Глава 18. Об обрядах тайных
Поле дымило.
Нет, не горело, жара Ерема не испытывал, скорее уж было по-весеннему прохладно. И он, ступая на распаренную землю, над которой поднималось белое марево, испытывал почти забытое уже удовольствие. Он чуял силу пробудившихся трав.
…до леса недалече, того не видно, но глаза не нужны.
Ерема остановился.
Сделал глубокий вдох.
Замер.
Тишина.
Или нет?
Мыши копошаться в гнезде. И беззвучно скользит по-над полем ястреб, выглядывая добычу. Вздыхает сыч, устраиваясь на дневку в гнилом дупле… кузнечики стрекочут.
— Пришел? — Мор появился.
Просто появился.
Ерема больше не пытался пройти по его следу. Быть может, потом, после обряда.
— Как видишь.
— Принес?
Ерема молча скинул с плеча полотняную сумку.
— А братья…
— Спят.
— Не проснутся?
— Дед не только Лиса учил. Я не намногое способен, но кое-что выходит лучше, чем у него.
Это не было предметом для гордости. Пара знаков, горсть песка и волосы… волосы собрать было сложней всего. Они одинаковыми гляделись, но это, если не разбираться. А так — у Еськи плотный и жесткий, что проволока. Емельянов морковным цветом отливает. Егоров мягкий, девичий. Евстин вьется… по одному волоску и нитью красной перевязать, опутать стеблем сон-травы.
Слово произнести.
…но вернуться надо вовремя, чтобы братья не поняли, иначе слишком многое придется объяснять, а Ерема не готов пока к объяснениям.
Возможно, он совершает ошибку.
Возможно, эта ошибка будет дорого стоить.
Возможно…
…но это его ошибка. Личная.
— Тогда не стой, — ныне Мор был облачен в простую одежду. Штаны из небеленого грубого полотна. Такая же рубаха, пожалуй, шитая на скорую руку. И самые бедные люди одежку украшают, пусть и простенькой вышивкой, а эта, видать, что новая, необмятая, а все одно, как с чужого плеча.
Рукава у рубахи длинные, до кончиков пальцев.
Сама просторная.
Штаны широкие.
И не разобрать, что за фигура, мужская аль женская.
— Не на меня любуйся, а приступай, — Мор отступил и присел на траву. Сорвал травинку. Сунул в рот… — Или думаешь, я за тебя твой обряд проводить стану?
Ерема вытащил кусок полотна.
Грубое.
Жесткое. С лохматым краем, с вышивкой, которую Ерема сам делал. Умаялся, пока простенький узор проложил. Все пальцы исколол, все матюки перебрал, но ведь сделал.
Сумел.
И теперь, глядючи на свою работу Ерема испытывал законную гордость. Коль с царевой службой не сложится, в швецы пойдет.
Траву он притоптал, чтоб полотно легло ровней.
На один угол, узлом завязанный, Ерема положил кривобокий каравай. От мысли стать пекарем он отказался, когда первые два каравая вышли больше похожими на каменюки. Да и этот вряд ли был съедобен.
На другой угол стала плошка с солью. Хоть ее готовить не пришлось.
Ветка омелы с белыми ягодками.
Волчий хвост…
Последним из сумки появился черный, что смоль, петух, который, хоть и спутанный, а все одно дергался, крутил головой да разевал желтый клюв. Зазеваешься и палец отхватит.
Нож.
Миска.
Свечи восковые.
— Вижу, ты хорошо подготовился, — Мор поднял нож. — Что ж, значит, не передумаешь…
— Не передумаю.
Хватит сомнений. Сколько их было, бессонных ночей, размышлений, попыток понять, чем же обернется его, Еремы, желание получить свободу.
Клятва.
И робкая надежда, что все выйдет именно так, как Ереме хочется. Он станет свободен, а Лис избавиться от поводка. Наступит ли после этого счастье и благоденствие? Сомнительно. Скорее уж появятся иные проблемы, но когда появятся, тогда Ерема и будет их решать.
Он сел в центре полотна, на кривоватую звезду, наметанную алой нитью и закрыл глаза. Обряд, если верить книге, был простым.
Вспыхнули свечи.
Без огнива.
И значит, Мору оно ни к чему. Оно и понятно, магик — магик и есть… запахло дымом. И запах этот был чужд месту. Вдруг затихли мыши. И кузнечики с ними. И ястребиная тень растворилась в поднебесье. От земли потянуло холодом.
Еще не могильным, но…
…не поздно остановиться. Всего-то нужно, встать и уйти. Мор не будет задерживать.
Нет.
Егор закрыл глаза. Пусть так…
…магия крови опасна.
Непредсказуема.
И может статься…
…может. Все может. Но если оставить все, как оно есть сейчас, Лис долго не протянет. Ему плохо. В нем слишком много зверя, чтобы этого зверя можно было просто запереть, и если тогда, много лет назад, это казалось хорошим выходом, то теперь Ерема понимал, насколько заблуждался.
Голос Мора доносился словно бы издали, но вместе с тем заглушал все прочие звуки. Не только звуки. Один за другим исчезали запахи. Тонкие цветочные. И густой тяжелый — травы.
Прикосновение ветра.
Сухость во рту.
И зуд на шее… вчера, не иначе, комар укусил.
В какой-то миг показалось, что весь мир исчез, включая его, Ерему. Он забыл, как дышать. И сердце остановилось, Ерема понял, что еще немного и умрет.
Не позволили.
Он очнулся именно тогда, когда заклятье оборвалось. Дымка его, древней магии, забытой и ныне разбуженной, повисла над поляной.
Мор перехватил петуха за шею.
Тот беспомощно дернулся и издал протяжный клокочущий звук. Но нож его прервал. Петушиная алая кровь хлынула на полотно, просочилась на землю…
И дымка полыхнула.
Алым.
Черным.
Воздух исчез.
Магия проникла в кожу, и Ереме показалось, что кожу с него содрали. Он с трудом удержался, чтобы не закричать. Впрочем, вряд ли ему позволено было.
Древняя сила наполняла его тело.
До краев.
И за края.
Она грозила разорвать мышцы, перекрутить кости, расплавить его, превратить в пепел, а пепел смешать с землей… сила, подпитанная кровью, прибывала… и прибывала…
…и когда он вновь умер, что-то внутри треснуло.
Хрустнуло.
Рассыпалось.
И сознание все же ускользнуло.
…Ерема падал во тьму.
Он был тьмой.
Он был.
Наверное, был…
…когда-то прежде…
Мор склонился над человеком, лежавшим на траве, желая убедиться, что тот жив. Ерема дышал. Слабо, но дышал.
— Хилые ныне царевичи пошли, — хмыкнул человек, поднимаясь с колен. — Но ничего, очухаешься…
Он хлопнул Ерему по щеке.
И оттянув веки, заглянул в глаза.
— …очухаешься и будешь помнить… что он будет помнить?
— …ничего, — ответил он сам себе. — Ничего лишнего. Обряд. И то, что обряд удался… пожалуй, хватит с тебя, верно?
Ерема захрипел.
— Нет, дорогой… рано тебе еще… рано… — Мор надавил на шею, и царевич обмяк. Мор сунул пальцы в рот, заставил раскрыться и осторожно влил тягучую темную жидкость. — Вот так оно лучше будет… что ж, мы сдержали слово.
Он вытер с лица Еремы красные полосы. И повторил изменившимся голосом:
— Определенно, сдержали.
Ерема очнулся, когда солнце уже на треть поднялось над далекой линией леса. Он открыл глаза, пытаясь вспомнить, где находится и как оказался в этом месте.
Вспомнил.
Поднял руку. Пошевелил пальцами. Пальцы шевелились, а вот руку покалывала. Левая нога занемела, когда упал, подвернул нехорошо… Ерема сел.
Ощупал лицо.
Шею.
Закрыл глаза, силясь отрешиться от звуков и запахов. Не вышло. Одуряюще пахла медуница, манила диких пчел, которые уже вились над лугом. Тяжело гудели шмели. И жаворонок в поднебесье надрывался. А в Ереме ничего-то и не переменилось.
Он встал, преодолев предательскую слабость. Мотнул головой…
…но ведь что-то да должно было измениться?
Или не на него смотреть надо, он что, в нем всегда было человеческого больше, а звери, они чувствительнее… и если так, то Елисей первым поймет, что свободен.
Вопросы появятся.
Нет, остальным он не признается, во всяком случае, не сразу признается, а вот Ереме не избежать разговора. Солгать? Сказать, что просто заклятье само собой истончилось. Ведь бывает же такое, что без подпитки заклятия рушатся…
Нет, Лис не настолько глуп, да и знает разницу между заклятьем и обрядом.
Тогда…
…про Мора говорить не стоит.
А вот записи… в библиотеке нашел листочек… в книге прятался… в тех самых описаниях урядника или в еще какой ерунд. Прятался. Забыли его, а Ерема нашел. Именно. И решил попробовать. А не говорил… не говорил, потому что рассказывать было нечего. Вдруг бы не вышло?
Он вдохнул теплый воздух, напоенный запахами…
…когда-то напоенный. Теперь запахи разом поблекли, некоторые вовсе исчезли. И значит, получилось? Из Еремы ушла волчья суть?
Он прислушался.
Кузнечиков вот слышит. Да и как не слышать, когда вовсю разошлись, день приветствуя. А вот чтобы мыши там или ястреб…
Получилось!
Кто проводил обряд? Магик. Ерема нашел. Нанял. Представился… конечно, вымышленным именем, правильнее было бы сказать, другим вымышленным именем, но не суть важно. И этот самый магик не знал, что за обряд проводит. Его дело было заклятье прочесть и петуху горло перерезать.
Поверит?
Может, да, а может… скорее даже да, ведь волки не склонны к сомнениям.
Ерема сжег ставшую ненужной ткань. Хлеб, напитавшийся черною силой, прикопал прямо на поле, попросив у земли прощения. Если б он мог иначе…
…мог. Но не ценой разума брата своего.
К Полигону он шел, ковыляя. Затекшая нога и не думала расхаживаться. Да и само тело было словно чужим. Ерема остановился на краю поля, переводя дух.
Оглянулся.
Пусто.
Только жаворонок в поднебесье прямо заливается…
— Саксоны, говоришь? — Люциана Береславовна вышивку отложила. От за все нашие прошлые встречи я убедилася, что мастерица она редкостная.
А толку-то?
Нет, глядишь на этакую красоту, любуешься, вот уж руки золотые, пальцы жемчужные. А она будто и не видит того. Для ней сие — обыкновенственно. От если б магические ейные способности заценила я, тогда да, дело иное…
— Саксоны… — она провела пальчикам по шелку. — Вполне логично, что у них в этом деле собственный интерес имеется. Как и у норманнов. Им наше царство любить не за что, это ты верно подметила. И земли, некогда отвоеванные, они б не отказались вернуть…
Люциана Береславовна указала на полочку.
— Подайте, будьте любезны, альбом с картами…
Этот я уже ведала. Толстенная книжижища в кожаном переплете да с железными уголками. И норову скверного, оные уголки так и норовят в руку вцепиться, синяков понаставить. Да и сама книга, как удержать.
Я ее на стол и бухнула.
Ух, пока донесла — упарилася. Отчего у магиков, что ни книга, то огроменная да тяжеленная? Неужто в иных магия не удерживается? А может, дело в ином? Небось, магика с тонкою книжицею народ уважать не буде. А где уважения нету, там и смута близехонько. С этакою ж томиной попробуй-ка побунтуй. Сразу видать — мудрости в ней не на один пуд, а еще чары… или за просто так смутьяну по лбу приложить можно… всяко польза.
— Зослава, — с упреком произнесла Люциана Береславовна, — вы вновь отвлекаетесь. Откройте на двенадцатой странице…
Карта была предивная, навроде тех, которые Милослава делала. Туточки и реки, и горы, и города с деревеньками. А тронешь какую — вырастет, развернется так, что улочки и дома видны.
— Вот… — Люциана Береславовна книжицу к себе развернула. — Посмотрите…
Агась.
Смотрю.
На реки и горы упомянутые. На города с деревеньками.
— Вот здесь проходит граница… а вот степи. Россов терпели исключительно потому, что полагали нас естественным щитом от азар.
Степи были желты, что песок.
И край у карты занимали махонький, ладонью прикрыть можно. Ну, или двумя, двумя так уж точно. А царствие наше огроменное, ну так сказывали, хотя тут тоже огроменности всея — поллисточка. А вот норманнское королевствие и того меньше, не говоря уж про саксонов.
— Понимали, не станет нас, азары не остановятся, пойдут… сами норманны только и способны, что с соседями грызться… что ж, — мизинчик Люцианы Береславовны скользил по синей нитке реки, и та разливалась, ширилась, обрастали берега городишками и деревеньками. — Но у нас с азарами теперь мир и это не может не нравится. Конечно, будет сильный правитель, он не откажется земли расширить. Куда пойдет? Не в степи… в степях делать нечего… а вот запад… мелкие княжества здесь давно уже самостоятельны исключительно на бумаге…
Мелкие. И вправду. Кажное княжество — на зерно просяное, затое много их, как гороху в бабкином мешке. Правда, думаю, с того гороху толку поболей. Сказывали, что в тых княжествах народ приневоленный. Ни ремесленников нетути, ни купцов, ни мастеровых, только землепашцы одни, оброками замученные, и князья те живут с того, что дороги держат и за поезд мзду требуют.
Купцам сие навряд ли по нраву.
И коль решит царь воевать идти…
— Одни представляют интересы норманнов. Другие — саксонов, но главное, что ни у тех, ни у других нет реальной возможности отстоять свою независимость. И поглощение их — исключительно вопрос времени. Но понимаете сами, одно дело, когда княжество входит в состав Королевства норманнского, и совсем другое, если присоединяется к царству Росскому…
Сижу.
Киваю.
Мол, ужо подумала об таком. Так подумала, что ажно дырку в голове продумала. Нет, не годная моя голова для высокое политики. Хотя ж… вона, в тех же Конюхах давно уж два соседа лаются, землю поделить не могучи. И землицы той — с полпяди, и худая она, негодная, а вот никто уступить не желает. Один кричит, что егоная, да другой с тем не согласный.
Их и староста рядил-делил.
И магика пришлого звали границу вывести, и ни одним, ни другим довольные не осталися… та землица полынью да крапивой заросла, а ее все делят. Мало, бабка сказывала, до смертоубийства дело не дошло. Может, и дошло б, когда б староста, которому дело сие давно поперек горла стало, не отобрал сию землицу к общинным землям. И все Конюхи согласилися, что так оно лучшей. С тое поры соседи прежние распри и позабыли. Ныне разом старосту лают да друг другу на несправедливость жалятся.
— И вот если предположить… конечно, сложно заподозрить, что все — исключительно рук норманнских, но… — Люциана Береславовна глаза прикрыла, замерла, будто спать удумала. Но я знала, что не спит она, думу думает. И негоже было ей в том мешать. — Ему бы понадобились союзники… бояре? Слишком ненадежны. Сегодня они с одним, завтра — с другим… и царица их хорошо изучила… нет, не слышала я, чтобы кто-то об истинном наследнике заговорил, а они молчать не умеют… да… а вот иноземцы… на законность притязаний им глубоко плевать, но поддержать того, кто способен смуту учинить…
Она открыла глаза и со вздохом поднялась.
— Идемте, Зослава…
— Куда?
— Возможно, это все пустые домыслы, но если нет, то… не нам же с вами к норманнскому посланнику ехать?
Я роту открыла. И закрыла.
И вправду.
Куда мне да к самому норманнскому посланнику, он, чай, и не ждет ноне гостей, время-то позднее…
Люциана Береславовна подошла к зеркалу — а зеркало у ней было огроменное, задернутое белесою дымкою заклятья.
— Я бы сама рассказала, но боюсь, он не станет меня слушать, — заклятье спало, но ни земель волшебных, ни духов зачиненных за ним не оказалося. Обыкновенное зеркало. Большое только.
Люциана Береславовна одним боком повернулася.
Другим.
Тронула серьги тяжелые.
Пальцем по шее провела. Усмехнулась печально.
— Вы уж извините, но… это и вправду важно. При вас он не посмеет отказать мне в беседе.
Про кого она говорит, тут гадать нужды нету.
— А…
— Все еще злится. И я понимаю, что виновата. Моя самоуверенность стоила жизни тем девушкам. Если бы мы… если бы я… я ведь видела, что с вашей родственницей что-то неладно, но подумала, что сама справлюсь. А вышло… как вышло.
Я кивнула.
Чего сказать? Мне тоже тех девок жаль, и бабку жаль, и себя, и Люциану Береславовну, которая хотела как оно лучше, а вышло… но прошлое не перекроишь, а обиды греть — дело дурное.
Фрол Аксютович обретался в том же доме, коий для преподавателей поставлен был. Изнутри он предивною манерою был больше, нежель снаружи.
Стены белые.
Лесенки узкие, перильца белокаменные. На полу — ковры зеленые. На окошках — кадки с лавандою цветущей. Оно верно, и красиво, и от мошек спасает, а как посохнет, то и белье стираное перекладвать можно, тогда оно духмяным будет да свежим.
Сплошная польза.
Люциана Береславовна шла по коридору. Спина прямая. Голова поднята.
Боярыня.
И не скажешь, что ей боязно. Нет, точно я не ведаю, но мне б боязно было на ее-то месте. И слава Божине, что место у меня в этоей жизни свое собственное, а со своими страхами я худо-бедно управлюся.
Юбки шубуршат.
Шаг неспешный.
— Куда идешь, Люцианушка, — Марьяна Ивановна на лествице встретилася. Стоит с леечкой, значится, лаванду обихаживает. — В гости собралась?
— В гости, — вежливо ответствовала Люциана.
— А Фролушка занятый…
— Ничего, освободится.
— Не знаю, не знаю… — Марьяна Ивановна головой покачала. И личико ее сделалось таким… да будто бы сочувствовала она горю неведомому соседушки. — Не всякую гостью выставить можно… но ты, конечно, мне не поверишь…
Люциана Береславовна ничего не ответила.
— Все обиды свои копишь, а меж тем я добра вам желаю… исключительно добра…
И к горшкам с лавандою повернулась, рученьку расправила, зашептала что-то, то ли заклятье, то ли просто… у нас вон, Горничиха тоже с тыквами разговоры ведет, чтоб росли крепки и сладки.
Растут.
— Идем, Зослава…
Поднялися на другой поверх.
И вновь же коридорчик.
Окошки.
Правда, на них не с лавандою горшочки, а с белоцветом, коий в народе мужскою травою кличут, мол, и силы придает, и рассудок проясняет, и от винопития удерживает. Может, конечно, не для того он сажен, но все смешно.
У дверей, дубовых, солидных, с медною табличкой — ишь сверкает, начищеная, — Люциана Береславовна замерла. И на миг единый почудилося мне, что отступится она.
Оглянулась.
Меня увидела, будто забыла, что следом иду, вздрогнула и постучала. Вежливо так. А сама еще прямей сделалася. И бледней. Рученьки опустила. Кулаки разжала. Стоит, небось, улыбается куклою восковою…
И я стою.
А открывать нам не торопятся. Неудобственно… время-то позднее, за окошком темень темная, люди нормальные давно уже спать ушли…
…может, и Фрол Аксютович прилег? А что, он-то в годах, да и без годов мужики многие полежать любят. Вона, Ивашка наш, хоть третий десяток разменял, а только и норовит прикорнуть. И все-то жалиться, дескать, устает крепко. А с чего уставать, когда он только и делает, что мамины вареники лопает, да помпушки, да булки? А Фрол Аксютович работу работает.
И чарует.
И…
…додумать я не успела. Дверь приотворилась.
— Вечера доброго, — молвила Люциана Береславовна. А голос-то, голос таков, что озеро выморозить можно до самого донышка. Небось, когда б мне таким голосом вечера доброго пожелали, я б уверилась, что ни этот, ни другой какой на седмицы, добрыми точне не будут.
— Доброго, — отозвался Фрол Аксютович, волосья встрепанные приглаживая. — Ты несколько невовремя.
— Извини, но… дело есть.
— До утра не подождет?
— Сам решай. Это ваших поисков касается. Тут у Зославы беседа недавно состоялась… с ее родственницей. О саксонской моде, — говорит, и кажное словечко, что камень на порог падает. И вид-то горделивый, неприступный.
От же ж… вроде умная женщина, а глупство делает.
Коль вид неприступный, то как мужику-то подступиться? Может, он и сам радый был бы, да боится. Бабка моя сказывала, что мужики, оне дюже пугливые. Подлезешь к такой от и гордость свою поранишь. Она ж после болеть будет.
— Опять ты… — хотел он что-то еще сказать, за замолк. Посторонился, нас пропускаючи. — Проходите. Велимира, на сегодня, пожалуй, хватит…
…от уж кого я тут увидать не чаяла, так боярыню нашую.
Она ж с креселка встала, поправила запястья.
Меня увидав зарумянилась крепко.
И глаза долу опустила.
А сама-то… платье простое, волосы под плат убраны. И вид виноватый.
— Завтра в то же время? — спросила тихонечко, шепоточком.
— Конечно…
Ох, каким взглядом Люциана Береславовна боярыню проводила… с такого взгляду вороны на лету замерзають. А Велимира ничего, за двери вышла и за собой прикрыла.
— Надеюсь, — сварливо осведомился Фрол Аксютович, — лишнего говорить ты не станешь?
— Конечно, не стану… лишнего… — Люциана на кресло мне указала. — Присаживайтесь, Зослава. И повторите здесь, что мне говорили…
Я и повторила, мне не тяжко.
А после еще раз для Архипу Полуэктовича, в покоях которого, на счастие, никаких таких девиц не имелося, но имелся только сам Архип, полуголый и мрачный. Завидевши меня, он испустил вздох, аккурат, что моя бабка намедни, и произнес:
— И тут от вас спасения нету…
А мне вдруг подумалося, что во втором своем обличьи он какой-никакой девкою и не побрезговал бы. После подумалося, что в этоем деле я поперед Велимиры пойду. Она-то хоть и боярыня, но тощевата, приличному вивернию на один зуб буде и то в оном зубу бисер позастревает — не выковыряешь. То ли дело я, меня и на обеду достанет, и на ужин, коль обедать с экономией, позастанется.
Как-то вот сразу и неуютно сделалося под желтыми глазами.
— Я… — икнула, — не нарочно. Послали меня за вами… там… Фрол Аксютович и Люциана…
— Там? — Архип Полуэктович рубаху-таки на плечи могутные набросил. А значит, переворачиваться в виверния не станет. В рубахе-то оно неудобственно, одежа на человека шитая, а не на тварь чешуястую и клыкастую.
Порвется.
А на кажный оборот по рубахе тратить — этак и по миру пойти недолго.
— Там, — кивнула я.
— Вдвоем?
— Ага…
— Давно?
— С полминутки… — он же ж сам не открывал долгехонько.
— И не поубивали друг дружку? Надо же, какой небывалый прогресс… — он разом и подобрел, от я прям шкурою ощутила, что жрать меня не станут.
Но запомнят.
И ежель допущу промашечку в учебе, то точно… а я ж на завтрего не доучила главу, в коией сказывалось про то, какой из щитов супроть каких чаров созданный и применен быть должен.
Он же ж проверкою грозился.
— А вы, Зослава, благотворно на людей влияете…
…ага, до того благотворно, что… как вошла, так и замерла. Может, и не поубивали один одного, но не замирилися.
Вона, сидит Люциана, что палку проглотивши — бабка, помнится, сказывала, что в прежние далекие времена ведьмы матерые на метлах летали. И стало быть, днем, чтоб метлу никто не споганил черною работой, оные метлы глотали. И мне все думалося, как же ж так, это ж чтобы цельная метлища и в человека влезла. А на Люциану гляжу и понимаю — влезла б, отчего б не влезть.
И прутья б Фролу Аксютовичу досталися… с чего б иначей ему мрачному быть, будто бы окромя этих прутьев он ничегошеньки и не емши?
— Рассказывайте, — сухо обронил Фрол Аксютович.
И Люциана кивнула.
Дескать, рассказывай. Рассказала, куда мне деваться-то? Архип Полуэктович слухал молча, ногтем клык поскребывал. И главное, что взгляд был прям задуменный, аккурат у Ивашки, когда он и наетый вроде был, и при пирогах. От помню, лежит и любуется оными пирогами, размышляет, сколько еще их в брюхе уместится…
…я икнула.
И Фрол Аксютович подал стакан с водицею.
Нет, на людях жрать не станет. Да и… он же ж Наставник. Ему нашие душеньки вручены не для пожратия, но исключительно, чтоб постигали мы всякоразные науки, в оных укрепляяся. И вообще… он сам сказывал, студиозусы ныне пересчитны. Если их жрать, то в отчетностях ладу не будет.
— От оно как… наша Зослава и к саксонам влезть умудрилась. Талант! Или это у вас призвание душевное?
— Не, — я головушку опустила, хотя ж виноватою себя не чувствовала. — Это не я, это бабка…
— Бабка… уж не та ли милая старушка, которая давече тебя, Фрол, проклясть грозилась?
— Чегой? — не удержалася я. Это ж когда такое было?
— Зослава! — с упреком воскликнула Люциана Береславовна. Ах да, боярыни не чегойкоют, но вопросы задают продуманные, с уважением к собеседнику.
— Да я так… бабка моя… она ж не могла…
— Могла, могла, — развеял мои сомнения Архип Полуэктович и на крестлице присел. — Явилась и давай кричать, что всех нас проклянет, если мы ее кровиночке, внученьке единственной жизнь поганить станем…
— Архип, — Фрол вздохнул. — Не стоит переживать, Зослава. Мы прекрасно понимаем, что ваша родственница не совсем здорова…
Я кивнула.
Не здорова, значит? Ноженьки не ходют, рученьки не носют, а глазыньки ничего, окромя будущих хором царских, видеть не желают. Но как-то ж донесли и доходили ноженьки с рученьками до Фрола Аксютовича. А язык, выходит, вовсе здоровый, коль повернулся этакое говорить.
Ну все…
В Барсуки и точка.
Даже если придется запеленать бабку и самолично в сани отнесть… или не в сани. Возок у Кирея попрошу для этакого дела…
— Не знаю, не знаю, — Архип Полуэктович цапнул со стола яблочко наливное, о рубаху потер красным бочком и зубами вцепился. Яблоко только хрустнуло. — Орала она как здоровая…
— Я не про это здоровье… и вообще, не стоит это сейчас обсуждать…
— Не будем, — Архип Полуэктович кусок яблока пальцем подпихнул, чтоб из роту не вываливалось. — Видишь, я всецело с тобой согласный… а вот саксоны… про саксонов-то будем? Или о чем поинтересней поговорим? К примеру о том, что вам двоим хватит уже дурью маяться…
— Архип, мы не для того здесь собрались…
— Именно, — поддержал Фрол. — Зослава, большое спасибо за помощь, но…
…я не хотела.
Не думала даже в его глаза лезти. Просто позабыла, верно, что порой мой дар соизволения не спрашивает. Рухнула, что ухнула. И дыхание перехватило. И дурно стало…
…но сквозь дурноту слухала я, как бухает тяжелое сердце.
…Фрол, Фролушка… ласково звала… как матушка… матушка оставила, сгорела рано, бросила и его, и еще шестерых, за которыми глаз да глаз нужен. А батька недолго горевал, привел в дом вдовицу. У той своих четверо, ну да миром и горевать легче.
Не было горя.
Когда?
Поле пахать надобно. Лошаденка древняя. Плуг кривой. И землица худая, сыпкая. В такой и хорошее зерно не уродит, что уж говорить про то, которое у батьки до весны долежало? А без зерна не будет хлеба. Или будет, но вновь с дубовой корой мешаный, горький.
Супы крапивные.
Сныть, которую малые драли, тайком в лес бегали боярский, глядели грибов, кореньев, и вдовица, сухая безликая женщина, варила похлебку.
Куры бродили по двору, копались в спекшейся земле, искали еды, потому как кормить их было нечем. Иногда неслись, и яйца получал отец. Ему надо. Он кормилец.
Когда проснулся дар?
После той пахоты, когда отец, кидая зерно в развороченную землю, лишь вздыхал? Или в храме, где мачеха билась лбом о каменные плиты, умоляя Божиню о милости? Или позже, когда проклюнулись реденькие всходы, и Фролу отчаянно захотелось, чтоб их стало больше.
Много больше.
Тогда-то отчаяние это и выплеснулось зовом. И землица будто бы пробудилась, прямо на глазах полезли из нее зеленые хлыстовины всходов. Ох и забуяла в том году рожь на делянке Аксюты Лепельского, ажно из боярского дома приезжали глядеть.
…и вскрылось.
Не сама, стало быть, забуяла.
Батьке за Фрола хорошие деньги давали. Мог бы и хату поставить, и лошадок прикупить, и на приданое старшим девкам осталось бы. И мачеха ходила за мужем неотступно, ничего не говорила, только в глаза заглядывала по-собачьи жалостливо.
Страшно было?
Страшно.
Но не так, как позже…
…спасибо батьке, не продал. Сказал:
— Что деньги? Проедятся, проживутся, а Фролка выучится и тогда…
— Кто его учить станет? — мачеха все ж не выдержала. Тоже боялась. Что осерчает боярин, к отказам не привыкший. Что соседи озлятся. Что… что закончится чудо и на следующее лето землица вовсе ничего не даст. Голода боялась. И холода.
Огня.
Зависти.
Всего и сразу. Теперь-то Фрол ее разумел распрекрасно. А тогда он только и думал, что она решила на его горбу в ирий въехать. И несправедливым сие казалось.
— В Акадэмию поедет. В столицу. Станет магиком и тогда заживем…
— Когда? — ее голос походил на хрип. — Да мы все тут…
Ругались сипло.
А Фрол лежал на полатях, притворялся, будто бы спит. И тогда-то сам постановил, что, коль порешат продавать, сбежит. Небось, за беглого не заплатят.
И искать не станут.
Он же и вправду до Акадэмии доберется, станет магиком…
Шипели до утра, а после отец, не выдержав упреков — чем и как других детей кормить? — сбег во двор. И маялся, бродил до утра. А мачеха, повернувшись к Фролу, отерла заплаканные глаза.
— Думаешь, мне тебя не жалко? Жалко. Но ты уже взрослый. А они… — она указала на широкую лавку, где спали дети. — Мы долго не протянем… или тебя, или их…
Она тоже ушла, дверью хлопнув.
А Фрол лежал.
Глядел.
Младшие во сне улыбалися. Свои, чужие… одинаковые. Худые. Волосья светлые, реденькие, сами вовсе прозрачные. Ноги в цыпках, руки загоревшие до черноты. Голодные всегда. Тем летом с голоду нажралися яблони-дички, и добре бы спелой, так зеленой. Маялись после животами. Еле-еле отходили… а ныне что будет?
И девки подрастают.
Кто их возьмет, бесприданниц?
Разве что в дом чужой женою по названию, бесплатною прислугой по сути. Желал ли Фрол такой судьбы сестрам? Нет. Не желал. И чтоб младшие померли с голодухи, если землица и вправду родить перестанет… и Акадэмия… леший с нею, без Акадэмиев жил.
Наутро он сам пошел к боярское усадьбе…
…сложилось.
…и было житие, не плохое, не хорошее. Был договор. Боярин, слава Божине, разумным человеком оказался.
Честным.
Хотя и свою выгоду блюл, что понятно.
— Выучишься и вернешься, — так он сказал Фролу, поглядывая с насмешкою. — За каждый год там два на меня отработаешь. Деньги возвернешь втрое. И будешь свободен…
Что ж… о договоре том, на силе заключенном, Фрол помнил. И учился не за страх, но за совесть. Боязно было, что, выучившись, не сумеет он управиться, что слаб будет, никчемен, что денег не возвернет… со второго курсу подработки брал, благо, силушка дозволяла.
Поначалу простенькие — артефакты напитать.
Огородики местные заговорить.
Да и в Акадэмии было с кем силою поделиться. А она, что река, чем больше убывало, тем больше прибывало. И шли деньги, медяк к медяку.
После и серебро зазвенело.
А на четвертом курсе Фролу предложили постоянную работу. И платили полновесным золотом. Хватало, чтоб на возврат долга отложить и домой отправить. Фрол писал.
Об Акадэмии.
Учебе.
О том, что возвернется всенепременно, что появится, может, летом, а может еще когда, было бы время. Только времени не было, то, которое появлялось, работа забирала.
Иль учеба.
Сам не заметил, как увлекся…
…и Акадэмией. И ею.
Ею с первого взгляда. Красива была. Горда. Знатна. Не про Фролову душу. Идет. Стучат каблучки, звонки, звенят бубенчики, в косу плетеные… и коса эта вьется змеею. Сияют перстеньки на тонких пальчиках. А лицо-то… и глянуть страшно.
Но глядел.
Украдкой. Издали. Любовался. Запоминал.
Рисовал.
В Акадэмии-то сказали, что у него талант… глупость это, выходило ладно, но и только. На том и сошлись. Архип, дружок заклятый, привел.
— Хочешь подзаработать, — спросил с порога и впихнул в комнату ее, а Фрол растерялся и только сумел, что кивнуть. — Ей нарисовать кое-что надо. Люци, заходи. Не смотри, что он букой. Это так, пыжится, а вообще нормальный парень…
— Что вы… — в ее присутствии Фрол терялся. Разом вспоминалось, кто он таков.
Пусть и свободным рожден был, а…
…боярская дочь и…
— Мне и вправду нужна помощь… не получается… с чертежами я прекрасно управляюсь, но рисунок — это другое. На рисунок у меня фантазии не хватает.
И вошла.
И присела. И выложила свои наброски.
— Видите? Этот чертеж следует поместить на идеально ровную плоскость. Он сам по себе красив. Как мне кажется…
Фрол слушал и кивал.
Не видел ни чертежа, ни плоскости. Ничего не видел, кроме алой ленты в ее волосах. И самих этих волос. Ушка аккуратненького, розового, будто бы из жемчуга литого. Крохотной родинки на щеке ее… самой этой щеки, пудрою не припорошенною, но гладкой, мягкой с виду.
Сидел.
Смотрел. Дышать боялся, спугнуть…
— …но я понимаю, что не все разделяют мою любовь к подобным… абстрактным узорам.
— Люци, не уговори парня вусмерть.
Архип лишь посмеивался.
Понял?
Давно понял. И сыскал повод привести ее. Думал, помогает, только хуже сделал… но тогда Фрол ему был благодарен, если не за надежду, то хотя бы за тень этое надежды.
И рисунок сделал.
Медальон о двух половинах. Внутри — чертеж ее, который она сама выводила на мягком золоте тончайшею иглой. На другой — чеканная пластина с птицами.
Две цапли застыли друг напротив друга, мгновенье птичьего танца, подсмотренного на болотах. И она сама удивилась, набросок увидав.
— Вы действительно талантливы.
А Фрол, робость унявши, пробормотал:
— Не в том, что начерталки касается…
У него и вправду не ладилось. Все ж права она была. Рисунок — это одно, а чертеж — совсем даже иное. И чертежи Фролу не давалися. Линии прямые. Углы… вся эта наука, которую он старательно впихивал в голову свою, в оной голове укладываться не желала.
— Если хотите, я помогу…
Хотел ли?
С того дня и повелось. Фрол и Архип, а с ними — Люциана Береславовна… тогда еще попросту Люциана… Люцианушка… Аннушка…
…его Аннушка.
…ведь и вправду понадеялся, дурень этакий. А что, денег он собрал довольно, чтоб откупиться… не поленился съездил до дому. А там боярин сменился, старый-то, быть может, и не отпустил бы, он свою выгоду чуял, но наследникам надобен был не маг с грядущею выгодою, а деньги… хотелось красивое привольной жизни.
Денег у Фрола было.
Чего не хватило — Архип дал. В долг, конечно… в долг. Аннушка тоже хотела дать, у нее-то с деньгами всегда вольно было, но он не взял. Тогда и поругались в первый раз… думалось — в последний. И самим смешно стало, мол, какая глупость… деньги.
…обратно мало что на крыльях не летел.
…сговорили же.
…полгодика всего осталось. И станет Фрол полноценным магиком. Работа будет. Его уже ведают, зовут… и платить будут. По-первости-то придется потерпеть.
Пока на дом соберут… оно-то понятно, что батюшка Люцианы этакому жениху не обрадуется. Да только не будет у него власти над полноценною магичкой. Свободна она станет в выборе.
И выберет.
Мнилось, что выберет… уже выбрала… ведь слушала. И улыбалась. Смеялась, когда он, ошалевши от счастья, хмельного, как мед молодой, рассказывал про жизнь их будущую.
Про дом.
Про…
…почему ни словом не обмолвилась, что не по нутру ей это? Дала надежду, а после…
…Фрол помнил свой страх, который возник, когда он постучал в дверь ее комнаты…
…или сначала встреча была с Марьяной Ильиничной? Сочувствие ее притворное… и ласка… намеки, что не верна ему Люциана. Мол, нельзя уезжать надолго, невестущку свою бросать, ибо заскучает девка. А там и сыщется кто, способный грусть-тоску развеять.
Не поверил.
Озлился.
Мало, что не сказал грубо… но сдержался и бросился к ней… колечко купил… теперь, когда свободен был, мог подарить. Пускай простенькое самое, серебряное да без каменьев, но зато заговоренное. Тут-то Фрол мастером был.
Научился.
Небось, не даром за его плетения немалые деньги люди платить готовы были.
Счастье было… было… что горихвостка на ветке. Вот она сидит, поет-заливается, а вот и исчезла, сгинула в листве зеленой…
…пустая комната.
…мертвая.
Он сразу это понял, хотя на первый взгляд все на месте осталось. Сундуки у стен. Столик ее… бумаги… над чем она работала? Встроенная защита?
Стены.
Пол.
От дурного глаза. От завистников и татей, от слова поганого, от проклятий… красиво получалось, будто бы узор дивный, не то азарский, не то и вовсе из страны Шемет, откудова были Люцианины кубки резные.
…берегла их.
…а тут осколки на полу лежат. Фрол собрал их, положил на стол. Огляделся. И тогда… да, тогда, пожалуй, осознал, что Аннушка ушла.
Да только не поверил.
Не могла она, чтобы сама… чтобы по воле своей… бросить все… и его, и работу свою… и кубки шеметские… искать кинулся.
Что он мог?
Еще не магик даже… спрашивать? Так Береслав Дорофеевич его и видеть не пожелал. Да что там, видеть, за ворота и то не пустили, мало, что собаками травить не стали.
Побоялись магика?
Подруженьки Аннушкины, те, кого знал — да не было у нее друзей сердечных, сторонилась она боярских дочек — только плечиками пожимали и хихикали. Мол, сгинула, так тому и быть. От тебя, дурака, сбежала…
Не верил.
Искал.
Знал, что найти сумеет. Магик он или так? Пусть молчит земля, и вода не спешит правду сказать, пусть… зато кровь молчать не станет.
Приведет.
Привяжет. Только грамотное заклятье сплести надобно. И Фрол сумеет. Он ведь лучший на курсе. И не только на курсе, во всей Акадэмии.
Почти получилось.
Малости не хватило, когда явился к нему Михаил Егорович. Тих был, печален.
— Не делай того, о чем пожалеешь, Фролушка, — сказал он и письмецо протянул. Его Фрол долго не хотел принимать, чуял неладное, а все ж таки взял.
…всего-то пара слов.
Не ищи.
Забудь.
Живи своей жизнью…
Сошлись пути-дороженьки да и разлетелись, как и сердце его разлетелось на осколки. И умерло. Умерло ли? Если болит так, надрывно и нудно. Он за годы к этой боли притерпелся, замечать перестал. Поначалу-то рана мешала.
Архип был рядом.
Поил.
И сам пил. До тумана перед глазами, до… потом вез куда-то… что-то говорил… и уже там, на границе, где воздух дымом костров степных пронизан, Фрол очнулся.
И как-то оно…
Закружило.
Пал степной, ветер южный. Кони азарские и конница. Стрелы, что с гудением воздух били, летели пчелами разъяренными, обиду чинили. И в той обиде лютой не было места иным.
Утешила выжженая земля.
И слезы вдов.
И горе сиротское. Иным боком дар отворился. Созидал? Так а разрушать еще проще. Поднять землю, чтоб встала на пути азарских табунов, пустить змеями-полозами под ломкие конские ноги… вырастить копья-колья, на которых и люди, и лошади повиснут.
Год за годом.
Бой за боем. И не думать ни о чем… разве что слать родне деньги. Им нужней, а самому Фролу многого не надобно. Ему и стол есть, и кров, и пусть говорит Архип, будто бы возвращаться пора. Из Акадэмии тоже письма шлют… из столицы… и сам Михайло Егорович осторожно пеняет, дескать, не дело это, себя на границе губить.
А разве губит Фрол? Живет он там.
…вызвали.
…убедили. Да и сам он отошел, очнулся будто бы, посеред степных ковылей. Сердце угомонилось, душа отгорела. А родная Акадэмия стоит, как и прежде.
…люди вот другие. Исчез Воин Бенедиктович, сложил голову на поле, с азарскими чародеями схлестнувшись. Норов у него лютый был, и досталась азарам… с огнем он управлялся мало хуже их. Не стало и саксонца Джоновича, которого давно уж повадились именовать Ивановичем, да и он сам за сотню лет позабыл про саксонские корни, одержимый странною идеей всеобщего равенства. Но магом знатным был…
…а вот Марьяна Ивановна осталась.
Встретила.
Выплыла в шубе песцовой. Мол, здрав будь, Фролушка. С возвращением. Не держи на старушку зла… на нее и не удержишь, да и не старуха она. Сама захотела такою казаться. А дай волю силе, которой в Марьяне скопилось изрядно, и помолодеет тело.
С душою, жаль, такого не провернуть. И смотрятся Марьянины глаза блеклыми, не глаза — а дыры в Иномирье. Помнится, Мельен Тадеушевич, который про земли иные рассказывал, все мечтал про то, как откроет путь в миры иные…
…и он на поле остался. Многие полегли. Да и средь старших курсов уцелела едва ль треть. Уцелела и переменилась. Фрол их понимал. Там, на поле проклятом, из многих душу вынули, перекорежили и, перекореженную, обратно всунули. Живи. Радуйся.
Если сможешь.
Младшие-то глядят во все глаза с обидою. Лишили их славы воинской. Не понимают, безголовые, что ни о какой славе речи быть не может…
— Рада, что ты жив, — Марьяна Ивановна ручку подала, белую и гладкую. — Познакомься с мой родственницей дальней. Это Аннушка.
Девку за плечем Марьяны Ивановны он только сейчас заприметил, и даже удивился тому, как не увидел ее до того. А после понял — неприметна.
Сера, то мышь.
Кожа белая. Волос сивый. Одежа скромная, не то, что у сродственницы.
— Сирота она. Никого, кроме меня у нее не осталось. Вот и приехала… погостить.
Девка глядела в пол. И ничего-то на лице ее прочесть нельзя было. Да и не хотелось читать. Нехорошее это лицо, а чем нехорошее, Фрол и сам не понимал. Обыкновенное вроде бы. Кругловатое. С лбом покатеньким, с носом приплюснутым. Губы. Глаза. Все как у всех, но все одно глядишь в него и отвернуться тянет.
— А мне подумалось, пристрою ее в Акадэмию. Дар у нее имеется, хоть и слабенький. Будет мне с травами помогать. Все на глазах. За девкой, сам знаешь, пригляд нужен. Чуть отвернешься, а она уже… ладно, Фролушка, заговорилась я с тобой, а у тебя, чай, дел не меряно… ты Люцианушку уже видывал?
И улыбочка такая, медовая.
А у него сердце оборвалось. Люциану? Она здесь? Она всегда желала при Акадэмии остаться. И выходит, сбылось желание.
— Не знал? — Марьяна Ивановна бровку приподняла. — Что ж, Мишенька не упредил? Но не серчай, побоялся, верно, что откажешься. А нам преподаватели нужны. Это ж что за Акадэмия, в которой учить некому? А я, между прочим, с самого начала говорила, не стоит нам в эту войну соваться. Люди всегда воевали, пусть бы и дальше…
— Извините, — Фрол понял, что сейчас сорвется.
Наговорит чего, о чем после жалеть станет. А она, быть может, и не заслуживает злых слов. Марьяна… всегда собой была, ядовитая, что твоя гадюка, но и яд иной целебен.
…целительница она силы немалой.
И была ли на поле? Поднимала ли раненых? Давала ль надежду умирающим, как те девчонки, только-только в мир вышедшие? Те, которые на опушке лагерем стали, не ведая, что прорвутся через болота азары, пройдут и по бледному березнячку, сшибая на ходу дрожащие ветви молодых березок, перекинуться через худую ограду из телег, разольются по поляне, кроша и топча раненых и целительниц…
…на той поляне, одной из четырех, никого в живых не осталось.
И девочкам тем Фрол достойный костер сложил. До небес до самых. Это все, что он сделать мог, а она… пускай, иным ядом только бояр и пользовать.
…а с Люцианой он встретился. Как иначе? У нее-то, как у многих, свой дом в городе имелся, да местные покои были удобней. Тут все под рукой. А раз в одном доме, в одной Акадэмии, то что уж теперь?
— Здравствуй.
— Здравствуй, — она не переменилась. Почти не переменилась. Старше стала, и глаза перегорели, поблекли, будто ледком подернулись.
Улыбается.
Вежлива. Холодна.
Боярыня. И вновь рядом Фрол себя холопом чувствует. И чувство это горло сжимает, не позволяя выплеснуться давней обиде.
— Как дела?
— Спасибо. Все хорошо. А у тебя?
— И у меня замечательно.
Правильно. Он тоже постиг великую науку этикету, когда говорить говоришь, да слова в пустоту, что мельницы, мельничных колес лишенные, крыльями машут, но не мелют.
— Рада, что ты жив.
И ухает предательское сердце. Неужели, волновалась? Не забыла.
— Ты…
— Была… спасибо за тех девочек… пусть Божиня примет их души.
И странно. И удивительно. Она была? Видела? И значит… а если бы сама на той поляне, если бы костер пришлось для нее делать? Как жить бы потом?
Никак.
— Мы на втором номере лагерь поставили… и мои… с моими все хорошо, настолько, насколько это возможно.
Устали глаза.
Устала душа. И вовсе не от виденного на поле. Там было много крови, больше, чем способен выдержать обыкновенный человек, оставаясь при том в своем розуме.
Что-то случилось раньше.
Уж не тогда ли, когда…
— Ты…
— Все хорошо, Фрол. Все просто замечательно, — и от протянутой руки отстранилась.
Отвернулась.
Ушла.
Так и повелось. Рядом, но не вместе. Частые встречи. Разговоры, будто бы не о чем. А лавка та стоит, неуклюжая и некрасивая, теперь бы он иную сделал. Но ей иной не нужно. Приходит часто в этот уголок старого сада.
Сядет.
И смотрит на землю, смотрит… иногда плачет, а с чего — не понять. И спрашивать бесполезно, упертая, не ответит. Напротив, замкнется, стыдясь этакой малой слабости. Сбежит.
Куда?
Фрол не знает.
И злится не выходит на нее, и… и все уже закончилось, давно.
Так почему не отпускает душу?
…я вынырнула из памяти чужой и поспешно отступила. А Фрол Аксютович только усмехнулся этак, кривовато, да промолвил:
— Идите, Зослава. Идите… и постарайтесь больше ни во что не вляпаться.
