Глава 8. Про рынок и народ лихой
Большой рынок никогда не спал, день сменялся ночью, а жизнь — жизнью.
Первыми закрывались богатые лавки на Белом ряду. И торговцы, наблюдая за суетою холопов, что спешили убрать выставленные на улицу ткани ли, приправы ли, украшения иль иной богатый товар, степенно раскланивались друг с другом. Иные и словечком перекидывались, жалуясь, что не тот ныне торг пошел. Товар дорог, покупатель беден да придирчив…
Суетились приказчики.
Запирали окна, проверяли засовы на ставнях…
После наступал черед лавок попроще и поплоше. Последними запирала дверь лавка старьевщика, что ютилась у самое стены, опоясывавшей Торговую слободу. Еська, если б кто спросил, мог бы рассказать и про двери дубовые, крепленые не только железом, но и словом заветным. И про подвалы, в которых сыскалось местечко не только потертым хомутам…
И про стену.
И про ход в той стене.
И, быть может, про людей, которые этим ходом ходить не брезговали.
Про царя городского, Безликого, во власти которого не земля, но подземелья. Про верных его опричников, в рванье ряженых, веревками гнилыми опоясаных… да только разве ж можно говорить о таком? Пусть корона царская не из золота да вместо каменьев в ней галька речная, пусть склоняют головы пред Безликим кривой да хромой, пусть немой его славит, а незрячий малюет портрет…
Но откроешь рот — услышит глухой.
Скажет безногому, а там и безрукий за гвоздь возмется, подберется в толпе да и всадит в бок мягкий, в самую печенку…
…нет, иные тайны и братьям доверять не след было.
Еська с легкостью взобрался на крышу крохотной лавчонки, что ютилась меж двумя клетушками. В одной куры кудахтали, в другой возилось нечто темное и на редкость вонючее, возможно, что и человек…
Еська прислушался.
Тихо.
Вдали искрою рыжей виднеется факел. Прислушайся — и услышишь, как перекликиваются стражники, впрочем, дальше Белого ряда они не заходят.
И Еська скатился на землю.
Тихо.
Спокойно.
Только обманчиво это спокойствие.
…слева пахнуло сыростью, никак приоткрылось тайное окно. А кого впустило иль выпустило — не Еськино это дело.
…справа треснула ветка под ногою… и кто-то зашипел, выругался. И смолк. Знать, молодняк вывели. У Еськи сперва тоже не выходило ступать бесшумным, кошачьим шагом.
— Кто? — девка вынырнула из темноты, лядащая и хворая, судя по гнилостному духу, перебить который не могло и розовое, никак краденое, масло.
И вправду, кто?
Местечковая шлюха, что только глядится грозною?
Иль бессловесная, преданная служка Безликого?
— Меня ждут в Темном доме, — Еська разжал кулак, и в лунном свете блеснула серебрушка с обрезанным краем.
— Так уж и ждут? Повернись.
Он подчинился, хотя мог бы сломать девке руку.
Или нос.
Впрочем, нос ей уже ломали. Некрасивая. И не потому, что тоща и грязна. Нет. Черты лица остренькие, глаза злые.
И клеймо на щеке горит.
Значит, не шлюха. Шлюх секут, да и то без особого старания. Клеймят убийц.
— Ждут, — повторил Еська, глядя в черные девкины глаза.
Сами по себе темны? Иль привыкла зелье дурное жевать? Если так, то плохо… зелье разум выедает.
— Страшно? — девка подвинулась ближе.
Нет, розами от нее пахло сильней, чем гнилью. И зубы целые. Редкость. На каторге таких от, наглых и бойких, учат… и зубы выбивают первым делом, чтоб не кусались.
Еська знает.
— Нет, — ответил он. — Говорить станем? Или поведешь?
Она схватила монетку с ладони, прикусила и сплюнула.
— Ничего… придет время, и сниму твою шкуру, — пообещала она, но ржавый обманчиво тупой нож от лица убрала.
Шальная.
Такие с малых лет Мораниной дорожкою идут. И пусть доводит она до петли, а все одно не отступятся, не свернут… но скажи — и вспыхнет сухою осеннею листвой.
Полоснет клинком, да не по лицу — по горлу метя.
Нет, страху Еська не испытывал — отбоялся свое, скорее уж девку было жаль. Навряд ли Божиня возьмет и переменит ее путь, как некогда переменила собственный Еськин.
— Пошли, чего встал? — девка повернулась, вильнувши тощим задом. Одета она была срамно, в мужские порты, перетянутые на брюхе широким ремнем. Кафтан, явно шитый не по ней, болтался, что тряпье на пугале.
Светлой масти волосы перехвачены были грязною лентой.
— Чего выпялился? — она попятилась, привычно скрываясь в тени.
И не просто скрываясь.
Тень расползлась, раскрылась, принимая ее в свои объятья. Надо же, а она с даром. И как не запечатали? Проглядели? Или не успели? Этакую на цепи не удержишь, или цепь перегрызет, или руку…
Еська шагнул за нею.
Туманная тропа легла под ноги. На ней пахло ветошью, старой спекшейся кровью, гноем и городскою сточною канавой. Кто и когда проложил эту тропу, Еська не знал, да и знать не хотел — иное знание вовсе лишнее. Он просто шеел за тенью, угловатой, сплетенной из дыма отгоревших костров. И сам был таким же. Дунет ветер — и развеется тень, растянет пепел, смешает с грязью.
Но все одно не страшно.
Тропа вилась.
Не лента — след заячий, покорный воле Безликого. Пожелает он, царь столичного отребья, и распадется тропа, выкинет Еську… куда?
Хорошо, если в городе, а то, мнилось ныне, и за черту вынести способная. Слышал Еська истории про городских магиков, что заветную тропу открыть пытались, многие силы извели, да бестолку. Одних вывела тропка прямиком в яму отхожую, других — за стену городскую… а про третьих и вовсе никто более ничего не слышал.
Но вот тропа вильнула, и под ногами захрустело. Знакомое место — узкий коридор, земляные стены. Да только землица плотная, спекшаяся будто бы, такую ни лопата, ни нож не возьмет. Пол укрывала смесь гнилой соломы и ореховой скорлупы, в которой что-то шуршало, шевелилось. Может, мыши, а может — и мелкая нечисть.
Девица остановилась перед дверью.
Эту дверь Еська тоже помнил.
Обманчиво хрупкая, сколоченная вроде бы из дрянных досок, покосившаяся. Такую, кажется, пинком отворить можно. Но дверь эта, лишенная ручки, на памяти Еськи выдерживала удар огневика третьего класса… нет, тогда он про классы не больно-то знал, просто поразился тому, как огненный шар, величиною с Еськину голову, вошел в дерево, его не опаливши.
И та лишь чавкнула.
А после и срыгнула сытно. Правда, уже не шар проглотивши, а глупца, которому вздумалось воевать с Безликим.
— Проходи, — девка распахнула дверь и отвесила Еське дурашливый поклон. — Ваше боярство…
Посторониться не удосужилась.
А проходя мимо, Еська почуял, как тонкие пальцы подцепили кошель. Надо же, и заклятье обережное обошла… небось, будь он обыкновенным человеком, и не заметил бы.
Кошель Еська отпустил.
И издевательскую усмешечку девицы будто бы не заметил… у нее за поясом тоже много интересного нашлось. А особенно хорош оказался перстенек с черным камнем.
Нет, Еська вернет.
Быть может.
— Доброго дня почтенному собранию, — сказал он и шапку с головы стянул, поклонился. Чай, спина не переломится, а местное собрание этакую обходительность оценит.
Ничего-то не переменилось.
Грязный ковер на неметеном полу.
Сколоченный из досок стол. Пара табуретов.
Подстилка в углу.
И храпящий кривоносый мужичонка, обнявший огроменную флягу. Во сне он то ногою дергал, то бормотать принимался. И тогда нищий с драными ушами кидал в мужичонку камнем.
Безликий восседал на бочке, застланной алою попоной. В ногах его стояла скамеечка резная, с некогда золотыми накладками. На плечах возлежал кафтан бархатный. Подле бочки громоздились горы мягкое рухляди, которая служила местечковому царю постелью.
— Доброго, — раздался скрипучий голос.
Безликий был… безлик.
В маске ли дело? Сработанная грубо личина закрывала лицо. Но только лицо, однако же, как и прежде, Еська не способен был понять, каков из себя Безликий.
Высок он? Низок?
Толст?
Худ?
Вот вроде глядел, глядел, а не был способен выглядеть… знакомое состояние.
— Надо же, какие нонче гости у нас важные, — голос его был неприятен. — Здоровьица вам, царевич…
— И вам, — Еська вновь склонил голову. — Только не царевич я…
Всхрапнул мужик.
Забормотал и стих, когда во флягу его со звоном камень ударился.
— От и я думаю, какой из тебя царевич? Отребье городское… ишь ты… а вырос-то, вытянулся… гляжу и прям на душеньке теплеет. Ты ж, ирод хитрый, мне заместо сына был…
Безликий всхлипнул.
И пальцами корявыми по маске мазнул, будто слезу вытирая.
— Что ж ты меня не вытащил? — спросил Еська, стараясь улыбаться.
В душе поднялась злость.
Заместо сына?
Нет у них ни сыновей, ни дочерей. Любого продадут, коль цена будет подходящею. А то и за так, коль случай выпадет.
— Так сам же виноват. Решил, будто других умней? Кто ж тебя, ирод шалый, за руку-то тянул? Полез? Попался? Сам виноват…
В этом была своя правда.
Сам.
И винить некого. Еська и не винил, только… к чему родичем притворяться? Заботу выказывать? Иль скучно им тут сделалось?
— Но видишь, как оно вышло… тебе ль, хлюпарю охрызлому, на жизнь жалиться? Мы туточки в грязи колупаемся, а ты, глядишь, в цари выбьешье… — и вновь всхлипнул жалостливо.
Причитать Безликий умел не хуже нищих, с переливами, с перепевами. Небось, при случае и слезу пустит, и приступ падучей покажет.
Скоморох.
Только… не стоит обманываться, пожелай он, и закончится Еськина недолгая жизнь.
— Ладно, буде… каждому свое, так жрецы бают. Не ведаю, сколько в том правды, но пущай… значится, тебе в люди, а нам вот туточки в грязюке… так вот антирес у меня, Рудый, возник немалый. С какой энтакой радости тебя в нашую грязюку потянуло? Соскучился?
А сесть не предложили.
Значится, уже не считают своим. Но и чужим он не стал бы, иначе не открылась бы призрачная тропа. Хотя… может, еще и не выведет.
— Дело у меня.
— У всех дело, Рудый… у всех… у Щучки вон цельная куча делов… что скалишься? Сядь ужо, не маячь, — и Безликий швырнул в девку куриною обглоданною костью.
Она увернулась и села.
На пол.
На колено положила Еськин кошель. Усмехнулась…
— И не лыбься, — велел Безликий. — Рудый у нас хоть и калечный, а руки, мнится, не потерял… покажь ей.
Еська покорно вытащил свою добычу.
И девка зашипела.
Выгнулась, что кошка драная дворовая… а Безликий захихикал.
— Видишь, дорогой, хорошо тебя учили… ой, хорошо… времечко тратили, силы… и что с того? Ушел. Забыл. Ни спасибо…
— Спасибо…
— Одним спасибом жив не будешь.
К этому Еська тоже готов был. Он вытащил из рукава кошель и кинул Безликому.
— Вот… откупное. Если не изменились правила.
— С чего б им меняться-то? — Безликий поймал кошель на лету, положил на колено, подцепил пальцем и вытряхнул содержимое.
Заблестело золото.
И нищий, который вроде бы придремал, встрепенулся, подался вперед…
— Сиди, — шикнул Безликий и, подобрав монетку, попробовал ее на зуб. — От… никакого понимания… пришел, денег кинул и, мнишь, свободным стал? Что ж… благодарствую тебя, царевич Рудый, за тое, что правила соблюл…
— Там с лишком будет. Компенсация…
— Ишь… выучился… слово-то какое мудреное… ком-пен-са-ция… язык свернешь, а то и розум. Вот ты, Щучка, этакие словеса знаешь?
Девка мотнула головой.
— Не знает… и я… а вот он — знает… поглянь, хорош?
Девка встала.
Обошла Еську кругом, не спуская взгляду.
— Нет.
— Упрямишься, коза драная… дочка моя… единственная. Послала Божиня в старости утешение… чтоб не затух с тоски… сядь. Значит, не хорош? И чем же?
Девка плечиком дернула.
— А по мне, так самое оно… поглянь. Молод. Рожа лоснится. Пущай и не царевич, а все одно при боярах. И слышал я, что пожалуют титул ему, землицы… заживет он богато домом своим. Честным человеком станет.
Еська стиснул зубы. Ох и не нравился ему этот разговор… может, правы братья, не стоило сюда лезть? А он вновь не послушал. Сунулся. И если вдруг случится чего… сам влез, сам и выберется.
Как-нибудь.
— А ты не маячь… стоишь как неродной. Сядь куда-нибудь и давай, чеши языком, сказывай, что у тебя там за беда приключилась…
— Мне бы узнать, о чем городские крысы шепчутся, — Еська присел на колченогий табурет. — А еще, не появлялся ли в городе человек, которому особый товар нужен был…
— Особый товар всем нужен, — растягивая слова произнес Безликий. Он подхватил золотую монетку и кинул в храпящего мужика. — От же… пропащая душа… алхимиком был… и есть… мозгов не осталось, но зелья мутит такие… куда вашим магикам. Что за товар?
— Амулет огненный… первого уровня. Полной зарядки… и еще информация.
— О ком?
— Обо мне… братьях… о боярыне Гордане…
— Это которая с любови большой померла?
Девка фыркнула.
— А ты морду не криви… ишь, разбаловалась, совсем край потеряла. Думает, что, коль мы одною кровью повязаны, то все ей спустится… шалая, от шалая… никакой управы на нее.
Безликий покачал головою. И послышалась в голосе укоризна.
И вправду беспокоится?
Или играет в беспокойствие? Но зато понятно, отчего зубы у девки целы. Небось, и на каторге не посмеют дорогу Безликому перейти. А царским людям он — не указ, вот и подпалили лицо клеймом.
— …о том, кто на рынке шарфик покупал… он торг долго вел, чтоб наверняка запомнили. Под личиною был, но, может, повезет, и найдется кто, кто сумел под личину заглянуть?
— Может, — благосклонно согласился Безликий. — А то ты рынку не знаешь. Там люду всякого тьма… кто-то да всенепременно б узрел интересное…
И замолчал.
Маска деревянная.
Руки бледные, гладенькие, что у боярыни. Небось, нисколько не утратили прежней прыти.
— Чего ты хочешь? — со вздохом произнес Еська.
Денег?
Безликий вовсе не беден. Ему кланяются десятиной и нищие, и шлюхи городские, и воры, и разбойники, и прочие, кому случилось просить о помощи.
Полны подземелья золота.
И каменья драгоценные есть. И сложно сказать, чего именно там нету… и пожелай Безликий, зажил бы он своим двором, ел бы на золоте, спал бы на шелках…
— От и разумный… — восхитился Безликий. — Видишь, Щучка… такого жениха поди поищи…
— Нет.
— Будешь кобенится, к шлюхам отдам. Пущай поучат тому, как с мужиком говорить надобно, а то выросла… баба сладкою быть должна. И покорною. А ты у нас, что полынь… тьфу, одна отрава. Значит, Рудый, припекло задницу-то?
Еська пожал плечами: припекло. Наверное, не настолько припекло, как могло бы быть, но… чем дальше, тем меньше нравилось ему происходящее.
— И мне бы еще знать, что люди говорят о… магиках, которые в Акадэмии, — он осознал, что отступать ему некуда. Какую бы цену ни назвал Безликий, Еська примет.
И будет молиться Божине, чтоб цена эта посильною оказалась.
Впрочем, Безликий, хоть и глумится, но знает, сколько и с кого взять. На жалость рассчитывать не стоит, но и безжалостным местного царя не назовут. Каждому по возможностям. А свой договор он исполнит честно. И значит, просить надо, пока слушают…
— Ишь, какой любопытный, — Безликий цокнул языком. — Иль наглый? Ты-то как думаешь?
— Гнать, — сквозь зубы выдавила Щучка, нисколько не устрашенная перспективою оказаться в дурном доме. То ли уже бывала, то ли знала, что тятька грозится, да дальше слов не пойдет.
— Слышь, Рудый, чего говорит? Никакого разумения… безголовая… в матушку… уж я-то ее учил, учил уму разуму… не один кнут обломал. И что, думаешь, вышло? Нет… была дурою, такой и померла…
Левый глаз девки дернулся.
А губы растянулись в диковатой ухмылке.
— Эта тоже… ты с нею, Рудый, построже. Бей бабу молотом, будет баба золотом. Слыхал народную мудростю? Народ запросто так баить не станет.
Безликий стряхнул с колен золотые монеты, и они покатились, заставив нищего дернуться. Но встать без дозволения он не посмел.
Затих, уставившись жадным взглядом на солому.
А в ней уже шубуршало, шевелилось… точно не крысы. Крысам-то золотишко без надобности.
— Я не… — вскинулась было девка.
— Цыц, шалава… — велел Безликий, и она, сверкнув глазьями, заткнулась.
Разумно.
Ни к чему лишний раз злить того, кто и без причины зол постоянно.
— А ты, Рудый, слушай мою царскую волю, — и ногою стукнул.
Нога ж та — в сапоге дырявом, веревкою перетянутом. Пальцы черные торчат из раззявленной пасти, шевелятся. И воняет… Еська уже позабыл, как тут воняет.
Одежду потом только выкинуть.
— Исполню я твою просьбу, так уж и быть, — милостиво произнес Безликий. — Но и ты, уважь старика, исполни мою…
По спине поползли мурашки.
Предчувствие было не то, чтобы нехорошим… отвратительным.
— Видишь, Рудый, дочка у меня, хоть и без царя в голове, а все одно родная кровь… от родное крови грех великий отрекаться…
Щучка закатила очи, видать, речь этакую она слышала не в первый раз.
— А чего родителю для кровиночки хочется? Чтоб жила в покое и достатке…
— Я не хочу…
— А тебя, дура, не спрашивают. Пасть заткни и сиди тихо.
В Щучку полетела уже не куриная кость, но полновесная монета, которая ударила наглой девке аккурат в лоб. И единственное, о чем Еська пожалел, что удар этот был не настолько силен, чтобы лоб треснул.
Девка поморщилась.
— Так вот, Рудый… ты у нас парень холостой… с этою… как его там… пырсктивою…
— Перспективой, — поправила девка, лоб потирая.
— Во-во, с нею самою… мордой хорош, что кот на выгуле… в милости царское… чем не жених.
Сперва Еське подумалось, что Безликий шутит.
Конечно.
Шутит.
Не всерьез же о том…
— А у меня девка заневестилась. В самом соку… эй ты, шалава, скинь кафтанчик, покажи товар мордой.
Девка нехотя, но подчинилась. А от взгляда, которым она одарила Еську, ажно икнулось. Не прокляла бы… с этакой станется. Без кафтана она была еще более страшной, чем в нем. Из ворота драной рубахи выглядывали острые ключицы, полы расходились, и виднелся впалый, посеченый шрамами живот.
Еська закрыл глаза, чтоб не видеть этакого счастья.
— Что, не нравлюся? — шипящим голосом поинтересовалась девка. — Ты мне тоже…
— Ничего, — ответил Безликий со смешочком. — Стерпится — слюбится… ты, Рудый, не спеши морду кривить. Девка — огонь. Лупи почаще, чтоб знала хозяйскую руку, и будет тебе крепкое семейное счастие, как о том жрецы бают…
Он определенно сошел с ума.
Он…
В прорезях маски глаз не различить, да и темно.
— А заодно уж приглядывай, чтоб не прирезала ночью. С нее-то станется…
Девка потянулась за кафтаном.
— Вона, прежнего-то женишка живо на тот свет спровадила. Уж не знаю, чего там они не поделили…
Щучка губу закусила, крепко, до крови.
А ей происходящее нравится еще меньше, чем Еське. Если так, то… быть может, выйдет договориться? Безликому-то золото без надобности, а вот ей, глядишь, и пригодится.
Или не золото.
Матушка на многое способна, и в малой просьбе не откажет.
И если так…
— Хорошо, — произнес Еська, хотя простое это слово далось ему с трудом.
— От! — Безликий хлопнул по колену. — Знал я, что Рудый наш — хлопец мозговитый… скоренько разберется в выгоде своей. И упорствовать не станет. Упорствовать тут глупо…
Мелькнуло что-то перед самым носом да и вошло в дверь заклятую ножом острым. По самую рукоять вошло. Еська лишь сглотнул.
А ведь всего-то предупреждение.
Не всерьез даже, забавы ради… если б всерьез, то не в дверь полетел бы ножичек, но в плечо. Аль в ногу. Аль еще куда, чтоб с болью, но не досмерти.
— И не обманет старика… это ж совсем совести не иметь надо, чтоб пожилого человека в заблуждение ввесть…
По спине холодок побежал.
Только отвечать Еська не стал — себе дороже… как-нибудь да сладится потом.
— Но раз согласный, то и тянуть нечего… эй ты, сходи за нашим… от Рудый, прям в слезу вгоняешь. Была у меня дочка, а тепериче и сынок появится… чтоб вам обоим… чего сидишь? Пшел, сказано… — Безликий шикнул на нищего, и тот кубарем скатился с табурету. Поскакал на одной ноге, вместо второй была деревяшка, которая о пол стучала как-то очень уж громко.
Еська не разглядел, когда и где нищий сгинул. Оно и понятно, пусть и надежна туманная тропа, пусть и хранит много секретов зачарованная дверь, а все одно не в крысиной натуре одним ходом жить. Иные найдутся.
— Ты не думай, Рудый, не шалава она вовсе. Это так, красного словца заради и бабьей подлючее натуры… а так… никто б не посмел. Все ж знают… а ты, дурища, глазами не зыркай. Чего тебя тут ждет? Отойду я, и ты не удержишься… небось, первым делом туточки на столе и разложат. А чего останется, крысам спустят.
Девка молчала.
Зло. Нервически. А ведь и вправду с нее станется ножом и по горлу.
— У нее дар имеется, — Еська отвел взгляд. Все ж жениться, тем паче на этаком сокровище, он готов не был. — Отправь в Акадэмию…
— Клейменную?
— За что?
Он имеет право знать, раз уж ввязался.
Связался.
— Да… за женишка свово… был тут один… боярского роду… скотина, не чета тебе, Рудый. Я-то всею душенькою своею веры преисполнен, что ты у нас парень с розумом и пониманием, — Безликий мазнул по маске кулаком.
И снял.
Этакого на памяти Еськиной не случалось.
Да что этакого… и разговоров, слухов малых, которыми кишит дно городское, что постель нишего вшами, и то не долетало. Маска, коль уж случалось счастливчику добыть ее, прирастала к лицу намертво.
Так говорили.
И добавляли, что с нею и удача приходила.
Силы.
Злость. Такая злость, которая розум дурманила, оттого и боялись Безликого, оттого и не спешили дознаваться, кто ж ныне маску заветную примерил.
Оттого…
— Игрался он… проигрывал… много проигрывал. Другого, небось, за долги к стеночке прижали, — Безликий поскреб шершавую красную щеку, мелкими язвочками покрытую. — Свербит, паскуда этакая…
Он был знаком.
Странно как.
Зато и понятно, что дело отнюдь не в волшебное силе, которая с маскою достается, не в том, что ей благодаря Безликий знает каждого из подданных своих, что нищего скаженного, что распоследнего мальчишку, взятого в ученики.
— …я велел ко мне вести. И сказал, что, мол, или заплатит он, как должно, или худо ему сделается… сперва-то не поверил. Кричать стал, дескать, боярин он. И закона такого нетути, чтоб ему ущербу чинить. Не знаю, я человек простой…
…ой, лукавит.
Прежде-то Еська иначе на него глядел. С восторгом. С завистью. И всею сутью своею желал подобным стать.
А то и больше.
Везуч был он, еще не царь, но точно воровской царевич, легок на руку. И стало быть, не подвела удача, подфартило ему… когда?
Уж не тогда ли, когда сам Еська под плетку лег?
…и как добрался?
…не уходят Безликие сами. Не передают маску и власть с нею преемникам, как сие средь люду обычного делается, чтоб при свидетелях да жреце, каковой волю умирающего на бумагу запишет, а с той бумаги всем зачтет.
…нет, с кровью берут, выдирают из глотки еще живого. И только тогда — все знают — подчинится туманная тропа, а маска заклятая сядет на лицо, оживет.
И значится, повстречались однажды прежний царь и нынешний на узенькой дорожке. С каждым была его удача. Только воровская оказалась чуточку удачливей, коль жив он, тот, кто давно уже утратил не только лицо, но и имя.
— …читаю плохо… а уж законы… у нас туточки свои законы. Сломали ему мизинчик, стало быть, чтоб не сильно шкуру портить. Может, не медвежья, но все боярская, дорогая… он и запел иначе. Про мамку-тятьку вспомнил… стал клясться, каяться… прощениев просить… вот я и подумал, а чем не жених? Щучка девка зубастая, возьмет хозяйствие в рученьки свои, глядишь, и этого от загулов удержит. Он-то упрямиться начал… невеста у него там имеется… богатая… с приданым… будто я за своею кровиночкою золота пожалею…
Кровиночка глядела под ноги.
И куда ее девать-то?
В Акадэмию тащить? Глядишь и не выгонят. Но дальше-то что?
…и лукавит Безликий. Читать он умел.
Любил.
Ему старьевщики книгами дань платили, знали, что, коль принесут чего интересного, то и прощены будут долги старые, а то и новые.
— Сговорилися. Повенчали их… оно-то свадебку и опосля устроить можно, так я рассудил. Ничего, если и другой раз повенчают, крепче будет… не было у меня веры этому охлызню. И не зря. Отпустил я деток с чистым сердцем, а наутре мне и бают, что эта дурища за ножа схватилася, прирезала дорогого муженька да в родным-то доме, не нашла другого места, чтоб без свидетелей. Дюжина ее видела… скрутили… хорошо, на месте голову не свернули… хотя зачем она ей, раз думать не умеет?
Девка плечом дернула и в кафтан завернулась по самые глаза.
Нет, Безликому перечить она не посмеет, а вот избавиться от нового мужа, как от прежнего избавилась — это запросто. И отныне придется Еське в полглаза спать.
Если не договориться.
А ведь постарел фартовый вор. Поблек.
Глаза цвет поутратили. Шкура… будто молью поеденая. Щеки красны, раздерты, из язв гной сочится. Рот синюшный… болен?
— Хочешь? — Безликий протянул маску. — Ну же, Рудый… ты царевич, а туточки и царем стать можешь. Держи.
А и вправду.
Взять маску.
И его, замученного, отпустить одним ударом. Еська откуда-то знал, что сие будет милосердием. Он, царь обиженных и убогих, единовластный владыка подземелий столичных, сильнее и быстрее, но сдержит силу, подставит горло чужому клинку.
И верно, так делали прочие.
И сам Еська… сколько продержится? Десять лет? Двадцать? Власть выедает душу. И когда тело останется пустым, обессиленным… что будет?
— Нет, — Еська покачал головой. — Спасибо, но это лишнее…
— Видишь, и не жадный. Жадность людей губит, — сказал Безликий, чье лицо исказила судорога. — Все-то им мало… и мне было… теперь много, а чего с ним делать? Нет, вот встану я перед Калиновым мостом… выдержит ли за грехи мои тяжкие? Аль развалится? Ты как думаешь?
— Никак.
Не Еське чужие грехи судить.
— Развалится… гореть моей душе белым пламенем… ничего, как-нибудь… я-то на радостях выпил лишку… как же… будет дочка шлюхина знатною боярыней. А протрезвел и говоря, что, мол, поволокли ее на царское подворье… и там секли, и клеймили… а после, по старому закону, в землю закопали по шею. Да так и оставили.
Еська о таком слыхал.
Только закон тот когда еще писан был? В стародавние времена, когда казнили людей казнями лютыми. И медведями драли, и в масле варили, и прочие бесчинства учиняли.
Давно уж от их отказались.
Вешают.
Секут.
С иных и шкуру сдирают, но то — за особые злодейства. Но чтоб живою и в землю…
— Думал оставить ее… да куда ж ты… хоть дура, а родная. Денек посидела, там и вытащили. Ох и свербит… — он поскреб редкую бороденку и руку вытер о штаны. — Гляди, Рудый… не забижай девку зазря.
Такую обидишь.
Протяжно заскрипела дверь, отворяясь, и Безликий надел маску.
Поплыли резные черты. И показалось, что кривой рот, не рот — трещина в сухом дереве, вот-вот раскроется, исторгнет немый крик. Щучка дернулась было…
— Цыц, — рявкнул Безликий.
И болью запахло, кровью дурною, нутряной, заразу несущей.
— Вот, привел, — нищий втолкнул человека, голова которого была укутана плащом. Да еще для верности веревкою конопляной перетянули.
— От же ж… я тебе чего велел? Пригласить, а не уморить. Сымай свою тряпку.
Еська не сомневался, что плащ был вонюч и грязен, в таком задохнуться и вправду недолго, а то и помереть от смраду.
Нищий с пыхтением развязал веревку и плащ сдернул.
— Здрасьте, ваше святейшество, — сказал Безликий и поклонился.
Вежливо так. Без глуму. И жрец — седобородый старец с лицом светлым, со взглядом ясным, на поклон поклоном ответил.
— И вам доброе ночи… уж не знаю вашего имени, простите.
— Безликий я. Так люди прозывают.
— А матушка как звала?
Жрец, видать, из новых, коль посмел этакий вопрос задать. Но Безликий не обозлился, ответил:
— Кто ж ее, шалаву, ведает… мы не для того вас пригласили. Уж не держите зла на человека моего. Он услужить спешил, а голова пустая. В пустой-то голове всяк знает, что дурости полно…
— Божиня велела прощать чад своих неразумных.
— От и простите его…
Старец стоял, сложивши руки. И спокоен был, и благостен… этаких Еське редко встречать доводилось. И всегда-то удивляла их готовность прощать что бы то ни было, хоть разлитые на стул чернила, хоть…
— Божиня простит, — жрец коснулся сложенными щепотью пальцами лба. — Неисповедимы пути ее. И коль привели меня в сей дом, стало быть, имеется в том нужда.
— От имеется и превеликая… дочку замуж выдаю. Единственную.
Жрец повернулся к девке.
Если и удивили его, что вид Щучкин, что клеймо на ее лбу, виду не показал. Улыбнулся приветливо:
— Рад за вас…
У нее аж щека дернулась. Не разделяла Щучка этакой радости. И Еська понимал.
— А это, — Безликий ткнул пальцем в Еську. — Жених. Счастливый…
— И вы хотите…
— Чтоб обвенчали их.
— Тут? Быть может, имеет смысл в храм…
— А разве не сказано, — произнес Безликий нарочито мягким голосом, — что всякое место в этом мире и есть храм Божинин, ибо сотворено ее волей и по ее разумению?
Жрец провел ладонью по седой бороде.
— Приятно встретить человека, который читал священные книги… и запомнил, что в них написано. Тогда, быть может, вспомнит он, что брак — есть единение душ пред лицом Божини, что не может он быть заключен против воли. И не может быть расторгнут.
— А то! Конечне, помню… Еська, ты ж не пожелаешь браку расторгнуть?
Еська подавил тяжкий вздох и покачал головой.
— Ей такое и подавно в голову не придет…
— И по доброй воле? — жрец прищурился.
— А то как же…
Старик повернулся к Еське. Глаза его были прозрачны, как вода в лесном озере. И голова закружилось, повело вдруг. Исчез смрад подземельев, но пахнуло свежестью леса, хвоей и сырой землей, первоцветами, ключом тем, который пробился сквозь каменную подложку поместья…
Пить захотелось со страшною силой, но не всякой воды, а студеной, от которой зубы ломит и горло першит. Чтоб и сладкая, и горькая была. Захотелось.
…и отпустило.
— Что ж, — старик глядел уже на Щучку. — Если так… будь по вашему.
…обряд не занял много времени.
