Глава 16. О думах тяжких
— Вот и чего мне с нею делать-то?
Еська сидел на ступеньках, ноги вытянул, локти отставил, чтоб, значится, ступенька в спину не впивалася. Разлегся, почитай, что судак на подносе. И котка наша, приблудная, к нему подобралася, ластится, мурлычет и спину гнет дугою.
— А чего ты хочешь?
Я подала Еське кружку с квасом.
— Ничего не хочу, — он принял. — Хочу… чтоб мы разошлись хочу. У нее своя дорога, у меня своя… только я вроде как обещался заботится. Отпусти ее сейчас, пропадет ведь?
Я кивнула.
Пропадет.
И в городе, и в селе. От бывают такие люди, которым нигде места нету, будто бы и родиться им не надо было. Нет, может, Щучка, которая и не Щучка вовсе, а Шамульена, не из таких и блажится мне, что нету у нее своего пути.
Хорошо бы.
— Пусть пока у меня живет, со Станькою… а как бабка вернуться захочет… амулета у нее ведь хорошая?
— Хорошая, — кивнул Еська.
— От и скажем… а что-нибудь да придумаем.
Мысля о том, что бабке врать придется, была дюже неприятственна. До сего дня я, может, чего и прималчивала, когда сказать не могла, но чтоб врать, так того не было. А ведь не примолчишь. И правду не скажешь. Озлится.
Или расстроится.
Или кричать станет, ругаться, и добре б на меня…
— Придумаем, — Еська подвинулся, мне место освобождая. — Я с Михаилом Егоровичем переговорю… может…
— Может.
— И с матушкой… но с ней просто так нельзя и вообще… если узнает, то… она по-своему привыкла решать проблемы. А ведь девчонка, хоть и с норовом, но ни в чем не виновата. Да?
— Да…
— И вот я подумал… она у тебя поживет, а там дом снять. Не напрямую… напрямую если, донесут. А вот ты можешь… например, для родственницы дальней…
— И отчего ж родственница эта в моем доме не живет?
— А оттого, Зослава, что… да никто задаваться не станет вопросом. Это у вас там… в… Конюхах…
— В Барсуках, — поправила я.
— В Барсуках принято, чтоб вся родня в одном доме, а тут столица. Тут принято, чтобы каждый своим домом. И вообще, ты у нас невеста просватанная. Просватанная, а не замужняя, понимаешь? К чему тебе конкурентка?
Это он про Щучку, что ль?
— Не сумела родне отказать, но и терпеть рядом с собой не стала. Это поймут. Тут так многие делают. Домик найдем, чтоб в чистом квартале. Подберем кого из прислуги, чтоб не особо любопытный… учителей надо бы найти. Но тут, может, Михайло Егорович присоветует… а то и…
Еська глянула на меня, и блеснули глаза лукаво.
Стало быть вперлася очередная мысль премудрая в Еськину голову бедовую, и не выпрешь ея оттудова никакою силой.
— У Люцианы спроси!
— Чего?
— Она с тобой занимается, может, и мою красавицу пусть подтянет… я заплачу…
— Я не плачу.
Я договор блюду, сказывая… нет, не обо всем. В последние-то денечки и сказывать нечего. Разве что вот про старца, который в меня глядел, про сон давешний — мало выбралася из него… про… про прочее, чего со мною приключалося.
А Люциана Береславовна слухать слухает, но сама ничего не говорит.
И глядется в нее не выходит болей.
— А я заплачу… если деньги не нужны, то вот, — Еська достал из карману свиток черные, мятый, ленточкою перевязанный. — Отдай ей. И скажи, что если интересно, у меня еще есть…
— Где взял?
Свиток был холодным. И не из пергаменту, но из материалу неизвестного. Шкура — не шкура, бумага — не бумага. Гладенький. Письменами неведомыми изрисованный. Этакие я видывала в Люцианином альбоме. Скачут знаки, что пауки, и не поймешь. То вроде человечек махонький, то зверь раскорячился, то просто палочки слиплися, не то глаз, не то ухо… не поймешь.
— Где взял, — веско произнес царевич. — Там уже нету. И вообще, Зослава, от многих знаний многие печали. Просто порасспроси осторожно… может, получится?
Может, и получится.
Тут же ж так просто и не скажешь.
Многоуважаемый Кеншо-авар восседал на алом ковре, серебряною нитью по краям шитой. На ковер тот подушек наносили столько, что ни шелку, ни нитей не видать.
Сидел он, ноги подогнувши.
Под правою рученькою мальчик с головой обритою скрутился, спину тощенькую подставил. Под левою — подушка длинная да узкая легла. Пятки азарские в стороны торчат, гладки, розовы, что у младенчика. Отчего-то вид этих пяток вызывл отвращение.
Да и сам Кеншо-авар был неприятен.
Должно быть он в прошлой жизни, которая жизнью была, азар недолюбливал.
А матушка сказала — говорить надобно.
Он и согласился.
Отправил сначала письмецо заговоренное. Там и другое понеслось, третье… и вот Кеншо-авар, в столичном городе обосновавшийся с посольством — а что, времена ныне мирные, с азарами торг вести надобно, а не воевать — пригласил гостя дорогого на кошму сесть.
Курить трубку.
И первый же поднес к губам чубук резной.
Сама трубка длинна да тонка, этакую и в руки взять страшно, чтоб не переломить, не нарушить тем самым медлительный чужой обычай. А их у азар, как выяснилось, множество.
Гостя встречали ильчей-ахары. Не кланялись, нет. Эти и перед каганом спины гнуть не приучены. А с чего гнуть, когда нынешний каган на кошму сел по-за их клинков? И коль позабудет вдруг, то напомнят, не постесняются.
Горазды бунтовать.
И смотрят прямо. С вызовом.
Что видят?
Он не знает. Среди азар неудбно, будто без шкуры вдруг остался. И матушка пускать не хотела, если б можно было, сама пошла б. Только разве станут азары с женщиной говорить?
— Пусть продлятся годы моего гостя, — сосет Кеншо-авар дым и пускает из ноздрей струйками да колечками. Дым тот поднимается, расползается.
Духмяный.
И трубка лежит в маленькой белой ладони, что в колыбели.
— …пусть наполнят их ваши боги звоном золота и радостью. Жизнь долгую подарят друзьям, а смерть лютую — врагам… кажется, так у вас принято?
— Не совсем.
Он сел на ковер.
А ведь есть в доме нормальный стол, и стулья. Дом азары, матушка узнавала, у боярина Вызерского сняли со всею меблею. И пусть постарелый — разорились Вызерские, коль пошли на этакое — но добротный терем стоял в самом центре города стольного.
…ограду подновили.
Стены… а стулья куда подевали?
Никуда.
Небось, бояр, которые царевым словом приходят, на них и усаживают, потому что представить неможно, что нынешние бояре подушки задницей давить станут.
Их потом всем миром не поднять.
— У нас не принято врагам смерти желать, — он сидел прямо.
Получалось.
Наука чужая сказывалась легко. И даже трубку принял. Втянул горьковатый дым и выдохнул. Мелькнула мысль, что в дыму том и травы дурманные оказаться могут, мелькнула и исчезла.
Что ему дурман? Не спасет… когда б мог разум затуманить, он бы первым себе трубку набил. Но нет… голову не кружит, и Кеншо-авар не кажется более симпатичен, нежели был.
— Вслух, — добавил он, возвращая трубку.
Но взял ее не Кеншо-авар, а девка-невольница. Скользнула к рукам, упала на колени. Качнулись налитые груди, пахнуло розовым маслом и еще чем-то… руки мягкие.
Теплые.
Глаза горят, будто обещают что-то. Вестимо, что… захочет гость дорогой и исполнятся все его желания.
— Красивая девушка, — он отдал трубку и легко отвернулся от наложницы, уставился на азарина. Сидит. Глядит. И глаза не моргают.
Белесые.
А сам нехорош. Рыхловат и толстоват. Но говорят, что воин знатный. Может, и так. А может, был воином, но прежде, до того, как умудрился сестрицу с выгодою просватать. И ныне другие воюют, а Кеншо-авар, на ковре рассиживая, вспоминает о славе былой.
— Тебе по нраву пришлась? Хочешь, подарю?
— Спасибо. Не стоит.
Что ему с девкой делать.
— Или другую? У меня всякие есть. Их учили тайным наукам, здесь не известным, — а по-росски Кеншо-авар говорит чисто, будто сам здесь вырос. И только тягучесть речи да картавость выдают чужака. Кто учил? Нянька-полонянка? Или мать, которая местною была, да не сложилась судьба на этое земле?
Не узнать.
И не интересно.
— Не стоит.
— Молодой человек так легко отказывается? — Кеншо-авар приподнял бровь.
…а выщипали, те, которые Божиней дадены от рождения, и нарисовали новые, ровными дужками. Лицо азарина припудрили, но жара ныне, и потеет он, и на пудре проступают жирные пятна.
— У молодого человека есть невеста…
— Верность женщине похвальна, но неразумна… — пухлая ладошка черпает из миски горсть орешков и по одному скармливает их мальчонке. Тот, безмолвный и круглоглазый, послушно открывает рот. И орехи глотает не жуя. — У всякого мужчины есть потребности. Но женщины зачастую слишком глупы, чтобы их понять. Вы своих вольно держите.
— Как умеем.
Он смотрит, пытаясь понять, чего именно хочет азарин.
Зачем позвал?
Для разговора? Но отчего тогда ходит кругами, будто лисица вокруг птичника. И он сам чует себя этаким петухом, на шее которого вот-вот сомкнуться острые лисьи зубы.
Интересно, азары смогли бы убить его? У них ведь яды всякие имеются, и глядишь, отыскался б среди них особый, способный прервать затянувшуюся не-жизнь.
— Это мальчик-вишшру… слыхали?
Ладонь Кеншо-авара погладила бритую голову. И мальчик закрыл глаза, лег у ног хозяйских, свернулся.
— Нет.
— Их растят высоко в горах. С колыбели учат терпеть удар и боль, холод и жару. Он способен распознать все яды, каковые только известны в книге «О великом искусстве отравления»…
Он кивнул.
Про книгу эту матушка сказывала, но с печалью, сетуя, что давно уже утрачена она. Выходит, что нет. Попросить в дар? Коль уж так желает Кеншо-авар гостя облаготедетельствовать?
— …и магию видит. И главное, единожды получив хозяина, предан ему, словно пес. Я бы отдал мальчика моему дорогому гостю, — Кеншо-авар запнулся. — Но увы, сей вишшру был дан мне каганом, да продлит Кобылица годы славного правления его…
…мальчишка глядел прямо.
Видел?
Видел. Но что? Живое? Мертвое? Сеть заклятья, матушкой сотворенного, привязавшего его к миру этому? И видел ли способ, это заклятье снять?
…но не о том говорят.
Вот сидит раб.
Худенький.
Махонький… сколько лет ему? Десять? Двенадцать? А может, больше? Как знать, что творит магия, которая превращает мальчишек в этаких вот… главное, что каганом он поставлен к советнику. Знак расположения высочайшего? Или палач, который яды знает? Сегодня еду дорогого азарина пробует, бережет, а завтра и сам поднесет чарочку с отравой.
Или петлю шелковую на горле затянет.
Или…
Вишшру улыбнулся.
Они, оба уже не в полной мере живые, прекрасно поняли друг друга. С прочими бы так. Вот азарин своего раба боится. Теперь он видел это явственно. А страх — плохой советчик. Страх путает мысли, лишает воли… к глупостям подталкивает.
Ему это на руку.
— Я рад, что ваш каган столь высоко ценит вас. Он, наверное, знает, сколь много вы делаете во исполнение воли его…
Кеншо-авар поклонился.
И мальчишка у ног его прикрыл глаза.
Принесли кофий в высоком узком кофейнике. Чашки фарфоровые, с ноготок. И рабов услужливых Кеншо-авар отослал. Сам будет гостю угождать.
Вот льется в чашку тягучая черная струя.
Вот падают две крупинки ароматной травы. И Кеншо-авар сказывает, что трава эта известна многим азарским целителям. Силы она в теле прибавляет, годы длит… польза, стало быть, с которой поделиться он желает.
Первым чашку берет.
Губы макает.
А после вновь разговор заводит, и вновь не о деле. О полях и весне, о том, что степь весною дивно хороша, что распускаются в ней алые маки да розовые первоцветы, да белые, да синие… что весною свадьбы играть принято, но до того, как сыграть, надобно невесту добыть. По старому-то обычаю молодец сам должен украсть милую сердцу из стойбища отцовского, и иные так делают, полагая, что так проще, нежель с отцом и прочею родней договариваться… но ловят, да, ловят… иных и на колья… или вот конями рвут, коль жених неугоден… у Кеншо-авара семь дочерей, и много лихих парней голов лишились. Нет, не из-за красоты девичьей, красота — что весна в степи, скоротечно, но желали породниться с самим каганом… слава Кобылице, просватал всех… вот вернется на родину и свадьбу последнюю сыграет.
Позволит жениху невесту украсть.
…достойный юноша, единственный сын богатого отца. У того табуны сытны, многочисленны. И рабов — сотни и сотни. Дом стоит каменный… не такой, как в Росси, в степи таковые дома не ставят, но хороший. Войдет в него любимая дочь хозяйкою, счастлива будет…
…если, конечно, батюшка вернется.
— Что ж мешает? — он не утерпел.
Душно.
И чашка махонькая тяжела. Кофий безвкусен.
— Воля моего кагана стоит и над счастьем дочери. Не могу я вернуться, не исполнив предназначения своего.
— Вам голова Кирея нужна? — он отставил чашку.
Хватит этих лисьих троп.
— Голова… — Кеншо-авар тоже чашку отставил, а мальчишка у ног его глаз приоткрыл. Подмигнул. Мол, мы-то с тобой понимаем, волю кагана исполнить надо.
…а затем и исполнителя убрать.
К чему оставлять за спиной того, кто рукою своею кровь божественную пролил?
— Кирей — славный юноша, однако… — Кеншо-авар или не задумывался о том, что будет после того, как избавится он от наследника, или же имел свои резоны старательным быть.
Может, сестрица слово замолвит, коль глянулась кагану.
А может… каганы не вечны, как и цари.
— …он давно покинул отцовский дом, и пусть сие наполняло сердце Солнцеподобного горечью, пусть исходило оно слезами…
…крокодильми. Помнится, сказывала Милослава, когда жива была, что есть такой зверь, который себе подобных жрет и рыдает…
— …но разве мог он нарушить условия мира? Или предать союзника, коему клялся на крови…
…мог.
…и нарушил бы, будь царство чуть слабей, а степь — сильней. Да только понимал, что после той резни все полягут. Да и сказывала матушка, что и в степях не все благостно. На востоке они с дикими шкириями граничат, коии, пусть и варвары, а в военном деле толк знают. На западе — с островитянами-херусами воюют. Нет, тогда война была смерти подобна.
А теперь?
— Вот и оставил он единственного сына… и что вышло? — Кеншо-авар вздохнул с горечью, этак и вправду поверить можно, что он, круглолицый, исключительно за родственников переживает. — Доносят люди, что горделив сделался Кирей. И нет в нем сыновней почтительности, но сердце местью преисполнено. Кровь отравлена ядом злословия. Что пуще отца и матери почитает он вашу царицу. Женщину, несомненно, достойную, но…
Он покачал головой, дивясь азарскому умению всем кланятся, но горло рвать.
— …мой каган обеспокоен. Мальчик так молод, но власти жаждет. Того и гляди поднимет он бунт против отца…
…и найдутся такие, которые бунт поддержат, посчитают, что молодым волком легче управлять будет, чем зверем старым.
— …пройдется по степи огнем, кровавую жатву снимет…
…и первыми колосьями падут в ней братья родные, которых истинными наследниками называют.
— Моя сестра не спит ночей, ждет убийц, пасынком подосланных. Она боится отпустить от себя детей, ведь не раз и не два случалось им быть на волосок от смерти…
— Сочувствую, — сказал он без тени сочувствия. Но беседа располагала. А кофий… может, в траве дело? Вяжет рот, того и гляди зубы склеит.
— Степь не готова к очередной войне, войне братоубийственной, которая разорвет молодое царство на части… а проклятые шкирии не упустят случая вонзить свои зубы в плоть нашу…
…ну да, только они этаким манером и балуются.
— И потому мой каган принял решение… тяжело оно далось…
— Я понял, — он устал слушать. — Вам нужна голова Кирея. Мне нужна его невеста. Поэтому давайте договариваться прямо. Я дам вам то, чего вы желаете не позже месяца-завертеня. А вы оставите свои попытки добраться до Зославы.
Мальчишка открыл оба глаза и улыбнулся беззубым ртом.
Он услышал.
И согласился. А Кеншо-авар… тот тоже поймет, что воле кагана не стоит перечить.
