Глава 13. В которое внове вспоминается Никодим
Зелье из черноягодника булькало. И пузыри выходили правильные, крупные да с переливами. Медленно поднималися они над черною жижей, росли и лопалися с громким плюхом. Я ж аккуратней, посолонь, зелье помешивала.
Малое осталось.
В третий раз силой напитать да сказать слово, чтоб не попортилося зелье. А то ж бывает такое, что варишь, маешься, а после чары раз и развеются, и останется — свиням вылить. И то сомневаюся, что будут они такое ести. Из черноягодника зелье-то горькое выходит.
— А теперь, помешивая посолонь… посолонь, я сказала, — Марьяна Ивановна хлопнула Елисея по рукам длинною лозиной. — Сыплем толченый мел… толченый, боярин, а не кусками рубленный… и не смотрите на меня так, будто я вам неприличное предлагаю.
Лойко и вправду зыркал, что направо, что налево. И мыслил лишь о том, как бы поскорей сбегчи с лаборатории, где ему было неуютственно.
Столики узенькие.
Посуда стеклянная, такую и схватишь покрепче, а она возьми и раздавися… или еще локтем смахнуть…
Нашие столы из дуба крепкого, не одно поколение студиозусов пережившие. И с того оне пятнами пестрят, подпалинами черными. На одном и слово срамное вырезано, да так въелося, что видно — отчищали его, а не очистили.
У самое стеночки, вдоль оконца, вытянулись иные столы — из дерева-бука, который есть дубу самый первый родич. На столах тех — подносы чеканные. А уж на них стоят пауки железные. Держат в лапах колбы да пробирки. А под оными огни горят, где зеленый, где ружовый, а где и вовсе белый, высокого накалу. Марьяна Ивановна то и дело к огням подходит, проверяет, значит, как горят. Над одним рученькой проведет, притишвая, над другим… третий и вовсе до малое искорки свернет. Что уж за зелье у ней варится — того и мне не понятственно, прочие в ту сторону и глядеть опасаются.
Пахнет в лаборатории травами.
И след сказать, что тут травов имелося. Висели пучки мяты да мелиссы, одолень-травы и махонькое, черное, что хвосты мышиные — былянки. Лежали в высоких банках ягоды шипшины и черники. Корни сабельниковые, махонькими кусочками резанные, кувшинки болотное и акониту. Наособицу стояла высоченная банка из горного хрусталю, в которой прятался махонький человечек будто бы, именуемый мандрагорою.
Имелись тут и шкапы с посудою.
Со ступками и пестиками всякоразными, от махоньких, на одну ягодинку, до огроменного, где, верно, цельную бычью кость на муку истолочь можно было бы.
— А вы, Зослава, замечтались ныне… что-то с вами в последнее время не ладится… да… — Марьяна Ивановна и меня лозинкою перетянула, благо, не по рукам, но по плечам. — Весна действует?
— Ага, — сказал Еська, который подле меня вертелся.
Егоное зелье было черным и густым, что деготь. Уж не ведаю, сколько черноягодника он сыпанул, да только этаким лекарством и потравиться недолго.
— Весна… птички… коты опять же орут… романтик!
— Где орут?
Марьяна Ивановна, верно, не нашла к чему придраться — переварить зелье я не успела, вовремя сыпанула мелу щепотку, чтоб загустело оно. И тепериче мешала, как бабка сказывала: неспешно, но аккуратне, ложкою до самого донца, а после посолонь, сошкрябыая крем с боков котелка налипшие остатки зелья.
— Так… везде орут! — Еська мешал старательно, ажно брызги во все стороны летели. — От выйдешь поутряни… они прям соловьями заливаются.
— Коты?
— Коты… в каждом коте соловей живет! Ну или жил… главное ведь что? Чтоб песня от души шла!
Я-то призадумалася. Небось, котов в Акадэмии я не видывала.
— Здесь нет котов, — сказала Марьяна Ивановна и ложку у Еськи отобрала. Не выдержала душенька ейная этакого глумежа над зельем.
— Как нет?
— Обыкновенно…
— А кто тогда орет по утрам?
— Соловьи, — с усмешкой ответила она. — В каждом соловье кот живет… Илья Мирославович… скажите, вы сами понимаете, что сварили?
В котелке Ильюшкином булькало чегой-то… лазоревое да с переливами. И пузыри поднималися удивительное красы, всеми колерами переливалися, лопались со звоном.
— Я подумал, что если добавить щепотку краснокоренника тертого и каплю сока веретеновки… — Ильюшка на свое утворение глядел с нежностью небывалою, так и на девок любых не смотрят. — А потом…
— Зачем? — не дослухала Марьяна Ивановна.
— Интересно стало… свойства сходные. Краснокоренник, согласно энциклопедии травника, обладает ярко выраженными противовоспалительными свойствами. А веретеновка — природный усилитель. Она, теоретически, увеличила бы эффективность зелья, правда, ненадолго, поскольку свойства ее нестабильны. Отсюда куриная желчь и рыбий жир, которые…
Марьяна Ивановна слушала.
И на зелье поглядывала.
Потом вздохнула и так молвила:
— Много в тебе ума, боярин… только умом умения не заменить. Ты бы сначала научился делать простое, а после уж эксперименты свои затевал.
Уши Ильюшкины покраснели.
— Твоя ошибка в том, что теория и практика — суть разное. С одное стороны верно, одно с другим смешай, третьего добавь и выйдет чудо зелье… да только…
Марьяна Ивановна зачерпнула ложечкою серебряной из котла да перевернула над столом. Зелье, хоть и гляделось легоньким, но с ложки стекало тяжко.
И на стол плюхнулось.
И зашипело.
— Усилить-то усилить… да вспомни, что краснокоренник — едкий дюже, его и обыкновенного мешают с баранцом, чтоб не пожег рану…
Темный дуб посветлел.
— И веретеновка едкая… и еще верно, нестойкая, и потому имеет обыкновение свойства свои менять…
Из лазоревого зелье на глазах прямо зеленым делалося.
— …и потому вместо одного, задуманного, выходит другое…
Шипение стихло. А зелье оставшееся еще больше потемнело. И Марьяна Ивановна по нему ж ложечкою стукнула. Звон был стеклянный.
— И теперь представь, что вот этим ты чью-нибудь рану вылечить попытаешься…
Ильюшка представил, потому с лица и сбледнул.
— Я…
— Твое счастие, что до раны оно не доживет…
Марьяна Ивановна ложечкою же на котелок указала. А зелье в ем уже не булькало. Оно темнело и прям на глазах стекленело.
— Теперь только выбросить. Вместе с котелком, — вздохнула Марьяна Ивановна. — Горазды вы, бояре, Акадэмическое имущетво портить. Запомни, Илья Мирославович. Нет такой теории, которая б помогла тебе на бумажке чудо-зелье составить. Или заклятье универсальное… или еще что… и даже если мнится тебе, будто ты, гениальный, узрел то, чего иным неведомо, не спеши теорию в практику претворять. Скорее всего ты просто пропустил какую-нибудь безделицу, которая всю твою гениальную теорию перекрутит…
Ильюшка стоял, пунцовый-препунцовый…
— Идите уж… травники… после занятий явитесь, чтоб порядок тут навести, раз уж от вас иной пользы нету.
Она рученькой махнула, и к иным котелкам подходить не стала. А зря. Вот у Емельяна все верно получилося. Но у него завсегда все получалося оттого, что сам Емельян старательный. Он, прежде чем сделать, пять раз с бумажкою сверится. И коль писано истолочь в пыль — потом изойдет, а исполнит… Ерема вот почти сумел, только порядок попутал.
Сделался он в последние дни презадумчив.
И Елисея сие беспокоило. Да только будто бы кошка меж братами пробежала, были они разом, но все ж чуялось нечто… неладное?
Не знаю, как сказать.
— А тебя, Зославушка, уж попрошу задержаться… — Марьяна Ивановна мою ложку перехватила. — Доделай уж, будь ласкава… ох, тяжко ныне… толкового помощника не сыщешь. Хворать все горазды, а вот зелье изготовить, пусть и самое что ни на есть простенькое — тут охотников не сыщешь. Девки, которые помоложе, сплошь бестолковые. За ними глаз да глаз нужен… давече на втором курсе одна курица рецепту попутала. И вместо сока солодкового пареного аконитову слезу плюхнула. От души. И хорошо, что заметила я! А то б вышла кому микстура от кашлю…
И головой покачала этак, укоризненно, дескать, ты, Зослава, никогда б этакого глупства не допустила б.
Я ж стою.
Мешаю.
Гляжу на пузыри, которые поднималися крупными, с перепелиное яйцо, да и лопалися беззвучно. Осталось немного. Пара капель полынного отвару. И в самом конце, когда уже огонь погаснет, ложку воску.
— А те, что постарше, поумней, тем на Акадэмию работать неохота. Боярыни вовсе к работе не обучены. Им бы только крема да маски варить, чтоб кожа бела, чтоб волос пышен… а которые простого звания, то и на город работают. Им выгодней сварить да продать кому… а я маюся одна-одинешенька… благо, бабка твоя оказала любезность.
Киваю.
Ото ж, оказала… и мне-то с этою любезностью чего делать?
— А ты, Зослава, вовсе старую забыла. Обижаешься за что? — Марьяна Ивановна присела.
— Нет. Работы. Много. Занятая…
Говорю и на зелье гляжу.
Варится.
Булькает.
И рано еще огонь гасить, рано… силою питать — самое время. А на душе вновь кошки скребут будто бы… ох, неспроста разговору эту завели. А у бабке я вчерась была, проведывала. Пряников принесла ей и еще ниток всяких, она-то у меня хоть и плачется, что глазами стала слаба, да без рукоделия не может.
— Занятая… и чем же ж? — Марьяна Ивановна улыбалась ласково-преласково. — Слыхала, Люциана учить тебя взялась… правда?
— Правда.
От того я не скрываю.
— И чему?
— Да… всему… понемногу… основы… — от не умею я илгать. И дивно. Правда-то простая, немашечки в том тайны никакой… учуся.
Пальцы свои ставить верно.
Говорить, чтоб слово Словом делалося.
Писать… чертить… да всякому и по-малости, навроде и проста наука, а без нее никак не выйдет из меня магички.
— Учишься… а зачем тебе, Зослава, эта наука?
Она сама погасила пламя под котелком.
— Как это, зачем?
— Люциана у нас была честолюбива. Хотелось ей всего и своим трудом. Славы снискать. Магичкою стать… в прежние-то времена все больше мужчины магией занимались. И в том имелся смысл. Зачем на женщин время тратить, когда интересу ей — муж и дети? И забудет она, что за мужем этим, что за детьми, всякую науку… это у меня дар был велик, вот и не спрашивали, чего желаю… а ты… да, ты одарена, Зослава… но чего ты хочешь?
А того и хочу.
Дома своего.
Мужа.
Деток… обыкновенного. И чтоб жили душа в душу. И чтоб детки здоровы были… и чтоб бабка их понянчить успела, как сама того желает… жизни простой, смерти легкой.
— Не науки, явно… извини, но из тебя исследователя не получится, — Марьяна Ивановна протянула мне баклажку с воском. — Нет в тебе желания экспериментировать, того естественного любопытства, которое и дает в итоге результат. Я вот сегодня Ильюшку ругала. Но это так, чтоб не загорался. А то ж иные эксперименты до добра не доводят… батюшка его… не важно. Главное, что Ильюшке-то все не сидится, что мало ему всегда… и будет искать большего. И, глядишь, найдет. Ему наука не ради славы нужна, а ради самого процесса познания. Понятно?
Я пожала плечами. Не сказать, чтоб сильно понятно.
Это она про тое, что Ильюшка порой за книгою света белого не видит, да и не надобен ему свет оный, разве что к книге впридачу? И что любит он всякое… этакое… по-свойму вывернуть? Так оно и есть… а я что? Мне б писаное усвоить.
Намертво.
Кивнула.
Стою, мешаю воск, которому бы давно разойтись, зелье скрепляя, да и думаю, что разговора эта — не спроста. Бабка моя просила вразумить? Аль по собственному почину Марьяна Ивановна решила? По надобности некое?
— И вот возникает закономерный вопрос… зачем? Ладно бы тебе еще среди целительниц, все занятие пристойное для девки. Да и нужное. В Барсуках-то ваших целительницы нужны… жила бы себе, горя не знала… да и в прочиих местах. Полезное дело. Уважаемое. А ты куда поперлась? В боевые магики? Защиту магическую ставить?
Она фыркнула и велела:
— Прекращай дурить. Неси заявление, Фролка его мигом подпишет. И я против не буду. По знаниям твоим сразу на третий курс и переведу. Нечего тебе с молодыми дурищами делать. Ты девушка серьезная, ответственная… оформим тебя заодно на кафедру мою, скажем, на половину ставки.
— Чегось?
— Работать будешь, — ласково пояснила Марьяна Ивановна. — Травки там перебирать… а то лето ж идет, а рук не хватает. Прежде-то Милослава помогала, упокой Божиня ее душеньку. И чего с нею случилося? Никогда-то она прежде на сердце не жаловалась… а тут не выдюжило… ну да ладно, Фролушке видней… сказал сердце, так оно и есть.
И глазоньки потупила.
Коснулась лба, сложенными щепотью пальцами. Вздохнула будто бы тяжко, та в том вздохе мне притворство услышалось.
— Мы ж не о ней, мы ж о тебе, Зославушка. Вот станешь травки сортировать. Кого сушить, кого парить… кого вот на нарезку и в стазис. С этим бы ты управилася. Чай, работа знакомая… ты присядь, Зославушка, присядь… а то ж с тобою и словечком не перемолвишься. Всюду то один, то другой хвостом ходит. Почетне, конечно, да неудобственно.
Я и присела.
От удивления.
Нет, травы перебирать, работа и вправду знакомая. Небось, в последние-то годы я сама их и перебирала. Бабка все на глаза жаловалась. Да и марудно сие, неприятственная. Посидишь денек, травинку к травинке раскладывая, после и плечи ноют, и спина болит.
И перед глазами мельтешит.
— Отвары какие попроще… настои… и платют тут неплохо, поверь… — и в глаза смотрит.
Платют?
Это хорошо, а то милости милостями, но свою копейку завсегда иметь охота. Да только мнится мне, что, пожелай Марьяна Ивановна, мигом желающие отыскались бы. Неужто средь выпускниц все-то при делах да при местах? Ладно те, которые при мамке да тятьке ждут и не чают как в дом родный возвернуться. А вот девки звания простого?
Им-то и есть куда возвращаться, да…
Одно дело в каких-нибудь Барсуках целительницею жить. А другое — при Акадэмии… этак, глядишь, потиху и помалу в преподаватели выйти получится. Марьяна Ивановна, будто мысли мои подслушавши, продолжила:
— А диплом получишь… и на моем факультете ты его всенепременно получишь. Я своих девочек в обиду не даю… так вот, получишь и при желании тут останешься. Дам тебе для начала курс попроще. Скажем, будешь летом на практику выводить, травки показывать… или там методы сушки прочитаешь. Сдашь минимум преподавательский… помощником годик-другой, а там и сама… мне на смену… у меня-то годы не те…
И вновь вздохнула тяжко.
Это она от бабки набралася. Та-то вздыхать горестно зело умелая была. Бывает так вздохнет, что прямо сердце в грудях от жалости переворачвается. Спытаешь, чего, мол, сталося… а у нее горе какое, навроде мухи, что на варение села да попортила.
— Сердце-то ослабло… и спину тянет… сил никаких нет. Бывало, лягу и лежу, лежу… сяду и сижу, сижу… а чего сижу? Сама не ведаю. Охохоюшки… у всех у нас век недолог…
Марьяна Ивановна смахнула слезинку и елеейным голосом продолжила.
— Ты уж послушай совета моего… я-то долгехонько живу… притомилась уже даже… не знаю, что Люциана задумала, да не выйдет у вас любви. Поверь моему опыту, не выйдет. Она хитрая девица… у всех взять сумела… не сказывала про то, как училась? Сама-то боярыня… славна, грозна… но что тут от ее грозности? Или сила, или знание… а у ней ни того, ни другого… дома-то ее учили… кой-чему и учили. Как силу в себе держать, как здоровье беречь да красоту…
Я сижу.
Киваю.
Улыбаюся, мыслею вежливо, всем видом своим показывая, что слухаю превнимательно, ни одного словечка не пропускаючи.
И вправду же ж слухаю.
— Первый курс еще ходила… горделива ходила, плавала павою меж прочих… как же, одна девка на теоретическом факультете. Никто ей не ровня. Боярыни, которые целительству учатся? Так не столь умны, чтоб беседы с ними вести. Прочие — не родовиты… так и пошло, что год-другой, и осталася одна…
Марьяна Ивановна ложечку серебряную оглаживает.
Да на рученьки смотрит.
Надо же… вновь темны сделались и морщинисты, и перстней на них богато. Камни сияют, что радуга…
— А чем дальше, тем сложней учиться. Ныне-то вас по общим наукам гоняют, чтоб все едины стали, что бояре, что простые люди… но дальше — специализация пойдет. И вот тогда-то ясно будет, кто чего гораздый. Люцианушка, как дело до дела дошло, — Марьяна Ивановна пальцами щелкнула, слово подхватывая. — То и быстро сообразила, что не сдюжит сама. Честолюбие в ней имелось. А вот талант отсутствовал напрочь. Работать она могла, тут правда истинная, но когда идеи нет… а у Фрола идеи были всегда. Он сам не понимал. И теперь не понимает. Бывает скажет чего, а ты думаешь, как оно это сам не додумался до такого.
Марьяна Ивановна вытянула шею, заглянула в котел.
— Она-то и сообразила скоренько, что, если к Фролу не прицепится, то и останется одна, а одиночество, Зославушка, не всяк человек сдюжить способный… да… и ничего-то, гляжу, не изменилось… учит она… чему учит? Кому эта ее начертательная магометрия нужна? А обряды? Шаманизм… понабралась глупостей… и тебя вон дрессирует. Зачем, спрашивается? Какая ей в том выгода?
И воззарилася.
А я что? Я молчу. Роту приоткрыла… как есть девка глупая, мудрым наставлениям внимающая. А самой… нет, не то, чтобы и вправду… но если хоть краешком глаза глянуть… по ледку, как говорила… весенний ледок… тонюсенький…
…как у Люцианы.
…у всех есть тайны, и Марьяна Ивановна — не отличается от прочих. Так я думаю… думаю и поглядываю скрозь ресницы. Глаза бледные, но яркие… горят, что звездочки…
…звенят монетами.
Катятся по столу. Золотые да звонкие, только-только с монетного двора сошедшие. На одной стороне — птица-сирин дивная, голосом золотым поет, разума лишает. На другой — царь-батюшка. Носат и грозен. Его-то Марьяна Ивановна не боялась.
Справедлив.
А вот сынок егоный — это беда… нельзя такого и ко власти, разорит он все, распылит. На баб, на глупства всякие. Это родителям мнится, что перерастет дитятко, перебесится…
Зачем, когда и так ладно?
Но бояре поддержат. Не все. Есть разумные, понимающие, что в разоренном царстве всем худо жить будет, но большинство-то лишь о власти и думает. При слабом царе Дума сильна. И каждый себя в ней первым думарем видит.
— Так вы мне поможете? — юноша глядел на Марьяну свысока.
Боярская порода.
Мнит, что весь мир деля него одного сотворен. И Марьяна живет исключительно, чтоб Никодимушке сподручней было.
— Чем же я, дорогой, помочь могу? — и сжимается душенька.
Сколько лет уж минуло… нет больше девки Марьянки, которая на своего хозяина снизу вверх глядела, с восторгом и почтительностью, с надеждою, что помилует, одарит, коль не бусами, то хоть словом ласковым. И хозяина нет.
И хозяйки.
И мужа, ею дареного. Но о нем не жалеет Марьяна. Тоже боярин, но захудаленький, оттого и поступился гордостью, взял ее в жены… у нее-то к тому времени сундуки добра полны были. И слава шла-летела по землице Росской. Многие приезжали, многие кланялись, в Марьяне лишь спасение видя. А она помогала. Поначалу просто потому, что могла помочь.
Потом…
…муженек золото к рукам скоро прибрал. И прочим добром не побрезговал… а вот на Марьяну до самое смерти своей, благо, не задержала его Божиня на землице, свысока поглядывал. Гулял, паскудина этакая, не скрывая, не стыдясь.
А что?
Она, холопка, потерпит. И так облагодетельствовал. Верно, тогда и почтения она лишилась последнего к званию боярскому… а то и раньше? Когда поняла, что болеют они не меньше, нежель простые люди. И кровь у них красная.
И сердце обыкновенное, четырехкамерное.
Жилы там.
Кишки. Все, как у всех, а он свысока… ни монетки малой собственным трудом не заработал, только и умел, что щеки дуть да шапку каракулевую носить. Ступал важно. Говорил… как со служанкою говорил. Но собою был хорош… повелась она на эту красоту.
Волос русый.
Глаз синий.
И сыночек ладным вышел, хотя и дурноват, в отца… а что тут сделаешь, кровь — не водица…
— Мне говорили, — Никодим в беседе глядела поверх Марьяниной головы. — Что вы знаете, как сделать так, чтобы маг сильнее стал…
А золота принес два кошеля. На стол вытряхнул, мол, любуйся этаким богатством. Монеты разлетелись-рассыпались… и сынок вот до золота падкий был, правда, как и у отца, утекало оно меж пальцев водицей студеной.
Да и как иначе?
Гуляй, душа… да не одна, в развеселое компании. Сколько она говорила, совестила… упреждала даже, да разве послушает? От батьки вновь же набрался. Марьяна кто? Холопка дурноватая. А уж он-де кровей боярских, стало быть умен.
Горе, горькое горе… отболела, казалось бы, душенька, но нет, жмет, мучит… уж как она просила… в ногах валялась, чтоб простил царь-батюшка… клялась, за двоих клялась… и не напомнила, сколько раз ее силой дети царские живы были.
Зря не напомнила.
Может, и простил бы. Царь, хоть грозен, а справедлив. Но эти, псы его цепные, заголосили… прецедент. Где это видано, чтоб смутьяна миловать… небось, за прочих тоже найдется кому попросить. И все-то — слуги верные…
…а Осип Ряженский с речью выступил.
Про закон.
И про то, что закон этот соблюден быть должен. Хорошо говорил, соловьи и те заслушались бы. И думцы кивали, мол, верно. Марьяне бы самой радоваться, что жива осталась, что не удавили ее и не лишили ни земель, ни богатства, ни доверия царского.
На словах не лишили.
А на деле… нет ей больше хода в покои царские. Другие нашлись. Не столь сильны, да зато без смутьянов в роду. И знать, и вправду перерос царевич свои болячки, коль Марьяну к нему не кликали.
Ничего.
Она подождет. Что ей осталось, кроме лет да внученьки?
— Золото забери, — Марьяна подняла монетку, которая на пол скатилась.
Птица сирин.
Царь носатый… он в глаза-то не глядит, а значит, мучит совесть. Или боится увидеть чего? Жаль, заглянул бы, Марьяна, глядишь, и углядела б сердце слабое… у иных болезней признаки таковы, что не всякий целитель заприметит.
Но ей ли дело?
— Значит, тебе сила надобна? — она поставила монетку на ребро и к боярину подтолкнула. Та и покатилась солнечным колесом. — И зачем?
— Какое вам дело?!
Вспыхнул.
Вскочил.
И на место сел, сообразивши, что ныне он просителем явился.
Марьяна не торопила. Ждала, монетки собирая. Одну к другой, и третью наверх… в казне золота много… царь давече, наградить ее желая, самолично отвел. Показал сундуки, доверху наполненные, что монетами, что бревнышками золотыми, по мерке царской литыми да печатью опечатанными. Что шкатулки драгоценные, каменьев полные…
Пустое все.
И посуда золотая сердце не грела.
Броня. Оружие. Возьми, чего сама пожелаешь… она бы взяла, да не осталось уже желаний иных, кроме запретных.
— Правду говори, боярский сын, — Марьяна подвинула столбик из монет к самому краю. — Если и вправду желаешь стать сильней.
— А вы… можете?
— Могу.
— И насколько сильней?
Белый. И желваки ходят. Хорош. Зол… отец его любит. Гордится. Единственный сынок, наследник… дочерей, тех пятеро аж… но девки. Что с них? В чужой дом отдал и забыл… а Никодимушка — свет в оконце…
— Настолько, насколько сам пожелаешь, — Марьяна улыбнулась ласково.
…тяжко будет, когда свет погаснет. Ей ли не знать, каково это — век во тьме вековать.
— Если, конечно, духу хватит…
Оскорбился.
Оскалился, что конь злой да горячий. Как же это она, холопка, баба, да усомниться посмела в силе егоной… дурачок.
И ее сыночек дурачком был.
Так и не понял, что не игра это. Всегда-то матушка помогала… дурная, ох и дурная… и виновна не меньше, чем он… ну да ей свою вину ныне до конца веку изживать. А он… пусть примет Божиня беспокойного. Уж она-то ведает, что не было его вины.
Смутьян?
Какой из него смутьян. Неслух. Неуч, магии лишенный, он бы и так раньше в ирий отправился, да все своею смертью. А эта…
— Подумай, боярин, — Марьяна руки сложила. — Хорошенько подумай. Та сила, которой ты ищешь, она ведь и тебя сломить способная…
Не поверил.
Голову задрал. Взглядом окинул пылким.
— Стоит ли рисковать? Ты и без нее силен довольно. Зачем?
Не думала, что ответит. Но Никодим вдруг сел, плечи опустились.
— Она его выбрала. Его… х-холопа! А я… я…
Рукой махнул.
Слов не хватило? И смешно… и вправду смешно. Вот стоит, мечта девичья. Сама бы Марьяна, будь на лет на полста моложе, побежала бы за этою мечтой, понеслась бы, юбки подобравши. Все, что угодно сделала, лишь бы глянул ласково.
А Люциане, стало быть, нехорош?
Смех и только.
Вот только Никодиму не смешно. Белый, аж до синевы. Губы кусает. Глазами молнии мечет, глядеть страшно.
— А ты ее любишь, — Марьяна на стул указала. — Бывает… может, лучше сварить тебе, боярин, зелья отворотного?
Его аж перекосило.
Ну да, не бывает любови наведенной, она всегда только истинная, от сердца идущая. И ее дурачок так думал… отворотное зелье… тогда это казалось подлостью. Марьяна пыталась принять его выбор.
Видела же, что девка гонорлива.
Что не любит она.
Что…
Все одно пыталась. А надо было. Он бы ничего и не понял. Решил бы, что охладел к жене, а лучше, к невесте… сразу надо было… но нет, тянула все, думала, что сам образумится… а потом ради внученьки, в которой видела искру истинного дара.
Как было сиротить ее?
Какая ни есть, а все одно мать…
И что вышло?
— Подумай. Остынешь. Забудешь. Найдешь другую, посговорчивей…
Набычился упрямец. Конечно. Не нужна ему другая, такая, которая сама любить станет, преданно и безмолвно, готовая ради этой любви сердце из груди вытащить. Сколько их было? Брал дар.
Игрался.
Бросал, наигравшись.
А они шли… несли к Марьяне обиды да слезы, молили дать приворотное. И пили горький чай, чтобы остыть, удивиться, как же вышло… устыдиться…
…и не ее вина, что стыд этот порой…
…нет, справедливо все. По заслугам. Божиня знает, как кому дорогу вести. И потому Марьяна подняла монетку.
— Что ж, если ты того желаешь, боярин, помогу я тебе… как помогу… расскажу кой о чем. Ныне-то магики все больше по науке… словоформы. Жесты. Черчение… а вот, чтоб как в прежние времена… или ты силу подчинишь, или она тебя сломит… готов рискнуть?
…он был готов.
Это я еще увидела.
И то, как полыхнули ясные глаза надеждой… и даже поняла, на что он надеялся. Станет самым сильным, и тогда, быть может, она взглянет ласково. Если не полюбит, то хотя бы не отвернется, другого избравши…
— Что увидела, Зославушка? — спросила Марьяна Ивановна преласково.
А когда я не ответила — ох, не умела я быстро думать, — головой покачала.
— Опасный у тебя дар… и многие рады будут его использовать. Потому, коль не желаешь остаток дней провесть при боярине каком, которому возжелается твоими глазами чужую правду видеть, заблокируй.
