Глава 7. О невестах дареных
Царский терем поставлен был на месте сем во времена незапамятные. И сказывали, что будто бы поехал одного дня молодец на охоту, а возьми и день не задайся. То тетива ослабла, то стрела криво улетела, то вовсе лук треснул. А конь, спужавшись куропатки, которой вздумалося из-под копыт вывернуться, и вовсе полетел-понес… и принес молодца в место зачарованное.
Чем оно чаровалось там, сего легенда не сохранила.
Одни говорили, будто бы было это место сплошь золотым, другие — что под копытами коня каменья драгоценные хрустели, третьи про родник с живою водой баили. Но все сходились, что в месте этом, значит, зачарованном, дом стоял из дерева черного, а на крыльце сидела девица красоты неописуемой. Глянула она на молодца, и потерялся он, да и она не устояла.
Случилась любовь.
А там и колечко он подарил, замуж позвал, и чтоб не расставалась девица с милым сердцу домом, то и выстроил на месте его палаты каменные.
Находились такие, которые говорили, что девица и рада бы расстаться, только заклятье на ней было такое, которое с земли заговоренной соступать не позволяло. Вот и пришлось молодым осесть на семи холмах. Впрочем, о том они и не жалели.
Да и чего жалеть?
Земля богата была. Родила щедро, что пшеницу золотую, зерном тяжелую, что репу, для тех, кому пшеница дорога. Леса окрестные зверья полны были, реки — рыбы… так и зажили.
Сначала селом.
Потом — городком, там и городом… а после вокруг города этого иные собрались. Перешли, стало быть, под руку правителя мудрого и справедливого, которого после царем нарекли.
Арей знал легенды.
Даже те, которые по нынешним временам сущею крамолой были, про то, что, может, и благословен был молодец тот Божиней, кровью от крови ее был, а вот девица, не иначе, чародейкою Мораниной значилась. И околдовала она царевича.
Одурманила.
Смешала кровь с кровью, связала с родом, чтобы белого и черного поровну было…
Так ли это?
Арей не знал.
Вот про становление царства Росского он многое понять успел. Конечно, летописи пишут, как оно победителям угодно, и в них царь выходил умен и справедлив, люб народу, мил боярам, что пряник печатный сладок. Но нет-нет, а проскальзывало, когда словечка, когда и два, что не все так просто.
Легко.
…про земли пожженные писали, будто бы покарал царь смутьянов.
…а холеру с чумою не иначе, как Божиня наслала, чтоб город упертый, не желавший свободу утратить, под руку премудрого правителя пошел.
…писали… и про чуму, и про холеру, и про лихоманку черную, которая одни земли сиротила, а на другие и ступать не смела… про мертвяков и нежить расплодившуюся… про то, как пошла гулять по землям князей удельных легенда, что, будто бы в царстве Росском люди горя вовсе не знают, не болеют и слез не льют. И всего-то надобно — поклониться.
А князья упрямы.
Не желают власть уступать.
И запылали терема. Сверг народ обиженный Святогора-Ратоборца, позабывши, как пятью годами ранее он азар воевал и многих полонян вызволил. На колья подняли и Витонга Честного со всеми его чадами и домочадцами… полыхнуло в Свейском уделе… и Святозаричи, испужавшися, согнули спины пред тем, кого уже именовали царем.
И пред прекрасною женою его, коия за князей мужа просила, чтоб помиловал и суда не чинил.
Помиловал.
Так и прослыл в летописях, Милосердным да Мудрым. И правил, если верить, лет двести… и значится, был он магиком, не иначе. Только магики столько живут. А жена его, как писано было, взошла за мужем на костер погребальный.
От любви ли?
Мнилось Арею, что не в одной любви дело было. А как? Пожалуй, он не отказался бы узнать, глядишь, и понял бы, чего ждать ныне.
От палат царских.
Стоят… строились и перестраивались не единожды. Ширились, разрастались. Теснили дома и домишки, грозили вовсе выбраться по-за границу стены каменной.
Белые.
Чистые издалека.
Ажно глаза слепят.
Оконцы узенькие, махонькие, разноцветными стеклами затянуты. И в каждом — узор особенный… Арей прежде-то не приглядывался, случая все не было.
А ныне выпал.
Вот сидит дева прекрасная, с волосами золотыми, которые будто река расплылись… вот склонился пред ней молодец, колечко протягивает…
Вот цмок сказочный крылья распростер, головы повернул, желая молодца сжечь, но берегут его кровь благословенная и любовь девичья.
Красиво.
Только вряд ли правдиво.
Вот встал перед царем молодым частокол из копий. И небо разверзлось над войском вражьим, ощетинилось молниями, того и гляди сотрет супостатов.
Вот корчатся в муках вороги…
…и склоняют головы непокорные князья, признавая над собой власть царя. И он, милосердный, руку простер, с которой свет изливается негасимый.
А за плечом им виднеется тень-царица…
…та, златовласая, осталась в прошлом, и ничего-то в круглом красивом ее лице не было от нынешней, точнее в нынешней не было ничего от прежнее, кроме, пожалуй, взгляда. Та, другая, мнилось Арею, глядела б точно также, спокойно и равнодушно даже. И если вспыхивала в темных глазах искра интереса, то был это интерес барышника, каковой к новому коню приценивается.
Конем себя Арей и ощущал.
Спешился.
И кинул поводья холопу. Огляделся…
…велик двор, да все одно тесен.
Пролегла по камням красная дорожка, и бояре по обе стороны ее встали стеною. Враги? Быть может… но до чего похожи.
Плечи широки, а из-за шуб и вовсе необъятными глядятся. Высятся посохи, золотом окованные, каменьями украшенные. И выше их — лишь шапки, у кого медвежья, у кого бобровая. Волчинские, не изменяя заветам прадеда, волчьи носят и из дурного летнего меха. На ком другом смешно гляделась бы, а с ними не вяжутся, знают норов лютый и память добрую…
Стоят бояре.
Разглядывают.
Не перешептываются даже.
Только от взглядов их ворочается пламя, готовое вспыхнуть… а ненависти нет. Недоумение? Удивление? Неужто и вправду сделает то, об чем нонче утром перешептывались? И эта женитьба… разве может быть, чтобы всерьез она встала?
Нет, шуткует царица-матушка.
Арей шел.
Медленно.
И голову держал, как учили. Плечи развернул. Пусть и не лежит на них шуба отцова, да и посоха ему не досталось, но все одно, принял имя, принял чин, а значит, и себя держать надобно сообразно.
Шел и на царицу глядел.
Сидит она на стульчике резном, за которым высится золоченая громадина трона. Его-то лучшие мастера делали из дерева красного, да золотыми чеканными пластинами украшали, да вставками из кости индрик-зверя, да каменьями особыми, заговоренным…
Трон Арей чует.
Древняя магия, навроде той, которой полон был склеп.
…вернулся.
…вышел за ворота. Искал тот пустырь, а не нашел. Был тот рядом, но не давался, таился… почему?
…Елисей зато сам Арея отыскал и велел забыть. Переспрашивать, об чем забыть, нужды не было. О пустыре и склепе, о том, кто в склепе этом лежит…
— Доброго дня, боярин, — царица обратилась первой.
Ныне, в одеждах богатых, она была именно царицею. И не в одеждах дело, а во взгляде этом холодном.
Склони голову, боярин.
И прощен будешь.
А вздумаешь смуту затевать, то голову эту снимут тут, и никто-то ее не упрекнет в самовольстве. Напротив, радые будут.
— Здраве будь, царь-батюшка, — Арей поклонился до самой земли и застыл, спиной чуя чужое недовольство.
Да, не дело это, рабам бывшим пред царские очи являться.
И как дерзнул?
Обыкновенно.
— Многих лет тебе…
…желтолиц. И глаза прикрыты. Сидит не царь — статуя восковая, гниловатая. У ног его жаровня кадит. За спиною — магик бледнолицый, незнакомый встал, положил руку на плечо царское, да так, что пальцы самое шеи касаются, и силою поит дряблое тело.
Огонь знает.
От огня не скроешь немощь такую.
Да и нынешняя болезнь — ни для кого не секрет. И будь воля царская, не встал бы он ныне с перин, да и вовсе глаз бы не размыкал, лежал, маялся нутром, которое будто бы углями набито. Жарят, мучут, и ничто, никто не в силах от этое муки избавить.
Но разве дозволено царям болеть?
Нет.
Вот и позволил поднять себя. Отереть водой заговоренной, травяными отварами, которые приглушили запах тела. Обрядить в рубахи тонкие полотняные. Обвесить низками амулетов, а после и в одежу золотую заковать, которая жестка, что панцирь.
И держит.
Только и надобно, что сидеть с видом прегорделивым. А остальное уж она сама…
— …и да продлится царствие твое на годы… — сказал Арей.
Царица усмехнулась.
— Разогни шею, боярин, — сказала она и рученьку подала, небывалая милость. Не для того, чтоб разогнуться мог, но затем, чтобы поцеловал, как сие за границею водится.
Бела рученька.
Драгоценной нитью обвита.
На пальцах перстни-перстенечки сияют, переливаются радугой. И в каждом сила своя сокрыта.
— Рада, что случилось нам ныне поступить, как сие велят Правда и совесть, — голос царицы нежный над двором звучал и так, что распоследняя ворона слово каждое слышала. — И жаль лишь, что опоздали мы… уж не держи зла, боярин.
Усмехнулась уголками губ, мол, если и держишь, то при себе, сделай уж милость и без того зла в палатах царских не счесть.
— И я рад, матушка, — Арей ручку отпустил.
А глаза ее видели, что лжет. Он и не собирался скрываться, притворяться, будто бы рад этой милости. Исполнит, что велено, но и буде…
— Вот и чудесно. Все мы ныне рады…
Насмешничает.
Вона, бояре стоят, шелохнуться не могут, не иначе как от буйное радости, от которой того и гляди лопнут.
— Не прервется древний род… отец твой верой и правдой царю служил. И ты послужишь. Готов ли ты, боярин, присягнуть своему царю и земле?
Арей преклонил колени.
И принял жертвенный клинок, который поднесли на серебряном блюде, на шелковом покрывале. Старое железо, еще из болотной руды вареное, заклято давно, но чары не истончились. И значит, на крови его заговаривали, не иначе.
Клинок скользнул по запястью.
И кровь полилась в подставленную чашу, наполнила ее до половины.
— Я… клянусь… — слова слетали легко, даром что ли повторял Арей эту присягу не раз и не два, хотя и давно, когда еще мечтал стать равным.
— …служить, не щадя живота своего, земле Росской…
Стал.
Камень, кровью омытый, нагрелся, засиял белым светом, и значит, была клятва сия принесена от чистого сердца.
Земле Росской… и тому, кто землю сию бережет. Царю стало быть. А ведь про него, желтоглазого, едва живого, в клятве ни словечка.
Но разрезанное запястье Арей перехватил платком шелковым. Оно-то само затянется, однако не след нарушать обычай. И так во все глаза глядят.
И набираются спокойной лютой ненависти.
А где же… вон стоит Ксении Микитичны батюшка, еще крепкий старик. Его и стариком-то назвать язык не поворачивается. Высок. И шапка бобровая, перетянутая атласною лентой, делает его еще выше. Шуба на плечах соболиная, с подбоем. Борода рыжа, без седины… и посох с навершием алого камня на дубину похож. Он бы эту дубину аккурат на голову Арееву и опустил.
Старик еще не злится.
Злиться он станет после, вернувшись в свой терем, тогда и полетит посох гулять по холопьим спинам, гнев барский вымещая. И губы узкие разомкнуться, выскажется Микита Вахнютич и про нового боярина, к старому роду прилепленого, и про царицу-матушку, которой блажить вздумалось.
И царю достанется.
А Жучень в первом ряду замер. И встал-то не у крылечка, чтоб к трону поближе, а едва ль не в воротах дальних. Не знак сие опалы, скорее уж своевольничает боярин. Шуба на плечах обыкновенная, медвежья, зато расстегнута, чтоб виден был и кафтан драгоценный, и пояс златотканный, и сабелька…
…он на Арея глядит без ненависти, но с тем же интересом, который в глазах царицыных читался. К худу ли сие? Арей не ведал.
Он платок с кровью уложил на другой поднос.
И вновь поклонился.
— Прими же от меня и мужа моего, — царица подала знак, и из-за плеча ее вышел степенного вида боярин, и вновь же с подносом.
Арей с трудом удержался, чтоб не рассмеяться, хотя ничего смешного-то и не было. Важно ступал боярин, и поднос из серебра литый на солнышке поблескивал. А на подносе, на платочке, в крови Ареевой купаном, печать лежала.
— Прими же и владей.
Он примерил перстень, до последнего опасаясь, что раскалится золото, обожжет наглеца, которому вздумалось самолично власть в руки прибрать.
Не опалило.
Сел перстень по руке.
И посох, который спешно поднесли — где это видано, чтобы боярин и без посоха? — будто сам в руку лег. Прохладное дерево.
Тяжелое.
Отец сказывал, что в былые времена посохи не просто носили, а случалось и использовали аргументом в думских спорах. И случалось такому, что после особо тяжких заседаний, иных бояр прямо с зала да на погост провожали.
Сказывали про таких, что не выдюжила голова да мудрых мыслей.
…пожалуй, те самые бояре, у которых дури и лихости хватало, не попустили б подобного позора. Нынешние на счастие Ареево послабей. Только и смотрят из-под кустистых бровей, хмурятся.
Лаять станут.
Ничего, лай ветер носит, глядишь и унесет далече…
— Прими знаком милости особой шубу…
…шубу несли ажно четверо, то ли тяжела она столь была, из куньего меха шитая, то ли для пущее важности…
…уйти бы скорей.
…подальше да от терема.
…скинуть и шубу, и шапку, перстень убрать. Посох. Только куда его денешь? Под кровать разве что… под кровать войдет, и если обернуть тканиной какой, то не сильно запылится.
Шуба легла на плечи, тяжеленная, как небосвод.
…а действо все длилось и длилось. Ей, похоже, нравилось дразнить бояр, показывать власть свою. И призрак царя — Арей даже начал сомневаться, жив ли тот — давал этой власти некую законность.
…когда все закончилось, солнце поднялось высоко.
Припекать стало.
Сыпануло светом на красные крыши, на золоченые флюгера, которые были ныне бездвижны. На окна. Подсветило узкое лицо древней царицы, отчего то сделалось злым, раздраженным. А вот царь, не нынешний, кажется, придремавший на троне, но тот, что присутствовал в витражах назидательною памятью потомкам, полыхнул ярко.
Мол, глядите.
И помните.
Вернуться Арею не дозволили.
Первой встала царица, и бояре спешно согнули спины, кланяясь. Мол, здоровья тебе матушка, долгих лет… не оставь милостями… и сдохни где-нибудь сама, чтоб нам руки не марать. Нет, этого никто не произнес, да только слова не нужны были. Все и без того чувствовалось явно.
Арей тоже поклонился.
И потому не видел, как уходил царь. И уходил ли. Вынесли? Когда загудели трубы, дозволяя спину распрямить, золоченый трон пуст был.
— Вот с… — сказал кто-то и на всяк случай ткнул пальцем в псицу, что на ступенях крутилась, дескать, о ней, матери собачьей, речь идет. — Ишь как высоко забралась.
— Гнать ее, — хмыкнул Жучень, бороденку оглаживая. — Гнать, пока не навела от таких же, шелудивых…
А к Арею подскочил человечек махонький, юркий, цапнул за рукав и за собою поманил. Мол, пойдем, боярин, и немедля. И перстенек под нос сунул.
С птицею-сирин.
Чтоб, значит, понял, кто зовет и перечить не вздумал.
Арей кивнул.
…к золотым портьерам, к дверце, за ними спрятаной, махонькой, в которую только и вышло, что боком протиснуться. Ход за дверцею узкий и тесный, человечек-то легко ступает, а Арею неудобственно. Посох опять же, который вверх не поднять — потолок низкий. Шуба подолом пылищу метет. Кольцо палец сдавило, стянуть бы, но…
Арей терпел.
Шел.
Так быстро, как умел, а все одно догнать провожатого не выходило. Вот же, и хром тот на обе ноги, и горбат, чего зеленый кафтан скрыть не способен, а ловок — куда там здоровым.
Наконец отворилась другая дверца.
Беззвучно.
Пахнуло медвяным цветочным ароматом, теплом по ногам потянуло, и провожатый рученькой указал, мол, туда иди. А сам к стеночке.
И в стеночку.
Хозяин, стало быть? Иль кто из младших? Сказывали, будто бы Хозяева в тереме царском не приживались, будто бы чар тут всяких наставлено было, от которых оне силу теряли.
Врали, значит.
— Будь гостем, — молвила царица. — Проходи, Арей… шубу примите…
…ее покои были обыкновенны.
Пожалуй, на матушкины похожи. Только побольше.
Потолки высокие цветами расписаны и птицами райскими. Краски яркие, птицы что живые, перелетают с ветки на ветку, того и гляди, запоют.
Оконца узкие.
С витражами.
И вновь сидит на камне дева златовласая в платье простом, а у ног ее лебеди и утицы. Кормит она их? Или просто приманила? Картина благостная, да только отчего-то при взгляде на нее дрожь пробирает.
…а шубу приняли.
…подскочили девки в летниках простых, пусть и из шелку шитых. Взяли с поклоном, унесли. Принесли стульчик махонький, резной.
Стены беленые коврами прикрыты, для теплоты, ибо даже летом в тереме каменном холод идет. Не спасают от него ни жаровенки с углями, ни алый камень, магией напоенный. Камень горяч, и воздух над ним подрагивает.
— Меду? Квасу?
— Воды, если можно, — Арей садиться не смел.
— Воды? Тоже боишься, что отравлю? — царица склонила голову набок. И так молода вдруг сделалась, даже не молода — юна, что весна первая.
…только разве ж весна позволит запереть себя в клетке золотой. А покои эти клетка и есть. И девки услужливые, и старушки, что на сундуках посели, вперились в Арея бельмяными глазищами — не дозволит ли он непотребного — как есть надсмотрщицы.
— И в мыслях не имею, — Арей посох к стеночке прислонил, зело надеясь, что не грохнется он. — Но жарко… вода хорошо жажду утоляет.
— Что ж, если так…
Рученькой махнуло и воду подали, студеную, ключевую, будто только что из родника взятую. Выпил и зубы заломило.
— Доволен ли ты ныне, Арей?
— Благодарю, матушка…
…хотя бы за воду, поелику пить и вправду охота была.
— …не спеши… я тебя не для того позвала, — она присела на стульчик сама, и девки метнулись с подушками да опахалами, с подносами махонькими. На одном — яблочки лежат моченые, на другом — орешки, на третьем пряники… еще что-то было, а что — Арей не разглядел.
Завели, закружили хороводом, загомонили разом.
— Кыш, — велела царица. — Прочь подите. Не мешайте.
Отступили, но не ушли, посели на полу, на подушках со своими подносами. Слушать станут? Сколько средь них соглядатаев? Каждая вторая, если не каждая первая. И стало быть, все, о чем в этое комнате говорится, будет известно за порогом. Плохо это? Хорошо?
Как уж есть.
— А ты все ж присядь. Подушечку возьми. Не люблю, когда люди надо мной возвышаются.
Сказано это было с улыбкой, да вновь же от той улыбки подурнело. Экий он чувствительный становится, равно девка…
Арей присел на пол.
Ноги скрестил.
Руки положил на колени. Мало ли… невозможно и подумать, чтоб царицу-матушку без охраны оставили. И если Арей ее не видит, не значит, что нет ее вовсе. Небось, в стенах сокрыто ходов немало.
И в иные можно лучника посадить.
А то и двоих.
Померещится им, будто гость царицу-матушку обидеть желает, и соскользнет палец с тетивы…
— Вот и славно, вот и молодец, — царица всеж взяла горсточку изюму. — Признаться, были у меня опасения, что гордыня твоя над разумом верх возьмет. Но сородич твой уверил, будто ты парень разумный…
Арей вздохнул.
— …и поймешь, что желаем мы с супругом тебе лишь добра.
…от иного добра бегчи надобно, но с побегом Арей опоздал. Сам виноват.
— И чтобы разрешить твои сомнения, позвала я тебя сюда. И тебя, и невесту твою. Прогуляетесь по саду, перемолвитесь словом-другим. Глядишь, и по сердцу девка придется. И ты уж, боярин, постарайся ей глянуться. А то в последние дни слезлива сделалась, болезна… после скажут, что я ее умучила.
И вновь улыбка мягкая.
Сердечная.
Мол, ты ж в этакое не поверишь?
Не поверит.
— Тогда иди… и гляди там, без вольностей… все ж таки под моею опекою она, если учидит чего, я ж виноватая и буду. Ты и вправду постарайся ей понравиться.
Сие прозвучало приказом.
Арей вздохнул. Он крепко сомневался, что боярыне благородное не донесли, кто он таков, да со всеми подробностями, и потому понравится ей вряд ли возможно будет.
Провожала на сей раз девка.
В красном летнике.
С косою толстенной, лентою ж алой перехваченною.
Шла она споро.
…а шуба у царицы осталась. И посох. И стало быть, нового визиту не избежать. Что ей, венценосной, на самом деле от Арея надобно?
Ведь надобно.
Иначе не стала бы в гости зазывать. Бояр дразнить? Они ныне раздразненные, куда уж дале… девица идет, коса раскачивается, что маятник. И нынешний путь лежит по белым коридорам, по галерее открытой, чтоб, значит, видели люди добрые Арея… ну и он на них поглядел.
Сверху.
Нестерпимо захотелось плюнуть на высокие боярские шапки. И осознавал Арей, что сия выходка — даже не детство, а глупость несказанная, но сдержался с трудом.
А галерея свернула.
Мимо дверей запертых, перед которыми рынды застыли в белых кафтанах.
Мимо палат расписных, где боярыни собрались родовитые, посели на мешках, шерстью набитых, что куры в курятнике, и квохчут, и ругаются, а Арея завидели и разом смолкли.
Неуютно сделалось.
Тут не один барышник, тут целый выводок. И впору отступить, но девица оглянулась, проверяя, идет ли Арей следом.
Идет.
Куда ему деваться от царское-то милости?
Вновь загомонили боярыни, уже в спину, без малейшего стеснения обсуждая, что царица-де ноне вовсе разум утратила, если беглого раба в бояре возвела. И пусть не раб он давно, но все одно не порядок.
А если порядок, то этим порядком пользоваться надобно.
— Куда твою Аруську? — визгливый бабий голос долетел в открытую дверь. — Ты своего перестарка уже под любого подложить готовая…
— Не перестарок она! И справная. И крепкая телом, не то, что твоя… дунешь и ветром унесет. Такая и дите не народит. А моя…
— …и народит, и мужа в могилу сведет… или сам в могилу сбежит от такой-то женки…
Кто-то вскрикнул.
Бахнуло…
Рынды стояли, глаза прикрывши. Им, видать, не в первый раз такое слушать было. Арей же только головой покачал: этак его и без царицы оженят, согласия не спросивши.
…девка вывела в сад.
Как сад, до того, что при Акадэмии был, ему далеконько. И тесно тут деревам, и неуютно. Растут, но норовят перекривится, перекрутиться, будто бы тошно землице от игрищ людских. Ветви опустили до самых дорожек, а те, белым камнем мощеные, вьются, перетекают меж пышными кустами.
Цветами пахнет.
Шипшины куст белой раскинулся, манит пчел, да только что-то ни одной не видать. И бабочек нет, и птиц не слышно.
Мертвый сад.
— Тут ждите, — велела девка, на лавку указав, которая под шипшиновым кустом примостилась. Арей и присел. Ждать так ждать, все одно раньше, чем выпустить решат, не выберешься.
Солнышко пригревало.
Тихо было.
И в этой тишине отпускало душу. Ком в горле стал. Кричать бы… а он шипшину нюхает и дивится, что запах ее густой, тяжелый, так неприятен.
…яблони-то отцвели уже.
Жаль.
…он почуял ее присутствие раньше, чем увидел. Просто обернулся.
Никого.
А изменилось что-то, неуловимо, но все же… убыло? Прибыло? Не понять.
Арей поднялся.
Идет по дорожке девица… красивая? Сложно понять. На Ильюшку похожа, бывает такое, что увидишь и сразу понятно, чья родня. Высока. Стройна.
Худа даже.
Личико вытянутое, носик длинноват, но ее это не портит. Глаза круглые, покатые и бровки домиком, отчего кажется, что боярыню все вокруг удивляет немало. И ступает-то она медленно, словно во сне. А за спиною вторая виднеется.
Ее-то Арей сперва за служанку принял, но после понял: ошибается. Похожа она на сестру и брата, хотя тут этое сходство слабое, едва уловимое.
Тоньше.
Волос темен, кожа смугловата, глаза темные посверкивают…
— Доброго дня, боярыни, — Арей поклонился.
Девки, которые сопровождали невесту с сестрой, в отдалении замерли. И старушка-нянька с ними. Стоит. Губы поджала. Руки на груди сцепила. Глядит с неодобрением, мол, где это видано, чтоб девице молодой да с женихом до свадьбы встречаться?
Непорядок.
И смех. И слезы. Слезы застыли в глазах невесты… как же ее звать-то? Любляна? Любава? Любомира? Как-то так… забыл.
Неудобно получится. Надо будет спросить Ильюшку. Потом. И сказать, что здоровы… во всяком случае глядятся таковыми.
Или нет?
Невеста не ответила.
Взгляд потупила. Присела на саксонскую манеру. Разогнулась.
— Моя сестрица премного рада видеть своего будущего супруга, — молвила младшенькая, старшую за руку взявши.
— И я… рад…
— Она безмерно благодарна царице-матушке за возможность встретиться с человеком, которому обещана в жены… — младшенькая говорила быстро и громко, и каждое произнесенное слово ключница встречала одобрительным кивком. Дескать, так и надобно. — И воочию убедиться, что человек этот преисполнен всех мыслимых достоинств.
— А немыслимых? — не удержался Арей.
Губы старшенькой дрогнули.
— И немыслимых тоже, — серьезно ответил младшая. — Моя сестра слишком скромна. И потому не смеет говорить с женихом сама, это в высшей степени неприлично и может плохо отразиться на ее репутации…
— Я понимаю.
И вправду ли скромна?
Или в ином дело? В том, что онемела она от страха и обиды? Кто он таков, чтобы к царевой племяннице свататься? Никто.
— Здорова ли она?
— Совершенно здорова, — младшая взяла старшую под руку. Так и пошли по дорожке. Впереди Арей, а за ним обе сестрицы.
Дошли до лавки.
Младшенькая старшую усадила, а сама за плечом стала, не то охраняя, не то успокаивая. А ведь здоровой его невестушка не выглядит.
Синева под глазами.
И взгляд растерянный, если не потерянный.
— Моя сестрица, — младшая погладила старшую по плечу. — Всю ночь не спала, волновалась… встречу предвкушая.
Та вздрогнула.
Сжалась, точно Арей ее бить собрался. Вот не было беды.
Он присел на лавку, что заставило старуху-надсмотрщицу сильней губы поджать, но с места она не сдвинулась, даже когда Арей невесту объявленную за руку взял.
Холодна.
И пульс неровный. Может, и вправду переволновалась девка? Слезы там лила, горевала о жизни своей загубленной.
— Я могу чем-нибудь помочь? — спросил Арей.
И дрогнули белые губы. Показалось, вот-вот расплачется несчастная. Вцепится в руку, попросит забрать ее из терема царского… и что тогда?
— Спасибо, — встряла младшенькая, глядя на Арея сверху вниз с насмешечкой. — Но чем вы нам помочь можете?
— Брату вашему…
— Брату?
Лицо исказилось уродливой гримаской.
— А разве есть у нас брат?
Арей растерялся.
— Брат нас бы не бросил… а он уехал. Оставил на попечение царицы-матушки, да продлятся ее годы… — сие было сказано громко, для старухи, которой явно на месте не сиделось, да вот беда, царское слово нарушить она не смела, вот и топталась, тянула морщинистую шею, силясь выглядеть чего запретного. — И ни словечка… ни разу не явился… неужто его прогнали бы? Нет, сам не захоотел…
— Перестань, — голос у невесты тихий, что шелест листвы.
— Отчего же? Мы ведь писали ему, звали в гости… и матушка приглашала, а у него отговорки одни… учеба и учеба… кому нужна его учеба? Важнее нас с тобой? Нет, дорогая, — она присела и взяла сестрину руку, сжала легонько. — Пора уже привыкнуть к простой мысли, что никому-то мы с тобой не нужны. Кроме нас самих… и вот жениха твоего. Хороший ведь жених, правда? Матушка не обманула… обещала молодого и красивого. Вот стоит. И молодой. И красивый.
И глянула на Арея снизу вверх. Скользнул розовый язычок по губе.
— А еще магик…
Почему-то Арей вздрогнул.
Странно.
С чего б ему девок бояться, а поди ж ты…
