Глава 12. О тяжкое жизни семейное
Щучку он заприметил издали, пусть и обличье она сменила. Куда подевалася бесшабашная девка, которой самое место в воровском шалмане? Боярыня прогуливается, а может, купчиха. Не первое сотни — те-то все больше на возках ездют, берегут ноженьки, но из второй точно.
На ней летник из саксонское гладкое ткани.
Шапочка бархатная да с опушкою из лисицы. На плечах шубка лежит новомодная, вязаная, про которые бают, будто бы протянуть такую скрозь колечко можно… а вот собой девка не сказать, чтоб хороша. Но и некрасивою не назовешь. Личико круглое да в конопушечках, щедро солнцем обласкано. Носик пухлый. Губки круглые. Бровки домиком.
Коса тяжкая мало что не до пят самых спускается.
— Доброго дня, сударыня, — Еська вежливо поклонился. — Где амулетик взяли?
— Где взяла, там уже нету, — ответила Щучка.
И глаза блеснули гневно.
От что он ей сделал? Ничего. Он тоже руки воровской царевны не искал. И от нынешней встречи отказался б, когда б не пришло письмецо на мятое бумаге. В нем ни словечка, только загогулины две кривоватые, будто бы детскою рученькою малеванные. Попадет письмецо в чужие руки, да и сгинет непрочитанным.
— Вам он к лицу, — не сдержался Еська.
— Рада.
Она шубку сползаюшую поправила. А от руки отказалась. Зря, Еська, может, вежливый, его, может, учили манерам всяческим… этикетам… даром что ль он того саксона до седых волос довел?
— Прогуляемся? — предложил Еська и на ворота Акадэмии покосился.
Надо было братьям сказать, да… по возвращении оправдываться пришлось, что сбег. И не до новостей этаких. Потом как-то и не к слову было.
— Прогуляемся, — сквозь зубы ответила Щучка.
Шли неспешно.
Рядом, но каждый о своем думал. Еська вот мучительно прикидывал: неужто исполнил Безликий свою часть сделки? И ответы дал? Но тогда, выходит, прислал он их с дочерью бедовой, а из нее поди, вытяни хоть словечко.
Сразу видно, стерветь.
Такая если и не переврет из вредности исключительно, то всяко поиздевается.
От улочки прямой свернули на Калачную, где калачами и вправду торговали. Тут сытно пахло хлебом, хотя ж пекарни стояли чутка в стороночке.
— Пряника хочешь?
Чистая улочка.
Метут, стало быть. И дома хорошие, каменные. Иные — в два этажа. На первом — лавка, на втором хозяева живут. Удобно, если подумать. Еська, может, когда вся эта история закончится, такую прикупит. И будет торговать… ну теми ж пряниками.
— А и хочу, — с вызовом сказала Щучка.
Мальчонка, что крутился подле с лотком, к шее привязанным, подскочил, затараторил.
— С изюмой… с орехами… ось на меду вареные… печатные…
Щучка замерла.
Она что, прежде пряников не видывала? Воровка же ж. И руки у нее легкие. Помнится, в былые годы это за развлечение было, пряника добыть. Разносчики, даром что малолетние, а тоже по-свойму ловки. Чуть зазеваешься и за руку схватят.
Неужто не таскала никогда?
— Этого бери, — Еська указал на печатного зайца с сахарными глазами.
Щучка взяла кошку медовую.
Ничего, тоже вкусная.
Мальчонке Еська кинул медяк. И тоже пряника выбрал.
— Не доедаешь? — не удержалась девка. Вот что за норов? Он ей ни слова, ни полслова, а она колючки растопырила.
— Да нет… на улице слаще… куда гуляем-то?
— Никуда. Просто…
За Калачной улочкой прятался Ильин переулок, в народе именуемый Портняжным. Здесь лавки стояли густенько, тесно. И пахло иначе — тканями. Торговали ими, а еще кружевом всяким, лентами атласными, печатными и расписными, платьем готовым. Вона, выволокли на солнышко болвана деревянного, разодели в широченный алый летник из стеганой ткани.
Красотень.
Поверху бусины крупные, блестят на солнышке, переливаются.
На плечах платок зеленый с ружами, золотом подмалеванными… глядеть больно.
И Щучка застыла. Вперилась в болвана пустым взглядом.
А после вздохнула и тихо сказала:
— Он меня выгнал.
— Кто? — Еська сперва не понял, об чем это она.
— Он… — Щучка с нетерпения ногой притопнула.
Безликий.
— Сказал, что его дело было замуж меня выдать… он и выдал. А дальше пусть со мной муж мается.
Это, конечно, было сюрпризом. И подумалось Еське, что сюрпризы, если разобраться, он не слишком-то любит. И вот что делать с этой… молодой женой?
Послать куда подальше?
Не пропадет. И, может статься, сама обретенной свободе рада будет. Но… Безликий не простит? Да и сам себе Еська, если влипнет она в историю — а эта, судя по клейму на физии, всенепременно влипнет — тоже не простит.
Все ж перед Божиней клятву давал.
Любить и заботиться.
Любить, это конечно, навряд ли… такую пойди-ка попробуй полюби, но заботиться он может. И должен.
— Вещи твои где?
— Нету, — она вцепилась в пряник. — Он сказал, что то барахло… что ты… новое… не думай, мне ничего не нужно. Я как-нибудь проживу и без тебя… и вообще…
— Помолчи, — поморщился Еська. У него и без ее трескотни голова пухнет. Проживет она… ага, амулет — дело хорошее, но он рано или поздно разрядится, и увидят тогда добрые люди клеймо на щеке боярыни. И станут недобрыми людьми.
У них это быстро.
Объяснить не позволят. Заклюют. А если и нет, то найдется кто, напишет челобитную, укажет тайному сыску, и уж тогда-то… как бы вновь на площадь не отправили.
— Остановилась где?
— Пока нигде.
— Понятно…
— Ничего тебе не понятно!
— Пряник жуй, — велел Еська, прикидывая, как быть. Все ж таки бросать ее — не дело, как оно дальше сложится, еще не понятно, может, если попустит Божиня, разбегутся пути-дороженьки… о другом варианте он старался не думать. — Отведу-ка я тебя…
…на постоялый двор? Нет, у девки характер шальной, да и… на дурной отведи, где физия Щучкина ведома, так Безликому мигом донесут. И претило Еське девку оставлять среди людей лихих. Может, она и не воплощение святости, но и он не безгрешен.
Выбрать какой получше? И там вопросы возникнут, как вышло, что боярыня-раскрасавица не бедного кошелька да одна мается? Где провожатые? Дворня? Хоть бы одна холопка захудлая, без которой и бедные боярыни обойтися не способны?
Нет, не вариант.
Дом снять?
Не так сие быстро.
Акадэмия… там тоже за полчаса вопрос не решить. Пока перед братьями покаешься, пока… матушку тревожить — лишнее… к Михаилу Егоровичу на поклон? Еська сходит, он не гордый, но пока суть да дело…
…а у Зославы дом огроменный. Хватит как-нибудь места всем.
Руку он все ж скрутил калачиком, и Щучка, фыркнув, что кошка раздраженная, в нее вцепилась. Пошли медленно, гуляючи…
— Поживешь пока у моей знакомой… сама она в Акадэмии учится… и послушай, надеюсь, не надо говорить, чтоб там, где живешь, не гадила?
— Не дура.
— Мало ли… — не удержался Еська. — Я тебя не знаю…
— Как и я тебя.
— Вот то-то и оно… тебе одежи прикупить бы какой. Сама гляди, чего тебе надобно, я в этом не очень… — Еська остановился перед лавкой, которая была вроде и не велика, но и не сказать, чтобы мала. Окна, пусть и махонькие, но стеклянные. Двери отворены.
Над ними колокольцы на нитках висят, позванивают.
И приказчик молодой, завидев гостей, поспешил навстречу:
— У нас ноне тканей привезли… есть сукно саксонское, беленое. А есть с печатею… — он говорил неспешно, с чувством собственного достоинства, отчего и Еська исполнился некой престранной уверенности, что сукно это и вправду самого лучшего качества. Всю улочку обойди — а другого такого не сыщешь.
…менталист, стало быть. Дар, небось, слабенький, если не взяли в Акадэмию. А может, и сам не захотел магиком быть. Оно ж дело долгое, муторное. Вот лавка — иной коленкор, сидишь себе целыми днями, на людей глядишь.
Торгуешь.
И прибавляется хозяину копеечка, и ему тоже…
Приказчик дернулся и замолк, уставился на Еську обиженно. Ага… воздействие — вещь опасная, особенно когда на одаренных действуешь.
— Я на улице постою. Ты тут сама… решай, чего тебе надобно, — сказал Еська и вышел, огляделся…
Нож он поймал пальцами, как учили, но выкручивать не стал.
Послал по железу горячую плеть.
И взвизгнул нищий, схватившись за ладонь.
— И что это было? — Еська нищего за шкварник ухватил.
Несло от того…
…стало быть из тех, которые за чертою обретаются, в норах да на дрянных улицах. При храмах братия себя блюдет, знает, что за страдания народ на монетку-другую расщедрится, потому язвы и раны казать можно, но вот вонючему да вшивому подавать побрезгуют.
— Отпусти!
Кривой на один глаз.
Нос рваный.
Во рту, до краев щек разодранном, осколки зубов гнилых торчат. И смотреть-то на этакое омерзительно. Но Еська смотрит. Рассматривает.
В одну сторону повернут.
В другую.
Тощий. Но знакомая физия… знакомая…
— Кто? — спросил он.
— Да пошел ты!
— А если сдам? — Еська голову наклонил. — Кликну стражу, скажу, что ты на смертоубийство покушался… знаешь, что за смертоубийство царевича полагается? То есть, за покушение? Живьем в масле тебя сварят. А магики постараются, чтоб не сразу ты сдох…
— Царевич? — осклабился нищий. — Это ты-то… царевич? Да я тебя… знаю…
— Знал. Тебе кажется, что ты меня знал, — Еська не спешил руку разжимать, хотя держать нищего на весу было мало, что противно, так еще и тяжко.
— Вот весело будет, когда узнают, что царевич — вор с дурной слободы…
— Кто узнает?
— Все!
— Неужели? — Еська, наконец, узнал его. И подивился. Кикша, старый дружок, с которым на пару не один кошель сняли, не одну девку золотом обсыпали…
Был Кикша молод.
И высок.
Хорош. Его в коты сманивали, сулили легкую работенку и золотые горы, а он не пошел. И верно, где это видано, чтоб почтеннейший вор тонкое работы мастер да подлым котярой стал? Кикша носил сапоги вощеные скрипучие. И пояс из кожи заговоренной. Рубахи шелковые. Картуз на бок.
Курил табак.
Плевал сквозь зуб выбитый. И девки слободские от этакой лихости млели. Он же не скупился на пряники и красное вино. Платки покупал. Бусы. Еще какую ерунду. Правда, пьянея, становился дурноват и в драку лез, а когда драки не было, то просто подружку свою колошматил.
Прощали.
— Думаешь, поверят? — Еська нищего отпустил, удивляясь тому, как переменился тот. Кикша… куда картуз подевался?
Волос тонкий, золотой?
Седые патлы свисают до плеч, скрывая изуродованное лицо.
— Кто ты? Нищий. Может, блаженный, а может, на царицу клевету возвести вздумал. Подбили тебя дурные люди… или с собственной злобы?
— Ты…
— Как ты докатился до жизни такой? — Еська шлепнул по шаловливым пальцам. А ведь неуклюж сделался Кикша, такой кошель не то, что у Еськи, у спящего не стянет.
— Да… связался с одною… дурной болезнью наградила… а там неудачно на дело пошел. Гульнули добре… надо было похмелиться, а у меня ни монетки…
Еська головой покачал: если поймали Кикшу похмельного, сам виноват. Кто ж на дело настоящее идет, когда руки дрожат и не слушаются.
— Били… у столба поставили… потом на каторгу… я сбег и вернулся… а оно как не везло, то и не везло… — Кикша всхлипнул и завел тоненьким голосом. — Человек хороший, подай монеточку на пропитание… ветерану старому… я уж за войском царским ходил, на поле стоял… с азарами рубился…
— Прекрати юродствовать, — Еська отвесил подзатыльник и руку платочком отер. — Сам виноват. Резать за что хотел?
— Я тебя как увидал… я ж глазам своим не поверил! От те клянусь! Думал, примерещилося с перепою… да только я уж седмицу, как тверезенький, самому тошно… подай монетку…
— Ты меня резать хотел, а я монетку?
— Не со зла, не со зла… слаб человек… от те клянуся… мы ж как братья были… одну постелю делили… — Кикша захныкал, и от того, от вида его, прогнившего, стало тошно. — А ты вона… в царевичи… и забыл про дружка своего… обида меня такая взяла… а тут еще в голове будто шепчет кто. Поди да ножичком ткни…
— Кто шепчет?
А вот это уже интересно было.
— Так мне откуда ведомо? Шепчет и все тут… прям спасу нет… я ж не дурной, порежу, меня Безликий крысам скормит. Он за свою шалаву любого в дерьме утопить готовый. Доченька, — передразнил Кикша. — В позатым годе один… из котов… решил, что хорошо бы девку к делу приставить. Хоть тоща, но и на такую охотники найдутся. А может, для себя? Не ведаю… а красивый был… страсть. Но Безликому донесли… и где наш котик? А сгинул… и так сгинул, что весь рынок седмицу гудел, вспоминая… нет, я не дурной… просто шепчет, понимаешь?
— Что шепчет?
Ментальное воздействие?
Не контроль, но опосредованно… как на старуху… тот, кто затеял игру, с ментальной магией на короткой ноге, и Еська ему не ровня. Дар у Еськи слабо выражен, только и хватит, что другого человека убедить. А вот чтоб другому да мысль об убийстве внушить.
— Поверь, я не хотел, — Кикша вытер рукавом нос, из которого сочилась зеленоватая слизь. — От те крест, не хотел… а он все зудит… иди, мол, к Акадэмии… иди… он вышел… и за все хорошее… за то, что сам в люди, а дружка свово верного позабыл-позабросил… и под руку как толкает! Я ж не ведаю, откудова и нож взялся! У меня-то такого не было! Сам посуди.
Нож лежал на камнях.
А и хороший. И вправду, не для Кикшиной руки. Попадись такой, мигом бы скупщику снес, сменял на медь звонкую, а ее — на зелье зеленое, то самое, которое обиды души топит в дурмане хмельном.
Хорош нож.
Клинок невелик, с полладони, но видно — остер.
Рукоять гнутая, из рога резана и узорами. На пятке камешек. Не самоцвет, конечно, белый, прозрачный, что слеза… интересно.
Еська руку к ножу протянул.
Ладонь раскрыл.
Прислушался.
…магией тянет.
Не огненною, нет… но явственно… темная будто бы, с горечью полынной, от которой зубы вяжет. И Еська руку убрал. Надобно бы этот ножик к знающему человеку снести. Спросить, что за чары на нем лежат. Но мнилось, для Еськи те чары клали. И хватило бы царапинки малой…
Руки были чистыми.
Слава Божине… нет, смерти Еська не боялся, но вот умирать так, по-глупому…
Он ножик поднял платочком и в него же завернул. Оглянулся… понятно. Кикши и след простыл. Ничего, старого дружка, коль нужда в том случится, Еська отыщет.
Нож он убрал в кошель.
Пуста улочка. Почти. Прогуливаются неспешно купчихи да боярыньки молодые, снуют девки простого звания, иные останавливаются поглазеть на выставленные перед лавками наряды. Мальчишки носятся, спеша друг другу лихость показать… дремлют приказчики….
Обыкновенно все.
И все ж таки… кто-то ж внушил Кикше старого дружка ножичком ткнуть… кто-то, кто рядом был.
Вел зачарованного.
Поддерживал морок.
Кто?
Дверь лавки отворилась, выпуская Щучку. А что о ней Еська знает, кроме того, что первого мужа она извела? Ничего.
Он глядел.
И приглядывался.
Идет… ровненько ступает. И спину держит, как сие заведено средь благородных. Еська, помнится, с этой спиной намаялся. И корсеты вздевали, и доску привязывали, чтоб не горбился.
А она, стало быть, ученая…
Голову держит.
Улыбается так, мило… говорит что-то приказчику, который вьюном вьется, мало что не стелется перед гостьюшкою дорогой. Смотреть тошно… да только все одно смотрит.
— Уже управилась? — Еська улыбнулся и руку подал. — Устала?
Даже сквозь морок видно было, что бледна она.
И в руку вцепилась.
С чего бы?
— Немного, — тихо ответила Щучка. Да потупилась. Вспыхнул на щеках румянец…
Вот актерка!
