Глава 6. О головах болезных и снах вещих
Арей открыл глаза, когда уже темнеть начало. Весенние деньки легки и обманчиво теплы, а все ж под вечер холодком тянет, да и трава от рос сыреет.
Вечерняя роса — она особая.
И сил прибавляет, и здоровья. Омой глаза — и уйдут слепые пятна. Рану оботри — и гной из нее выйдет, выплеснется. Кожную какую болячку тоже излечит…
Младенчиков вечерняя роса от больного живота спасет.
Матерям возвернет покой. А если с хлебною корочкою ее съести да зажевать листом мятным, то и молока прибудет — верное средство, бабка им не раз пользовалась. Девки в росах волосы полощут.
И лицо умывают.
Старики — примочки делают для ног больных…
…да и здоровым она не во вред, если, конечно, не развалиться на тех росах, как Арей. Я уж и будить подумывала, хоть и сладко он спал, спокойно, да как бы не застудил спину.
А он сам глаза открыл.
Уставился в небо сизое.
— Ты не ушла?
Небо весною, что девка перед ярмарокою, один за другим наряды меняет. То синевой убирается, то ружовым, то лиловым, как от ныне… и гляди на него — всяк день иное.
— А надобно было?
Глаза ясные.
И пусть пахнет от Арея брагою, да ныне тверез.
— Не надобно… давно так?
— Давно.
Уже и ноги затекли, уж не ведаю, смогу ли встать. Да только ноги — малая плата. И не жалею… сидела пока, думала все, как оно мы жить бы могли, если б…
— Простишь?
Он не вставал.
Глядел снизу вверх. Разглядывал. И боязно стало. Чего увидит? После царицы-то… а невеста его, небось, собою хороша. Не бывает, чтоб некрасивая боярыня. А может, она навроде Велимиры нашее? Лицом бела, волосом темна… или светла… главное, что кожа у нее гладенькая и мягонькая, будто шелковая. Что нет на руках у нее мозолей, что махонькие оне, будто бы дитячие.
И сама-то она, птичка дивная, с ирия слетевшая…
…шелками шьет.
Беседы ведет умные… иль не ведет, но и молчит так, что в словах нужды нет. Прежде-то что? Прежде Арею на боярынь заглядываться смыслу не было, а ныне… милостью царской…
— Ты видел ее? — спросила и сердце сжалось болезненно.
— Не видел. И видеть не желаю.
— А ну как красива?
— Глупость, — он все же сел, за голову руками держась. — Что эта сволочь мне подмешала?
— Самогону, — с самым серьезным видом отвечала я. — В самогон же.
Арей кривовато усмехнулся.
— Какое коварство… Славушка, мне… мне и вправду стыдно. Я, когда ко мне с этой грамотой пришли… отказался ведь. Мне не нужно было это наследство, веришь?
— Верю.
— Я не хотел ввязываться в грызню эату… в… какой из меня бсоярин? Раньше, может быть… раньше сзпал и видел, чтоб он меня признал. А каак признал… они ж знали про завещание. С самого начала знали. Отец не так глуп был, чтобы в доме оставить эту треклятую грамоту. И кому он ее вручил? Не важно, главное, что этот кто-то решил, что ему выгоднее не исполнять последнюю волю, а боярыню приструнить…
Арей поскреб лоб и поморщился.
— Чешется… скребусь, что шелудивый… я все гадал, почему она просто от меня не избавилась. Молвы людской побоялась… как же… не позволили… не забрали, оставили будто бы во власти, а убить… нет, убей она меня, мигом бы следствие учинили… а ушла и вот, пригодился. Наследничек.
Я только вздохнула.
Кажному боги по силам его посылают. Так бабка сказывала, да только откуда силы-то взять?
…и как придушить тихий голос, что нашептывает, будто все к лучшему? Что не пара я Арею. И не была парой, что, пусть и носил он простые одежи, что звался рабыничем, а растили его, будто боярина.
Я же…
Я просто Зослава из Больших Барсуков.
…и сколько книг ни прочту, собою ж остануся.
…другое дело, боярыня. Царская племянница, ежель подумать, благословением Божини отмеченная. Глянет Арей на нее и разом позабудет про все обещания.
— Может, если б меня не было, придумали бы… и сговор — это еще не свадьба, Зослава. Отказаться… царицам не отказывают. Только это слабая отговорка. Я должен был… должен…
Он дернул себя за темную прядь.
— Собирался взять тебя и в храм… идиотский план. Думал, что если быстро обвенчают, то… а Кирей… я понять не могу, почему с ним пошел? Я ведь не пью. Вообще не пью… не умею… ничего, очнется дядюшка, я уж спрошу, как оно все вышло… скажи что-нибудь.
— Что?
— Скажи, что я дурень.
— Дурень, — я смахнула со щеки слезу. А от не буду плакать. Не буду и все тут. С чего? Все живые, здоровые, при милостях, чтоб их…
— И что не достоин тебя.
— Точно дурень.
— Я ж и говорю, — он усмехнулся. — Мне другая не нужна. Я… Зослава, пожалуйста, поверь.
— Верю.
Он тряхнул головой и, вытащив из-за голенища маленький ножичек, полоснул себя по ладони. Алая руда полилась на траву.
— Я, Арей, клянусь силою своею, что не будет у меня другой жены, кроме Зославы, внучки берендеевой…
…надобно было остановить.
Я б успела.
Я б сумела.
Удержала.
Но не стала.
Он ведает, что творит. А я? Я ведаю?
— Так оно надежней, — Арей стряхнул капли крови и руку порезанную протянул. — Залечишь?
Разве ж можно было отказать ему?
Тою ночью спалося мне беспокойственно. Полночи ерзала, не способная улечься, то на один бок лягу — мулько. То на другой перевернуся, а все одно никак. Будто не перина подо мною пуховая, но матрац тонюсенький, соломою набитый.
И колется.
И зудит с того шкура.
И не солома то, а совесть моя, которая взяла и к ночи, будь не ладна, очнулася. А ну как не получится у меня с моим последним женихом поладить? И пойду за него замуж? Что будет? Я-то, может, притерплюся, небось, не первая и не последняя, кого против воли отдавали. А Арей? Он клятву принес, и лазеек в ней не оставил. И будет ему выбор, или одинцом оставаться, ожидаючи, когда ж супруг мой, чтоб его до сроку Морана прибрала, преставится, или клятву рушить и силы лишаться.
Нельзя было так.
Не из обиды, не из жадности, не из жалости к себе, несчастное… нельзя. Да только слово вылетевшее не поймаешь, в клетку не запрешь. И кровь пролитая в жилы не вернется. Так что лежи, Зослава.
Спи.
И глаза все ж закрылися. Упала я будто бы в болото, но не то, не снежное, знакомое до тошноты. Нынешнее со снегов свободно.
Зелено.
Пухло.
Поросло мелкою травкой, которая в народе пустозвонкой зовется, а по-научному если — шейхцерия. Бесполезная она и вредная даже. Ее топленики и болотники по трясинам и топям расстилают, чтоб зеленели они да солнцу глаза не мозолили, а то выжжет еще.
А я вот стою.
И чую, что под ногами — глыбь глыбокая. Варухнуся и ухну в нее, следов не сыщут.
На помощь звать?
Так кто отзовется.
— А ты попробуй, девонька, — раздался знакомый такой старушечий голосок. — С тебя ж не убудет.
Оглянулася…
…стоит давешняя старуха, сгорблена и космата, волосья седые из-под платка черного выбиваются, свисают до самое травы, которая под ногами старушечьими, в лапти худые обутыми, гнется, что кланяется.
— Доброго вам дня, бабушка, — сказываю, а у самой-то зуб на зуб не попадает.
Страшно.
Потому как сон сну рознь. Иные-то не выпускают, и тогда отходит человек в этом самом сне, а прочие лишь кивают печальственно, мол, сердце не выдюжило.
Иль еще эта, мозговая жилка оборвалась.
Сиречь, инсульт.
— И тебе доброго, деточка, — старуха осклабилася широко-широко, а зубы у ней белые, ровные, что у молодой. — Давно уж не виделися. Чего нового в мире деется?
— Да вот… царь скоро того… — слово то я не посмела вслух сказать, даже во сне, а то ж про царских соглядатаев всякое сказывали. Нет, конечне, не верю я, что во сны они способные ходить, но все ж… лучше уж лишний раз промолчать.
Старуха головою покачал укоризненно.
И крестом Божининым солнечным себя осенила.
— Горе-то какое… вновь осиротеет землица. А что наследничек? Есть?
— Сказывают, есть… только никто его не видывал.
— Что ж так?
Я руками развела. И сказала одно, что могла:
— Тайна это… извести хотят, вот и прячет царица-матушка…
— Хорошо прячет?
— Вестимо, хорошо.
— Это верно, — старуха подала мне руку. — Только… когда крепко прячешь, главное, чтоб сам потом отыскать сумел. Пойдем, деточка, чаю попьем…
— Спасибо, — я руки коснулася.
Холодная, что камень старый. Но дорожка под ногами моими твердою сделалась. А под нею все одно топь, чую я ее…
— …только чаю я…
— Опасаешься? — усмехнулася старуха.
— Ваша правда. Уж не поймите превратственно, однако же… мне б возвернуться…
— Возвернешься, Зослава, возвернешься… проклятием нашим клянусь… идем, времени у нас немного. Пока луна спит, могу я путями иными ходить, да только стара стала, ослабла, и каждый шаг — силы тянет. Этак и вовсе обессилеть можно.
Идет.
Ведет.
И вот уж позади остались пустозвонные топи, в которых редко, да проклевывались синие озерца. На берегах их уж сабельник зацвел, а где он, там и кровохлебка будет, травка махонькая, невзрачная, зато способная избавить человека от кровяной да родильной горячки.
Я оглянулась.
— После, деточка, — старуха пальцы мои сжала. — Еще успеешь набрать травок. Тут много чего растет… вот курослеп малый… и великий. Еще лапчатка есть, ну да она невелика редкость. Чабрец. Клюква. Цвет багульников. Белолистник… болота богаты, главное, уметь сие богатство собрать. Ты сумеешь.
Вновь не успела я увидать, как клятый остров возник. Откудова.
Вот не было его.
А вот нате, стоит, выкатился из туману. И вновь заборы.
Люди.
Сохнут сети… мужичок лодчонку чинит… как в прошлый раз.
— Он ее какую сотню лет чинит, — сказала старуха. — А она на следующую ночь вновь худою делается. Или вот Марфа нашая устала блины печь. Чего только не делала… порося забила, целую в печь сунула, а утром — порося в загоне копошкается, а тесто, на блины заведеное, булькает. У Никняты старшенький животом все мается… пацаненку двенадцатая зима пошла. Наелся сдуру зеленых яблок. И к вечеру чуть попускает, а с утра — все наново…
Она вела меня по узкое улочке, а люди будто бы и не замечали.
— Не видят. Они в ином мире, а мы… мы тут ныне гостями. Вот чутка погостюешь и отпущу тебя.
Куда?
Уж не на то ли болото?
— Не меня тебе бояться надобно, девонька, — молвила старуха, и встала перед нами хата древняя-предревняя, в земле копаная, а сверху крышею из дранки крытая. Окна-дыры рыбьими пузырями затянуты.
Дверь шкурой прикрыта.
— Проходь, гостьею будешь…
Старуха шкуру откинула и, глянув на меня — а глаза-то, что у рыбы, круглые да белые — молвила.
— Пресвятою меня звали, правда, давно сие было… так давно, что позабыть бы, но не позволено нам забывать.
В хате потолок низенький, мне и не разогнуться, сетью затянутый. А с сети тое свисают, что трав пучки сушеных, что низки чешуи рыбьей, что хребты белые, обглоданные. Печка-мазанка в полкомнаты раскинулася, раскрыла черный зев, паутиною заросший. За нею горшок треснутый виднеется. Прислонилося к углу кочерга кривая.
— Сядь, не побрезгуй, — старуха смахнула со стола крошки.
Кривобокий.
И ни скатерки, ни рогожки даже. Голое дерево глядится сырым, и прикасаться к нему боязно. Но сон же ж… я помню, что сплю.
Оттого и сажусь на чурочку, что стоит в хате заместо лавки.
— Кваску не предлагаю, — Пересвята налила себе из кривобокого кувшина. — Племянник мой лепил… еще когда мастеровать учился, пусть примет Божиня душу его… про нас всякое сказывали. Знаю… и за годы-то языки наплели, напридумвали. Хочешь знать, как оно на самом деле было?
Не хочу, у меня уж от знаниев лишних голова того и гляди треснет, что твой кувшин. Да разве ж выйдет отказаться от этакое чести? Коль уж тут очутилася, то буду слухать.
А квас полился темный, духмяный.
Правда, если прислушаться, то с рыбьим душком. Но что уж тут сделаешь? Вся их деревушка рыбою пропахла.
— Началося все в стародавние времена, когда еще царствия Росского вовсе не было, а были лишь княжества удельные. И на каждом князь сидел. Важный, что петух в курятнике. Бывало, княжества всего — полторы деревни, и князь всех мужиков по харям их ведает, да что мужиков, каждая свинья ему знакомая, да только все одно носу дерет. Взденет шапку драгоценную, шабельку повесит и все… князь он… а у самого портки драные. И не суть важно. Ходили князья друг ко другу, кто в гости, но больше — воевать. У соседа, если послабше стал, милое дело землицы отгрызть. А коль не выйдет, так хоть пограбить. Люду простому, сама разумеешь, тяжко приходилось. Что не лето, то хаты пожгут, мужиков посекут, девок, тех… на веселье… в зимку-то им чего, у них амбары полные, а люд мается, кто дубовую кору с мукой мешает, кто вовсе отходит тихо… и азары, конечне, те зело полюбили на земли этие ходить. А чего ж не сходить? Князья-то друг с другом собачиться гораздые, а пред азарами шеи гнут, откупаются… кем? А тем же людом простым…
Квас она прихлебывала шумно, я ж сидела.
Глядела.
На паутину, на вязки трав, которые тронь и рассыплются прахом. И боязно мне было, что навек я в этое хате остануся, в этом сне.
— Нашу-то деревеньку тоже палили… раз и другой… князья… потом азары прошли, но от них люди в болотах схоронилися. Оне-то огненного духу дети, воды страсть до чего не любят, и в болото по воле своей в жизни не полезли б… тогда-то и втемяшилося нашему старосте тогдашнему вовсе на болота переселиться. Мы-то болот не боялися, жили тут, если не от начала времен, то как предки нашие поселилися, то и жили… бабы вон за ягодою хаживали, мужики зверя били. Детвора и та знала, как тропу увидать. А с народцем местным наш ведун договаривался. То куру им поднесет, то бус для кикимор. Оне ж хоть страшные, а все девки… то еще чего… хороший был мужик. На меня заглядывался.
Я представила того ведуна, который на этакую старуху заглядвался. И жалко мне его стало. Неужто во всем селе бабы иной не сыскалось?
Ведаю, любовь, она злая, но чтоб до такого!
Страх.
А Пересвята, будто подгледевши мое мысли, захихикала, рот рукою прикрыла морщинистой. А у самой пальцы, что из дерева струганые, да наспех, кривые и черные.
Ногти отросли.
Землица под ними забилася, впору репу сеять — прорастет.
— Ох, девонька, повеселила… мне-то тогда четырнадцатый годок шел только. Невестою была… завидною невестою. У батьки-то моего и конь, и две коровы, и коз было. Куры, гусаки… в хате мы все на перинах леживали… многие были б радые меня в дом взять. Небось, и староста для своего сыночка подумывал, чтоб второю женою… не гляди так. Прежде-то уклад иной был. Говорю ж, как ни война, мужиков посекут. И что бабам? Одинокими до века жить? И каждой по-особицы помирать? Уж лучше в чужой дом второю аль третьею женой пойти, а там, коль случится беда, то и деток разом вырастят, и хозяйствие не запустят… многие так делали.
Странно сие.
Нам-то жрец сказывал, что Божинею заповедано, чтоб кажному мужчине по жене одной, а каждой жене по мужу. И что было сие всегда так, только у азар-безбожников можно жен брать, сколько душеньке восхочется. Мне все интересно было, как оне там, жены этие, уживаются промеж собой.
Бывало, что и сестры не ладют, а тут жены…
…и мужа делить опять же ж.
Но с другое стороны, может, оно и удобно? Одна пол метет, другая огороду полет, третья с дитями, четвертая кашеварит…
— …но я такого не желала. Ладно бы первою и старшею… нет… а ведун вот захаживал. Сперва-то я его побаивалась. А что, огромен, космат… нелюдим. Его и кликали так, Нелюд. Он не обижался. Уж потом я уразумела, что добрый он. Придет, бывало, сядет на лавку, на меня поглядывает… сумку свою раскроет и давай выкладывать, что шкатулочку махонькую из двух раковин сделанную. А раковины те — в перламутрах, так и переливаются. Что орешков лесных горсточку… что ткани отрез тонкое и легкое… теперь-то ведаю — русалий шелк, редкость, каковой и у царицы вашее нету… сказки баил… про то, кто где живет. Мы с сестрами посядьма и слухаем, рты пооткрывавши… и когда батька мой сказал, что Нелюд сватается, что за меня не просто выкуп, а жемчугами дает, я не стала противиться. Конечне, мало ведала, что там меж мужем и женою бывает. Мнилось, стану я хату его убирать, пироги печь да кашеварить, а он будет мне одной свои гиштории сказывать.
Пересвята вздохнула тягостно.
— Тут он жил… не гляди, что убогонько… в прежние-то времена все так жили, только у одних в хате пятеро-шестеро, да еще скотина, чтоб волки не задрали да нечистый не свел. А мы вдвоем жили.
От этого я не могла себе представить.
Пятеро? Тут и троим-то не развернуться. Куда пятех да еще со скотиной? Мы-то на зимку куранят, коль случалися, в хату брали. Или еще теля, но то не мы, Курманчиха прибрала, чтоб в хлеву не померзло… Но нашие хаты поболе, чем этая…
— А что толку было хаты ставить, когда придут да пожгут? В землянке-то проще. Крышу раскидают, попалят, так ее новую поставить недолго… хату ж поди отстрой. Нет, Зославушка, иные были времена… так вот, когда Нелюд ко мне по сватался, аккурат тогда староста к нему захаживать стал. И все-то плакался, что жизни никакой нет. Нелюд, хоть и силен, да куда ему супроть азар. Придут. Все порушат… и ладно, если просто пожгут, так ведь над девками поглумятся, а то и в полон угонят, продадут у себя в степях… Нелюд… Надежей его звали, — она смахнула корявым пальцем слезинку. — Не будь меня, не стал бы он слухать. А тут… верно, подумал, что и вправду… оно, может, и ничего не случилося б, а может… у всякого своя судьба, и негоже человеку ее ломать. Он на болота ушел… ушел, что сгинул… и день его не было, и другой… и третий. Я уж извелася вся… а он на семый явился, лицом белый, дышит едва-едва… пришел и рухнул. Книжицу мне протянул. Велел сховать да никому и никогда не показвать… я и сховала. Староста, как заслышал, что вернулся мой Надежа, так мигом прилетел, все начал допытваться, когда ж тот с болотниками договору весть будет, до того ему втемяшилося на болота… и ладно б просто, ан нет, всею веской желал. Чтоб и с курами, и со скотиною, и с прочим добром… князем болотным вздумал стать.
Мне вспомнился давешний староста, угодливый и лисоватый.
— Это не от, — отмахнулася старуха. — Правнук егоный… в прадеда пошел, да послабей. У того воля была, а этот только и гораздый, что крутиться вьюном… докрутилися. В тот-то вечер Надежа и глаз открыть не сумел. Староста разохался, спужался, что через свои бредни вовсе без ведуна останемся. А на болотах оно никак не можно, мигом изведут… он и старостиху прислал с медами да травами, чтоб лечила… она только руками развела. Дескать, надорвался он… оставила медов, запарила чабреца с малиновыми ветками. Велела поить. После еще куру прислала на суп. Суп куриный болезным — самое первое дело. Я и выпаивала… говорить стала… до того все он больше сказывал, а я слухала. Кто я против него? Девка дурная… да и… старше он был… на сотню лет почитай… что ему со мною обсуждать, с глупою? Я это разумела и помалкивала. А тут боязно вдруг сделалось. Ну как и вправду отойдет? И поила его, и растирала… и шептала, чтоб не вздумал помирать. Рассказывать стала… глупости какие-то… про старосту. Про жену егоную… про всех егоных женок. У него ажно четверо было, ох и лаялися они… правда, когда староста браги перебирал, то мирилися и разом ему лоб клевали… не важно, главное, что говорила и говорила… а он лежал, ни живой, ни мертвый. После глаза открыл и молвил: мол, сделал я такое, отчего теперь жить тошно. И раз так, то недолго ему осталось.
Жаль мне стало неведомого ведуна.
Хорошим ли был человеком?
Дурным?
Ежель через него все вышло, то… то не сам же ж… небось, я б тоже многое сотворила б, чтоб дом да родных уберечь от азар ли, от князей, от иной напасти…
Не мне судить.
Глядишь, и меня не осудят.
— Он-то на ноги встал. И старосту покликал. И сказал, что, мол, сговорился с Хозяином вод… — старуха пожевала губами. — И что, коль староста желает, то завтра же Нелюд ему дорогу покажет к месту, где новая деревня стоять будет. Что до этое деревни ни одна стрела не долетит, ни один человек не дойдет… только цена велика. Готов ли староста платить ее? Кажные пять лет отдавать девку в жены Хозяину. Что на меньшее тот не согласный… и если люди не пойдут, то и договору не быть…
Тяжко вздохнула Пересвята.
— Я сама-то, как услыхала, обомлела… чтоб живого человека нечисти отдать? А староста, тот стал говорить, что цена-то, конечно, велика, только ж разве не больше девок помирает? Кто от стрел. Кого насильники умучвают, кого в полон угоняют… что скоро вовсе село обезлюдеет. Что… много он говорил, красиво, и выходило, что за жертву этую малую многие жить станут.
Она вдруг выплеснула квас да на стол.
Растекся он темною лужей.
— Гляди, Зослава… этому меня Надежа научил… многому научил, в том мое проклятье…
…я глянула.
Нет, во снах-то всякое случается, бывает, что и лужа квасу волшебным зеркалом становится, чему дивиться?
Разверзлась чернота.
Посветлела.
И гляжу я… да на деревеньку гляжу, махонькую, будто бы для лялек ставленную. Дома-домишечки тесны да темны, видны крышами одинаковыми, дранкою укрытыми. Меж тех домов куры бродют, детишки в земле копошаться. Важный гусак в луже разлегся да шипит на кого, кто к оное луже подойти дерзнет. Шея у гусака длинная, клюв рудый.
Красота.
— Так мы жили… не плохо и не хорошо, как все живут. Лучшего захотелось. И староста наш, тот стал Надежу обхаживать, мол… кажный год люди дань Хозяину платят. Тем летом девки на болото пошли, и что, Матренка не возвернулася… а мальчишка, который в бочаге потонул? А иные, болотною лихоманкой унесенные… и не проще ль уж отдать одну девку, чтоб остальные в покое благоденствовали? Говорит и на меня поглядывает. И Надежа смотрим.
…вижу хатку, наособицу поставленную. И в хатке той человека косматого, сумрачного, что медведь-шатун.
И саму Пересвету.
Красива ли она была?
Махонькая. Смуглявая да темноволосая. С носиком востреньким, с глазками ясными… ходит и что-то говорит, яростно, зло. Руками машет, что мельница ветряная.
— Это я его уговариваю… что на болота уйдем, что заживем по-новому, без страху… что…
Пересвета коснулась лужи.
— Согласился он. И на другое утро… Хозяин вод ничего не делает без платы… выбрали девку… сирот при селе много было… разбирали по домам, жили они… от как жилося, так и жили… обещали ее сестер замуж выдать в хорошие-то дома. Вот Ануська и согласилася… за ради общего блага.
…шла девка на болото.
Богато убрана.
Летник зеленый, видно, что с чужого плеча. Велик ей, широк, подарен стало быть. На голове — венчик расшитый…
— …иные наши говорили, что пустое это дело — нарядами рядить, чего добру в болоте тонуть. Но Надежа сказал, что бесчестное это дело невесту из дому в рванине пускать. Может обидится Хозяин, решит еще, что дали ему худую девку.
Идет.
И болото к ней само тянется.
Вот ступила ножка на мхи. И девка обернулась и такое в ее глазах было, что… я не сдюжила.
— Помню этот взгляд. Он мне все сердце перевернул… — старуха прикрыла картинку морщинистою рукой. — Я тогда только и крикнула, что, мол, доволи, что… а болото возьми и проглоти ее. Вот стояла, а вот и немашечки…
…лежат зеленые топи, ярки да нарядны, только клюква красными бубинами поверху рассыпалась, хотя ж на клюкву еще не время.
— Надежа с того дня хворать стал… и меня учить, потому как договор есть, пока залог его существует. И мне оный залог хранить надобно, — старуха сгорбилась. — Село-то… было исполнено… на другое утро пролегла тропа. Да не тропа — цельная дорога…
…и вижу я, как по той дороге, широкой и гладкой, каковых во всем свете не бывает, люди идут. На себе тюки со скарбом тащут, иные — подводами… скотину гонят. Дети птицу да коз упертых волокут. Живности-то про договор не объяснишь, а болота оне сторожиться привычные.
Идет дорога.
Тянется.
В самые глубины, куда и рисковые охотники не заглядывали.
И вот уж притомились люди. Им-то мнилося, что раз и все будет, а тут путь без конца. И зароптали, заоглядвались. Иные в слезы… иные в крик…
— …стали говорить, что запродался Надежа, сейчас как заведет их и бросит нечисти на поживу. Он-то мог бы охолонуть, напомнить, что все — едино их волею, да не стал… дошли…
…проклятый остров зеленел.
И не был он, верно, еще проклятым, а обыкновенным островом, какие случаются промеж болот. Крепкая земля, на которой вздымаются сосны огроменные до самого неба. Живицею сочатся стволы чешуйчатые их, будто в броню убранные. Ветви покачиваются.
Гудят.
По краюшку самому светлые березки выстроились, что девки, дорогих гостей встречающие…
…застучали топоры, завизжали пилы. Строили дома гуртами, спеша до морозов управиться. А бабы, обжившися, сварки чинили, разбирали, кто и где жить станет. Одной с краю неохота, другой в центре тесно… мужик с бородою окладистою знай похаживает.
Брюхо оглаживает.
И покрикивает, что на мужиков, что на баб… мол, не делится им надо, а за скотиною глядеть, за детьми…
— Построились. Зажили… что сказать, неплохо зажили. Хозяин слово свое сдержал. И туточки недалече озера открылися. В них и рыба пришла всякая, что карась, что карп ленивый, что щука… зверь вновь же на болота заглядывал. Вот с хлебом тяжковато было… но и тут Надежа подсказал. Наносили земли на крыши, там и стали сеять. Много аль нет, но хватало. Мы-то хлебом небалованные были. Сперва.
Я глядела, как разрасталась деревенька.
Вот стал дом первый, на два поверха да с крышею, из досок деланной. Наличники резные, крылечко горбиком. Красота!
И староста на жен своим кнутом помахивает, но так, для порядку. Те-то хлопочут радостно, мол, наконец-то заживем по-людску… росли и иные хаты, поднимали к небесам толстенные стены, расправляли крылья крыш. И не было недостатку ни в дереве, ни в коре, ни в белом болотном мху.
Крепко было слово Хозяина.
…к Надеже тоже приходили с поклоном, мол, скажи, где и поставим тебе, спасителю, хоромы, не хуже старостиных. Только он отказался.
— Не захотел… такая цена уплачена… и одно, когда за других, а другое — самому с нее иметь. Он бы ушел, когда б мог… а не мог, то и… сам от яму копал. Сам бревна таскал, накатом клал. Наши-то дивились… не понимали… и боялись с того, что не понимают… нет, они и прежде-то опасались, но опасения — одно, а страх — иное. На прежнем-то месте Надежу не сторонились. И детей от него не прятали, ни в одну, самую дурную голову прийти не могло, что он их сглазит. А тут… вроде с уважеением все, с поклонами, да только завидя сбегчи спешили. Вот и вышло, что мы вдвоем осталися.
…видела я и мужика давешнего угрюмого, как по болотам ходил, будто по ковру, как за ним девчонка смуглявая бегала… ну не бегала, на болотах не больно-то побегаешь.
Ходила, перевальвалася в чужих сапожищах, столь великих, что мало не выпрыгвала с них. Перевязаны сапоги оные ремешками кожаными. Перемотаны плечи платком пуховым — от лихоманки найпервейшее дело. Голова тряпицею замотана, чтоб не лезли в нее лосиные вши.
На спине у девчушки той корзина, едва ль за хозяйку не большая.
Останавливается она.
Вздыхает.
Но не смеет жаловаться.
______
— Тогда-то мне стоило глаза закрыть, и видела взгляд ее… и все думала, а ну как остались бы мы… может, и нашла б она себе супруга по нраву… может… детки бы пошли… и бедная, но жила б… или нет? Как знать? Говорят, тым годом азары крепко по землице нашей прогулялись, огнем и мечом, едва вовсе не обезлюдели…
Старуха вздохнула и вновь рукой провела, стирая картину.
— Училася я. Жаловаться не смела, он бы не кричал, не попрекал, но просто глянул бы… я и сама… нет, не думай, порой тошно становилося, хоть к тятьке беги. Тот дом поставил хороший. Он у нас и прежде хозяйственный был, ноне и вовсе развернулся. Сперва рыбу ловил, вялил да коптил, сушил… из костей — муку толок… да и чешую с хвостами в дело пускал. Возили мы рыбу в Пелюшичи… было такое селение за краем болот. Там люд свое дело ведал, овец держал тонкорунных, даром что слева болота, зато справа — луга заливные…
…князь бережет, что людей, что овец. Шерсть-то их легка и тонка, шали вовсе мало что не драгоценные…
…возили в Пелюшичи и рыбу, и муку ту самую, и шкуры, дичину. Торговали помаленьку. Купцы сие дело быстро смекнули, взамен потянулись к Пелюшичам подводы с мукой да нехитрым скарбом.
— Отец все меня жалел, что живу бедно… Надежа-то не больно хозяйством занимался. Ему что? Сыт, одет и того довольно. И меня приучил как-то… хотя не скажу, что вовсе сестрам с их нарядами и платками не завидовала… а как четыре года минуло, пролетели одним днем, люди забеспокоились. Надо Хозяину новую невесту отправлять. Да кого? Все друг на друга поглядывают, дочерей прячут, приговаривают, что слабы и болезны… а староста наш смекнул быстро. И мужиков в хате кликнул. Мол, не дело это, чтоб своих… что надобно в тех же Пелюшичах девку сосватать, хорошо б сироту. Сирот-то множество в те времена было… вот и отправился егоный сын за невестою. Недолго ездил. Привез девку. Красивую, да молодую. Сильную. Не знаю, чего ей обещано было, да только старостины жены скоренько в семью ее приняли. И стало быть, не обманули Хозяина. Была чужою, стала нашею, беловодскою… ей-то ничего сказывать не стали. Приодели для свадьбы. Всем селом наряд справляли… поднесли чарку с вином дурмнным и отвели…
…было как прежде.
Девка, правда, затуманенная, задурманенная. Шагнула и ухнула в болота, и ни следочка не осталось. А люди, столы из хат вынесли, укрыли скатерочками, снедью заставили, выкатили бочки с хмельным пивом. Празднуют, стало быть.
И так мне с того празднования тошно сделалося… почти забыла, что сон сие.
Просто сон.
— Так и жили… Надежа еще две свадьбы пережить сумел, а после слег. Ноги отказали. До самое смерти своей не поднимался. А отходил он муторно… ко мне отец младшенькую послал. Заслышал, что Надежа канает, вот и… забоялся… силу-то передать надо кому… а кому? Отец меня любил. Не желал тяжкое колдовское судьбины. Но как было Надежу бросить одного? Я от него только ласку и видывала. Осталась… и староста наш, как смекнул, к чему дело идет, скоренько объявился. Стал меня уговаривать, чтоб, значит, силу приняла. Кому как не мне? Я ж своя, с маленства он меня знает, ведает, что на дурное тратиться не стану, что буду договор блюсть и благоденствие нашее длить. И уж так упрашивал… Надежа, тот старосту как видел, так прям трястися начинал. Погнал бы, когд б мог, да только куда ему? И я кто? Девка… слухаю, и вроде как верно он все сказывает. Надобно беречь дом… сестер моих… оне-то замуж повыходили, детки пошли. Как этих деток да в старый мир выкинуть? И их же подбил, что Ласкава, что Нежана ко мне кажный день бегать повадились, плакаться… мол, помрет мой муж, и что тогда со всеми нами будет.
Старуха тронула лужу, которая внове стала лишь лужею.
— И сдалася я. Не выдюжила… страшно было? Было. Когда час пришел, мне Надежа велел из дому идти. Я и вышла. А после дверь-то приоткрыла, шмыгнула тенью… он уже и не узнавал никого. Лежал на лавке, сипел, хрипел… метался в горячке. Я подошла и руку на лоб положила. Сила-то и перетекла… горячая и холодная разом. Как вода ключевая. А он в последний миг глаза и открыл. Спросил, что, мол, делаю? А я ему сказала, что не хочу, чтоб он мучился. Соврала в последний-то миг… или не соврала? Всей правды не сказала. Он-то понял. И усмехнулся так… молвил, что все ответы в той книге, которую я храню. Чтоб прочла ее, но больше никому не показывала, что книга этая многих на дурное подбить способна.
Запах рыбы сделался тяжелым.
Этак пахнет на нерест, когда выходят рыбачьи широкие лодки, тянут сети, городят русло, а после вывозят, вываливают на берегу горы живого серебра. Тогда-то рыбу и потрошат, возвертая потрохи в воду, и чистят, и тут же солью крупною засыпают, нанизывают на бечеву, чтоб сохла, значится.
Дурной запах.
И скользкие от рыбьей крови руки.
Пальцы, чешуею исцарапанные. И тошнота, что к горлу подкатывает… нет, не любила я такие дни, благо, длилися они недолго.
— Книга… я в нее не сразу заглянуть посмела. Надежу сама хоронила. Никто из села мне не пожелал помочь. Обернула в холстину, взвалила на лапы еловые. Сволокла к вырубкам да костер сложила… наши-то в последнее время все больше болоту кланялися и мертвяков хоронили в багне. Оно так и проще… небось, болото все примет. А дрова дороги… вот…
И вновь потекла жизнь в селе. Глядела я на нее и дивилась.
Вот встали по границе вешки резные, да не с Божининым ликом, и не с сестрицы ее, которые, знаю, ставили порой, чтоб минули село Чума да Холера. Нет, резали на них харю плоскую, будто рыбью, с бородою длинною косматой…
…шелестела страницами книга заветная.
…делилась знанием.
…и вот встал посеред села дом для ведуньи Пересветы. Лег на плечи ее платок узорчатый, шерстяной. Идет она, хранительница, метет дорожки подолом душегреи плюшевой. На шее — ожерелье из жемчуга в три ряда. На руках — запястья золотые да с каменьями.
Важна.
И кажный встречный ей кланяется.
Матушкой Пересветой величают, испрошают об удаче.
…тиха книга, мала, на сером пергаменте писана да так, что каждый прочесть сподобится. И пусть толщиною она с мизинчик, а зачарована так, что на каждый вопрос ответ даст.
Договор продлить?
Продлят.
Накроют столы свадебные по новому обычаю. Угощение выставят богатое. И нечисти на болото снесут, что пирогов хлебных, что щук, целиком запеченых. И сливянкою не обидят, хотя иные мужики и поговаривали, что дурное это дело — сливянку в трясину лить. Им там, в багне, и первача хватило бы.
Не суть.
Главное, что выведут из избы ведуньи невесту.
Приоденут.
Закрутят в покрывала драгоценные, но босую оставят по некому своему обычаю. Накинут на лицо платок, чтоб не видеть ни лица этого, ни взгляда задурманеного. Отведут к краю багны и поклонятся вслед: мол, вот тебе новая жена, Хозяин вод, краше прежней.
Уж не серчай.
И Матушка Пересвета словом своим благословит невесту проклятую. Примет ее болото, и будет еще на год удачи…
…отчего на год?
— Оттого, Зослава, что всего-то людям мало, — ответствовала старуха. — Сперва о чем просили? О том, чтоб выжить… вот и дал Хозяин вод, что землицы, что еды. Но как пожили, так большего восхотелось. Воды богаты… в них, окромя рыбы, всякого много. Есть жемчуга, что обыкновенный, что русалий, который не всяк князь купить сподобится. Есть золотые заклятые клады. Есть кости зверей диковинных, магикам зело потребные. Есть черная жижа, многие болезни исцелить способная… всего есть, ежель готов цену дать правильную. Я давала… сперва-то как… жила, как при Надеже привыкла. А после… старостиха платочек принесла шелковый. В подарок. После цепку серебряну… отрез и другой… пирожков с печенкою… попросила о малом — удаче для сыночка ее, который свой дом ставил… одно и другое… и третье… и сама не заметила, кем стала. Да и то, по нраву сие мне было.
…росло Беловодье.
Шли годы.
И за каждый прожитый платить приходилось. И разъезжалися хлопцы по селам и весям, искали себе жен… сами искали, чтоб молода и красива.
Чтоб сильна.
И сирота… иль из такой семьи, при которое лучше сиротою быть.
Богатело Беловодье.
…сменялися люди. И вот уж все привыкли к заведенному порядку. Пересвета старела.
Она, сидя предо мною, пролистывала годы, что страницы в книге, глядя на саму себя с удивлением, с насмешкой.
— Никто не вечен… в книге той многие способы были, чтоб жизнь продлить. И чего там жизнь, молодость. Вот и длила я. Какой ценою — не спрашивай… но все переменилось. Как-то парень один, из наших, за невестою отправленный, привез и невесту, и сестрицу ейную малолетнюю, которая следом увязалася. Сие, конечно, не дело, да только он руками разводил: мол, не в лесу ж ее кидать было? Да и невестушка за сестрицу просила. И мала она, и справна, и работяща. Не станет обузою. Пусть возьмет новая родня ее в дом… только ж сама разумеешь…
Пересвета помолчала.
— С тое девки и началось. Я ее прибрала. Увидела искру махонькую дара… не то, чтоб о смерти скорой думала, скорее уж о том, что неплохо б помощницу завести. Пусть бы она на болота хаживала, травы собирала, зелья варила, котлы чистила и в хате прибиралась. Старшую-то, как водится, Хозяину отдали. Младшая… плакала, конечно, но и слезы откипели. Стали мы жить… я сама не понимала, как истосковалася одна… девочка и вправду хорошей была. Не ленивая, в руках все горит, а сама ласковая-ласковая…
…беленькая, худенькая, малохольная. Мечется по хате, спешит угодить хозяйке. Глядит на ту глазами круглыми, с восторгом немым, который мне не понять.
Неужто не ведает, что с сестрицею приключилось?
Ох, ведает… и простила, стало быть?
А сама-то не боится, что подрастет и ее к Хозяину спровадят?
— Она росла… своих деток у меня не было, хотя и сваталися мужики. Смех один. Боялись, а все одно лезли, лезли… я всех завернула. Поначалу все по Надеже тосковала, а после глянула и подумала, а оно мне надобно? Мужние жены колотятся, хозяйствие тянут, мужа обихаживают, а оне, мужики ходят, что петухи, довольные… нет уж. Я сама по себе… вот и привязалась к Агнии… так ее звали. Да и как не привязаться. Робкое дитятко, славное. Все за ради меня сделать готова. Я так думала… жили мы, не тужили… я ее учила помаленьку, чего сама ведаю. Она ж и при доме, и при огороде была… и только как подросла, стала выспрашивать, отчего мы девок в болоте топим. Нет, она знала уже про договор, про Хозяина вод, про… у нас о том говорить не любили, но поди ж ты, вытянула из детворы. И давай выспрашивать, как оно и что, правда ль и ее отправят в невесты. Я-то убеждать стала, что не позволю. Что я договор блюду, а стало быть, власть на том имею… и как-то один разговор, другой… сама не ведаю, как рассказала ей про книгу заветную. И показала ее… пообещала, что как станет срок, то она эту книгу в руки получит, а с нею и силу мою…
Пересвета замолчала.
Она глядела в заклятое зеркало, и я с нею… белая девочка, худенькая… махонькая, что ромашка… дунь на такую и унесет, закружит былиночкой. Да только глаза у оное ромашки блеснули нехорошо. Вот потянула к книге ручонки, коснулась серой обложки.
И отпустила.
Потупилась.
Заговорила чего-то, а чего — не слышу…
— Просить меня стала, чтоб, значит, я ее тому языку, на котором книга писана, научила… а я что? Мне сие только в радость. Она учится и матушкой меня величает, все кланяется, приговаривает, до чего я разумна и хорошо объясняю… мне б задуматься, да… гордыня, Зослава… у всех нас есть свой грех. У кого — жадность, у кого — гневливость… у меня вот гордыня. Возомнилось мне, что сделаю из Агнии чародейку, и что с нею вдвоем мы сумеем из села сотворить город, а с того города и цельная земля пойдет… и будем мы ею править, не староста, не князья, но чародейки силы неуемное…
Серая книга манила девушку.
Звала.
И сама норовила раскрыться на нужное странице, и что с того, что девица пока лишь по слогам читать умела, а сотворить того, описанного, и вовсе не могла…
— Нет, я конечно, не была так глупа, чтоб сходу и во всем ей поверить. Клятву с нее взяла. Что будет послушна моему слову во всем. Она и дала. И тем я успокоилась… училась Агния легко… это я теперь разумею. Тогда ж видела, что старается изо всех сил, но ничегошеньки у нее не выходит…
Склинились над книгой две головы. Светлая и темная.
Вот водит Агния пальчиком по древним символам, повторяет, а Пересвета, матушка Пересвета, строгая и некрасивая, пусть и убранстве дорогом, хмурится.
Поправляет.
— Закончилось все одного дня… я ушла на болота за ордынь-травой.
— А тут…
— И она водится, хитрая, заклятая… не везде растет, но на пустоши старой, где некогда магика убили. Сила его в землицу ушла, вот и проснулась в той землицы семя ордынь-травы, проросло белесыми стрелками…
Я кивнула.
Про травку эту лишь слышала, а встречать вовсе не доводилось. В книге вот еще картинка была, и вправду белесая, не стебельки — иглы будто бы, только длиннючие.
Хрупка она.
Нежна.
Чуть придавишь и разлетится на осколки, которые мигом силу утратят. Собирают ордынь-траву при полной луне да по первой росе, когда становятся стебли мягонькими. Укладывают в пух да в дом несут, где не сушат, не трут, но заливают траву крепким вином. А уж заливши, в землю закапывают. И там стоит бутыль четыре седмицы.
Бабка сказывала, что такое вино силою немалой набирается. И пары капель хватит, чтоб от сердечное хвори избавить, старику силы вернуть, больному — здоровье… нет, крепка ордынь-трава, да только растет мало где.
И не всякому в руки дается.
— Отправилась я за ней, — меж тем продолжила рассказ Пересвета, — Агнию ж на хозяйстве оставила. Дом блюсти, и ежель кто с хворобой какой явится… спокойно уходила… кто ж знал…
Она отерла лицо.
— Дошла я до пустоши, когда содрогнулись болота. Ветер поднялся лютый. И я поняла, что беда случилася… домой бегла бегом. А тропа, которая прежде крепка была, норовила под ногами провалиться. Я крепила ее, обманную, силой своею… и боялась, что не успею. Успела. Гляди.
Вновь провела она над лужей квасу.
Глянула я и обомлела.
Вот деревня стоит.
Без тына, без оградки малое. Отвыкли они огораживаться, не чуяли беды. Оттого и ветра порыв пролетел по узкое улочке, разметал сор, распугал ленивых кур.
…а следом потекла вода.
Мутная, зеленоватая… она поднималась неспешно, будто знала, что некуда им деваться, людям, по воле своей пришедшим. Она подходила под самые стены домов, и хозяева их выглядывали, чтоб своими глазами увидеть: и вправду топит.
Они не боялись.
Они были уверены, что отныне и вовек все будет прежним порядком. И потому стояли да глядели на воду, чухали бороды.
Переговарвалися.
А давешний староста поспешал к дому ведуньи.
Поспеши, матушка, помоги. Только зря стучал он в ворота. Те тоже затопило… и хуже, что вода не думала останавливаться. Выше и выше.
К окнам.
И над окнами.
Несла щепу и мелкий сор… и кто-то плакать стал, кто-то кричал… а в той воде зазмеились зеленые худые тени.
Кикиморы.
Они, получивши волю, кинулися к селению, от которого сытно пахло человечиной. И облепили стены, и взобралися на крыши. Налетели стаею плакуши, заголосили, души выматывая. Тяжкими бревнами приплыли топленики, страшенные, как смертный грех.
Глядеть на это было жутко.
Но я глядела.
Не смела отвести взгляда.
— Я пришла, когда деревня уже почти… я стала звать… Надежа учил, и я стала звать… я готова была на все, лишь бы остановить… не скажу, что не думала сбежать. Думала. У меня получилось бы уйти, но… он не отзывался на мое слово. Сначала. А после…
…Хозяин Вод выплыл огроменною корягой, кривою и скособоченной, растопырившей гнилые коренья. И с той коряги на меня пахнуло гнилью. Зашевелилась она, распрямилася. И встал… нет, не человек, человечьего в нем было на медяшку.
Две руки корявые и длинные, с плеч могутных свисают до самое земли. Пальцы горстью сложены, шевелятся, и меж ними белесое мелькает, будто черви копошатся.
Кожа-кора чешуею.
Голова приплюснута и зубаста, глазьев в ней — множество, и все-то горят огнем.
— Сказал он, что залог я не сумела сберечь, а потому отныне и я, и все село принедлежим ему… и стало быть сотворит он с нами то, что нужным сочтет…
…а следом за хозяином поднимались из мути болотной его жены. Они выходили, как ушли, молоды и красивы… только мертвы.
Глаза пусты.
На губах улыбки.
Жуть.
— Я заступила ему дорогу… кто я такова? Знахарка обыкновенная, которой силу подарили. Которая сама не ведала, что с этою силой делать… и кто он? Вод Хозяин, болот повелитель… ему меня было, что муху… а не сумел… я ведь книжицу эту прочла не раз и не два. Я помнила ее распрекрасно… и одно заклятье… тогда мне оно показалось выходом.
Корчили рожи кикиморы.
Голосили бабы, детей к себе прижимая. Мужики стояли молча, стискивали, кто топор, кто вилы, да только разумели — не справятся… и медленно, будто во сне, шли к домам людским мертвые невесты.
Поднялся ветер.
Небо сделалось черным, будто не желало видеть, что сотворит нежить с проклятою деревней. Может, оно и по заслугам, да только…
Ведунья вскинула руки к этому самому небу.
Она была махонькой, и вправду кукольною будто… и сила, которая потекла с пальцев ее, разве хватит оное силы, чтоб со всеми управиться?
Нет.
Она и не думала воевать.
— Я закрыла время… я знала, что с этим заклятьем управлюсь, что…
…сила утекала.
И отползла вода.
Отступила нежить.
Осклабился Хозяин вод, руку поднял, жен своих отзывая. Развернулся и в багну вступил, которая только хлюпнула сыто.
— Я отдала всю свою силу, которая была… и хватило ее… только вышло… как вышло, — Пересвета смахнула со стола лужицу. — Сгинули мы, как и не было… захочет кто выйти и назад возвертается… захочет что переменить, а оно не меняется… что мухи в сосновой смоле копошкаемся. И люди, которые по первости благодарные мне были, что спасла, значит, роптать стали… может, оно и лучше, чтоб верная смерть… уйдут души к Божине, повинятся, глядишь, и простит милосердная. А тут… ни живые, ни мертвые…
Жаль мне было их?
Не знаю.
Своею волей, своею правдой жили. И кто ж виновен, что эта воля да эта правда кривыми стали?
— Если б я могла уйти… книгу вернуть… я знаю, что не сгинула та… я б отдала ее Хозяину… и он бы согласился, выпустил нас, — мутные глаза Пересветы посветлели. — Найди ее…
— Книгу?
— Агнешка мертва. Ушло и ее время. И наше… и невыносимо жить так, зная, что давно уже пора… тяжко это… отпусти нас… все одно вернетесь…
Квасные капли на полу поползли, растеклися, разлились не то лужею, не то цельною рекой.
И самого полу не стало.
…поплыло и лицо старухи… проглянуло сквозь него другое, знакомое до боли, а чье — и не скажу.
Шевельнулись губы.
Будто хотели сказать чего, упредить…
…где одно село проклято, и другому счастья не станет… могилу найди… и упокоится с миром… все мы упокоимся с миром…
Я закрыла глаза, не желая видеть, как тону не то в квасу, не то в болоте. А как открыла, то и поняла, что проснулася. Лежу в постели своей, мокрая, что после лихоманки, и трясуся.
А рядом Хозяин сидит и чешет волосья.
— Совсем ослабли, Зославушка, — сказал он, вздыхаючи. — Может, и вправду не надобна тебе сия учеба?
Может, и не надобно. Да только она у меня и осталася.
