Довольно

В течение нескольких дней после того, как Захария опубликовал в своем блоге их интервью, голосовая почта на мобильнике у Каца пополнялась сообщениями. Первое прислал надоедливый немец по имени Матиас Дренер; Кац смутно помнил, что пытался отделаться от него во время гастролей “Орехового сюрприза” по стране. “Теперь-то, – писал Дренер, – я надеюсь, вы не откажете мне в любезности побеседовать со мной, ведь вы же обещали, Ричард. Обещали?” Дренер не пояснил, каким образом он узнал телефон Каца, но скорее всего это была утечка в блогосферу с салфетки какой-нибудь девицы, которую он подцепил у барной стойки. Разумеется, просьбы об интервью приходили и по почте, и даже в бо́льшем количестве, но с прошлого лета у Каца не хватало присутствия духа выходить в интернет. За сообщением Дренера следовали звонки от жительницы Орегона по имени Эфрази, от жизнерадостного и громогласного музыкального обозревателя из Мельбурна, от диджея со студенческого радио из Айовы, который разговаривал голосом десятилетнего мальчика. Все хотели одного и того же – чтобы Кац повторил то, что он сказал Захарии. Желательно – другими словами, чтобы можно было опубликовать это под своим именем.

– Это было блистательно, чувак, – сказал Захария неделю спустя после выхода интервью, когда они сидели на крыше дома на Уайт-стрит, ожидая его подружку Кейтлин. Обращение “чувак” звучало непривычно для Каца и раздражало его, но полностью соответствовало опыту его общения с интервьюерами. Как только он им покорялся, они отбрасывали притворное уважение. Тем не менее он попросил:

– Не зови меня “чувак”.

– Пожалуйста, как угодно, – сказал Захария. Он прошелся по доске, словно по гимнастическому бревну, раскинув костлявые руки. Вечер был свежий и ветреный. – Но количество посещений продолжает расти. Я стал популярен во всем мире. Ты когда-нибудь заходишь на свои фан-сайты?

– Нет.

– Я сейчас на самом верху списка популярных личностей. Могу взять ноутбук и показать.

– Право, не нужно.

– Думаю, люди стосковались по героям, которые говорят правду власть имущим. Лишь горстка читателей утверждает, что ты придурок и нытик. Но это просто завистники. Меня они не волнуют.

– Спасибо за поддержку, – сказал Кац.

Когда перед ними возникла Кейтлин в сопровождении двух подружек, Захария не перестал балансировать на своем импровизированном бревне – он был слишком крут для того, чтобы представить гостей друг другу. Кац отложил молоток и неохотно позволил себя осмотреть. Кейтлин была одета по-хипповски – яркая жилетка и вельветовое пальто, как у Кэрол Кинг и Лоры Ниро. Кац, несомненно, решил бы, что она достойна ухаживаний, если бы вновь не увлекся Патти после встречи с Уолтером Берглундом. Встречаться с молоденькой девушкой – все равно что нюхать клубнику, когда тебе хочется бифштекса.

– Чем могу служить, девочки? – спросил он.

– Мы принесли вам банановый кекс, – сказала самая пухленькая из трех, протягивая нечто, завернутое в фольгу.

Другие две закатили глаза.

– Это она его испекла, мы тут ни при чем, – ответила Кейтлин.

– Надеюсь, вы любите орехи, – сказала пухленькая.

– А.

Наступило неловкое молчание. Над Манхэттеном послышался гул вертолета; ветер забавно искажал звуки.

– Мы просто поклонницы вашего “Безымянного озера”, – сказала Кейтлин. – Мы узнали, что вы тут строите веранду.

– Сами видите, ваш друг Захария – человек слова.

Тот раскачивался на доске, упираясь в нее оранжевыми кедами, и делал вид, что ему не терпится вновь остаться наедине с Кацем. Судя по всему, у него был немалый опыт по части привлечения женского внимания.

– Захария – отличный музыкант, – сказал Кац. – Я искренне это утверждаю. Растущий талант.

Девушки обернулись к Захарии с выражением терпеливой скуки.

– Я серьезно, – продолжал Кац. – Ступайте с ним вниз и послушайте, как он играет.

– Честно говоря, мы предпочитаем альтернативный фолк, – сказала Кейтлин, – а не мужской рок.

– У него есть классные запилы в стиле кантри, – настаивал Кац.

Кейтлин расправила плечи, словно танцовщица перед выходом на сцену, и пристально взглянула на него, как бы давая возможность наконец искупить свою вину. Она явно не привыкла к равнодушию.

– А зачем вы строите веранду?

– Буду дышать воздухом и делать зарядку.

– Зачем вам зарядка? Вы в отличной форме.

Кац ощутил сильнейшую усталость. Будучи не в состоянии хотя бы десять секунд поддерживать с Кейтлин ту игру, в которую она не прочь была его втянуть, он вдруг ощутил всю притягательность смерти. Умереть – вот наилучший способ оборвать все связи с вымышленным образом, который его столь угнетал, – девчачьей идеей Ричарда Каца. К юго-западу от дома стояло высокое административное здание эпохи Эйзенхауэра, которое казалось совершенно неуместным на фоне архитектуры девятнадцатого века. Когда-то оно оскорбляло эстетические чувства Каца, но теперь ему было приятно думать о том, что это здание раздражает взгляды миллионеров, живущих по соседству. Оно нависало, словно тень смерти, над безмятежными богачами и стало для Каца своего рода другом.

– Давайте-ка сюда ваш банановый кекс, – сказал он пухленькой девушке.

– Еще я принесла вечнозеленую жвачку, – добавила она.

– Если хотите, я оставлю на пачке автограф, и вы сможете ее хранить.

– Это было бы просто потрясающе!

Он взял из ящика с инструментами карандаш.

– Как вас зовут?

– Сара.

– Рад познакомиться, Сара. Я заберу ваш банановый кекс домой и съем его сегодня на десерт.

Кейтлин с каким-то прямо моральным осуждением наблюдала за их разговором, а потом вместе с другой подружкой подошла к Захарии. В том-то и суть, подумал Кац: вместо того чтобы пытаться трахнуть ненавистную девушку, можно просто выказать ей презрение. Чтобы не отвлекаться от Сары и не смотреть на магнетическую Кейтлин, Кац достал пачку снюса, который купил, чтобы немного отдохнуть от сигарет, и сунул щедрую порцию табака между десной и щекой.

– Можно попробовать? – осмелев, спросила Сара.

– Вам станет нехорошо.

– Хотя бы крошечку!

Кац покачал головой и спрятал пачку в карман. Сара немедленно спросила, можно ли подержать в руках пневматический молоток. Несомненно, ее воспитали в духе новейших веяний. “Не бойся просить. Если ты некрасива, это не значит, что тебе нечего ждать. Если ты достаточно смела, мир тебя оценит!” На свой лад Сара была не менее утомительна, чем Кейтлин. Кац задумался, был ли он таким же назойливым в восемнадцать лет или же, как ему теперь казалось, гнев на весь мир (который он считал злокозненным врагом, достойным его ярости) делал его интереснее этих юных образчиков воплощенного самодовольства.

Он позволил Саре забить гвоздь при помощи пневматического молотка (девушка взвизгнула, когда инструмент вздрогнул, и чуть не уронила его), а затем попрощался. Кейтлин была столь успешно обработана, что даже не сказала “до свиданья”, а молча пошла вниз вслед за Захарией. Кац подошел к люку в потолке спальни, надеясь увидеть мать Захарии, но заметил лишь огромную кровать, картину Эрика Фишла и телевизор с плоским экраном.

Каца смущала его тяга к женщинам старше тридцати пяти. При мысли о том, что это как-то связано с его собственной матерью, безумной и вечно отсутствующей, ему становилось грустно и немного неприятно, но он не мог изменить то, что было заложено в мозгу. Молоденькие девушки неизменно привлекали его и столь же неизменно оставляли разочарованным, точь-в-точь как кокаин: когда Кац отказывался от него, то вспоминал о нем как о чем-то потрясающем и невообразимом. Он жаждал наркотика, но как только вновь принимал дозу, то не испытывал никаких потрясающих ощущений. Нечто стерильное, пустое, механистичное, пахнущее смертью. В последнее время молодые девушки с какой-то болезненной активностью предавались постельным утехам, спеша испробовать все возможные позы, так и этак, но интимные части их тел отнюдь не источали благоухание и были настолько чисто выбриты, что даже не походили на человеческие. Кац вспомнил в подробностях несколько часов, проведенных с Патти Берглунд, – они стоили десяти лет общения с молоденькими. Конечно, он знал Патти всю жизнь, и она всю жизнь ему нравилась, – долгая предыстория, несомненно, сыграла свою роль. Но кроме того, в ней, в отличие от малолеток, было нечто глубоко человеческое. Более сложное, многогранное, достойное обладания. И теперь, когда его член, словно стрелка компаса или лоза, с которой ищут воду, вновь указывал в сторону Патти, Ричард отчаянно пытался припомнить, отчего он тогда не использовал свой шанс. Какой-то неверно понятый намек, ныне совершенно неуловимый, помешал ему поехать к ней в отель в Филадельфии и насладиться вволю. Однажды уже предав Уолтера, во мраке ледяной северной ночи, Кац должен был бы пойти дальше, обмануть его сотню раз и скрыться с горизонта. Свидетельства того, как Ричарду этого хотелось, крылись в песнях, которые вошли в “Безымянное озеро”. Он воплотил свое неудовлетворенное желание в искусстве. Но теперь, покончив с искусством и пожав сомнительные плоды, Кац не видел поводов и дальше отказываться от желаемого. Если Уолтер, в свою очередь, волочится за молодой индианкой, перестав быть ханжой и моралистом, – тем лучше.

В пятницу вечером Кац отправился поездом из Ньюарка в Вашингтон. Он по-прежнему не мог слушать музыку, но его не-эппловский плеер был загружен “розовым шумом” – громкость частот уменьшалась с каждой октавой, и это нейтрализовало любой посторонний звук из окружающего мира. Надев большие мягкие наушники и устроившись у окна с романом Бернхарда в руках, Кац наслаждался совершенным уединением, до тех пор пока поезд не остановился в Филадельфии. На свободных местах впереди устроилась молодая пара, чуть за двадцать, в белых футболках и с мороженым в бумажных стаканчиках. Снежная белизна футболок казалась Кацу воплощением режима Буша. Девушка немедленно откинула спинку кресла, заставив Каца подвинуться, доела мороженое и выкинула стаканчик под сиденье, рядом с его ногами.

С тяжелым вздохом он снял наушники, встал и бросил стаканчик ей на колени.

– Блин! – с отвращением взвизгнула девица.

– Какого хрена, мужик? – поинтересовался ее спутник.

– Вы бросили мусор мне на ноги, – ответил Кац.

– Но не на колени же!

– Великолепно, – сказал Кац. – Вы защищаете свою подружку, которая бросила мокрый стаканчик из-под мороженого на ноги другому пассажиру.

– Это общественный транспорт, – возразила девушка. – Купите себе персональный самолет, если не умеете ладить с людьми.

– Да, в следующий раз я, видимо, так и сделаю.

Остаток пути до Вашингтона парочка просидела, развалясь в креслах, откинутых как можно дальше в сторону Каца. Они, судя по всему, его не узнали, а если и узнали, то скорее всего не преминули написать в своих блогах о том, какой придурок этот Ричард Кац.

Хотя ему частенько приходилось бывать в Вашингтоне, низкие здания и диагональные улицы неизменно его раздражали. Он чувствовал себя крысой в правительственном лабиринте. Насколько он мог судить, сидя на заднем сиденье такси, шофер вез его не в Джорджтаун, а в израильское посольство, на усиленный допрос. Пешеходы во всех районах одевались одинаково безвкусно, как будто индивидуальный стиль был какой-то летучей субстанцией, которая испарилась с пустынных вашингтонских улиц и непомерно широких скверов. Весь город как будто отдавал Кацу, одетому в поношенную байкерскую куртку, короткий приказ: “Умри!”

Особняк Берглундов в Джорджтауне, впрочем, имел свое лицо. Насколько знал Кац, Уолтер и Патти не сами выбрали этот дом, но он тем не менее отражал безупречный вкус обеспеченных слов городского общества, как и ожидал Ричард. Черепичная крыша, многочисленные мансарды и большие окна, выходящие на маленькую лужайку. Над кнопкой звонка висела латунная табличка со сдержанной надписью, сообщавшей о существовании “Треста “Лазурные горы”.

Дверь отворила Джессика Берглунд. Кац в последний раз видел ее, когда она была школьницей, и теперь расплылся в довольной улыбке, обнаружив, какой она стала взрослой и женственной. Лицо у нее было сердитое и рассеянное – она едва поздоровалась с гостем.

– Привет… – сказала она. – Идите на кухню.

Джессика взглянула через плечо. В конце длинного коридора с паркетным полом стояла девушка-индианка.

– Привет, Ричард. – Она нервно помахала.

– Секунду, – произнесла Джессика. Она пошла по коридору, и Кац со своей сумкой последовал за ней, миновав просторную комнату, где стояли столы и шкафы с выдвижными ящиками, и другое помещение, поменьше, где он заметил круглый стол. Здесь пахло теплыми полупроводниками и свежей бумагой. На кухне стоял большой деревянный стол, который Кац помнил со времен Сент-Пола.

– Пожалуйста, подождите минутку, – сказала Джессика, проходя вместе с Лалитой в кабинет в дальней части дома.

– Я – представитель молодежи, – донеслось до Каца. – Договорились? Я моложе вас. Понятно?

– Да, конечно. Поэтому так хорошо, что вы приехали. Я просто хочу сказать, что немногим старше.

– Вам двадцать семь?

– Это значит, что я стара?

– Сколько вам было лет, когда у вас появился мобильник? Во сколько лет вы начали выходить в интернет?

– Я училась в колледже. Но, Джессика, послушайте…

– Между колледжем и старшей школой – огромная разница. И люди сейчас совершенно по-другому общаются. Потому что мои ровесники начали учиться гораздо раньше, чем вы.

– Я знаю. И даже не думаю спорить. Я действительно не понимаю, отчего вы так на меня сердиты.

– Почему я сердита? Вы внушили моему отцу, что прекрасно разбираетесь в молодежи, но вы совершенно не разбираетесь и только что это продемонстрировали.

– Джессика, я знаю разницу между эсэмэс и электронной почтой. Я оговорилась, потому что устала. Всю неделю я не высыпалась. С вашей стороны нечестно делать из мухи слона.

– Вы когда-нибудь посылали эсэмэс?

– Я в этом не нуждаюсь, у меня смартфон. То же самое, только лучше.

– Нет, не то же самое! О господи. Вот я о чем и говорю. Если в старшей школе у вас не было мобильника, вы не понимаете, что телефон очень, очень отличается от электронной почты. Это совершенно иной способ общения. У меня есть друзья, которые почти совсем не пользуются электронной почтой. И если вы с папой хотите выступать перед студентами, очень важно, чтоб вы это понимали.

– Ну хорошо. Сердитесь. Сердитесь, сколько вам угодно. Но мне сегодня еще нужно поработать, а потому, пожалуйста, оставьте меня в покое.

Джессика вернулась на кухню, качая головой и сурово сжав челюсти.

– Простите, – произнесла она. – Вы, наверное, хотите в душ и поесть. Наверху столовая, можете пользоваться ею в свое удовольствие. Тут есть… э… – Она рассеянно огляделась. – Есть салат и паста, которую можно разогреть. А еще хлеб. Больше ничего мать так и не купила, хотя на выходные собирается полный дом гостей.

– Не беспокойтесь, – ответил Кац. – У меня с собой пара сэндвичей.

– Ничего страшного, я поднимусь в столовую и посижу с вами. Просто в доме небольшой бардак. – Она переплела пальцы. – Ох уж мне этот наш дом.

– Успокойтесь, – сказал Кац. – Я очень рад вас видеть.

– И как родители тут живут без меня? Не понимаю. Каким образом они вообще существуют, начиная с мелочей? – Джессика закрыла дверь и понизила голос. – Одному Господу известно, что она ест. Судя по маминым словам, питается исключительно хлопьями, молоком и бутербродами с сыром. И бананами. Ну и где все это? В холодильнике даже молока нет.

Кац неопределенно развел руками, давая понять, что он тут ни при чем.

– Знаете, как бывает, – продолжала Джессика. – Я немного разбираюсь в национальной индийской кухне, потому что в колледже у меня много друзей-индусов. Давным-давно, когда я впервые сюда приехала, то попросила научить меня готовить какие-нибудь национальные блюда, например бенгальские – она ведь там родилась. Я очень уважаю чужие традиции, и я подумала, что мы приготовим вместе что-нибудь вкусное и будем сидеть за столом, как настоящая семья. Я подумала, что это очень прикольно, потому что она индианка, а я интересуюсь кулинарией. Но она рассмеялась и сказала, что даже яичницу не умеет жарить. Родители у нее инженеры и в жизни не готовили сами. Вот так все и закончилось.

Кац улыбнулся, радуясь тому, каким безупречным образом в этой девушке сочетались черты обоих родителей. Она говорила как Патти и сердилась как Уолтер, в то же время оставаясь собой. Светлые волосы Джессики были зачесаны назад, а строго приподнятые брови придавали ей удивленное и насмешливое выражение. Его ни в малейшей степени не влекло к ней, и поэтому Джессика нравилась ему еще сильнее.

– Так где же все остальные? – спросил он.

– Мама в спортивном центре. Работает. А папа… даже не знаю. У него какая-то важная встреча в Вирджинии. Он велел передать, что увидится с вами утром. Он надеялся приехать вечером, но что-то помешало.

– А когда мама вернется?

– Думаю, поздно. Боюсь, сейчас это неочевидно, но раньше она была просто потрясающей матерью. Вкусно готовила, делала так, что гости чувствовали себя как дома, ставила цветы в вазочку у постели. Боюсь, все это уже в прошлом…

Джессика в непривычной роли хозяйки повела Каца по узкой черной лестнице и показала просторные комнаты на втором этаже, которые служили гостиной и столовой, а также маленькую комнатку, где стояли компьютер Патти и раскладной диван. На третьем этаже находилась “гостевая”.

– Вообще-то это спальня моего брата, – сказала Джессика, – но, честное слово, с тех пор как родители сюда переехали, он и десяти дней тут не прожил.

Здесь действительно не было никаких следов присутствия Джоуи, только еще несколько предметов безупречной мебели.

– Как там у него дела?

Джессика пожала плечами:

– Вряд ли стоит спрашивать об этом у меня…

– Вы не общаетесь?

Она удивленно взглянула на Каца широко раскрытыми, слегка выпуклыми глазами:

– Иногда общаемся.

– И в чем же дело? Какова ситуация?

– Ну, он стал республиканцем, так что разговоры редко бывают приятными.

– А.

– Здесь полотенце. А мочалка вам нужна?

– Нет, никогда ими не увлекался.

Когда полчаса спустя Ричард вернулся вниз, вымывшись и переодевшись в чистую футболку, то обнаружил в столовой ужин. Джессика сидела на дальнем конце стола, крепко скрестив руки на груди, – она вообще напоминала туго закрученную спираль – и наблюдала за тем, как он ест.

– Кстати, поздравляю, – сказала она. – Так странно было, когда вдруг повсюду зазвучали ваши песни. Все их слушают.

– А вы? Что вам нравится?

– Я больше люблю звуки дикой природы. Например, Африки и Южной Америки. Но ваш диск мне тоже понравился. Озеро я узнала.

Возможно, она на что-то хотела намекнуть – а может быть, и нет. Не рассказала ли Патти дочери о том, что произошло на озере? Джессике – но не Уолтеру?

– В чем дело? – поинтересовался Кац. – Ты как будто не ладишь с Лалитой.

Глаза Джессики вновь расширились, то ли удивленно, то ли насмешливо.

– Что?

– Ничего. Просто в последнее время родичи слегка выводят меня из терпения.

– У меня такое ощущение, что Лалита – это яблоко раздора для твоих родителей.

– Хм…

– По-моему, она хорошая девушка. Умная, энергичная, преданная делу.

– Хм…

– Ты что-то хочешь сказать?

– Нет! Просто думаю, что она положила глаз на папу. А мама страшно расстроена. Ей приходится наблюдать все это. Мне просто кажется… когда человек женат, не надо к нему лезть, ведь так? Женатые – по ту сторону черты. Я права?

Кац кашлянул, понятия не имея, к чему она клонит.

– Теоретически – да, – сказал он. – Но с возрастом жизнь делается сложнее.

– Это не значит, что я обязана ее любить. Или принимать. Не знаю, в курсе ли вы, но она живет в нашем доме, наверху. Она постоянно здесь. Чаще, чем моя мама. По-моему, это несправедливо. Лично я думаю, что ей лучше переехать и найти собственное жилье. Но папа, кажется, считает иначе.

– Почему он не хочет, чтобы она съехала?

Джессика натянуто и печально улыбнулась:

– У моих родителей масса проблем. Я имею в виду, в браке. Не нужно быть ясновидящим, чтобы это понять. Во-первых, у мамы депрессия. Уже много лет. И она не может из нее выбраться. Но они любят друг друга – я знаю, что любят, и поэтому мне неприятно смотреть на то, что здесь творится. Если она, в смысле Лалита, уедет, у мамы, возможно, появится шанс…

– Вы с матерью очень близки?

– Нет. Честно говоря, нет.

Кац ел молча и ждал, пока она продолжит. Ему посчастливилось застать Джессику в таком состоянии, когда она готова была излить душу первому попавшемуся.

– То есть она пытается со мной поладить, – объяснила девушка, – но у мамы просто талант говорить не то, что нужно. Она не уважает мое мнение. Хотя я, в общем-то, разумный и взрослый человек, который способен сам решать. В колледже у меня был парень, просто замечательный, а мама терпеть его не могла. Как будто боялась, что я выйду за него замуж. Она постоянно над ним смеялась. Это был первый мой настоящий парень, и мне хотелось извлечь максимум удовольствия, но мама не оставляла нас в покое. Однажды мы с ним решили провести выходные вместе, походить по музеям, а потом посмотреть на гей-парад. Мы приехали сюда, и мама начала спрашивать, нравится ли ему, когда девушки показывают грудь на студенческих вечеринках. Она прочитала какую-то дурацкую статью в журнале – якобы парни поощряют девчонок показывать грудь. Я сказала: нет, мама, это тебе не Вирджиния, у нас в колледже такого не бывает и вообще это давным-давно устарело; может быть, молодежь на Юге и развлекается подобными глупостями, но мои друзья не такие, как там описано. Мама не оставила нас в покое, она продолжала расспрашивать Уильяма, что он чувствует, когда видит женскую грудь. И сделала вид, что крайне удивилась, когда он ответил, что его это не интересует. Она ведь знала, что он говорит искренне, и потом, Уильям страшно смутился оттого, что мать его подружки вдруг заговорила о таких вещах, но мама притворилась, что не поверила. С ее точки зрения, все это была милая шутка. Она хотела, чтобы я посмеялась над Уильямом. Да, иногда с ним бывало нелегко, но, честное слово, разве я не вправе сама разобраться?

– Патти беспокоится о тебе. Она хочет, чтобы ты вышла замуж за достойного человека.

– Но я не собиралась за него замуж, в том-то и дело!

Кац невольно взглянул на грудь, которую Джессика закрывала плотно переплетенными руками. У нее, как и у матери, была небольшая грудь, но сама она была далеко не так хорошо сложена. Он подумал, что перенес свою любовь к Патти на ее дочь, за исключением того, что ему не хотелось переспать с Джессикой. Ричард понял, что Уолтер имел в виду, когда сказал, что Джессика внушает старшим надежду на будущее. Перед ней были открыты все пути.

– Ты проживешь хорошую жизнь, – сказал Кац.

– Спасибо.

– У тебя умная голова. Я очень рад встрече.

– Да. Взаимно, – ответила Джессика. – Не помню даже, когда мы с вами виделись в последний раз. Кажется, я училась в школе.

– Ты работала на благотворительной кухне. Мы пошли туда с твоим отцом, чтобы посмотреть на тебя.

– А, я хотела, чтоб у меня было хорошее резюме. Набрала семнадцать внешкольных занятий и носилась как ракета.

Кац положил себе еще пасты – с оливками и какой-то зеленью. Ну да, руккола. Он вновь в кругу респектабельного семейства. Кац спросил у Джессики, что она будет делать, если ее родители разведутся.

– Ого… даже не знаю, – ответила девушка. – Надеюсь, что не разведутся. А вы думаете, есть шанс? Это папа вам сказал?

– Я не стал бы исключать такую возможность..

– Значит, я пополню статистику. Половина моих друзей – из неполных семей. Но я никогда не думала, что это может случиться с нами. Пока не появилась Лалита.

– Ну, знаешь ли, для измены нужны двое. Не спеши винить ее во всем.

– Поверьте, папу я не обеляю. Он тоже виноват. Я слышу это в его голосе, и мне очень… неприятно. Неправильно. Ведь я всегда считала, что хорошо знаю папу. Но, видимо, я ошибалась.

– А как насчет мамы?

– Разумеется, она не в восторге.

– Нет, но если бы именно она захотела развода? Что бы ты тогда сказала?

Изумление заставило Джессику позабыть обо всем, что говорила Патти.

– Сомневаюсь, что ей бы этого захотелось, – сказала девушка. – Разве что папа бы ее заставил.

– Она достаточно счастлива в браке?

– Ну, Джоуи говорит, что нет. Думаю, мама наговорила Джоуи много такого, о чем не знаю я. Или просто он врет, чтобы меня расстроить. То есть она все время смеется над папой, но это ведь ничего не значит. Мама всегда надо всем смеется, и надо мной тоже, конечно, – когда меня нет поблизости и я не могу услышать. С ее точки зрения, мы такие забавные, и от этого я просто на стенку лезу, но она очень нас любит. Сомневаюсь, что она хоть раз думала о том, чтобы все изменить.

Кац задумался, правда ли это. Патти сама четыре года назад говорила, что не намерена оставлять Уолтера. Но тело Каца упорно твердило об обратном, да и Джоуи, возможно, разбирался в вопросах материнского счастья лучше сестры.

– Твоя мама – странный человек…

– Когда я не злюсь, то переживаю за нее, – призналась Джессика. – Она очень умная и всегда мечтала лишь о том, чтобы быть хорошей матерью. Когда у меня будут дети, я ни за что не буду сидеть дома целый день, это уж точно.

– То есть ты тем не менее хочешь детей. Невзирая на проблему перенаселения.

Джессика округлила глаза и покраснела.

– Одного или двух. Если встречу правильного мужчину. Что маловероятно в Нью-Йорке.

– Нью-Йорк – жестокий город.

– Спасибо, что сказали. Я никогда в жизни не чувствовала себя такой маленькой, почти невидимой, приниженной, как в последние восемь месяцев. Я думала, Нью-Йорк – отличное место, чтобы найти вторую половинку, но все парни здесь либо неудачники, либо придурки, либо женаты. Это ужасно. То есть я не красавица, вовсе нет, но, по-моему, вполне стою пяти минут вежливого разговора. Прошло уже восемь месяцев, а я по-прежнему жду этих пяти минут. Мне даже больше не хочется развлекаться, это так деморализует…

– Дело не в тебе. Ты красивая девочка. Возможно, ты слишком хороша для Нью-Йорка. Там же все основано на неприкрытой выгоде…

– Но почему здесь столько девушек, похожих на меня, и так мало парней? Может быть, нормальные парни едут в другое место?

Кац принялся вспоминать молодых людей из числа своих нью-йоркских знакомых, включая прежних приятелей по “Ореховому сюрпризу”, и понял, что не может назвать ни одного, кто был бы достоин свидания с Джессикой.

– Девушки приезжают, чтобы заниматься издательским делом, искусством и всякими некоммерческими штуками. А мужчин интересуют бизнес и музыка. Происходит так называемый эффект самоотбора. Все девушки хороши и интересны, а парни – сплошь придурки вроде меня. Не принимай близко к сердцу.

– Мне бы так хотелось хоть раз сходить на приличное свидание.

Кац пожалел, что похвалил внешность Джессики. Это могло показаться флиртом, и он надеялся, что девушка не восприняла его слова в качестве приглашения. К сожалению, Джессика, видимо, именно так и подумала.

– Вы действительно придурок? – уточнила она. – Или наговариваете на себя?

В ее голосе прозвучала пугающая нотка заигрывания. Кац решил, что нужно пресечь это в корне.

– Я приехал, чтобы помочь твоему папе, – сказал он.

– Ничего дурного я здесь не вижу, – поддразнила она.

– Поверь мне, я плохой человек. – Ричард постарался взглянуть на Джессику как можно суровее и убедился, что она слегка напугана.

– Не понимаю… – произнесла девушка.

– Я тебе не союзник на индийском фронте. Я твой враг.

– Что? Почему? В чем дело?

– Говорят тебе, я плохой человек.

– О господи. Ну и ладно. – Высоко подняв брови, Джессика обвела взглядом стол – смущенная, испуганная и одновременно раздосадованная.

– Между прочим, паста – просто объедение. Спасибо тебе за то, что ты ее приготовила.

– Не стоит благодарности. Салат тоже ешьте. – Она поднялась из-за стола. – А я, пожалуй, пойду наверх и почитаю. Скажите, если что-нибудь еще понадобится.

Кац кивнул, и Джессика вышла. Ему было жаль девушку, но в Вашингтон он приехал по грязному делу и не видел смысла подслащать пилюлю. Закончив с ужином, он внимательно изучил обширную библиотеку Уолтера и еще более объемное собрание дисков, после чего поднялся в комнату Джоуи. Ему хотелось зайти к Патти, а не сидеть и не ждать, когда она сама к нему придет. Ждать – слишком уязвимая позиция, вовсе не в духе Каца. В обычное время он терпеть не мог беруши, потому что от них звенело в ушах, но сейчас Кац вставил затычки, чтобы не прислушиваться к шагам и голосам.

На следующее утро он сидел в комнате до девяти часов, прежде чем спуститься по черной лестнице в поисках завтрака. На кухне было пусто, но кто-то – скорее всего Джессика – приготовил кофе и поставил на стол фрукты и оладьи. На улице шел легкий весенний дождь, окропляя нарциссы в крошечном заднем дворе и крыши соседних домов. Услышав голоса, Кац зашагал по коридору с кофе и оладьей и увидел Уолтера, Джессику и Лалиту. Свежие, с мокрыми от душа волосами, они ждали его в комнате для совещаний.

– Отлично, вот и ты, – сказал Уолтер. – Можно приступать.

– Я понятия не имел, что мы начнем так рано.

– Уже девять, – заметил Уолтер. – У нас рабочий день.

Они с Лалитой сидели бок о бок за большим столом. Джессика устроилась на дальнем конце со скрещенными на груди руками, источая скепсис и явно готовясь к обороне. Кац сел напротив.

– Ты хорошо спал? – поинтересовался Уолтер.

– Отлично. А где Патти?

Уолтер пожал плечами:

– К нам она не присоединится, если ты об этом.

– Мы пытаемся достичь цели, – сказала Лалита. – И вовсе не намерены целый день смеяться по поводу того, что ничего добиться невозможно.

Взгляд Джессики перебегал с одного на другого: девушка наблюдала. Присмотревшись, Кац заметил, что глаза у Уолтера обведены жуткими темными кругами, а пальцы, лежащие на столе, то ли дрожат, то ли нервно барабанят. Лалита тоже казалась слегка усталой – ее лицо приобрело синеватый оттенок, как всегда бывает у людей с темной кожей, когда они бледнеют. Наблюдая за положением их тел – за тем, как они сознательно отстраняются друг от друга, – Кац подумал, что, возможно, взаимное притяжение уже сыграло свою роль. Уолтер и Лалита казались угрюмыми и виноватыми, словно любовники, вынужденные соблюдать сдержанность на публике. Или, наоборот, как люди, которые еще ни о чем не договорились и потому недовольны друг другом. Ситуация, во всяком случае, была достойна внимательного изучения.

– Итак, начнем с главной проблемы, – сказал Уолтер. – Она заключается в том, что никто в наше время не решается сделать вопрос о перенаселении предметом общенациональной дискуссии. Потому что это угнетает. Потому что новость далеко не свежа. Потому что, как и в случае с глобальным потеплением, мы еще не достигли той точки, когда последствия становятся очевидными. Потому что политики начинают казаться расистами, если убеждают бедных и необразованных людей обзаводиться меньшим количеством детей. Размер семьи обратно пропорционален экономическому статусу – как и возраст, в котором девушки начинают рожать, – и с точки зрения статистики это серьезная проблема. Можно сократить прирост населения вдвое, если женщины начнут рожать не в восемнадцать, а в тридцать пять. Крысы размножаются гораздо быстрее леопардов, потому что половая зрелость у них наступает намного раньше.

– Не вполне удачная аналогия, – вставил Кац.

– Вот именно, – сказал Уолтер. – Мы снова говорим как приверженцы элитаризма. Леопарды – высшие существа по сравнению с крысами или кроликами. Вот другая сторона проблемы: мы ставим бедняков на одну доску с грызунами, когда пытаемся привлечь внимание к высокой рождаемости в их среде или к тому, что они рано обзаводятся детьми.

– По-моему, можно провести аналогию и с сигаретами, – подала голос Джессика со своего конца стола. Было видно, что она получила образование в престижном колледже и научилась вести дискуссии на семинарах. – Люди, у которых есть деньги, покупают золофт и занакс. Облагая налогами сигареты – ну или алкоголь, – мы наносим тяжелый удар по беднейшим слоям населения, потому что поднимаются цены на дешевую гадость.

– Правильно, – сказал Уолтер. – Очень дельное замечание. И к религии это тоже относится, поскольку она – настоящий наркотик для людей, лишенных экономического потенциала. Если мы выступим против религии, которая является для нас серьезным противником, то нанесем удар по экономически не защищенным слоям населения.

– Оружие тоже, – добавила Джессика. – Охота – удовольствие для бедных.

– Ха, скажите это мистеру Хэйвену, – резко возразила Лалита. – Или Дику Чейни.

– По-моему, Джессика права, – сказал Уолтер.

Лалита обернулась к нему:

– Да? Я так не думаю. Каким образом охота связана с ростом населения?

Джессика нетерпеливо закатила глаза.

День предстоит долгий, подумал Кац.

– Все это завязано на одной проблеме – проблеме личных свобод, – сказал Уолтер. – Люди стремятся в Америку за деньгами и свободой. Если у тебя нет денег, ты все яростней цепляешься за свои права. Даже если курение разрушает твои легкие, даже если тебе не на что кормить детей, даже если их убивают маньяки, вооруженные винтовками. Ты можешь быть беден, но никто не может лишить тебя главного права – права разрушить свою жизнь любым доступным способом. Этот урок хорошо выучил Билл Клинтон – невозможно выиграть выборы, урезая свободы человека. Особенно те, что касаются оружия.

Лалита послушно кивнула в знак согласия, даже не думая обижаться, и ситуация прояснилась для Каца. Лалита умоляла, а Уолтер крепился. Он был в своей стихии, в персональной твердыне и мог изъясняться символически. Уолтер совершенно не переменился со студенческих лет.

– Ваш противник, – сказал Кац, – это свободный рынок. Если только вы не намерены вообще воспретить людям размножение, то проблема вовсе не в гражданских правах и свободах. У вас нет никаких шансов остановить рост населения, в первую очередь потому, что уменьшение количества детей означает ограничение экономического развития. Так? Вопрос роста – отнюдь не второстепенный в идеологии свободного рынка. Это самая суть капитализма. Так? Когда создаешь свободный рынок, то вычеркиваешь из списка такие мелочи, как окружающая среда. Какое там ваше любимое словечко?.. “Внешние эффекты”?

– Именно так, – подтвердил Уолтер.

– Сомневаюсь, что экономическая теория успела сильно измениться с тех пор, как мы закончили школу. Она заключается в том, что никакой теории на самом деле нет. Так? Капиталисты не говорят о рамках и пределах, потому что основная их цель – бесконечный рост капитала. Если хотите, чтобы вас услышали в экономических кругах, если хотите вращаться в капиталистической культуре, то нет смысла говорить о перенаселении. Это бессмысленно. Вот в чем ваша главная проблема.

– Тогда, возможно, следует поставить точку, – сухо сказала Джессика. – Раз уж мы ничего не можем сделать.

– Не я эту проблему придумал, – заметил Кац. – Я всего лишь на нее указал.

– Нам известно, что такая проблема существует, – ответила Лалита. – Но мы – прагматики. Мы не стремимся низвергнуть всю систему, но лишь пытаемся смягчить последствия. Нужно продолжить культурный диалог в условиях кризиса, прежде чем станет слишком поздно. Проблему перенаселения надо решать так же, как Альберт Гор решает проблему климатических изменений. У нас есть миллион долларов наличными, и мы можем предпринять некоторые практические шаги немедленно.

– Честно говоря, я не прочь низвергнуть систему, – сказал Кац. – Если соберетесь, можете на меня рассчитывать.

– В нашей стране система не может быть уничтожена именно из-за наличия свобод, – объяснил Уолтер. – Свободный рынок в Европе разбавлен социализмом, потому что европейцы не настолько зациклены на правах личности. И потом, рост населения у них ниже, несмотря на сопоставимый доход. Европейцы более рациональны по сути своей. А в Америке спорить о правах нерационально. Это уровень эмоций, классового негодования, вот почему наши свободы так легко эксплуатировать. И поэтому я хочу вернуться к примеру Джессики с сигаретами.

Джессика кивнула, словно в знак благодарности.

В коридоре послышались шаги – кто-то в обуви на каблуках прошел на кухню. Видимо, Патти. Кац, мечтая о сигарете, подвинул к себе пустую кофейную кружку Уолтера и отщипнул жевательного табака под неодобрительным взглядом Джессики.

– Позитивные социальные изменения происходят сверху вниз, – продолжал Уолтер. – Главный врач службы здравоохранения публикует свой отчет, образованные люди его читают, умная молодежь начинает понимать, что курить вредно, а вовсе не круто, и количество курильщиков в стране сокращается. Или же Роза Паркс садится в автобус, студенты узнают об этом, устраивают марш протеста в Вашингтоне, едут на Юг, и внезапно возникает национальное движение за гражданские права. Мы достигли того этапа, когда всякий образованной человек способен понять суть проблемы, связанной с ростом населения. Значит, следующий шаг – сделать эту тему привлекательной для образованной молодежи.

Пока Уолтер рассуждал о молодежи, Кац старательно прислушивался к тому, что делает в кухне Патти. Нелепость ситуации наконец дошла до него. Патти, о которой он мечтал, не любила Уолтера. Домохозяйка, которая не желает больше быть домохозяйкой, а хочет переспать с рок-звездой. Но вместо того, чтобы подойти к Патти и признаться, что хочет ее, Кац продолжал сидеть здесь, словно студент, и выслушивать интеллектуальные фантазии старого друга. Что-то в Уолтере выбивало его из колеи. Кац чувствовал себя насекомым, попавшим в липкую семейную паутину. Он изо всех сил старался быть любезным с Уолтером, потому что тот ему нравился; если бы он его раздражал, Кац, возможно, не желал бы Патти. А если бы он ее не желал, то скорее всего не сидел бы здесь. Ну и бардак.

Шаги Патти приближались. Уолтер замолчал и сделал глубокий вдох, явно собираясь с силами. Кац повернулся к двери вместе со стулом. Вот она. Свежая и бодрая мать семейства, но тем не менее с червоточинкой. На Патти были черные сапоги, облегающая, красная с черным жаккардовая юбка и шикарный короткий плащ – в этом наряде она казалась красавицей и в то же время не походила на саму себя. До сих пор Кац видел ее только в джинсах.

– Привет, Ричард, – сказала она, взглянув на гостя. – Всем привет. Как дела?

– Мы только что начали, – сказал Уолтер.

– Тогда не буду вам мешать.

– А ты принарядилась, – заметил он.

– Пройдусь по магазинам, – ответила Патти. – Увидимся вечером, если не разбежитесь.

– Ты приготовишь ужин?

– Нет, я до девяти на работе. Если хотите, могу что-нибудь приготовить прямо сейчас, прежде чем уйти.

– Это было бы просто замечательно, – сказала Джессика, – потому что мы намерены совещаться целый день.

– Ну а я была бы рада приготовить ужин, если бы не работала по восемь часов.

– Никаких проблем, ма. Поедим в городе.

– Похоже, это и впрямь наилучший вариант, – согласилась Патти.

– Итак, – сказал Уолтер.

– Итак, – повторила жена. – Надеюсь, все отлично проведут время.

После чего, раздосадовав одних, разочаровав других и попросту не обратив внимания на третьих, она зашагала по коридору. Лалита, которая стучала по клавиатуре своего блэкберри с той самой секунды, как Патти заглянула в комнату, казалась откровенно несчастной.

– Она действительно работает семь дней в неделю или что? – уточнила Джессика.

– Вроде нет, – ответил Уолтер. – Сам не знаю, что стряслось.

– Но причина есть всегда, не так ли, – пробормотала Лалита.

Джессика обернулась, немедленно избрав ее следующей жертвой:

– Скажете, когда закончите со своим письмом, ладно? А мы посидим и подождем, пока вы допишете. Договорились?

Лалита, поджав губы, продолжала печатать.

– Может быть, займешься этим позже? – негромко спросил Уолтер.

Лалита шмякнула телефон на стол.

– Хорошо, – ответила она. – Я готова.

Получив дозу никотина, Кац почувствовал себя лучше. Патти явно бунтовала, а бунт – это хорошо. От его внимания не ускользнуло и то, что она принарядилась. Зачем? Чтобы предстать перед ним. Но для чего тогда работать в пятницу и субботу? Чтобы избегать встречи. Да, да, поиграть в прятки, точь-в-точь как он сам играл с ней. Теперь, когда Патти ушла, Кац мог лучше разглядеть ее, без помех получать от нее сигналы, представлять, как он дотрагивается до ее красивой юбки, и вспоминать, как Патти хотела его в Миннесоте.

Тем временем продолжался разговор о перенаселении. Первая конкретная задача, сказал Уолтер, – придумать проекту название. Сам он предложил “Молодежь против безумия” (в память о “Молодежи против фашизма”). Уолтер считал – и Кац с ним согласился, – что это отличная песня. Но Джессика настаивала, что название должно содержать утверждение, а не отрицание. За, а не против.

– Людям не нравится все, что отдает элитаризмом или неуважением к чужому мнению. Не надо твердить им о том, чего они не должны. Нашей темой должен быть позитивный выбор, который мы делаем сообща.

Лалита предложила название “Во имя живых”, которое неприятно резануло ухо Каца. Джессика ответила ей уничтожающей насмешкой. Все утро собравшиеся спорили – с точки зрения Каца, им до крайности недоставало хорошего специалиста по пиару. Они отбросили “Одну планету на всех”, “Свежий воздух”, “Презервативы без границ”, “Союз рожденных”, “Свободное пространство”, “Качество жизни”, “Убежище” и “Довольно!” (Кацу понравилось, но остальные сказали, что это чересчур негативно; тем не менее он решил назвать так новую песню или будущий альбом). Они обсудили “Накормить живущих”, “Будь разумен”, “Здравомыслящие”, “Достойный путь”, “Сила в малом”, “Меньше значит лучше”, “Не спеши”, “Ты, и больше никого”, “Без детей”, “Обеспечь себя”, “Не рожай”, “За снижение рождаемости”, “Да здравствуют люди”, “Ноль – хорошее число”, “Нажми на тормоз”, “Сократи семью”, “Остынь”, “Сойди с ноги соседа”, “Больше места для меня”, “Вздохни свободней”, “Цени то, что есть”, “Дети – в прошлом”, “Конец детства”, “Мой выбор – не рожать”, “Семья – это двое” и “Куда спешить?” – и отклонили все варианты. С точки зрения Каца, происходящее доказывало несостоятельность проекта в целом и омерзительность заигрывания с публикой в частности, но Уолтер продолжал дискуссию оптимистично и рассудительно, как всякий человек, который провел долгие годы в вакууме неправительственных организаций. Невероятнее всего было то, что в это дело он намеревался вложить настоящие деньги.

– По-моему, следует остановиться на варианте “Свободное пространство”, – наконец сказал он. – Мне нравится, что там есть слово “свобода”, вполне в духе либерального Запада. Если у нас получится, можно будет назвать так все движение, а не только инициативную группу. Проект “Свободное пространство”.

– Неужели это название лишь меня одну наводит на мысль о парковках? – поинтересовалась Джессика.

– Не такая уж плохая ассоциация, – заметил Уолтер. – Все мы знаем, как нелегко бывает найти место для стоянки. Меньше людей на планете – больше парковочных мест. Очень наглядный пример того, чем плохо перенаселение.

– Надо проверить, не запатентовано ли это название, – напомнила Лалита.

– К черту патенты, – сказал Кац. – Буквально все расхожие выражения превращены в товарные знаки.

– Можем расставить слова пошире, – отозвался Уолтер. – Если на нас подадут в суд, построим свою защиту на концепте свободного пространства. По-моему, неплохо придумано. “Словам тоже нужен простор”.

– Но лучше, конечно, не доводить до суда, – намекнула Лалита.

Вечером, когда собравшиеся перекусили сэндвичами, а Патти вернулась домой и снова прошла мимо, никому не сказав ни слова (Кац успел заметить ее черные спортивные брюки), комитет под названием “Свободное пространство” выработал план действий для двадцати пяти активистов, которых Лалита вознамерилась привлечь к работе. Она предложила провести в конце лета музыкально-пропагандистский фестиваль на козьей ферме, ныне принадлежащей тресту “Лазурные горы”, на южной оконечности заповедника. Джессика немедленно раскритиковала этот план. Разве Лалита не понимает, что современная молодежь иначе относится к музыке? Недостаточно просто пригласить крупную звезду. Нужно разослать двадцать помощников в двадцать городов по всей стране, чтобы они организовали местные фестивали.

– Битва музыкантов, – сказал Кац.

– Да-да, вот именно, двадцать разных концертов! – подтвердила Джессика. Весь день она была прохладна с Ричардом, но, судя по всему, благодарна ему за то, что он помог ей усмирить Лалиту.

Учредив крупные денежные призы, они предложат пяти популярным группам в каждом из двадцати городов соревноваться за право выступить на концерте в Западной Вирджинии под эгидой “Свободного пространства”, причем в жюри будут сидеть звезды, которые одолжат немного своей харизмы делу борьбы с перенаселением и развенчания культа детей.

Кац, который даже по своим меркам поглотил колоссальное количество кофеина и никотина, впал в почти маниакальное состояние. Он соглашался со всем, о чем бы его ни просили – написать специальную песню для “Свободного пространства”, вернуться в Вашингтон в мае, чтобы встретиться с молодыми активистами и помочь в их обращении в истинную веру, выступить на нью-йоркской “битве музыкантов”, исполнить обязанности ведущего на фестивале в Западной Вирджинии, восстановить “Ореховый сюрприз” и уговорить нескольких звезд присоединиться к нему за судейским столом. С точки зрения Ричарда, это было все равно что подписывать пустые чеки: несмотря на поглощенные им разнообразные химические вещества, единственным веществом, определявшим его состояние, была пульсирующая, неотвязная мысль о том, что нужно увести Патти у Уолтера. Таков был ведущий ритм, а все остальное не имело отношения к делу. “Разрушь семью” – отличное название для песни. Как только семья будет разрушена, ему не придется исполнять обещаний.

Кац был так взвинчен, что в пять часов, когда совещание окончилось и Лалита вернулась в свой кабинет, чтобы приняться за реализацию планов, а Джессика ушла вниз, он согласился пойти в город с Уолтером. Он подумал, что это последний раз, когда они куда-то идут вместе. Случилось так, что внезапно прогремевшая модная группа “Ясноглазые”, в которой пел некий одаренный юноша по имени Конор Оберст, выступала в знаменитом вашингтонском клубе тем же вечером. Билеты были распроданы, но Уолтер вознамерился попасть за кулисы, повидать Оберста и завербовать его в “Свободное пространство”, и Кац, не в силах спуститься с небес на землю, сделал несколько довольно унизительных звонков и раздобыл пару проходок. Все лучше, чем слоняться вокруг дома, ожидая возвращения Патти.

– Поверить не могу, что ты это делаешь ради меня, – сказал Уолтер в тайском ресторане вблизи Дюпон-серкл – по пути они заглянули перекусить.

– Никаких проблем, старик. – Кац взял шампур, унизанный кусочками мяса, задумался, справится ли желудок с такой задачей, и решил, что нет. Вряд ли стоило это делать, но тем не менее он вновь вытащил жестянку с табаком.

– Похоже, мы наконец подошли к осуществлению тех вещей, о которых болтали в колледже, – сказал Уолтер. – Для меня это много значит.

Глаза Каца беспокойно блуждали по ресторану, останавливаясь на чем угодно, кроме собеседника. У него было такое ощущение, что он бросился головой в пропасть – еще летит, но вот-вот разобьется.

– Все в порядке? – спросил Уолтер. – Ты, кажется, нервничаешь.

– Я в норме.

– Я бы не сказал. Ты сегодня съел целую банку этой дряни.

– Не хочу дымить в твоем присутствии.

– Спасибо.

Уолтер съел мясо до последнего кусочка, а Ричард сплюнул жвачку в стакан с водой и немедленно ощутил спокойствие – таково было обманчивое воздействие никотина.

– Что у тебя с этой девушкой? – спросил он. – От вас буквально искры летят.

Уолтер покраснел и не ответил.

– Ты с ней спишь?

– Господи, Ричард. Не твое дело.

– То есть спишь?

– Нет. И это ни хрена не твое дело.

– Ты ее любишь?

– Хватит уже!

– Кстати, прекрасное название. “Хватит уже!” Непременно с восклицательным знаком. “Свободное пространство” звучит как-то старомодно.

– Зачем тебе непременно надо знать, спим мы или нет? Какая разница?

– Я всего лишь спрашиваю о том, что вижу.

– Мы с тобой разные люди. Ты понимаешь, что в мире есть и другие ценности помимо секса?

– Да, понимаю. Теоретически.

– Тогда заткнись, Ричард. Договорились?

Кац нетерпеливо оглянулся в поисках официанта. У него было скверное настроение, и все поступки и слова Уолтера раздражали его. Даже если он был слишком щепетилен, чтобы заняться Лалитой и предпочитал оставаться мистером Безупречным, – Кацу теперь было все равно.

– Пойдем-ка отсюда, – сказал он.

– Не раньше, чем я съем горячее. Ты, может быть, и не голоден, а я просто умираю.

– А, конечно. Ради бога.

Настроение у него окончательно упало час спустя, когда они стояли в толпе молодежи у входа в клуб. Кац уже несколько лет не бывал на концерте в качестве рядового зрителя; в последний раз он видел подросткового кумира, когда сам был подростком. Он привык к более взрослой аудитории на концертах “Травм” и “Орехового сюрприза” и забыл, что толпа юнцов – это совсем другое дело. От них веяло прямо-таки религиозной серьезностью. В отличие от Уолтера, который в своем неутомимом культурном любопытстве приобрел всю дискографию “Ясноглазых” и докучливо восхвалял их в ресторане, Кац знал лишь, что группа невероятно популярна. Они с Уолтером были как минимум вдвое старше всех, кто присутствовал в клубе, – парней с прилизанными волосами и их пухленьких подружек. Он чувствовал, что на него смотрят и узнают, пока они шли через пустой танцпол, и думал, что не так уж умно показываться на публике и одним своим присутствием выражать свое одобрение группе, о которой почти ничего не знаешь. Он гадал, что может быть хуже в подобных обстоятельствах – быть замеченным и стать предметом заискиваний или остаться стоять в темном углу, как положено старичкам.

– Попытаемся пройти за кулисы? – спросил Уолтер.

– Не могу, старик. Не хочется.

– Мы всего лишь представимся. Это займет одну минуту. Я попрошу разрешения заглянуть еще разок и объяснить поподробнее…

– Не хотелось бы. Я с ними не знаком.

Игравшая в перерыве музыка, которую традиционно выбирал хедлайнер, была безупречно эксцентрична. (Ричард, не раз выступавший в роли хедлайнера, видел в таком способе доказывать крутость своих музыкальных пристрастий, а потому предоставлял выбор микса товарищам по группе.) Тем временем техперсонал расставлял на сцене огромное количество микрофонов и инструментов, а Уолтер продолжал излагать историю Конора Оберста – он выпустил первый диск в двенадцать лет, сейчас живет в Омахе, его группа – скорее семья, нежели обычный рок-коллектив. Ясноглазые подростки текли в зал изо всех дверей (дурацкое название, рассчитанное на то, чтобы потешить самолюбие молодежи, с раздражением подумал Кац). Он чувствовал себя поверженным, и дело было не только в зависти или в том, что он пережил собственную славу. Кац скорее страдал из-за расколотости мира. Нация вела две безобразные войны, планета нагревалась, как духовка, а здесь, в клубе, вокруг него толпились сотни подростков, точные копии Сары – любительницы бананового кекса, со своими невинными устремлениями и притязаниями – на что? На чувства. На незрелое поклонение суперзнаменитой группе. На то, чтобы ритуально отречься на пару часов, в субботу вечером, от цинизма и гнева старшего поколения. Как и утверждала Джессика на сегодняшнем собрании, современные подростки не питали злобы ни к кому. Кац мог судить об этом по их одежде – она не отражала ни ярости, ни недовольства, которые подпитывали толпу в годы его юности. Подростки собрались не излить свой гнев, а отпраздновать найденный ими, целым поколением, более спокойный и респектабельный образ жизни, который отнюдь не случайно лучше гармонировал с идеологией потребления. А следовательно, гласил: умри, Кац.

Оберст вышел на сцену в одиночку, в зеленовато-голубом смокинге, проверил аппаратуру и спел несколько длинных песен соло. Этот мальчик действительно был талантлив, и тем более нестерпимым происходящее казалось Кацу. Имидж измученного жизнью задушевного певца, непростительное растягивание песен за все мыслимые рамки, изысканные преступления против традиций поп-музыки… Оберст воплощал собой искренность, а если вдруг прорывалась фальшивая нотка, он с неподдельным гневом говорил о том, как трудно быть искренним. Потом на сцену вышли прочие члены группы, в том числе три молоденькие бэк-вокалистки, сущие грации, в соблазнительных платьях. Шоу действительно получилось великолепное – Кац не в силах был унизиться до отрицания. Но он чувствовал себя единственным трезвым человеком в компании пьяниц. Единственным не верующим в обновление церкви. Его вдруг охватила острая тоска по Джерси-Сити, по улицам, убивающим любую веру. Ричарду казалось, что он что-то должен там доделать в своей раздробленной нише, прежде чем наступит конец света.

– Что скажешь? – весело спросил Уолтер в такси.

– Что я старею.

– А мне очень понравилось.

– Слишком много песен о подростковых любовных драмах.

– Все это – песни о надежде, – сказал Уолтер. – Невероятная пантеистическая попытка сохранить веру хоть во что-нибудь в мире, где правит смерть. Оберст в каждую песню вставляет слово “подняться”. Это название нового диска – “Подъем”. Та же религия, только без дурацких догм.

– У тебя поразительная способность восхищаться, – заметил Кац. И добавил, пока такси пробиралось в потоке машин по замысловатой развязке: – Сомневаюсь, что смогу принять участие в твоем проекте, Уолтер. Мне адски стыдно.

– Просто делай то, что можешь. Определи свои рамки. Если захочешь приехать в мае на пару дней и пообщаться с молодежью – может быть, даже переспать с какой-нибудь девушкой, – я не против. Это уже кое-что.

– Я подумываю о том, чтобы вновь заняться музыкой.

– Потрясающе! Отличная новость. Я бы предпочел, чтобы ты писал песни, нежели работал на нас. Только перестань, ради бога, строить дома.

– Возможно, мне это зачем-то нужно. Ничего не могу поделать.

В доме было темно и тихо, когда они вернулись, свет горел только на кухне. Уолтер сразу пошел спать, а Ричард ненадолго задержался внизу, решив, что Патти может услышать его и спуститься. Не считая прочих переживаний, он сейчас мечтал об обществе человека с чувством юмора. Он поел холодной пасты и выкурил на заднем дворе сигарету, потом поднялся на второй этаж и подошел к двери комнаты Патти. Судя по подушкам и одеялам, которые он видел накануне сложенными на кушетке, она спала именно тут. Дверь была закрыта, свет не горел.

– Патти, – позвал он так, чтобы она наверняка услышала, если не спит.

Кац прислушался, до звона в ушах.

– Патти, – повторил он.

Его тело не верило, что она спит, но, возможно, Патти просто не было в комнате – а Кацу отчего-то не хотелось открывать дверь и проверять самому. Недоставало легкого поощрения, подтверждения того, о чем говорили инстинкты. Он вернулся на кухню, доел пасту, прочел “Таймс”. В два часа ночи, все еще пьяный от никотина, с растущим раздражением, Кац вновь пошел наверх, постучал в дверь и вошел.

Патти сидела на кушетке в темноте, по-прежнему в спортивном костюме, и смотрела в никуда, сложив руки на коленях.

– Прости, – сказал Кац. – Ничего, что я заглянул?

– Ничего, – ответила она, не глядя на него. – Но лучше давай пойдем вниз.

Ощущая незнакомую тяжесть в груди, он спустился по черной лестнице на кухню. Это было сексуальное предвкушение, которого Кац не испытывал, казалось, со времен ранней юности. Патти, пройдя на кухню вслед за ним, закрыла лестничную дверь. Она была в мягких носках – их обычно носят немолодые женщины с усталыми ногами. Без каблуков она все равно была высокой – это, как всегда, приятно удивило Ричарда, и он вспомнил строчку из собственной песни: о том, что тело Патти словно создано для него. Вот к чему пришел постаревший Кац – он мог растрогаться от собственных стихов. И это предназначенное для него тело по-прежнему было весьма красиво, ни одна линия не резала глаз – что, несомненно, было результатом многочасовых занятий в спортзале. Крупными белыми буквами на черной футболке было написано “Выше!”.

– Я хочу чаю с ромашкой, – сказала она. – Будешь?

– Конечно. Кажется, такого никогда не пробовал.

– Жизнь прошла мимо тебя.

Патти зашла в кабинет и вернулась с двумя чашками кипятка, в которые бросила чайные пакетики.

– Почему ты не ответила, когда я поднялся в первый раз? – спросил Кац. – Я сидел на кухне два часа.

– Наверное, просто задумалась.

– Ты решила, что я ушел спать?

– Не знаю. Я просто думала… ни о чем, если ты меня понимаешь. А потом поняла, что ты наверняка захочешь со мной поговорить и что я обязана это сделать. И вот я здесь.

– Ты вовсе не обязана…

– Нет-нет, все в порядке, давай поговорим. – Она села за стол напротив Каца. – Хорошо прошел вечер? Джесси сказала, вы пошли на концерт.

– Мы – и еще восемьсот двадцатилетних мальчишек и девчонок.

– Ха-ха. Бедняжки.

– О, Уолтер отлично провел время.

– Не сомневаюсь. Он с таким энтузиазмом относится к современной молодежи.

Нотка неудовольствия в ее голосе воодушевила Каца.

– Я так понимаю, у тебя другая точка зрения?

– В общем, да. Мне никто не нужен, кроме собственных детей. Мои мне по-прежнему нравятся. Но остальные меня не волнуют.

Ее заразительный смех остался прежним. Несмотря на новую прическу и макияж, Патти теперь выглядела старше. Возраст работал только в одном направлении, и это было так очевидно, что внутренний голос советовал Кацу бежать, пока еще возможно. Он последовал инстинкту, приехав сюда, но между инстинктом и планом, как ему теперь становилось понятно, была большая разница.

– А что тебе в них не нравится? – спросил он.

– С чего бы начать? Во-первых, вьетнамки. Шлепанцы. Я их терпеть не могу. Как будто весь мир – это их спальня. И они даже не слышат это постоянное шлеп-шлеп-шлеп, потому что у них наушники в ушах. Стоит мне встретить на улице очередного подростка, как я немедленно прощаю сволочей-соседей, потому что они по крайней мере взрослые. Они хотя бы не ходят в шлепанцах и не стремятся доказать, какие они рассудительные и спокойные по сравнению с нами, старшими. Это меня раздражает, терпеть не могу видеть голые ноги в метро. Впрочем, всем остальным, наверное, приятно смотреть на красивые пальчики. Идеальные, восхитительные ноготки. Злятся только женщины, которые, к сожалению, уже слишком стары, чтобы заставлять окружающих любоваться пальцами у них на ногах.

– А я даже не заметил, что шлепанцы в моде.

– Жизнь и впрямь прошла мимо тебя.

В ее голосе было что-то механическое и несвязное – никакого знакомого поддразнивания, к которому Кац привык. В отсутствие поощрения исчезло и желание. Он начал сердиться на Патти за то, что она не такова, какой он ожидал ее увидеть.

– А кредитки? – продолжала она. – Пользоваться кредиткой, чтобы купить хот-дог или жвачку… Наличные – это же так старомодно. Я права? Наличные заставляют заниматься сложением и вычитанием, и вдобавок нужно уделить внимание человеку, который отсчитывает твою сдачу. В течение нескольких секунд ты уже не стопроцентно бесстрастен, тебе приходится покинуть собственный маленький мирок. Но кредитка тебя спасает – ты безразлично даешь ее продавцу и безразлично получаешь обратно.

– Да, примерно так и выглядела сегодняшняя толпа, – признал Кац. – Славные ребята, но чересчур погруженные в себя.

– Впрочем, лучше смириться. Джессика говорит, ты все лето будешь общаться с молодежью.

– Может быть…

– А я думала, ты уже окончательно решился.

– Да, но сейчас подумываю о том, чтобы отказаться. В общем, я так и сказал Уолтеру.

Патти встала, чтобы выбросить чайные пакетики, и замерла спиной к нему.

– Значит, это твой единственный визит, – сказала она.

– Да.

– Тогда мне следует извиниться за то, что я не спустилась раньше.

– Ты можешь в любое время навестить меня в городе.

– Да. Если пригласишь.

– Я тебя приглашаю.

Патти обернулась и прищурилась:

– Не играй со мной, ладно? Я не хочу видеть твою темную сторону, меня от этого тошнит. Договорились?

Он пристально взглянул на нее, пытаясь доказать, что говорит искренне, – пытаясь внушить это самому себе, – но взгляд Ричарда, казалось, только рассердил ее. Патти, качая головой, отступила в дальний угол.

– Как вы ладите с Уолтером? – сердито спросил он.

– Не твое дело.

– Целый день только и слышу. Что ты хочешь сказать?

Она покраснела:

– Что это не твое дело.

– Уолтер говорит, что не ахти.

– Что ж, так и есть. По большей части. – Патти вновь покраснела. – Но ты-то беспокоишься только об Уолтере, ведь так? О своем лучшем друге. Ты уже сделал выбор и дал мне понять, чье счастье тебя волнует больше. У тебя был шанс – и ты предпочел Уолтера.

Кац почувствовал, что теряет самообладание, и это было очень неприятно. Он ощутил давление в голове, нарастающий гнев, желание возразить. Ему показалось, что он вдруг превратился в Уолтера.

– Ты вынудила меня уехать, – сказал он.

– Ха-ха. “Прости, я не могу приехать в Филадельфию даже на день – из-за бедного Уолтера”?

– Это была всего минута. Полминуты. А ты потом в течение целого часа…

– …все портила. Я знаю. Знаю, знаю, знаю. Знаю. Я знаю, кто виноват. Знаю, что это я. Но, Ричард, ты ведь понимал, что мне трудней, чем тебе. Ты мог бы протянуть руку помощи! Например, не говорить о бедном Уолтере и его нежных чувствах, а вспомнить обо мне! Потому-то я и сказала, что ты уже сделал свой выбор. Возможно, ты этого еще не понял, но так оно и есть. Вот теперь с ним и живи.

– Патти…

– Возможно, я сама во всем виновата, но уж чего-чего, а времени на размышления у меня в последнее время было предостаточно, и я кое-что поняла. Я разглядела, кто ты такой и как живешь. Я прекрасно понимаю, как тебе нелегко оттого, что наша маленькая индианка не обращает на тебя внимания. О, тебе это так неприятно. Мир перевернулся вверх дном, поездка совершенно не удалась. Не исключено, что ты обхаживаешь Джессику, но тут уж я могу только пожелать удачи. Если получишь по носу, переключись на Эмили из строительного бюро. Но Уолтера она не интересует, а потому, полагаю, и тебе не нужна.

Кровь бросилась Кацу в лицо, его затрясло, как после хорошей дозы кокаина.

– Я приехал ради тебя, – сказал он.

– Не верю. Ты и сам себе не веришь. Ты не умеешь врать.

– А зачем бы еще мне приезжать?

– Не знаю. Тебя правда беспокоит проблема биоразнообразия и перенаселения?

Кац помнил, как неприятно было спорить с Патти по телефону. Она самым убийственным образом испытывала его терпение. Ричард не мог понять, отчего мирился с ее замашками. Наверное, оттого, что она хотела его, что бросилась за ним следом. Но теперь все это было в прошлом.

– Я так долго любила тебя, – продолжала Патти. – Ты вообще об этом знаешь? Я посылала бесчисленные письма, на которые ты не отвечал. Унизительный односторонний разговор. Ты вообще читал мои письма?

– Большинство.

– Ха. Не знаю, хорошо это или плохо. Впрочем, неважно, потому что теперь я всегда буду об этом помнить. Я провела три года в ожидании подарка, хотя и понимала, что он не принесет мне счастья. Но тем не менее я не переставала его желать. Ты был как наркотик, от которого невозможно отказаться. Всю жизнь я стремилась к отраве, которая наверняка бы меня убила. Но лишь вчера, когда я увидела твое истинное лицо, то поняла, что больше не нуждаюсь в наркотике. О чем я только думала? Ты ведь приехал ради Уолтера.

– Нет, – повторил Кац. – Ради тебя.

Она даже не слушала:

– Я чувствую себя старухой, Ричард. Быть человеком еще не значит жить. Это не поможет остановить время. У людей годы бегут еще быстрее…

– Ты не похожа на старуху. Ты прекрасно выглядишь.

– И это самое главное, правда? Я стала одной из тех женщин, которые тратят массу сил на то, чтобы хорошо выглядеть. Я могу по собственному желанию обзавестись идеальным телом. Все схвачено.

– Идем со мной.

Патти покачала головой.

– Поедем со мной. Уедем куда-нибудь и дадим Уолтеру свободу.

– Нет, – ответила она, – хоть мне и приятно наконец услышать эти слова. Я буду вспоминать о них, думая о минувших трех годах, и представлять, что могло бы произойти. Это обогатит мою и без того насыщенную фантазиями жизнь. Я представлю, что сижу у тебя дома, пока ты совершаешь мировое турне и трахаешь двадцатилетних девчонок. Или что я езжу с тобой и играю роль матери для твоих друзей-музыкантов – ну, знаешь, подаю им молоко и печенье в три часа ночи. Или что я стала твоей Йоко и все обвиняют меня в том, что ты выдохся. Или что я принялась закатывать ужасающие сцены и в конце концов до тебя дошло, что впустить меня в свою жизнь было ужасной ошибкой. Да я целые месяцы буду фантазировать не отрываясь.

– Не понимаю, о чем ты…

– Поверь, если б я сама себя понимала, мы бы не вели этот разговор. Я ведь действительно думала, будто знаю, чего хочу. Я понимала, что это плохо, но думала, что знаю. И вот ты здесь, как будто время остановилось.

– С той разницей, что Уолтер успел влюбиться в другую.

Патти кивнула:

– Ты прав. И знаешь что? Оказалось, что мне чертовски больно. Невероятно больно… – Ее глаза наполнились слезами, и она торопливо отвернулась, чтобы их скрыть.

Кац уже пережил несколько слезных сцен за этот день, но на сей раз впервые видел женщину, которая плакала от любви к другому. И ему это не понравилось.

– Он вернулся из Западной Вирджинии в четверг вечером, – сказала Патти. – Я могу тебе рассказать, раз уж мы старые друзья, ведь так? Он вернулся в четверг вечером и пришел ко мне – и случилось именно то, Ричард, чего я всегда хотела. Всегда. Всю мою взрослую жизнь. Я даже с трудом узнала его лицо, он как будто обезумел. Но я согласилась лишь по той причине, что он был уже как будто не здесь. Получилось своего рода прощание. Маленький подарок при расставании – чтобы показать, чего я лишаюсь навсегда. Потому что я слишком долго делала его несчастным. Теперь он готов к чему-то лучшему, но со мной ему ничего не светит… потому что я слишком долго делала его несчастным.

Судя по тому, что услышал Кац, он опоздал на два дня. Сорок восемь часов. Невероятно.

– Ты еще можешь все исправить, – сказал он. – Сделай его счастливым, будь хорошей женой. Он забудет эту девушку.

– Может быть… – Патти провела тыльной стороной ладони по глазам. – Если бы я была разумным человеком, то, вероятно, именно так и попыталась бы сделать. Потому что, знаешь, я всегда хотела победить. Я привыкла бороться. Но у меня появилось нечто вроде аллергии на разумные поступки. Я провела всю жизнь, злясь на саму себя.

– Вот за что я тебя люблю.

– Ах, любовь. Ричард Кац говорит о любви. Должно быть, это сигнал, что пора спать.

Это была финальная реплика, и Кац не пытался остановить Патти. Впрочем, он так верил в свои инстинкты, что, поднимаясь наверх десятью минутами позже, по-прежнему воображал, что найдет ее в своей постели. Но вместо нее он обнаружил толстую непереплетенную рукопись с именем Патти за первой странице. Рукопись называлась “Работа над ошибками”.

Кац улыбнулся, потом сунул за щеку побольше табаку и принялся читать, периодически сплевывая в стоящую на столике вазочку, пока за окнами не забрезжил рассвет. Он отметил, что ему куда интереснее читать страницы, посвященные ему самому, нежели другим; это подкрепило его давнее подозрение, что люди на самом деле желают читать только о самих себе. Еще он с удовольствием заметил, что Патти искренне восхищается им, и вспомнил, отчего она ему нравится. Но тем не менее, когда Ричард дочитал до конца и выплюнул почти безвкусную табачную жвачку, его посетило ощущение полнейшего фиаско. Поражение нанесла ему отнюдь не Патти – ее писательские таланты впечатляли, но по части самовыражения Кац ей не уступал. Победителем был Уолтер – потому что книга была явно написана для него. Что-то вроде печальной и неосуществимой попытки попросить прощения. Уолтер был главным героем драмы Патти, а Кац – просто интересным актером второго плана.

На мгновение в его душе вдруг словно распахнулась дверь – достаточно широко, чтобы Кац мог увидеть свою раненую, уязвленную гордость, – но тут же он ее захлопнул и подумал о том, как глупо было разрешить себе желать Патти. Да, ему нравилось ее слушать; да, он питал фатальную слабость к умным женщинам в депрессии, но при этом ему был известен один лишь способ общения с ними – а именно заниматься любовью, потом уходить, возвращаться и снова ложиться в постель, опять уходить, ненавидеть их, снова трахаться, и так без конца. Ричард хотел бы вернуться в прошлое, когда ему было двадцать четыре года и он жил в вонючей берлоге на южной окраине Чикаго. Он поздравил себя с тем, что разгадал, какова роль женщины вроде Патти для мужчины вроде Уолтера, у которого, каких бы глупостей он ни совершал, хватало терпения и воображения, чтобы управляться с ней. Ошибка, которую сделал Кац, заключалась в том, что он упорно возвращался туда, где неизбежно должен был потерпеть поражение. Патти писала о том, как мучительно сложно бывает в подобной ситуации понять, что хорошо, а что плохо. Кац прекрасно умел распознавать, что хорошо для него самого, и обычно для достижения собственных целей этого ему вполне хватало. Лишь рядом с Берглундами он ощутил, что этого недостаточно. И от этого чувства ему было так нехорошо, что он готов был поставить точку.

– Итак, друг мой, – сказал он, – вот и конец нашей истории. Ты победила, детка.

За окном становилось все светлее. Кац пошел в ванную, вымыл вазочку, в которую сплевывал табак, и поставил ее обратно на столик. Часы показывали 5:57. Он собрал вещи, спустился в кабинет Уолтера и оставил рукопись на столе. Нечто вроде прощального подарка. Кто-то должен прояснить ситуацию, положить конец вранью – а Патти уж точно к этому не готова. Значит, она хочет, чтобы грязную работу сделал он? Ну ладно. Он готов выступить в роли неудачника. Дело его жизни – говорить неприглядную правду. Быть сволочью. Ричард вышел, и дверь на пружине щелкнула за спиной, словно символически подведя итог. Прощайте, Берглунды.

Ночью было влажно, машины в Джорджтауне были мокрыми от росы, извилистые тротуары блестели. На деревьях, покрытых молодой листвой, возились птицы, в бледном весеннем небе гудел самолет. Даже звон в ушах казался приглушенным на фоне утренней тишины. “Хороший день, чтобы умереть”. Кац попытался припомнить, кто это сказал. Нил Янг? Индейский вождь Бешеный Конь?

Закинув сумку на плечо, он пошел на звук транспорта и добрался наконец до длинного моста, ведущего в самое сердце американской империи. Кац остановился на середине моста, посмотрел вниз, на женщину, которая бежала трусцой вдоль ручья, и попытался, оценивая интенсивность фотонного взаимодействия между ее задницей и своей сетчаткой, прикинуть, насколько сегодняшний день хорош для смерти. Высота была достаточной, чтобы он разбился при прыжке, и это казалось наилучшим способом. Будь мужчиной, ныряй головой вперед. Да. Его член на что-то откликнулся, и уж точно стимулом послужила не тяжеловатая задница удалявшейся бегуньи.

Может быть, именно о смерти тело твердило в тот момент, когда внушило Ричарду мысль о поездке в Вашингтон? Может быть, он просто неверно разгадал пророчество? Кац не сомневался, что никто не станет по нему скучать, если он умрет. Он освободит от бремени Патти и Уолтера – и избавит самого себя от необходимости быть бременем. Он может отправиться по стопам Молли – и отца. Кац взглянул на то место, куда, скорее всего, должен был приземлиться, – утоптанный клочок гравия и грязи – и спросил себя, достоин ли этот невразумительный пятачок стать его смертным одром? Местом гибели великого Ричарда Каца. Достоин ли?

Он рассмеялся над этим вопросом и пошел дальше.

Вернувшись в Джерси-Сити, Ричард принялся наводить порядок в квартире. Открыл окна, впустив теплый воздух, устроил весеннюю уборку, перемыл и вытер всю посуду, выбросил груды ненужных бумаг, собственноручно удалил три тысячи писем спама из электронной почты, то и дело останавливаясь, чтобы вдохнуть запах болота, гавани и мусора – так всегда пахло в Джерси-Сити весной. Когда стемнело, Кац выпил две банки пива и распаковал банджо и гитары, убедившись, что отломанный колок на “Страте” за месяцы, проведенные в чехле, так и не прирос обратно. Тогда он опорожнил третью банку и позвонил барабанщику из “Орехового сюрприза”.

– Привет, придурок, – сказал Тим. – Думаешь, так приятно тебя слышать?

– Что я могу сказать…

– Ну, например, “прости меня за то, что я полный идиот, который взял и исчез, наврав с три короба”. Придурок.

– Мне очень жаль, что так вышло, но я действительно должен был заняться делами…

– Да-да, быть придурком – это занятие, которое жрет время без остатка. Какого хрена ты вообще позвонил?

– Решил узнать, как у тебя дела.

– Не считая того, что ты полный неудачник, и пятьсот раз всех нас подставил, и постоянно врешь?

Кац улыбнулся:

– Можешь быть, на досуге изложишь свои претензии в письменной форме, а сейчас поговорим о чем-нибудь другом?

– Я уже их изложил, сукин сын. Ты проверял почту в этом году?

– Э… тогда просто перезвони попозже. У меня наконец заработал телефон.

– Наконец заработал телефон! Ловко придумано, Ричард. А компьютер у тебя тоже наконец заработал?

– Я всего лишь хочу сказать, что буду в пределах досягаемости, если решишь позвонить.

– А я тебе говорю – вали на хрен.

Кац положил трубку, испытывая некоторое удовлетворение. Тим вряд ли бы стал его оскорблять, если бы в перспективе у него имелось что-нибудь получше “Орехового сюрприза”. Он выпил последнюю банку пива, проглотил таблетку снотворного и проспал тринадцать часов.

Ричард проснулся вечером от удушающей жары и прошелся по округе, разглядывая женщин, одетых в откровенные наряды по последней моде. Заодно он купил арахисовое масло, бананов и хлеба, заехал в музыкальный магазин и оставил гитару с отломанным колком мастеру, после чего поддался порыву поужинать в “Максвелле” и посмотреть, кто играет. Персонал в “Максвелле” обхаживал Ричарда, словно генерала Макартура, в горделивом унижении вернувшегося из Кореи. Девушки с вываливающимися из декольте грудями склонялись к нему, какой-то парень, которого Кац видел впервые в жизни – или уже успел позабыть, – непрерывно угощал пивом, и даже местная группа, “Тутси пикник”, игравшая на сцене, не выказала своего отвращения. В общем, подумал Ричард, решение не прыгать с вашингтонского моста было разумным. Освобождение от Берглундов – это тоже нечто вроде смерти, только в смягченном и более приятном варианте. Смерть без боли, состояние частичного несуществования, в котором он тем не менее оказался способен поехать домой к сорокалетней книжной редактрисе (“я ваша большая, большая поклонница”), которая прибилась к нему, пока он слушал “Тутси”, и трахнуть ее, а потом, поутру, купить себе пончиков, возвращаясь по Вашингтон-стрит, чтобы убрать машину и не платить за парковку.

На автоответчике оказалось сообщение от Тима – и ни слова от Берглундов. Кац вознаградил себя четырехчасовой игрой на гитаре. День был невероятно жаркий и шумный – улица пробудилась после долгой зимней спячки. Подушечки пальцев на левой руке, с которых сошли мозоли, почти что кровоточили, но нервные окончания под ними, убитые несколько десятилетий назад, слава богу, так и не ожили. Кац выпил пива и пошел за угол, в любимую забегаловку, чтобы перекусить, а потом еще поиграть. Когда он вернулся с кебабом в руках, то обнаружил, что на крыльце сидит Патти.

На ней были льняная юбка и синяя блузка без рукавов. Пятна пота доходили почти до талии. Рядом стоял огромный чемодан и лежала кучка верхней одежды.

– Так-так, – сказал Кац.

– Меня выселили, – отозвалась она с грустной, слабой улыбкой. – Все из-за тебя.

И его член, несомненно, был польщен этим признанием его пророческих способностей.