. Джоуи чуть не вырвало, когда он принялся разминать пальцами мягкие, теплые и удивительно легкие на вес экскременты.

Дженна постучала:

– Что у тебя случилось?

– Погоди минутку!

– Что ты там делаешь? Дрочишь?

– Я сказал – минутку! У меня несварение.

– О господи. Тогда дай мне по крайней мере тампон.

– Сейчас!

Слава богу, кольцо он нашел со второй попытки – нечто твердое и круглое посреди мягкого и беспорядочного. Джоуи по мере сил сполоснул руки в вонючей воде, спустил воду локтем и стал мыть кольцо в раковине. Вонь была просто ужасающая. Он вымыл руки и кольцо три раза, с мылом, в то время как Дженна, стоя за дверью, жаловалась, что завтрак подадут через двадцать минут. Джоуи испытывал странное ощущение. Он словно стал другим человеком, когда наконец вышел из ванной с кольцом на пальце, а Дженна бросилась в туалет и немедленно выскочила, зажимая нос. Джоуи видел себя со стороны так отчетливо, словно вышел за пределы собственного тела. Он видел человека, который возился в дерьме, чтобы вернуть обручальное кольцо. Это был не тот, кем Джоуи себя представлял раньше или кем решил бы стать, если бы мог выбирать, но было нечто приятное и раскрепощающее в том, чтобы стать кем-то определенным, вместо того чтобы являть собой набор противоречивых вероятностей.

Мир моментально замедлился и пришел в равновесие, как будто тоже приспособился к новым условиям. Первая, весьма энергичная, лошадь, которая досталась Джоуи в конюшне, сбросила его наземь почти ласково, безо всякого злого умысла, потратив ровно столько сил, сколько требовалось для того, чтобы стряхнуть седока. Затем его усадили на старую кобылу; восседая на ее широкой спине, он наблюдал за Дженной, которая, стремительно уменьшаясь, неслась по пыльной дороге на своем жеребце, помахивая левой рукой – то ли в знак прощания, то ли просто того требовала хорошая посадка. Феликс промчался мимо Джоуи вдогонку. Тот решил, что будет справедливо, если Дженна переспит с Феликсом, а не с ним, поскольку Феликс – отменный наездник. Джоуи подумал об этом с облегчением, почти как о религиозном долге, поскольку бедная Дженна, несомненно, нуждалась в сексе. Сам он провел утро, гуляя и катаясь с Мередит, дочерью Элен, любительницей чтения. Она делилась с ним своим внушительным опытом по части лошадей. Общаясь с девочкой, Джоуи вовсе не ощущал собственную слабость – наоборот, он казался себе сильным и твердым. Погода была прекрасная, Мередит держалась с ним любезно и терпеливо объясняла, каким образом нужно вести себя, чтобы не пугать лошадь. Когда вся группа собралась для ланча на свежем воздухе (Дженна и Феликс так и не появились), Джереми принялся сердито шпынять свою тихоню-жену, которая, с его точки зрения, была виновата в том, что они сильно отстали от лидеров. Джоуи пил чистую воду из родника, набирая ее в ладони, и больше не тревожился о том, что затеяла Дженна. Он испытывал сочувствие к Джереми. Ездить верхом в Патагонии и впрямь было весело – Дженна не ошиблась.

Он пребывал в умиротворенном настроении до позднего вечера, а потом проверил сообщения на автоответчике в номере и обнаружил весточки от Кэрол Монаган и Кенни Бартлса. Привет, малыш, это твоя теща, – сказала Кэрол. – Ничего себе, а? Теща. Очень странно звучит. Да, да, это потрясающие новости, но знаешь что, Джоуи? Если ты достаточно ценишь Конни, чтобы жениться на ней, и если ты достаточно высокого мнения о своей зрелости, чтобы вступить в брак, по-моему, ты должен поступить порядочно и признаться родителям. Конечно, это всего лишь мое мнение, но я не понимаю, почему ты держишь случившееся в секрете – может быть, ты стыдишься Конни? Не знаю, что и сказать, раз уж зять стыдится моей дочери. Наверное, стоит тебя предупредить, что я не очень хорошо умею хранить секреты. И лично я против этой тайны. Поэтому подумай.

Какого хрена, старик? – интересовался Кенни Бартлс. – Где ты, блин? Я послал тебе десять писем. Ты в Парагвае? Чего ты застрял? Если в контракте сказано “31 января”, то это хоть расшибись должно быть тридцать первое января. И я надеюсь, что ты таки достанешь запчасти, потому что тридцать первое января наступит через девять дней. “Эл-би-ай” уже сидит у меня на хвосте, потому что хреновы грузовики ломаются. Какой-то долбаный фабричный изъян в задней оси. Поэтому я очень надеюсь, что ты их мне привезешь. Привози что угодно, старик. Я тебя поблагодарю даже за пятнадцать тонн украшений для капота. Если ты не пришлешь нужный вес и если мы не утвердим дату поставки груза – груза чего угодно, – все пойдет к чертям.

Дженна вернулась на закате, вся в пыли и от того еще более прекрасная.

– Я влюблена, – сообщила она. – Я встретила лошадь своей мечты.

– Я уезжаю, – немедленно сказал Джоуи. – Мне надо в Парагвай.

– Что? Когда?

– Завтра утром. В идеале – сегодня ночью.

– Господи, ты так на меня обиделся? Но я не виновата, что ты соврал. Я приехала сюда не затем, чтобы ходить пешком. Впрочем, и не затем, чтобы платить за двоих.

– Прости. Я заплачу за себя.

– К черту деньги. – Дженна презрительно оглядела его с головы до ног. – Думаешь, тебе удастся найти еще один повод для обиды? По-моему, ты уже испробовал все возможности.

– Ты говоришь жестокие вещи, – негромко сказал Джоуи.

– Поверь, я могу выразиться и злее. И не собираюсь прикусывать язык.

– Кстати, я не предупредил, что женат. Я женат. На Конни. И мы собираемся жить вместе.

Глаза Дженны расширились, словно от боли.

– Господи, ну ты и псих. Долбаный псих.

– Я в курсе.

– Я думала, ты действительно меня понимаешь. В отличие от остальных парней. Боже, какая я дура.

– Вовсе нет, – ответил он, жалея Дженну за бессилие ее красоты.

– Думаешь, мне жаль слышать, что ты женат? Ты сильно ошибаешься. Если думаешь, что я рассматривала тебя как потенциального жениха… Я даже ужинать с тобой не хочу.

– В таком случае я тоже.

– Прекрасно, – сказала Дженна. – Отныне и навсегда ты официально самый худший компаньон.

Пока она принимала душ, он собрал вещи и помедлил, сидя на постели и думая о том, что, возможно, теперь, когда в комнате посвежело, они могли бы заняться любовью, чтобы избежать стыда и унижения, но когда Дженна показалась из ванной, в толстом гостиничном халате, она верно разгадала мысли Джоуи и сказала:

– Ни за что.

Он пожал плечами.

– Ты уверена?

– Да, уверена. Езжай домой, к своей маленькой жене. Я не занимаюсь любовью с психами. Честно говоря, мне сейчас очень неприятно находиться в одной комнате с тобой.

Джоуи поехал в Парагвай, и начались его мытарства. Армандо да Роcа, владелец крупнейшей в стране фирмы по поставке военного снаряжения, оказался бывшим военным с густыми седыми бровями и волосами, как будто выкрашенными ваксой. В его конторе, которая находилась в трущобном пригороде Асунсьона, стоял огромный металлический стол, за которым на деревянном шесте безжизненно висел флаг Парагвая. За задней дверью начинался целый лабиринт грязных, ржавых сараев, между которыми бегали огромные собаки – тощие, как скелеты, с чудовищными клыками и шерстью дыбом, как будто их ударило током. Из сбивчивого монолога да Росы, который говорил по-английски немногим лучше, чем Джоуи по-испански, тот понял, что несколько лет назад Армандо пережил финансовый крах и избежал военного суда лишь усилиями некоего верного друга-офицера. В виде особой поблажки ему позволили продавать снаряжение и списанное военное оборудование. Он расхаживал в штанах защитного цвета и носил пистолет, отчего Джоуи, идя впереди, чувствовал себя неуютно. Они пробирались через заросли, которые становились все выше, и все громче жужжали вокруг огромные южноамериканские шершни, пока наконец у дальнего забора, увенчанного провисшей колючей проволокой, не обнаружились целые залежи запчастей от “А-10”. Хорошие новости: их действительно было много. Плохие новости: все они находились в ужасном состоянии. Проржавевшие капоты лежали друг на друге, точь-в-точь костяшки домино, оси и бамперы, похожие на гигантские куриные кости, валялись грудами, двигатели выглядывали из сорняков, словно помет динозавра, целые пирамиды полурассыпавшихся мелких деталей поросли травой и дикими цветами. Пробираясь сквозь сорняки, Джоуи то и дело обнаруживал горки облепленных грязью и поломанных пластмассовых частей, перепутанные клубки шлангов и ремней, потрескавшихся от непогоды, сгнившие картонные коробки с польскими надписями. Он с трудом удерживал слезы разочарования при виде этой помойки.

– Здесь все ржавое, – сказал он.

– Что?

Джоуи соскреб чешуйку ржавчины с ближайшего колеса:

– Ржавчина. Оксид железа.

– Это из-за дождя, – объяснил де Роса.

– Я могу дать вам десять тысяч долларов, – сказал Джоуи. – Если здесь больше тридцати тонн, заплачу пятнадцать. Этот мусор того не стоит, учтите.

– Зачем он вам нужен?

– У меня много машин, которые нужно чинить.

– Вы очень молоды. Зачем вам это надо?

– Потому что я дурак.

Да Роcа взглянул на сорняковые джунгли у забора:

– Я не могу отдать все.

– Почему?

– Эти машины сейчас не нужны нашей армии. Но они могут понадобиться, если будет война. Тогда они станут дороже.

Джоуи закрыл глаза и содрогнулся от нелепости этих слов.

– Какая война? С кем вы собираетесь воевать? С Боливией?

– Я просто говорю: если будет война, запчасти пригодятся.

– От них никакого проку. Я предлагаю за это барахло пятнадцать тысяч долларов. Quince mil dolares.

Да Роcа покачал головой.

– Cincuenta mil.

– Пятьдесят тысяч? Нет. Черта с два. Вы меня поняли? Ни за что.

– Trienta.

– Восемнадцать максимум. Diez y ocho.

– Vienticinco.

– Я подумаю, – сказал Джоуи, поворачивая к конторе. – Вы получите двадцать тысяч, если здесь больше тридцати тонн. Договорились? Это последнее предложение.

Через несколько минут, пожав на прощание замасленную руку да Росы и сев в такси, которое дожидалось на дороге, Джоуи мысленно похвалил себя за то, что так ловко торговался, и за то, что ему достало смелости приехать в Парагвай и провернуть эту сделку. Джоуи обладал замечательным хладнокровием, которого отец в нем не ценил, – это понимала только Конни. Джоуи подозревал, что унаследовал этот инстинкт от матери, которая вечно с кем-нибудь соперничала, и теперь ощущал особое сыновнее удовлетворение, испытав его. Сумма, которую он намеревался заплатить да Росе, была намного ниже той цены, которую Джоуи предполагал выложить изначально. Даже за вычетом денег, полагающихся местному грузоотправителю, который должен был сложить запчасти в контейнеры и отослать в аэропорт, и внушительной суммы, в которой обошлась бы переправка груза чартерным рейсом в Ирак, Джоуи по-прежнему укладывался в рамки, гарантировавшие баснословный доход. Но, пока такси пробиралось через старинные, колониальной эпохи, районы Асунсьона, Джоуи начал опасаться, что задача ему не по силам. Разве можно посылать никуда не годное, бесполезное барахло американским солдатам, которые пытаются выиграть в жестоких условиях неконвенционной войны? Хотя проблему создал не он – все затеял Кенни Бартлс, выбрав устаревшие “А-10”, которые можно было раздобыть почти задаром и тем самым выполнить условия контракта, – это была тем не менее проблема Джоуи. И она породила проблему еще более серьезную: с учетом цены стартапа и небольшой, но затратной пересылки запчастей из Лодзи, он уже потратил почти все деньги Конни и половину своего банковского займа. Даже если теперь он каким-то образом сможет вернуть эту сумму, то Конни останется без гроша, а сам он залезет по уши в долги. Джоуи нервно повертел кольцо на пальце, снова и снова, и уже собирался утешения ради сунуть его в рот, но передумал из опасения вновь проглотить. Он попытался внушить себе, что где-нибудь в мире должны быть и еще запчасти от “А-10” – в целости и сохранности, на каком-нибудь богом забытом складе в Восточной Европе, – но и так уже немало дней ушло на поиски в интернете и телефонные звонки, и шансов было мало.

– Гребаный Кенни, – сказал он вслух, подумав, что совесть ему сейчас совершенно некстати. – Гребаный бандит.

Вернувшись в Майами, в ожидании рейса Джоуи заставил себя позвонить Конни.

– Привет, малыш, – бодро сказала она. – Как там Буэнос-Айрес?

Джоуи умолчал о деталях своего маршрута и перешел прямиком к проблемам.

– Похоже, ты отлично справился, – сказала Конни. – Двадцать тысяч долларов – отличная цена.

– Да, да, но это примерно на девятнадцать штук больше, чем оно реально стоит.

– Нет, детка, оно стоит того, что Кенни тебе заплатит.

– И тебе не кажется, что я, например, должен бы обеспокоиться – с точки зрения морали? Из-за того что я всучиваю правительству полное дерьмо?

Конни замолчала, задумавшись.

– Наверное, – наконец сказала она, – если ты слишком переживаешь, то тебе не следует этим заниматься. Мне всего лишь хочется, чтобы ты получал радость от работы.

– Я не намерен терять твои деньги, – ответил Джоуи. – Вот это я знаю наверняка.

– Ничего страшного, даже если ты их потеряешь. Я хочу, чтобы ты вернулся в колледж. Хочу, чтобы мы жили вместе.

– Давай так и сделаем. Я готов, если ты того хочешь. Я совершенно готов.

Под беспокойным и серым небом Флориды туда-сюда сновали испытанные оружия массового поражения. Джоуи с сожалением подумал, что хотел бы жить в каком-нибудь ином мире, более простом, где хорошей жизни не обязательно достигать за чужой счет.

– Мне звонила твоя мать, – сказал он.

– Знаю, – отозвалась Конни. – Я плохо поступила, Джоуи. Впрочем, не я первая начала разговор. Она увидела кольцо и спросила, и я просто не смогла промолчать.

– Она злится, что я не сказал родителям.

– Пусть себе злится. Скажешь, когда будешь готов.

Джоуи добрался до Александрии в мрачном настроении. Лишившись возможности мечтать о Дженне или ждать новой встречи, не в состоянии вообразить себе благоприятный исход парагвайских дел и не видя впереди ничего, кроме проблем, Джоуи съел огромный пакет чипсов и позвонил Джонатану, чтобы пожаловаться и обрести у друга утешение.

– И вот что самое худшее, – сказал он. – Я поехал туда, будучи женатым.

– Чувак! Ты женился на Конни?

– Да. В августе.

– Ничего более безумного я в жизни не слышал.

– Я подумал, что лучше сказать тебе, иначе ты, скорее всего, узнаешь от Дженны. Честно говоря, она сейчас от меня не в восторге.

– Думаю, она страшно разозлилась.

– Да, я знаю, что она, на твой взгляд, просто ужасный человек, но ты ошибаешься. Она страшно растеряна, а все окружающие замечают лишь ее внешность. Ей повезло куда меньше, чем тебе.

Джоуи рассказал Джонатану историю о проглоченном кольце, об ужасной сцене в ванной, когда руки у него были полны дерьма, а Дженна стучала в дверь. Когда оба рассмеялись, он обрел желанное утешение. То, что в течение пяти минут вызывало нестерпимое отвращение, превратилось в отменный анекдот на всю оставшуюся жизнь. Когда Джоуи признал, что Джонатан был прав насчет Кенни Бартлса, тот ответил – ясно и твердо:

– Расторгни контракт.

– Это не так просто. Я должен сохранить деньги Конни.

– Найди какой-нибудь выход. Просто поставь точку. То, что там творится, – очень скверная история. Хуже, чем ты думаешь.

– Ты все еще меня ненавидишь?

– Ничего подобного. Хотя ты и полный придурок, но ненавидеть тебя мне в голову не приходило.

После разговора Джоуи почувствовал себя настолько подбодренным, что забрался в постель и проспал двенадцать часов. На следующее утро – в Ираке уже был день – он позвонил Кенни Бартлсу и попросил разрешения расторгнуть со своей стороны сделку.

– Как там запчасти? – спросил Кенни.

– По весу – достаточно, но все это бесполезное ржавое барахло.

– Все равно посылай. Иначе с меня шкуру снимут.

– Ты сам виноват, что купил дурацкие “А-10”, – напомнил Джоуи. – Я ни при чем, раз к ним нет запчастей.

– Ты же сам сказал, что частей до черта. И я приказываю: присылай. Я что, чего-то не понимаю?

– А я говорю: ищи кого-нибудь другого на мое место. Я больше не желаю в этом участвовать.

– Джоуи, старик, послушай. Ты подписал контракт. И времени, твою мать, у нас нет совсем. Ты не можешь сейчас все бросить. Если только не хочешь потерять деньги. Во всяком случае, я не могу даже освободить тебя от обязательств, потому что сам еще ни цента не получил за запчасти: польский груз слишком мало весит. Попытайся взглянуть на дело с моей стороны.

– Но это парагвайское барахло выглядит просто ужасно. Сомневаюсь, что армейцы его примут.

– Предоставь все мне. Я знаю, что “Эл-би-ай” времени даром не теряет. Я сделаю так, чтоб система заработала. Просто пришли тридцать тонн, а потом можешь заниматься делами, читать стихи и так далее.

– Откуда мне знать, что система заработает?

– Это моя проблема, парень. Ты заключил контракт со мной – и я говорю тебе: пришли тридцать тонн, и получишь деньги.

Джоуи не знал, что хуже – что Кенни лжет и он потеряет не только уже потраченные деньги, но и влезет в еще бо́льшие долги или что Кенни говорит правду и “Эл-би-ай” заплатит восемьсот пятьдесят тысяч за бесполезный мусор. Он не видел иных вариантов, кроме как поговорить с людьми из “Эл-би-ай” через голову шефа. В итоге его целое утро переключали с телефона на телефон в штаб-квартире фирмы в Далласе, прежде чем наконец Джоуи добрался до вице-президента. Он изложил проблему как можно проще:

– В Парагвае нет нормальных запчастей для “А-10”, Кенни Бартлс отказывается меня отпускать, а я не хочу посылать вам барахло.

– Бартлс готов принять то, что ты нашел? – спросил вице-президент.

– Да. Но это никуда не годится.

– Не твоя забота. Если Бартлс их примет, к тебе не будет никаких претензий. Поэтому отправляй груз поскорее.

– По-моему, вы меня не поняли, – сказал Джоуи. – Вам не нужен такой груз.

Вице-президент задумался на мгновение и сказал:

– В будущем мы не будем иметь дела с Кенни Бартлсом. Нам не нравится ситуация с “А-10”, но сейчас это не твоя проблема. Твоя проблема – что на тебя подадут в суд за невыполнение условий контракта.

– Кенни подаст в суд?

– Теоретически. Ничего подобного не случится, если ты пришлешь запчасти. Просто помни, что мы ведем неидеальную войну в неидеальном мире.

И Джоуи постарался запомнить. Он усвоил: худшее, что может случиться в этом несовершенном мире, – все грузовики “А-10” поломаются и придется заменить их машинами получше, а победа в Ираке таким образом отодвинется на неопределенный срок, а американские налогоплательщики потратят еще два-три миллиона долларов на него, и на Кенни Бартлса, и на Армандо да Росу, и на рухлядь из Лодзи. С той же решимостью, с какой он искал кольцо в собственном дерьме, Джоуи полетел обратно в Парагвай, нанял экспедитора, проследил за тем, как тридцать две тонны запчастей укладывают в контейнеры, и выпил пять бутылок вина за пять вечеров, которые ему пришлось прождать, прежде чем запчасти погрузили в старенький самолет и увезли. Но в этом дерьме уж точно не крылось золотое колечко. Когда Джоуи вернулся в Вашингтон, он продолжал пить; когда Конни наконец переехала к нему с тремя чемоданами, он продолжал пить и плохо спал. Когда Бартлс позвонил из Киркука и сказал, что груз принят и что восемьсот пятьдесят тысяч долларов буквально у Джоуи в кармане, тому стало настолько скверно, что он позвонил Джонатану и покаялся в содеянном.

– Старик, это плохо, – сказал тот.

– А то я не знаю.

– Лучше молись, чтоб тебя не поймали. Я не первый раз слышу о пресловутых контрактах. Не удивлюсь, если дело закончится слушанием в конгрессе.

– Я могу кому-нибудь рассказать? Мне не нужны эти деньги – за исключением того, что я должен Конни и банку.

– Очень благородно с твоей стороны.

– Я не вправе разорить Конни. Вот единственная причина, по которой я это сделал. Но, может, ты бы мог рассказать кому-нибудь из “Пост”, что тут творится. Ну, типа, узнал из анонимного источника?

– Не пройдет – если ты предпочтешь оставаться инкогнито. А если нет – сам знаешь, что тебя сотрут в порошок.

– Даже если я выступлю в качестве разоблачителя?

– Как только ты это сделаешь, Кенни и “Эл-би-ай” тебя уничтожат. У них в бюджете есть отдельная статья, чтобы бороться с разоблачителями. Ты – идеальный козел отпущения. Парнишка из колледжа, который продает ржавые запчасти? “Пост” охотно за это ухватится. Не то чтобы твои чувства не делали тебе чести, но я настоятельно советую тебе держать язык за зубами.

Конни нашла работу в агентстве по временному трудоустройству, пока восемьсот пятьдесят тысяч грязных долларов проходили через фильтры системы. Джоуи убивал время, сидя перед телевизором, играя в видеоигры и пытаясь научиться вести домашнее хозяйство – готовить ужин, делать покупки, – но даже простой поход в магазин доводил его до изнеможения. Депрессия, которая в течение долгих лет не давала покоя связанным с ним женщинам, наконец, казалось, нашла нужную жертву и вонзила зубы в Джоуи. Он твердо знал, что должен сделать одну-единственную вещь – рассказать родным о женитьбе на Конни, и не мог этого сделать. Эта необходимость переполняла маленькую квартирку, вынуждая Джоуи жаться по углам и не оставляя воздуха, чтобы дышать. Она нависала над ним, когда он просыпался и засыпал. Джоуи не представлял себе, каким образом сообщить новость матери, потому что Патти неизбежно сочла бы этот брак личным оскорблением. Некоторым образом так оно и было. Но не меньше Джоуи боялся разговора с отцом – он не желал бередить старую рану. День за днем Джоуи откладывал решение проблемы на потом, пусть даже тайна душила его, пусть даже он представлял, как Кэрол разбалтывает новости всем соседям, один из которых, разумеется, оповестит родителей. Конни не подгоняла мужа, и оттого Джоуи все яснее понимал: это действительно его проблема.

Однажды вечером по Си-эн-эн он увидел репортаж о засаде близ Фаллуджи, во время которой несколько американских грузовиков сломались, и водители были зверски убиты мятежниками. Хотя по телевизору не показали “А-10”, Джоуи так встревожился, что ему пришлось выпить, чтобы заснуть. Он проснулся через несколько часов, в поту, почти трезвый, рядом с женой, которая спала сном младенца – бесконечно доверяя миру, – и понял, что утром придется позвонить отцу. Он в жизни ничего не боялся так, как этого звонка. Но Джоуи понимал теперь, что никто другой не в состоянии посоветовать ему, как быть дальше, – то ли забить тревогу и принять последствия, то ли держать рот на замке и получить деньги. И никто другой не мог его простить. Любовь Конни была слишком безоговорочной, любовь матери – слишком эгоистичной, любовь Джонатана – слишком второстепенной. Джоуи понял, что должен признаться своему суровому, принципиальному отцу. Он всю жизнь боролся с ним, и теперь настало время признать поражение.