Глава 9. О знаниях всякоразных и пророчествах
— …черноягодень надобно сымать еще недозревшим. Аккуратно поднимаем лист, ягоду берем двумя пальцами, — Марьяна Ивановна показала, как надобно оную ягоду брать. — И бережно, но крепко. Раздавите — только пальцы зазря перемажете.
Егор крякнул.
У него-то руки, даром что боярские, а не приученые ягоды рвать. И недоспелая, тугая еще ягодина лопнула на раз. Потек по пальцам едкий черный сок. Вопьется, въестся намертво. Я по себе ведаю, его ни мылом, ни щелочью, которою одежду стирают, ни иным каким способом не вывесть. Будет держаться седмицы две.
— …и неспеша скручиваем. Скручиваем, я сказала! — Марьяна Ивановна хлопнула Ильюшку по плечах тоненькою веточкой. — Чем ты слушаешь?
— Извините, — Ильюшка тоже пальцы грязные платочком отер. — Не выходит…
Еська молча подкинул на ладони сорванную ягоду. И выбрал-то, ирод, потемней, почти спелую. Этакую снять не у каждого выйдет.
Я от не рискну.
Да и… зачем? Пользы-то в ней чуть, одна горечь осталась. Черноягодень — растения хитрая, с норовом, хоть и полезная дюже. Зальешь сушеные ягоды варом и выйдет компота черная, что деготь, горьковатая, зато от одного глоточку сил прибудет и немало. Плеснешь такой на рану — и кровь остановится.
Промоешь иную, старую, загноившуюся, и зараза отступит.
Нет, на это, вестимо, к слову надобно еще сил приложить, да иных травок добавить, но все одно… только вот, как уж говорила, норов у черноягоденя нехорош. Соберешь ягоды до срока — и потравишься с этакого компоту, ибо ядовитый он зело будет. А ежель не потравишься до смерти, то животом точно маяться долго будешь. Соберешь уж спелые, так их только на компоту… да не такую, которая лечит, но обыкновенную, ягодную. Сил у травы не останется.
— Охламоны, — вздохнула Марьяна Ивановна, складывая ягоды в махонькую корзиночку. Она-то ловко собирала. Одной рученькой веточку тонкую придерживает, а другою — обскубывает. Ягодку за ягодкой.
И говорить при том говорит.
— Думаете, к чему вам, таким грозным, наука моя…
Емелька к ней ближе пересел, там, где черноягодень рос особо густо. И цвел же ж. Густая его аромата манила пчел, шмелей. Летали, гудели, и мне от их гудения неспокойно было. Все мнилося, что в волосья вобьется.
От будет радости.
А Емелька ничего, сидит, собирает. Не так споро, как Марьяна Ивановна, но старательно. Ягодку за ягодкой. У него уже и дно прикрылось в корзинке.
У Егора — пусто.
У Евстигнея — две махонькие зеленые ягодки одна за другою гоняются, а он сел в зарослях малинника да вперился взглядом туманным в колючие ветки. Внове видит чего, а чего — сам не ведает.
Лойко пальцы грязные обсасывает. Это он зазря, буде ныне с черным языком гулять.
— …а я вам так скажу, что в Акадэмии, конечно, на каждый ваш чих по целителю сыщется, — Марьяна Ивановна на царевичей будто бы и не глядела, меня и вовсе не примечала и была такая… спокойная. — И конечно, они и без вас знают, когда и какую траву собирать. Но может статься так, что окажетесь вы в месте, где целителей нет, и травников, и никого-то, кто в деле лекарском разумеет…
Еська уже почти полную корзину набрал. И притомился, а может и наскучило ему нехитрое это занятие. Сел на траву, ноженьки скрестил, ромашку сорвал и в роту сунул.
Сидит.
Обсмактывает стебелек.
Усмехается.
Только как-то… неспокойно? А с Марьяны Ивановны глаз не сводит, хоть и глядит будто бы не на нее даже, а вбок, но все одно не сводит. Я-то чую.
И она чует.
— И что тогда?
— Тогда? — Елисей спелую ягоду снял и в рот сунул. Зажмурился. И я зажмурилась, потому как в компотах черноягодень хорош, а вот сорви так — кислый, что яблоня-дичка недоспелая, и вяжет. Но, может, волкам в том и особый смак? — Тогда, полагаю, у нас не будет времени заниматься сбором ягод, и уж тем более сушить их и зелья готовить.
Ерема брата за рукав дернул.
А Марьяна Ивановна засмеялась.
— Верно говоришь, царевич… не будет… а потому гляди-ка сам…
Марьяна Ивановна вытащила иглу длинную да по ладони провела, кровь отворяя. Высыпала та алым бисером, и Елисей встрепенулся. Еська и тот ромашку выплюнул, приподнялся, чтоб лучше видно было. Марьяна ж Ивановна ягодку в пальцах раздавила и капелькою соку на ладонь капнула. Прошептала слово… а я не расслышала, какое. И кулак сжала.
А когда разжала, то и рана сгинула.
Как не было.
— Любопытно, — заметил Иван. — А… разве это не опасно, с сырой силой работать?
— Глазастый, — Марьяна Ивановна произнесла это с усмешечкой, да показалась та мне недоброю, будто бы попрекала она Ильюшку за этакую глазастость. — Сырая сила… что ж, порой ничего иного не остается. А ты, боярин, будь добр, раз уж столь разумен, скажи, чем сырая сила опасна?
— Откатом.
— Нет, боярин, — Ильюшку Марьяна Ивановна именовала именно так, и не понять, с насмешкою ли, аль всерьез, — ты сначала сказывай… что есть сырая сила?
— Сырая сила, — послушно начал Илья, — есть первичная материя, которую еще именуют божественным духом или же энергией. По сути своей именно она есть магия. То есть, в каждом плетении магик вкладывает каплю этой силы. И плетения созданы именно как инструмент опосредованной работы…
— Ишь, завернул… опосредованной работы… вечно вы, книжники, норовите усложнить простое, — Марьяна Ивановна отерла пальцы батистовым платочком. — А на деле сила — суть сила. И есть она во всем. В капле воды, в искре огня… в твоем от, боярин, дыхании. Способность силу эту ощущать, брать ее от мира — и есть дар. У одних он ярок, у других — слаб.
Она говорила спокойне, а я… я отчего-то вспомнила, как хоронили Милославу. И что Марьяной Ивановной сказано было, будто бы померла она от сердечное болезни.
И с магиками случается.
Мол, не сдюжило оное сердце такой тяжелой нервное работы. Подвело. Запнулося… будь рядом с нею целительница, глядишь бы, и спаслася б Милослава. А так-то… печальственно сие.
…об этое смерти шептались.
…я слышала.
…нет, не сказать, чтоб Милославу в Акадэмии так уж любили, просто… молодая ведь, а сердце. Вчера была, а сегодня нет… вот и пошли слухи.
Про проклятье смертное.
…про волка-перевертня, который к ней наведывался, а она, заместо того, чтоб помощь кликнуть, оконце открывала, привечала гостьюшку дорогого.
…про любовь запретную.
…про… много про что, только правды в тех разговорах — ни на грош.
— …чем больше человек чует силу, тем больше ее взять способен. И тогда говорят, что его Божиня одарила, — Марьяна Ивановна заправила прядку седую.
…на похороны она прибралась, как на праздник. Темно-зеленый летник надела. На волосы платок набросила узорчатый. И перстни свои сняла, и ожерелья, и заушницы… и стояла, опираясь на руку высокое дебеловатой женщины. Та, беловолоса, синеглаза, была красива, но отчего-то мне дурно сделалося от этакой красоты.
А может, не от нее.
Может, оттого, что людно было?
— …заклятья, которые вы учите, есть лишь инструмент. Как и жесты, и иные способы… допустим, те же бубны шаманские или вот костяные посохи, камни-концентраторы… все, что угодно — это лишь способ силу подчинить, преобразовать первичную энергию в… скажем, пламя… или воду… в действие…
…на похоронах Марьяна Ивановна долго и много говорила о том, что была Милослава человеком редкостное души. И что смерть ея — утрата невосполнимая для всей Акадэмии.
Хорошие слова.
Красивые.
А женщина, пришедшая с нею, улыбалась, и так, будто бы вот-вот рассмеется…
— …эта первая их задача. Вторая же — защита. Мир целен. Гармоничен во всех проявлениях, — Марьяна Ивановна повертела в пальцах крупную ягоду. Ее же бережно уложила в корзинку. — А магик, силу забирая, нарушает гармонию. И чем больше силы берет, тем сильней возмущение, коие именуется откатом. По сути своей это — эхо силы, которое словоформы и жесты, и иные способы позволяют развеять без вреда для магика или же вред оный низводя до малости. Но чем серьезней заклятье, тем тяжелей оно дается…
Марьяна Ильинична подкинула ягоду, и та на землю упала, чтоб лопнуть, брызнуть черным соком, высвободить крохотное семечко. И то, лишь коснувшись земли, проросли.
Вылез белый хвостик корешка.
Развернулся хрупкий стебелек с парой листьев.
— …в то же время словоформы, выполняя роль стабилизаторов, — от любять они туточки словеса непонятные, — оттягивают изрядную часть силы, которой магик питает заклятие. И поэтому при работе напрямую с сырой силой способности возрастают.
Росток тянулся.
И стебель толстел, выметывал лист за листом, которые прям на глазах теряли зеленый нежный колер, хрупкость молодую.
— И уже не имеет значение то, так называемое сродство, которое привязывает магика к определенной стихие. Сила — она сила и есть.
На тонюсеньких веточках появились бубины бутонов, которые, я и глазом моргнуть не поспела, развернулись белыми цветами. Запахло приторно и сладко.
А Марьяна Ивановна руку убрала.
— Сырая сила требует контроля и еще раз контроля. Искушение велико. И порой этому искушению поддаются, забывая, что сила и магика подмять способна. Одного сожжет, другого перекорежит… третьего… а третьего безумием наградит. Нет, вам с сырою силой работать неможно.
Стоял на том месте, куда ягода упала, кустик крохотный, двумя ладонями накрыть можно, но настоящий, черноягодниковый.
— Что ж, — Марьяна Ивановна вытащила из кошеля тяжеленную луковицу часов. — Наше время вышло. Мне пора. А вы, господа студиозусы, не спешите, соберите ягод, будем зелье варить.
— Тайное? — Еська облизал пальцы.
И скривился.
— Отчего ж тайное? До тайных зелий вам учиться и учиться, — Марьяна Ивановна корзиночку подхватила. — Обыкновенное. Кровеостанавливающее… Зослава, что еще в состав входит?
— Бессмертник. И тысячелистник обыкновенный. Полынь горькая… — я составу эту добре ведала. Варится она просто, небось, и Егор, которому зельеварение давалося тяжко — не приспособленные были руки боярские, чтоб травы мять — справится.
Он, верно, почуяв, так сказать, перспективу — у Марьяны Ивановны лаборатория такова, что, пока студиозус не сдаст, двери его не выпустят, — тяженный стон исторг. И на колени опустился-таки, смирив гордыню и черноягоденя кусту поклонившися.
— Вот за что мне это? — пробурчал он, когда ягода сдавленная в пальцах лопнула.
Матюкнулся б.
Да бояре, как я поняла, не матюкаются, ну, чтоб по-простому, а как оно по-боярски, того Егор не ведал. А может ведал, но при мне знание сие не показывал, стерегся.
— За спесь твою, Егорушка, — Еська растянулся на траве, носом в проросший куст уткнувшись. — А вот что любопытно… если верить Фролу, то наша Марьяна Ильинична с огнем не управится.
Он пальцем в стебелек ткнул и кустик затрясся, закачался.
— Ильюшенька, поправь, если вру… ведь, человеку, который с сырой силой играется, амулеты как таковые не нужны?
— Классические — нет, — Ильюшка ягоды собирал деловито.
Вперится в куст, пальцем потычет, будто пересчитывая — сразу видно, хозяйственный, — а после аккуратненько одну за другою снимал.
Брови насупит.
Губами шевелит. Переучет ведет, стало быть.
— Любой предмет естественного происхождения может быть использован в качестве базового элемента. Одни больше годятся, другие меньше.
— Ага… — Лойко ягоды собирать не спешил. Сел, корзинку меж колен поставил. Палец в ухо сунул и крутит. Мозга у него свербит?
Или он так, чтоб мысля легче шла?
— Значит, могла она с огнем…
— И с огнем, и с водой…
— Ну, если огня — как этого куста…
— С живой материей работать сложнее всего, — подал голос Емелька, и когда к нему повернулися, покраснел. Я уж поняла, что робок был царевич, стеснителен. И волновался зело, ежель случалась нужда пред всеми говорить. Вона, давече Фрол Аксютович вопросу ему задал, так Емелька, хотя ж ответу и знал, но стоял.
Краснел.
Запинался. Еле-еле из себя выдавил. И ныне вот…
— П-пишут, что… что в живой м-материи искра Б-божини… заложена… как чему… в к-какой срок. С-семя, ежель раньше п-прорастет, п-погибнет… и п-потому сдвинуть все… с-сложно. Много сил п-потребуется. Куда больше, чем п-просто стихию заклясть.
Емельян смолк и взгляд в корзинку вперил.
— Ильюшка?
— Не знаю… — задуменно произнес тот. — Я никогда сырой силой не интересовался, способности не те. И опасно это… мне отец рассказывал про… одного студиозуса… то есть, ему дядька говорил, а отец уже мне, когда я магией заниматься стал. Дар пытался развить. Интересно было… всякое… а некоторые эксперименты опасны.
Он уже половину корзинки набрал.
А у меня на донышке самом. Заслухалася. Нет бы мне, как прочим, и слухать, и собирать, а я сижу сиднем, рот раззявила, только мух таким и ловить.
Верно говорит Люциана Береславовна.
Несерьезная я.
То и дело отвлекаюся. Только ж я не нарочно! Я вот пытаюся учить, и учу, и думаю… я ж не виновная, что мысли мои, будто коровы на поле разбредаются, одна к лесу, другая к озеру, а третяя и вовсе овраг ищет, чтоб сховаться. Вот и вновь…
— …в Акадэмии… давно уже… парень учился. Никодимом звали… он боярского звания был. Богатый. Гордый. И все хотелось первым стать. А не получалось… тогда-то Фрол наш… он был лучшим. И очень это Никодиму не по нраву было. Фрол-то из простых… только как ни тужься, а из шкуры не выскочишь. Тогда-то Никодим и нашел в библиотеке упоминания о сырой силе… о том, что магики в стародавние времена только с нею и работали. Напрямую. И могущественные были, не чета нынешним. Решил, что тоже станет…
Я ягоды рву.
Укладываю аккуратне — не приведи Божиня, подавятся — тогда-то и корзинку изгваздаю, и перед Марьяной Ивановной опозорюся. Она же вмиг до бабки донесет. И та зудеть станет, что разленилася я, что не об учебе думаю, но про глупости всякие.
И что, коль нету во мне таланту, то и нечего место занимать.
Вот же ж, дух проклятый из бабки вышел, а дурь осталася. И как ее лечить? Ой, мнится мне, что от дури бабьей лекарства во всем мире нетути…
— Он научился работать с сырой силой. Сам. Без подсказок… без учителей… и сошел с ума, — Илья повернулся к другому кусту. — Однажды пришел и вызвал Фрола на поединок. А когда тот образумить попробовал, Никодим и бахнул сырою силой… отец сказывал, что последствия вся Акадэмия разгребала… тогда едва крыло все отстраивать не пришлось… пятеро студиозусов погибли. Многие ранены были… а сам Никодим сгорел, не справился с откатом… а еще эхо такое пошло, что со всей округи мертвяки повставали. Шуму было… вокруг столицы-то кладбищ полно… на Акадэмии защита имеется, но и она не выдержала, разлетелась от удара.
Ильюшка снимал ягоду за ягодой.
Приноровился.
И так ловко у него выходила, будто бы всю жизнь свою он только этим и занимался.
— Отец сказал, что тот парень был по-своему гениален, если сам, без подсказок, методику разработал… уникальную… потом ее по записям его восстановили. И убрали…
— А куда убрали, тебе отец случайно не сказывал?
— Нет, да я и не спрашивал, — повинился Илья.
— Это ты зря… нам бы пригодилося… — Лойко поднялся и кое-как отряхнул портки, изгвазданные, что соком черноягодника, что давленою травой. — От представь. Идет на нас войско вражье… а я руки к небесам воздел.
— Героически, стало быть?
— Ага… героически… — Лойко руки воздел и пробасил. — Стойте, тати, нет хода вам в Росское царство…
И громко у него вышло.
А Еська, на кустах поерзавши — от мало его покрасило! — тонюсеньким голосочком ответствовал.
— Так мы уже туточки, боярин!
— Вы — это кто? — уточнил Ерема.
— Мы, брате, это зло великое, которое темною тучею на землицу твою родную прется.
Я хихикнула, до того смешно выходило. А Еська мне пальцем погрозил, мол, не до смеху, боярыня, когда зло на землю родную прется.
Оно, конечно, не до смеху. Но это когда зло. А тут же ж Еська.
И Лойко, кулак к небесам поднявши.
— А я так ему молвлю. А не пойти-ка тебе, зло великое, да… — хотел послать, но на меня глянул и добавил чуть тише… — не пойти ли тебе до лесочку ближайшего?
— Ходил ужо, — Еська осклабился. — Нема того лесочку, боярин… и тебя не станет… вот как подымуся черною тучею… как восстанут из земли мертвые, а живые им позавидуют… и слетится воронье со всех земель. Неба за крылами не станет… волки сбегутся…
Еськины глаза вдруг побелели.
И сам он выгнулся.
Упал бы, когда б Емелька, корзину откинувши, не подхватил бы брата.
— Голову на бок клади! — крикнул Ерема.
Еська же рванулся и с легкостью вывернулся из рук Емелькиных.
— И ляжете вы все в землю сырую… прахом к праху, тленом к тлену… трава прорастет сквозь тебя, боярин, — и палец указал на Егора. — Змеи совьют гнездо в твоем черепе…
…это уже Ереме.
— …лисицы растащат кости твои…
Елисей оскалился, но не издал ни звука.
— Пламя тебя обглодает…
Кирей только бровку приподнял, мол, экая новость преудивительная.
— …и не останется из вас никого, кто сказал бы, что жив он…
Еська всхлипнул и, крутанувшись, повалился на землю, скрутился, будто живот его мучит, и застонал.
— Живо ли ты, зло великое? — осторожненько поинтересовался Лойко.
— Н-не знаю, б-боярин… — Еська перевенулся на живот. — Что со мной было?
— Вещал ты, — Ильюшка глядел на Еську с интересом, как бишь там его прозывал Фрол Аксютович? Естествознанным? Или знательским? Сиречь, как на лягуху редкостную огневую аль еще на какую диковинку.
— Хорошее? — без особой надежи спросил Еська.
— Да как сказать… смерть нам пророчил.
Еська лишь крякнул и сел. От Емелькиной руки отмахнулся.
— Извините… я не специально, если что…
— Да мы как бы понимаем…
Еська языком щеку потрогал.
— Саднит… а с чего это мне… я ж раньше, вроде… не пророчил… вообще, а не только смерть?
— Ну… — Илья почесал щеку, оставляя на ней черные полосы. — Будем считать, что у тебя новые таланты открываются… развиваешься, стало быть.
Если и желал Еська сказать чего по развитию этакому, то смолчал. И верно. Негоже боярину матюкаться.
