Глава 10. В которое о делах минулых повествуется
— Зослава, в другой раз извольте не опаздывать, — сказала Люциана Береславовна, поднимая чашечку двумя пальчиками. И вот мизинчик не топырит, как иные боярские дочки у нас в столовое, а все одно изящественно выходит.
Может, с того, что чашечки у Люцианы Береславовны махонькие да парпоровые? Их не изящественно и не удержишь, не то, что нашие, глиняные? В такую полведра влезет, и поди-ка, удержи ее двумя пальчиками да без натуги. Помнится, боярские дочери сперва-то от этих чашек носу воротили, мол, нехороши. Ничего, пообвыклися ныне. Небось, день промаешься на занятиях, и станет ныне не до красот.
— Извиняйте, — сказала я.
И вздохнула.
Как-то вот… не желала я опаздывать, честное слово, поелику кажная визита этая мне седину в волосы близила и нервов немалых стоила. Но вышло… сперва с ягодами пока разобралися. Как было хлопцев бросить? Ладно, Еська, пророчествовать кинувши, споро корзину набрал. И Емелька справился. Ильюшка… Елисей опять же ж. Он, небось, ягода к ягоде, как чуял, которая хороша, а которая уже переспела. У одного руки чистые осталися.
А вот у братца его не так споро ладилось.
Евстя и вовсе застыл, никак над корзинкою в медитацию ударившись. Даром что ли Архип Полуэктович учил нас, дескать, медитировать в любом месте можно. Может, и можно, да пока этую корзинку набрали, измучалися все.
Там еще Егорова… Лойко… не оставлять же их, бедолажных.
Как и ягоду собранную.
Отнеси.
Перебери, чтоб безо всякого сору и жуков. Жук-то зелье попортить способен, и буде потом Марьяна Ивановна выговаривать, что не стараемся…
…после отмыться надо худо-бедно.
Поужинать.
Нет, конечне, будь я всецело отданая науке, как того Люциана Береславовна желала, я б пожертвовала б ужином во имя пищи духовное, коия душу питает. Однако же, поразмыслив, я решила, что телу питание тако же надобно.
Вот и припозднилася.
— Извиняйте, — пробормотала я, чувствуя, что краснею густенько. Небось, мысли мои нехитрые и неупорядоченные наскрозь видны.
И ужин камнем в животе лег.
Особливо пироги.
От пироги, они лишними были… и ватрушечка, в дорогу прихваченная.
Люциана ж Береславовна чашечку на блюдечко примостила. И так аккуратне, что та и не звякнула. Провела ладонями по летнику шелковому.
Вздохнула.
— Зослава, Зослава… порой мне кажется, что вы неисправимы…
Я голову еще нижей наклонила.
— Извините. Когда извиняетесь, надо говорить «извините». А еще лучше, «извините меня, пожалуйста». И вначале надобно человека, к которому вы все же явились, несмотря на опоздание, поприветствовать.
— А я…
— А вы забыли… и чем, позвольте спросить, таким важным вы занимались?
— Ужинала.
Я уже знала, что врать Люциане Береславовне смысла нетушки. Вранье мое она нутром чует, но ничего не говорит, только улыбается этак, препечальненько, с чего на душеньке моей становится жуть до чего неудобственно.
— Ужинали… совсем вас Архип загонял? Присаживайтесь. Чай пить будете?
— Б-буду…
Я присела на краешек резной табуреточки.
За месяц, что минул с похорон, я энти покои изучила, будто родные, пусть и были они куда как поболее родных, да и всяких вещей пречудесного свойствия в них с избытком имелося. Ладно, ковры, к ним я пообвыкла, к узорчатым да полосатым… а те, которые на полу лежали, еще когда сменили. И пол тоже сменили, теперь в покоях Люцианы Береславовны свежею доскою пахнет. Сосновою.
Я энтот запах люблю.
А она морщится. То ли не по нраву сосна ей, то ли пол свежий поскрипывает — он же ж улечься должон, а пока ходит, то от скрипу энтого никакое чародействие не спасет, то ли напоминал он ей о событиях недавних.
Мне от напоминал.
Пусть ужо и отболело, отбоялась, да… все одно…
С того, верно, Люциана Береславовна и переделала все туточки. Кровать вот к другой стеночке передвинула, да не прежнюю, новую поставила, железную и с шишечками блискучими. На кровати этой перины громоздились с одеялами атласными…
Ну я так думаю.
Оно-то не видно было, чего там взаправду громоздилося, поелику все богатствия этие под покрывалом гобеленовым укрывалися. И даже от малое подушечки хвоста не выглядывало. У нас-то в Барсуках кровати тож укрывают, но кажная хозяйка поверх подушки ставит, горою, три аль четыре, иные и по пять, чтоб, ежель заглянет гость, то видел — на пуховых хозяева спят.
А на гору из подушек сложеную, кружевные накидки вяжут.
Красота.
Но Люциана Береславовна от этакой красоты далека была. И хоть сама руками умела, как ныне сие ведаю, а в покоях ейных ни единое, самое малое, салфеточки я не видывала.
Вот тот же столик.
Гладенький.
До того гладенький, что себя в нем узреть можно. Его б скатерочкой укрыть, чтоб не попортился, но нет, не укрытый, стоит, переливается на позднем солнышке. Дерево черное. Дерево красное. Дерево ружовое. И костяные кругляши, коии называть надобно медальонами.
В пару к столику — стульчики, которые и трогать боязно, а ну поломятся?
На полочках же — а их прибыло с последнего моего визиту — не посуд серебряный да золотой, но всякие штукенции непонятного призначения. Вот вроде бы кубок, а с крышкою. Иль лев каменный с крылами да пастью щербленою… иль крохотные чашечки, которые только куклам и годные, но, чуется, стоят немалых денег, может, за одну такую все Барсуки купить можне.
А то и не одныя.
Про вещи мне Люциана Береславовна порою расповедывала, дескать, вот сосуд из страны Шемет, которая на самом краю мира стоит. И не просто сосуд, но сотворен он был многие годы тому для магика и потомка великого бога Ра, коий есть солнце. Наполняли оный сосуд маслами особыми и хранили в гробнице, сиречь, в месте, куда мертвого магика положили, поелику верили, что воскреснет тот.
Вернется душа в тело.
А раз так, то и масла ему понадобятся.
Мне-то сие предивно было. Ну вот ежель и вправду возвернется… видела я умертвие медведевое, так ведь оное не про масла думало, если вовсе способное было думать.
Неужто магик тот стародавний стал бы маслами натираться?
С этое страны у Люцианы Береслвовны много всяких вещей было. И камень треугольный, на котором всякие закорючки выбитые были. И лев тот крылатый. И еще кувшин кривобокий. И…
…и внове мысли мои ушли туда, куда им ходить не надобно.
От о нынешних бы делах мне подумать, а не о том, какие некогда магики были за краем мира.
— Вам с мятой? Или душицу предпочитаете?
— М-мята…
Ежель Люциана Береславовна и заприметила мою рассеянность нонешнюю — и положа руку на сердце, не только нонешнюю, а завсегдашнюю — то ни словечка не сказала. Поставила блюдце передо мною с каемочкой золотой. Чашечку.
Чайник взяла.
На ладонь белую поставила.
Подняла, будто любуясь…
— У вас сегодня практикум был… — сказала она, на меня не глядючи. — У Марьяны Ивановны… что делали? Если, конечно, это не великая тайна…
— Не тайна.
Я спину распрямила. Уж больно Люциана Береславовна не любила, когда я горбилася. Одного разу как дала линейкою по хребту… линейка та и поломилася.
— Черноягодень собирали.
— Черноягодень…
Чай из чайничка полился, побежал по парпоровому краю чашечки. Духмяный. Прозрачный. С липою, чуется. Липовый цвет я люблю. Сладость от него приходит, а еще полезный он зело от легочных болезней всяческих, от простуд и немочей. Его и старым запаривать можно, и деткам.
— Помнится, говорила она, что с черноягодня невелика прибыль… кровоостанвливающее зелье будете делать? Конечно, что еще… простенькое заклятье… вы смотрите, Зослава. У Марьяны Ивановны многому научиться можно. Но будьте осторожны. Говорят, она очень с вашей родственницей сдружилась.
От что правда, то правда.
Как ни загляну к целителям, так сидят удвух, воркуют, что голубки престарелые. Одна другой пересказывают, какие такие предивные болезни видывать случалось.
Аль о том, до чего славно жилося в былые времена.
Аль еще, что ноне молодые люди вовсе страх потеряли, не говоря уже о почтении. Прежде-то девка и думать не могла, чтоб своею волею мужа искать… и ведь громко говорили, да не с глухоты своей, а чтоб слышала я да прониклася.
Почтением.
Я слышала, а проникаться не получалося.
— Видите ли, Зослава… — Люциана Береславовна чашечку мою подняла.
На блюдце.
И так, что, пускай и до краев оная чашечка налита была, а ни капелюшечки не расплескалася. У меня этак не выйдет.
— Не хотелось бы вас волновать, но… люди, подвергшиеся воздействию извне… я имею в виду ментальное воздействие, очень долгое время сохраняют повышенную чувствительность к… к подобным воздействием. И даже при отсутствии оных, они очень внушаемы.
— Спасибо.
Чашечку я взяла. И хотя ж старалася, как Люциана Береславовна учила, осторожне, но крепко, да дрогнула рука и чай пролился.
Добре, что вовсе не вывернула на колени.
— Пейте… вам, пожалуй, стоит отдохнуть. Да и нет у меня сегодня настроения с вами возиться. Уж извините, Зослава…
Я кивнула.
Чего уж тут… оно, верно, не великая радость. Может, ноне я и больше ведала про Люциану Береславовну, а она, взявшися учить меня, учила, да любови меж нами не прибыло.
Да и откудова ей взяться?
Холодна она.
А я… как была собою, так и осталася. Немашечки во мне ни изящества урожденного, ни политесности, ничего… чай вон и тот пью да прихлебываю.
— Если что интересно, спрашивайте. Молчание в последнее время тяготить стало, — Люциана Береславовна к своему чаю и не притрагивалася. — Весна так действует… черемуха вот перецвела уже.
Сидит.
Глядит в окошко будто бы.
А в глазах — тоска.
И ведаю я, что не в весне дело, не в черемухе. А в девицах тех, которые померли туточки, и в бабке моей, и в словах, что сказаны были… в давней вине и в новое.
— Так… — об чем спросить, я не ведала. Уж точно не о том, для чего она дух энтот злопакостный на волю выпустила. И кого известь желала. И… и об том, что промеж нею и Фролом Аксютовичем приключилось. Не моего сие ума дело. — А… сказывали… тут в былые годы… случилось, что студиозус один… ума вовсе лишился…
Вновь не то.
Люциана Береславовна ко мне повернулась.
— Вам это, Зослава, поверьте, не грозит.
Ага, уж не с того ли, что ума у меня немашеньки, а стало быть и лишаться нечему.
— Нам Марьяна Ивановна про сырую силу сказывала… а Илья…
И языка прикусила. Может, конечне, тайно то невеликая, а все ж поменьше говорить надобно. Но чего поделать, когда язык мой поперед меня думает?
— Илья, стало быть… конечно… он ведь родственник… как он себя чувствует?
— Илья?
— Илья, — с некоторым раздражением повторила Люциана Береславовна. — Мы ведь о нем говорим, кажется?
— Так… нормально… чувствует, — я поерзала и замерла: стульчик подо мной заскрипел преподозрительно. А ну как развалится? Тогда-то Люциана Береславовна точно меня прочь погонит, не поглядит на тайну, которую я ведаю. — Здоровый…
— И замечательно… помнится, жаловался батюшка его, когда жив был, жаловался, что кашляет Ильюшка. И такой кашель поганого свойства, почти чахоточный. Я его смотрела. Не было чахотки, а… не важно.
Она свою чашечку оставила.
Ложечку взяла.
Серебряную. Легонькую. Махонькую. Под стать чашке.
— Стало быть про Никодима… и вам любопытно стало?
Я кивнула.
Лучше уж кивать, чем говорить.
— Неприятная история, но поучительная, пожалуй. И тайны нет, — она будто бы с собою говорила. — С другой стороны… ваш дар все еще не поддается контролю? Нет? Что ж, надо исправлять… одними медитациями жив не будешь.
И ко мне повернулась.
Бледна.
Горделива. И только тени под глазами легли. Да морщинки прорисовалися. А ведь годков-то ей немного, для магички, само собою.
— Что ж… если вам действительно любопытно, — мизинчик коснулся синей жилки на виске и замер. — Смотрите. Что увидите, то ваше.
— А если…
— Если увидите иное что, скажем, скрытого свойства, то… одной тайной больше, одной — меньше. Невелика беда… иные тайны, Зослава… это уголь в груди, — Люциана Береславовна усмехнулась, а я вдруг поняла, что она не спала и давно.
С похорон.
А может, и раньше.
Что стоило ей веки смежить, как душно становилось, жарко. И будто невидимая рука сжимала горло. Сказать бы… кому… некому… одна осталась.
Были родичи?
Нет.
Только Любанька, малое дитя, пусть и годы многие минули… она многое не понимает, но чувствует. И тетку любит, как мать родную. Может, матерью и считает. Обнимет. Прижмется. Залепечет… и отпускает ненадолго.
…пока не всплывет мутное.
Это ведь ты виновата, что она такая… живая? Живая… обещано было. Исполнено.
Живая…
Я выдохнула и отвернулась.
Вот тебе и…
— Уголь, — задумчиво произнесла Люциана Береславовна. — Один со временем гаснет, а пепел… кому он надобен. А другой жжет и жжет, выжигает… мало уже осталось. Скоро до донышка, и что дальше будет?
— Почему вы…
— Иные клятвы, Зослава, не так просто переступить. Я бы и хотела. Да как говорить, когда голоса лишили? И кому… не поверят… нет, не выход… а вы все ж постарайтесь увидеть то, что именно вас касается. Точнее вашего вопроса.
Она вырпямила и без того прямую спину.
Я же, чашку отставивши — от не хватало еще разбить ненароком — к наставнице повернулась. Глаза у нее ясные… а цвет ныне не разобрать. Было время, что мнилось — синие. Ан нет, исчезла синева. Серые? Но и оно не то… с прозеленью будто бы, но не болотной, а той, что на меди старой обживается.
И в глазах тех…
А комната в тех глазах. И я. И еще видится… огонь?
…нет, не огонь.
Раньше.
— …и тебя с души не воротит? — Никодим говорил нарочно громко, чтоб слышала не только Люциана. Девок-то в Акадэмии немного.
И те целительницы.
Большею частию — холопки, которые Никодима сторонятся, да все одно глядят с восхищением. И он этак милостиво его принимает. Ох и дуры. Особенно те, которые только и ждут знака малого, чтоб любовью воспылать.
Никодим хорош.
Статен.
Волос золотой вьется. Глаза синие да яркие. Плечи широки. Кожа бела. Румянец горит… гляди — не наглядишься. Вот и млеют девки. И тешат себя надеждою, что случится с боярином любовь превеликая, которая и поможет преодолеть непреодолимое.
Предпоследний год ведь.
Еще немного и получат оне грамоты царские, и ровными станут. На бумаге. Магик магика… как там? Видит издалека?
Нет, любови у Никодима случались. По одной за месяц, а то и меньше… отчего б не случится-то? Заканчивались одинаково — слезами горючими. Одна дура и травиться решила. Едва не до смерти отравилась.
А Никодим, когда сказали, только плечом повел и бросил:
— Я ее силой в постель не тянул.
И никогда-то не скрывал он, что девки сии — забавы ради. Дело-то молодое… а что надежды? Так и он на многое надеется. Но розума не теряет.
— Прекрати, — Люциана с удовольствием бы ушла, только некуда. Наставник задерживался, но это с ним бывало частенько. И попробуй не дождись.
Вот и ждала.
Считала мух под потолком. Старалась не слушать Никодима.
— …возишься с ним… было бы с кем, — Никодим сел рядом. — Холоп… и между прочим, договором связанный. Что вас ждет, Люцианушка? Счастливая жизнь в деревне?
— А хоть бы и так.
Никодима тянуло треснуть.
Взять вот шар хрустальный да и приложить по темечку. Глядишь, тогда и отстанет. Но Люциана себя сдерживала. Все ж, не приведи Божиня, треснет шар. А он, как ни крути, казенное имущество.
— Значит, влечет тебя сельский романтик, — Никодим хохотнул и покосился.
Слышит ли Архип.
Слышит.
У вивернов слух острый. А нервы крепкие. Архип виду не подаст, что оскорблен. И в драку, как того Никодиму хочется, не полезет.
И доносить не станет.
Впрочем, и без него найдутся охотники, чтоб их всех…
— О да… представляю тебя на птичьем дворе… или с коровой… ты хоть знаешь, с какой стороны к ней подступить?
— Не переживай, найду у кого спросить.
Следовало бы промолчать, глядишь и отстал бы Никодим. Или, уж скорей, отыскал бы другую жертву. Ему, боярскому сыну, балованному, было безразлично, за чей счет развлекаться. А Никодим именно что развлекался.
Сел.
Рукой щеку подпер.
Глядит с жалостью, зная, что уж ее-то Люциана на дух не переносит.
— Ох, Люци, — сказал он медленно да и зевнул, веером рот прикрывши. — Я думал, что хоть ты умней, но верно говорят, любовь зла…
Люциана отвернулась.
Похоже, наставник сегодня вовсе решил на занятия не являться. А ведь никогда еще Люциана не ждала его прихода с такою надеждой.
— Вот представляю… солнце встает, рассвет брезжит… самый сладкий сон именно на рассвете. Но тебе спать некогда. Корову в поле выгнать надобно. Курам зерна сыпануть… свиньи… ты в свинарниках ведь не бывала, верно? А мне вот случилось заглянуть как-то. Такая вонь стоит… едва не сомлел.
— Это если не чистить, — тихо сказал Гуська, парень беззлобный, но не особого ума. Ему бы молчать, радуясь, что не его высокий лоб Никодима влечет, что иную забаву себе отыскал он.
— Да? — Никодим повернулся с Гульче, который, хоть и значился сыном боярским, но все в Акадэмии знали — землицы у отца его мало, бабкиным платком цветастым прикрыть можно. Да и та худая, неуродливая. Зато братьев аж четверо, и Гульча — младший. Учится он за казенный счет, оттого и старается, прямо из шкуры лезет. Каждый грошик считает.
Домой шлет.
…видала Люциана Гульчу ныне, точней не его, но многоуважаемого Гульяна Никаноровича, который при монетном дворе стоит, следит, чтоб чеканили золотые по весу да Правде.
Поправился.
Женой обзавелся, махонькой и кругленькой, будто булка, до которых он, помнится, зело охоч был. Брюшко отрастил. Лысина на макушке проклюнулась. А главное, сгинула куда-то его былая робость.
Сидел он в креслице красным сафьяном оббитом да покрикивал важно на холопов…
…своим умом до всего дошел.
Своими силами. Этим и гордился. И след сказать, что была у него причина для такой гордости.
— …вот видишь, Люцианушка, свинарники чистить надобно. Готова ли ты?
— Не твоего ума дело.
Голос дрогнул предательски. Вот ведь, а говорила себе, что не забоится. Из дому-то уйти ушла? Ушла. И стало быть, сумеет и дальше… батюшка, конечно, Акадэмию стерпел, а вот на мужа-холопа его понимания не хватит.
Странно, что не донес Никодим, с него бы стало. Сволочь он. Хоть и талантливая.
— Да не скажи… — он оперся на стол, потянулся… и внове веер раскрыл. — По нраву ты мне пришлась, Люциана… вот смотрю на тебя и вижу. Кровь хорошая. Красива. Умна…
Сказал бы кто иной, не Никодим, Люциана б только порадовалась. Ее редко хвалили.
— Конечно, дури в голову набрала, но это и с лучшими бабами случается. Решил я на тебе жениться.
— А за женилку не боишься, — подал голос Архип. Но Никодим в его сторону и не глянул.
— И батюшка мой не против…
— Ищи другую дуру.
— Другой такой, уж извини, нет, — он осклабился, блеснул белыми зубами.
Хорошие.
Здоровые. Знать, от малых лет магики берегли здоровье Никодимово. И блестят зубы. Блестят волосы. Глаза… кафтан и тот лоснится, но не от того, что заносился.
Из атласу шили.
По особому крою, на манеру норманнскую. Плечи широченные, но не то, чтоб сами, а из-за рукавов, тканею подбитых. Еще немного и в дверь Никодимушка не пройдет…
Из дырок в этих рукавах другие проглядывают, из атласа золотого да шелка. Штаны белые, плотные. По первости Люциана все ждала, когда ж штаны эти возьмут да треснут, уж больно тесными гляделись. Но видать ткань хорошей была.
Не треснули.
Поверх кафтана цепь золотая. В руку толщиной. С каменьями, каждый из которых с яйцо перепелиное будет. На сапогах носатых — носы аж улиткою закручивались — и то самоцветы поблескивают.
Не человек прямо, птица заморская, павлином именуемая.
— За меня, конечно, любая пойти бы рада, — он веерок сложил и по ладони хлопнул. — Но дочки боярские все больше по теремам сидят, жиры наращивают. Глупы, что гусыни. А которые умны — озлоблены. Ты же и умна, и добра. И при даре, хоть малом, но все детям передашь. Подумай. Я тебя неволить не стану. Хочешь магией заниматься? Пожалуйста, препятствовать не стану. Ты многого добьешься, Люциана, если сможешь завершить исследование. Но тебе ведь деньги нужны, верно? Нет, ты не бедствуешь. Но батюшка твой, который готов тебя баловать серьгами да браслетками, не понимает, с чего ему тратиться на древнее барахло, ему ты про науку не объяснишь.
И это было верно.
Помирились.
Хоть и ворчал боярин, да любил дочерей, даже непокорных… любить любил, а разумения у него никакого не было. Готов был золотом за соболей платить, но не за рукописи древние.
— Обойдусь, — Никодим — не та цена, которую Люциана готова платить за рукописи, сколь бы ценными и древними они ни были.
— Обойдешься? Что ж… а ты не думала, что будет, когда вы поженитесь? Если, конечно, у тебя хватит духа с этим…
Никодим скривился.
— Отец от тебя откажется. Может, позже и простит, но не признает. Сестрицу ему твою еще замуж отдавать… так что забыть тебе, Люциана, придется и о нарядах, и об украшениях… и о науке. Из казны за твои рисунки никто платить не станет. А у супруга твоего, если все его имущество запродать, и на клочок твоей рукописи не хватит…
— Прекрати.
— Отчего? Не желаешь правду слушать? Ты же разумный человек, Люцианушка… не то, что эти дуры, прости Божиня за откровенность. Ты же осознаешь, что этот брак поставит на твоей карьере большой и жирный крест?
— Заткнись, — велел Архип и с места поднялся было. Но Никодим, к нему повернувшись, рученькой махнул.
— А вас, любезный, я просил бы в чужие беседы не встревать.
Архип набычился.
— Ты…
— Если полагаете, что я говорю неправду, — Никодим развалился на стуле, хотя местная мебель для подобных экзерсисов предназначена не была. Но вышло у него небрежно, с шиком даже. — То укажите, где и когда. Извинюсь.
Молчит.
Архип ведь понимает, что до откровенной лжи Никодимушка не опустится. Но и с правдою много чего сотворить можно.
— А если нет, то помалкивайте… послушайте. И подумайте. Если вы считаете себя ее другом, то поможете принять верное решение. Или вот ваш приятель… говорит о любви, но почему ради этой любви она должна жертвовать, что уровнем жизни, что перспективами?
— Почему…
— Почему жертвовать? А разве нет? Возьмем жизнь. Люциана у нас привыкла к тому, что может позволить себе очень и очень многое. Взять хотя бы ее наряды…
— Обойдусь и без нарядов, — она снова сделала ошибку. Нельзя отвечать Никодиму. И слушать его нельзя. И замечать не стоит, тогда, глядишь, и отстанет со своею блажью. А Люциана не сомневалась, что это и есть блажь.
В конце концов, не интересна она ему была в прошлом году.
И в позапрошлом.
Что изменилось? Ничего. Почти. Разве что… конечно, Никодим привык быть во всем лучше прочих, а значок отдали не ему. И если в позапрошлом году у него получилось, не за счет силы, но за счет знаний, которых Фролу не хватало, то в прошлом Фрол стал первым.
И в нынешнем будет.
Силы-то у него куда как больше. Вот и решил Никодим соперника позлить…
— Обойдешься. Некоторое время. Но потом устанешь носить полотняные рубахи. Они жесткие. А кожа у тебя нежная. Мыла, притирания, мелочи всякие дамские. От них тоже придется отказаться. Ладно, со скотиной я переборщил. Скотину заводить не обязательно. Но за домом твоим кто следить будет? Ты, Люцианушка, убирать умеешь? Полы там мыть? Или стирать одежду? Штопать? Не вышивать шелком по шелку, а именно штопать?
Голос Никодимов звенел.
И наполнял всю аудиторию. И думалось, что слышат его не только Люциана с Архипом. Прочие тоже… боярские дети… сидят, взгляды отводят. Одним неловко, но многим интересно. И еще смешно. И не сочувствуют они Люциане, ни на медяшку не сочувствуют.
Напротив, рады, что кто-то высказался.
Как же… боярская дочь себя позорит… вздумала с холопом под ручку гулять… а еще и замуж пойдет… она пойдет, потому что…
— Тебе кажется, что твоя любовь все одолеет. Может, и так… только… что дальше? Вот уедете вы в его деревеньку. Он заклинать землю станет. А ты? Бабам обереги мастерить? Для детей их сопливых, для скотины, птичников… не от демонов защиту, а от лис да хорьков? И будут тебя почитать в округе. Кланяться кадушкой меда и огурцами солеными. Или грибочками там…
— Зачем ты это говоришь? — глаза жгло.
Нет, Люциана не расплачется. Не хватало еще перед этим слабость подобную выказать. Она будет сидеть.
Улыбаться.
В глаза его синие улыбаться. И не думать о словах жестоких.
— Первое время, допускаю, тебе будет интересно… новизна… как мой батюшка выражаться изволит, экзотика полная. Но потом она прискучит. И останется рутина. Уборка. Готовка. Руки в мозолях. Бессонница. Понимание, что жизнь твоя вряд ли переменится. Разве что одна деревня на другую. Или на городок поплоше. В больших городах конкуренция. Там чужаков не любят. И не найдется твоему Фролу нормальной работы. Через пару годиков ты приспособишься. Родишь ребенка. Или двух-трех. А то и пятерых… чем еще тебе заниматься? То, чему тебя здесь учили, из головы повыветреется. К чему знания, которые не используются? И станешь ты, Люциана, обыкновенной бабой… может, торговаться приучишься. Скандалить… надо же как-то душеньку отводить. А она-то будет помнить, что имелась у тебя перспектива…
Никодим глядел прямо.
С вызовом.
Но хуже всего, что не было в синих глазах его насмешки.
— Потому и прошу. Подумай.
— Я…
— Его любишь. И он тебя, понимаю, — Никодим наклонил голову. — Но надолго ли твоей любви хватит? Та жизнь, которую я нарисовал, она ведь не для тебя, Люциана. Да и Фрол твой. Он пока на тебя молиться готов. Но со временем… он ведь привык к другим женщинам. И сколько будет терпеть ту, которая хозяйством заниматься не приучена? Разве задумается о том, что ты стирать не умеешь? Или готовить? Ему нужны будут обеды-ужины и чистая одежда. Порядок. Его ведь будут в хвост и гриву пользовать. Высасывать до дна. А силы любовью не восстановишь. Тут покой надобен. Уют. Ты же не сможешь его дать. И вот весело будет. Сударь магик в грязных рубахах. Или в драных. На деревнях такое видят и не прощают. Будь ты хоть трижды боярыня, а если пошла за мужика, будь добра за ним глядеть. И начнутся у вас ссоры… нет, сперва оба терпеть станете. Ради вашей великой любви. Потом кто-то да не выдержит, упрекнет… второй ответит. Слово за слово… первая ссора. Вторая. И третья… и там уже не дом — развалины. Нет, может, и сживетесь, да мнится, что не простишь ты ему этакой жертвы. Ответной ждать станешь. А ответить сообразно он не сумеет. И если сам поднимется, у него силенок хватает, признаю, но на двоих эту силу не разделишь… вот и спрашиваю. Готова ли ты, Люциана, к такому?
Скрипнул паркет.
И значит, спешит наставник. Бежит почти… всегда-то он торопится, все-то бегом, суетливо, и раньше сие Люциану не раздражало. А теперь обидно сделалось. Он опоздал, а ей гадости слушать пришлось. И мало что слушать, так нет, попала ядовитая игла в самое сердце. В нем и засела.
Крепко.
Ни вдохнуть. Ни выдохнуть.
— Подумай, — повторил Никодим шепотом. — Готова ли ты принести в жертву не только отцовские деньги, но и все свое будущее…
…скрипнула дверь, отворяясь.
— Добрый день, господа студиозусы… — старый магик был норманном и говорил по-росски хорошо, хоть и слова растягивал, отчего казалось, что он вот-вот запоет…
…поле.
…дождь шел всю ночь, и ныне небо смурное, насупленное. Трава обсохла, но не земля под нею — ступишь и разлезется зеленый ковер, подсунет ледяную лужицу под ногу. И промокнут нарядные чеботы.
…осень уже. Первая неделя.
Год последний.
А все одно странно… осень… и к весне надобно решать… батюшка сказывал, что сватались к Люциане. Он радый… давно ведь позабыли сваты дорогу к терему их, с тое поры, как четверых завернула… Магичка? Какая из Люцианы магичка… ей о другом бы подумать.
А она…
…и сваты.
…Никодим, сволочь, не отступился. Он упертый, коль втемяшится чего, то не отступит. Батюшку обхаживает, нашептывает, что, мол, до чего славно… Люциана магичка и он маг… и детки с даром будут… оба рода прославят… единственный сынок. Наследник.
За него многие были бы рады дочек отдать.
А он за Люциану… пусть и перестарок. По обыкновенным-то меркам перестарок. Вона, подружки сердечные давно уже мужние бабы, и кто с дитем, а кто и с тремя. Она же, Люциана, все кобенится. И батюшке не понять, с чего.
Сказал даже, что, коль Никодим нехорош, то пусть сама Люциана хорошего найдет.
Странно, что он не выдал.
Нашла уже… только не примет… холопа-то… в зятья… и правду говорит Никодим… позор… в столице такого еще не случалось, чтобы боярыня родовитая и за холопа… и не только в столице, во всем царстве Росском.
Как приключилось подобное?
Она ведь и не думала. И не чаяла. И по первости… ей просто нравилось, что ею восхищаются. А и какой бабе это по сердцу не придется? Никто и никогда еще не смотрел на Люциану с этаким восторгом, будто она — сама Божиня… а после-то…
…он ведь не глупый.
Только говорят, что все холопы — дурноваты. А Фрол… ему сперва знаний не хватало. Откудова им взяться-то? У него не было учителей, чтобы объясняли, показывали…
…зачем затеяли?
Петухи.
А она курица, если мается, не способная на поле ступить. Чего тогда пришла? Рассветный час, холодный. И ветерок шевелит шаль полупрозрачную, отцовский подарок. Диво дивное, вроде и шелк, а видно сквозь него, будто и нету этое ткани.
На плечи накинешь — и красиво, и греет…
Сердце не согреть.
…не примут.
…и батюшка отречется. Может, конечно, и простит… конечно, простит… потом, когда отгорит, откричится… но все одно от дома откажет. Ради сестрицы, которая в невестин возраст вошла.
И из столицы уехать придется.
Куда?
Громыхнуло. И Люциана, подхватив юбки, побежала… мокрая трава, скользкая… а до полосы деревьев далече. Но она успеет.
Остановит.
Не позволит одному другого убить… она ведь за тем сюда и явилась, чтобы остановить. А что медлила, так она ведь живая, а живому человеку свойственно сомневаться.
Алая молния разрезала небо.
И загудела земля, отзываясь на огонь. Ветром ледяным хлестануло по лицу, едва не опрокидывая.
— Стойте! — голос Люцианы развеялся на этом ветру.
Завыло.
Застонало небо. Выгнулось, закрутило черный столп вихревой.
— Стойте вы, безумцы!
…а ведь выбора не станет, если один другого…
…стерпится — слюбится, нашептывал голос разума. Зачем уезжать. Бросать все… ведь иначе быть может… дом в столице… батюшка стареет, у него дар слабенький, такого не надолго хватит. И Люцианина выходка здоровья подорвет. А если остаться… за ним приглядеть можно будет.
За сестрицею, которая дурное затеяла.
Отговорить…
…и Акадэмия… при ней сыщется для Люцианы местечко, ежель попросить по-родственному.
Любовь? У всех приключается. Отболит. Зарастет. Годы пройдут, с усмешкою сама вспоминать станет дурь эту девичью… боярыня и холоп… смешно ведь…
Не смешно.
Деревья захрустели и поломились, что спички.
— Остановитесь! — порыв ветра закрутил Люциану, опутал прозрачною сеткой заморское шали. — Пожалуйста…
…страшно стало.
Не слышат.
Не разумеют. Сошлись смертным боем… оба магики и не из слабых, куда сильней ее, Люцианы… ее попросту раздавит. Или спалит, или… не один, так другой… как мошку, которая… вот тебе… промедлила… выбора боялась. Без выбора — это облегчение, хуже, когда есть он. И только от тебя зависит. Как выберешь, так и жить станешь…
…а она не знала, как жить ей. И так плохо, и этак нехорошо…
Зазмеились корни.
И проломили броню ледяную, сковавшую землю. Полыхнуло огнем и в самое лицо.
— Стойте! — Люциана сама остановилась, едва сумела, удержалась над темной пастью расщелины. — Да стойте же вы!
Расплакалась.
Никогда-то не плакала прежде, а теперь вот от бессилия, от злости глухой на себя. Ведь могла бы… упредить… сказать кому, что затевается… попросить… Фрола попросить… Архипа… нет, тот знал. У Фрола от него секретов нет.
Одобрял ли?
Сомнительно. Не в его натуре, но молчал, поскольку нельзя предавать друзей, даже если предательство это им во благо.
И как теперь?
— Пожалуйста, — получился не крик, а сдавленный писк. — Пожалуйста…
И слезы текут по щекам.
Или снег тает, коснувшись кожи? И можно повторять сотню раз, что не виновата, что давно они друг с другом, с самого первого дня, когда приняли холопа в Акадэмию… когда вышло так, что этот самый холоп сильней многих бояр родовитых, когда она…
…не она.
Сами.
— Стойте… — с ладони сорвались крохотные молнии и растворились в кипении силы. Небо гудело, дрожало, того и гляди лопнет, пойдет трещинами молний. Земля тряслась. То расползались разрывы, то срастались… выгорела зеленая трава.
А что не сгорело — вымерзло.
Срезало ее ледяными косами ливня. Сбило градом.
Скрутило.
От силы выплеснувшейся в никуда, воздух сделался густым, тяжелым. И Люциана перестала понимать, где находится. Она стояла и повторяла, хотя никто не мог бы ее услышать:
— Прекратите… пожалуйста… прекратите…
Все и вправду прекратилось в одночасье. И издалека донесся сдавленный крик:
— Хватит…
Хватит.
Небу. Земле… хватит… ей тоже… она не хочет быть здесь. Она… вернется в общежитие. Закроется. Навек… или до вечера хотя бы… она…
Прояснилось. Будто кто-то свыше чистою тряпицей вытер мир. Наспех. Оттого и остались грязные разводы талое воды и земли, покрытой оспинами ям. Недопаленный лес. Недомученные травы… недо…
А ведь она почти дошла. Сейчас Люциана явственно видела — поляну рукотворную посеред остатков леска. Спекшаяся корка земли, которая и не земля вовсе — камень уже бесплодный. Лужи… если лужи… не вода в них, а грязь черно-бурая, не то с глины, не то с крови.
И в луже такой барахтается, не способный встать, Никодим.
Руки скользят.
Он то встает, то вновь падает в грязь, которой покрылся с ног до головы. И белый кафтан, и сапоги лаковые с заломами, и волосы… и сам он ныне похож на чудище диковинное… уродлив.
И смешон.
Люциана не хотела смеяться, но… стало вдруг легко.
Живы.
Оба ведь живы. И Фрол вот, тоже изгваздавшийся по самую макушку, стоит, к поломанной сосенке прислонился и стоит, дух переводит. И Никодим… пусть нелеп, но ведь живой… как есть живой… и нет, не тому Люциана радуется, что беспокоилась за него.
Не за него.
За Фрола.
Никодимовой смерти ему бы не простили.
Суд.
Блокировка дара.
И смерть следом, потому что Никодимов батюшка все бы сделал за-ради смерти.
Нет, не над ними Люциана смеялась, а… просто получилось так. И смех ее был громким, заразительным. Фрол тоже хмыкнул и расхохотался. Верно, и его душе тягостно было, а как от тягости этой избавилась, то и… Никодим встал на колени.
Поднялся.
Отер лицо.
— Вы… — голос его был глух. — Вы еще пожалеете… оба…
…глупый. Умный, а все равно дурак. Разве ж над ним смеялись? Разве кому хоть словом обмолвились о том, что в лесу случилось на самом деле? Нет… тренировка… работа в паре… верили. Или делали вид, что верят? Ныне Люциана уже не удивилась бы, узнай, что все-то их глупые студенческие игры на виду, тогда как самим мнилось — тайные…
Не важно.
Никодим переменился.
Зол сделался. И не с того, что не сумел холопа одолеть. И не с лужи, в которую угодил. Просто… просто чудилось ему, что каждый человек в Акадэмии видел его, смешного и нелепого, не способного подняться…
…пускай.
Перегорел бы.
Может, и понял бы чего, а может и нет. Как знать? Было бы время… дали бы время…
…не сам он до сырой силы додумался. Нет, умен был, конечно, порой чересчур уж… ум, что нож, иным и порезаться можно.
Кто ему мысль подкинул?
Кто подсказал, где искать?
Марьяна?
Она-то в те годы стара уже была. Носила шубу медвежью косматую, подбитую плюшем алым, а поверх шубы — цепь золотую… и не просто Марьяна Ивановна, но целительница царская, особым доверием облеченная.
Чем оно аукнулось?
Царские милости — что гадюка за пазухой, может и сгодится кровь разогнать, да большею частью опасна она. Ужалит и…
…не о том…
…день как день. Солнце бляхою медной. Небо синее. Облачка вот. А ведь такому дню особенным бы быть. Нет, обыкновенный. Тетрадь потерялась, с набросками которая… Люциане в голову идея одна пришла, простенькая, странно даже, что никто до такого не додумался. И если все получится, то… это если не прорыв, то качественный рост.
Барьер станет полупроницаемым.
…и добавить пару символов…
Она была так близка к отгадке, что потерялась. И не помнила саму дорогу от общежития до корпуса, только вот что небо было. И облачка.
Солнце-бляха.
Жарко, наверное… а Марьяна Ивановна в шубе своей идет… спешит так… куда? У нее ведь пары. Люциана точно знает, вчера еще расписание смотрела, подгадывая, когда удобней сдать реферат. Просрочила на полторы недели, а Марьяна ее и так недолюбливает, хотя и не понятно, почему.
Не преминет высказаться.
Будь ее воля, вовсе выгнала бы Люциану. Но воли нет, и наставница по травоведению говорит, что у Люцианы талант. Это, конечно, не дар, но тоже многое значит. Дар без таланта — пустое.
Помнит, дверь хлопнула, как-то очень уж громко.
И сделалось тихо вдруг.
Запахло грозой… нет, не той, легкою, осенней, что прокатится громом, пугнет парой молний да исчезнет, обронивши пару капель. Но зимнею. Тяжелой.
Горло словно рука сдавила.
Никодим ждал.
Теперь, оглядываясь сквозь годы, она прекрасно понимала: он ждал. И не столько Фрола, сколько ее, Люциану, дуру несчастную, которой смешно стало… с чего бы ей смеяться было?
— Доброго дня, — он стоял под аркою.
И был бледен до синевы.
Истощен.
Сила сжирает. Ему не сказали этого. А если бы и сказали, послушал бы? Гордыня сломала…
…и ее тоже.
— Доброго, — Фрол если и не понял, что именно произойдет, то всяко почуял — неладное. Он задвинул Люциану за спину, и Архип выступил, наклонился, готовый перекинуться.
— Вдвоем на одного? — Никодим подбросил на ладони кругляш молнии, не той, куцей, которую творят магики на первых курсах, но полновесный белый шар природной. — А и давайте… вдвоем… втроем… скольких вас хватит…
А она, вместо того, чтобы сказать… хоть что-то сказать, глядишь, и спасло бы слово, стояла и разглядывала узоры на полу.
Белый мрамор.
Черный камень.
Красный.
И зеленый.
Перплелись, свились будто бы случайно, но ведь пол этот — Люциана узнавала — суть точная копия пола в храме Луксорийском, от коего одни развалины остались, но величественные. А шеметцы знали толк в охранных плетениях. И значит, вот она, ее рукопись, та самая, которой не хватало, чтобы совершить прорыв. Чтобы доказать, не одна сила магику нужна.
Прославиться.
Осталась безделица — понять.
Почему белый?
И черный.
Зеленый с красным… сходятся и расходятся… а Никодим тут с молниями. Вдруг да повредит? Нельзя… никак нельзя… его, истинный, землетрясение разрушило, и этот пол — единственная точная копия.
А она, слепая, ногами.
Не видела.
И молния…
— Люциана, — позвал Никодим, и она растерялась, упустив что-то важное, несомненно важное. — Тебе больше не смешно?
— Нет.
На молнию белую, искристую, Люциана смотрела и страха не испытывала, лишь острое сожаление, что за столько лет не додумалась перерисовать узор. В архивах остались чертежи, но будут ли они точны? И делали ли их, соблюдая пропорции? Цветовую гамму?
…тот, кто строил Акадэмию, побывал в стране Шемет. И в храме, стало быть, тоже… и ходил, и глядел… и все одно будет искажение. Это закон.
— Ты ничего мне сказать не желаешь? — в голосе Никодима прозвучала… мольба?
Если бы сказала.
Если бы попросила не дурить.
Если бы… дура, голова которой забита была чем угодно, только не тем, чем следует.
— Пол не попорти, — искренне попросила Люциана.
…бежали.
…позабывши про степенность, несся по коридорам Михаил Егорович. И за ним спешил Вацлав Бискуповски, глава факультета боевиков… вот вскинула руки, сплетая сеть, Теофилия, но Никодим попросту отмахнулся от нее.
Не убил.
Подарил еще жизни… до самого темного леса, до разбойников, до…
…а она, Люциана знает, стыдилась слабости. Так и не простила себе ни Никодима, остановить которого могла бы, ни прочих. Ей было не за что прощать, не то, что Люциане.
— Пол, значит… — Никодим поднял молнию. — Пол тебе важен…
И ладонь наклонилась.
Сила, живая и кипучая, стекла с нее… последнее, что Люциана увидела — кожистые крылья виверны, заслонившие ее от осколков камня.
Белого.
Зеленого. И красного… а черный прочен оказался. Имелся ли в этом хоть какой-то смысл?
