Глава 9
Земля, по которой мы ходим

Сойдя с корабля, он проспал восемнадцать часов подряд. Когда он проснулся, ему казалось, что он переплыл не океан, а целую эпоху. Снова была жара, звон козьих колокольчиков на холмах, хлопанье крыльев насекомых, атаковавших ставни его полутемной комнаты. Он считал себя уже мужчиной, но здесь на него смотрели как на мальчика. Наполовину проснувшись и наполовину одевшись, он прошел на кухню, где Розалия приготовила для него знакомое с детства фонджи в желтой миске, из которой он ел с тех пор, как ходил, цепляясь за материнский подол. Он поблагодарил Розалию, сказав, что ее блюда несравнимы с французской кухней. И это была правда – хотя бы потому, что каша была для него не только пищей, но и напоминанием о детстве, приворотным зельем, возвращающим его в прошлое. Он наблюдал за Розалией у плиты, слушал ее энергичный французский язык и вспоминал всю свою жизнь на острове – все, что он любил, и все, что гнало его отсюда.

Основная причина, по которой он не хотел возвращаться из Франции, дала себя знать, как только он вернулся в свою маленькую спальню. Мать распаковывала его вещи, рылась в бауле, пострадавшем во время путешествия из-за соленого воздуха и небрежного обращения с ним при перевозке.

– Что ты делаешь? – закричал он, забыв о необходимости уважать старших и о правилах поведения. – Я что, не имею права на личную жизнь?

Он кинулся к своему баулу, хранившему шесть лет его жизни, защищая его от женщины, которая дала ему жизнь, как от врага. Он был так разъярен, что мать в какой-то момент даже испугалась.

– Мама, – сказал он, взяв себя в руки и отступив от нее, – я привык к тому, что люди не лезут в мою личную жизнь.

– У тебя есть что-то такое, что ты прячешь? – спросила она, оправившись от испуга.

– Ну, просто мои вещи – это мое личное дело, – ответил он, нахмурившись. Он сердился на самого себя за то, что вел себя грубо и, в общем-то, по-детски. В Париже тетушке было не до того, чтобы следить, где он проводит время, – он подозревал, что ее внимание было поглощено одним из дядиных деловых партнеров, навещавших ее в самые разные часы. Его это нисколько не занимало. Он жил своей жизнью, его талант был признан учителями и товарищами по школе.

– Это баул твоего отца, – наставительно произнесла Рахиль. – Он купил его, а не ты.

– Тогда пускай он в нем и роется.

Но мать уже обнаружила коробку среди его одежды. Нахмурившись, она достала ее и взвесила на руке, глядя на него.

– Что-то она очень легкая, Иаков.

– Она не имеет к тебе отношения, – ответил он. – И, пожалуйста, не называй меня Иаковом.

Себе самому он представлялся теперь не Иаковом, а Камилем, французом. Хотя, возможно, именно мальчик Иаков отчаянно старался сейчас отстоять свою независимость от матери. Он несколько неуверенно потянулся за коробкой. Люди в Шарлотте-Амалии говорили, что Рахиль Пиццаро может превратиться в змею или ведьму. Если будешь перечить ей, то можешь навсегда потерять сон. Он не раз слышал все это, как и слух о том, что в ее жилах течет не кровь, а патока, притягивающая мужчин даже против их воли. Камиль отступил на шаг. Мать выглядела нисколько не старше, чем шесть лет назад, только в волосах проглядывала белая прядь, которой прежде не было.

– Это для Жестины, – признался он и тут же рассердился на себя за то, что оправдывается перед ней.

При этих словах лицо Рахиль стало непроницаемым.

– И это настолько важная вещь, что из-за нее можно забыть об уважении к матери? Известно ли тебе, что я рожала тебя целых три дня и вполне могла умереть?

Камилю это было известно, так как она неоднократно произносила эту фразу. Тем не менее ему стало стыдно.

– Мама, прости, пожалуйста. Но пойми, я уже не ребенок.

Это не произвело на нее впечатления.

– Ты мой ребенок.

С этим трудно было поспорить.

– Хоть ты и сменил имя, – добавила она.

– Отца тоже зовут его третьим именем. – И правда, он предпочитал зваться Фредериком, а не Абрамом и не Габриэлем.

– Да, верно. Ну что ж, раз ты намерен поступать по-своему, то, ради бога, отправляйся к Жестине, – сказала она, удивив его. – Насколько я знаю, она все эти годы ждала от тебя вестей.

Воспользовавшись этим, он отправился к Жестине немедленно, прежде чем отец призовет его в контору, чего он страшился, словно приговора к тюремному заключению.

За время отсутствия он отвык от местного климата, и жара обрушилась на него, будто он никогда и не жил здесь. Он взмок от пота, пока добирался до гавани; солнечные лучи, казалось, проникали не только под его одежду, но и под кожу. Он ощущал себя иностранцем среди людей, которые работали в гавани с вершами, подготавливали суда к плаванию, спешили на рынок. Но вдруг колдовство острова вновь захватило его, и Камиль почувствовал, что он дома. Подул ветер из Африки, раскачивая пальмы; пролетело целое облако белых птиц, живое и гомонящее. Окружающая местность была, как и завтрак, неотъемлемой составляющей его жизни, проявлявшей себя в его снах и в его искусстве. Вернувшись в прошлое, он мог идти дальше не задумываясь, и хотя некоторые дома и магазины исчезли, а вместо них появились новые, ноги сами вели его куда надо. Мама столько раз приводила его туда и, предоставив самому себе, предавалась разговорам с Жестиной о вещах, его не касавшихся, – скандалах, трагедиях, повседневных мелочах.

Жестина развешивала на просушку травы, которые добавляла в свои краски, но, увидев его, остановилась. В ней вдруг появилась легкость, она словно помолодела. Она ждала его возвращения, втайне надеясь, что вместе с ним приедет Лидди, хотя из письма похитительницы знала, что это невозможно. Лидди была замужем и вряд ли могла бросить мужа и отправиться на край света к матери, которую не знала.

Как только юноша поднялся по ступенькам дома на сваях, Жестина кинулась его обнимать. Он тоже обнял ее, затем с улыбкой отстранился и попросил называть его французским именем Камиль.

Жестина окинула его оценивающим взглядом.

– Ты изменился, стал гораздо выше.

– Не изменилось лишь то, что я обещал найти ее, и я нашел.

Жестина нахмурила брови, не вполне понимая, что именно он имеет в виду.

– Ты видел ее собственными глазами?

– Да, много раз.

– Сколько?

– Да невозможно сосчитать, – засмеялся он. – Поверь, она действительно живет в Париже, и очень неплохо живет.

– У нее есть муж?

Он кивнул.

– И три дочери.

– Три дочери? – Голова у Жестины пошла кругом, когда она повторяла их имена: Амелия, Мирабель, Лия – самые красивые имена, какие можно придумать. Девочки, в которых была ее собственная кровь и воплотились ее надежды. И вот-вот должен родиться еще один ребенок, сказал Камиль. Если это будет мальчик, его назовут Лео. Он приостановил поток новостей, давая Жестине время прийти в себя. Она села на ступеньки, схватившись за перила. Несмотря на возраст, она была еще красива. На шее у нее было жемчужное ожерелье, которое она надевала даже с рабочей одеждой вроде сегодняшнего простого хлопчатобумажного платья с черным передником. Она была явно потрясена.

Что-то внутри ее мешало Жестине дышать, словно какой-то пузырь образовался в груди. Ее грызло чувство, которое она гнала от себя, но безуспешно, – желание отомстить за все, что она потеряла: не только дочь, но целую семью.

Камиль пошел за водой для нее. Жестина выругала себя. Нельзя было портить этот момент, думая об этой ведьме в шелковом платье, которое все называли удивительно красивым, тогда как оно не могло сравниться с ее собственными изделиями. Камиль вернулся, и она глотнула воды. Восстановив дыхание, она заставила его рассказать ей все до малейших деталей – о детях, о доме, где живет ее дочь, о том, как она ходит и говорит, о парке с липами и зелеными скамейками с коваными чугунными подлокотниками, о снеге, засыпающем мостовую, как пудра, прилипающая к ногам, о муже, разглядывающем звезды во дворе, о серебряных глазах Лидди.

– А как ее мать? – спросила Жестина нарочито равнодушным тоном, защитив рукой глаза от солнца.

– Ты ее мать, – сразу сказал он.

Жестина улыбнулась. У мальчика было доброе сердце.

– Я имею в виду ту, что ее украла.

– Она умерла. Я ее не видел.

Жестина удовлетворенно кивнула. Это было уже кое-что. Задавая следующий вопрос, она испытывала сложные чувства:

– А ее отец?

– Тоже умер.

Это известие опечалило ее.

Камиль отдал ей коробку с письмами. Жестина открыла коробку, и на нее пахнуло лавандой.

– Дорогой мой мальчик, – сказала она, – ты поистине сделал все, что обещал.

Затем она велела ему уйти. Она хотела прочитать письма в одиночестве.

– Ты уверена? – спросил Камиль, беспокоясь о том, не слишком ли тяжело будет ей прочитать за один присест всю эту массу писем, описывающих жизнь ее дочери. Жестина выглядела не так молодо, как прежде, руки ее слегка дрожали. Но она больше двадцати лет ждала то, что сейчас получила.

– Абсолютно уверена.

Он ушел, и Жестина поднялась по ступенькам в тенистую прохладу дома. В голове у нее была полная ясность. Она вспомнила, как Рахиль пришла к ней однажды в то время, когда они обе ждали своего первого ребенка. Они лежали в постели и мечтали о своих будущих детях. Сейчас она тоже легла и стала читать письма. Когда дневной свет померк, она зажгла фонарь.

Камиль работал в магазине отца экспедитором, но это не было его предназначением, и по ночам он ходил без сна по своей комнате, чувствуя себя выбитым из колеи. Фредерик и Рахиль шепотом говорили о нем в своей спальне. Они слышали его шаги и знали, что он не спит. Когда он был маленьким, его прозвали Сурком, потому что он засыпал где угодно и никакой шум не мешал ему. А теперь его мучила бессонница, по утрам он ходил с затуманенным взором, исполненным тоски. Наверное, не надо было отправлять его во Францию. Возможно, несмотря на все их перепалки, Рахиль слишком любила его. Поскольку было бы нехорошо отдавать предпочтение одному из детей, она прятала свое чувство, и он не догадывался, что является для нее светом в окошке, особенно теперь, после его возвращения. Посылая сына во Францию, она надеялась, что ему будет полезно посмотреть мир, – самой ей это не удалось.

Родители рассчитывали, что он освоится и найдет себе место в семейном предприятии, но этого не произошло. За что бы он ни брался, все у него получалось вкривь и вкось. Он разливал чернила, неправильно подшивал заказы на поставку, при первой возможности старался улизнуть. После ужина и очередной головомойки от братьев за многочисленные огрехи, от которых он вовсе не открещивался, он удалялся в свою комнату. Дождавшись, когда все уснут, он выходил из дома в черных брюках и белой рубашке и бродил по улицам, засунув руки в карманы. Он не замечал, что мать у окна наблюдает за ним, когда он покидает дом. Своим высоким ростом и худобой он напоминал ей его отца в молодости. Красотой он не отличался, но был очень обаятелен. Внешне спокойный, он знал себе цену и держался с некоторой заносчивостью, порожденной кипевшим в нем желанием. Женщины с любопытством смотрели на него, удивляясь, чем он так гордится. Было ясно, что его терзает какое-то стремление, о котором он не говорит никому. Он не замечал окружающих. Он был экспедитором, но явно претендовал на большее.

Хотя по возрасту и физическому развитию он был уже молодым мужчиной, в нем играло мальчишеское бунтарство. Он бросал вызов миру, пытавшемуся обуздать его, как это часто делают строптивые мальчишки. Он поклялся себе, что не будет ждать ничьей милости, и не дрожал перед сильными мира сего, но ему было всего восемнадцать лет, и он унаследовал от отца его характер. Он делал работу, которую ему поручали, какое бы отвращение ни испытывал к ней. Но отвращение росло с каждым днем, пока не превратилось в стену между ним и остальной семьей.

Ему казалось, что он взорвется, сидя часами за этой никому не нужной работой с конторскими книгами в задней комнате магазина. Математика давалась ему с трудом и казалась бессмысленной, финансы его вовсе не интересовали. Деньги, на его взгляд, были проклятием человечества и нужны были разве что для того, чтобы выжить. Те, у кого они были, считали себя счастливчиками, а люди, не имевшие их, были обречены, на его взгляд, безо всякого основания – просто из-за невезения, неудачно сложившихся обстоятельств. На полях бухгалтерских книг он рисовал рабочих, привозивших патоку и ром. Голова у них была обвязана платком, чтобы пот не застилал глаза. Целую неделю он рисовал по частям морских птиц, как привык делать, когда начинал учиться живописи: сначала крылья, затем ноги, когти, клюв. Он часами работал над зубчатыми пальмовыми листьями, тщательно выписывая каждый из них. В этом он находил хоть какую-то отдушину, пока однажды отец не застал его за этим занятием и велел переписать все испорченные им страницы.

После этого отец перевел его за прилавок, надеясь, что здесь, может быть, дела пойдут у Камиля лучше. Но они не пошли. Необходимость вежливо выслушивать заносчивых покупателей, угождать их прихотям и вникать в их мелочные заботы бесила его. Он молчал с надутым видом. Он потерял аппетит и стал еще стройнее. Старшие братья не упускали случая поиздеваться над ним и дать ему понять, что он, в отличие от них, ни на что не способен; они хотели сломить его волю и заставить его смириться с тем, что от него требовали.

Подчиняться кому-либо было противно его натуре. Он внутренне кипел, но держал себя в руках. Савари учил его прислушиваться к мнению тех, кого он уважает, а на остальных не обращать внимания. «Нельзя реагировать на все, чему подвергает тебя мир», – говорил он. Камиль убедился в справедливости этих слов, изучая в течение многих часов работы великих мастеров в Лувре. Каждый художник должен найти свой собственный путь, не гонясь за модой и не оглядываясь на критику. Каждая из картин да Винчи представляла собой отдельный мир, увиденный глазами художника. И именно благодаря его уникальному видению его работы достигали вершин искусства и мастерства, именно поэтому да Винчи понимал художественное дарование человека лучше, чем кто-либо другой.

А Камиль, к несчастью, был лишен возможности подняться над обыденностью, вести жизнь художника, он был пленником буржуазной среды, в которой родился. Ему хотелось открыть их кладовые, созвать местных жителей и раздать им весь товар бесплатно, чтобы магазин опустел и он освободился бы. Но это было невозможно, и он бродил по ночам, пытаясь справиться со своей неудовлетворенностью, шагая по улицам, которые видел в каком-то тумане, словно это было во сне.

Он тосковал по Парижу, по живописным улицам Пасси, где была его школа, по высокому увитому плющом дому, в котором жила дочь Жестины. Он вспоминал снег под ногами, распускающиеся в апреле листья каштанов, такие бледные, что кажутся белыми, зеленые скамейки в саду Тюильри, затянутое тучами небо, серый дождь, на свету отливающий зеленым, буйство красок на полях около Пасси, поросших маком и горчицей. Здесь, на Сент-Томасе, дневной свет был столь ярким, что приходилось прикрывать глаза от солнца, и все краски, все предметы превращались в разноцветные светлые точки красного, зеленого и желтого цветов, а также тысячи оттенков синего.

Он исходил все улочки Шарлотты-Амалии, поднимался по узким извилистым проулкам, сложенным в виде ступенек, которые, согласно легенде, облюбовали оборотни. Но чаще всего он уходил за город, так как там чувствовал себя свободнее. Он вспомнил, что в детстве он, как и многие на острове, обладал способностью своего рода ночного видения; когда наступала ночь, горизонт обволакивала мерцающая темнота, всепоглощающая тень внутри тени. Он бродил по песчаным дорогам, обходя рытвины, наполнявшиеся водой во время дождей. Ночной мир был сине-черным, с деревьев, казалось, свисал горячий бархатный занавес, сквозь который он проходил, ощущая его влажность, иголочные уколы насекомых, пробиравшийся между деревьев ветер, огибавший его и обнюхивавший, словно живое существо. В старых зарослях красного дерева на склонах холмов гнездилось столько птиц, что была хорошо слышна их возня. На голову ему сыпались листья, и он вспомнил старинное поверье, что на деревьях водятся духи умерших. Ночная темнота не представляла для него ничего нового, он привык к ней с рождения, однако он тосковал по парижскому свету, желтоватому утреннему воздуху, зеленым дневным теням, серебряному зимнему сиянию, искрящемуся, как лед на оконном стекле.

Постепенно он совсем замкнулся в себе; в сумерках можно было увидеть его высокую темную фигуру, шагавшую по пустой дороге. Увидев детишек во дворе их дома, он приветливо махал им, но они пугались нечесаного незнакомца и с криком прятались в доме. Он пристрастился проводить ночи в хижине травника, куда приходил работать еще школьником. Место, как и прежде, было укромное, заброшенное так давно, что даже те немногие, кто знал о нем, забыли о его существовании. Дом и раньше попадался ему на пути во время его прогулок, но всегда случайно, как отрывок сна, увиденного когда-то в прошлом. Все здесь вроде бы оставалось таким же, но вместе с тем изменилось, как изображение на холсте, когда на него накладывают новый слой краски. На полу лежал старый матрас, который он набил новой высушенной травой. Хижина пахла его детством, тем временем, когда мама повсюду водила его с собой; он слышал обрывки разговоров, не предназначенные для его ушей, и ему совали сладости из патоки, чтобы он не капризничал и не приставал ко взрослым. Он законопатил щели в стенах, через которые в дом забирались мангусты, прячась от непогоды. Сделав веник из ветвей дерева, он вымел из углов скрюченных засохших насекомых. Это было время миграции козодоев, они перекрикивались на деревьях, отдыхая после утомительного перелета. По ночам полчища насекомых осаждали дом; комары и мошки всеми силами старались пролезть через щели в ставнях, когда он зажигал свечу, и в доме стояло непрерывное жужжание. Он тем не менее не тушил свечу – ему нужен был хотя бы минимальный свет, чтобы заниматься живописью.

Он работал за старым самодельным столом, пахнущим травами, с которыми возился старик. Бумага, на которой Камиль писал, тоже издавала запах розмарина и лаванды, на ней остались пятна от ягод гуавы. При свете свечи краски на его картинах выглядели мягче, все было словно омыто синим и золотым цветом. Мел и пастель он привез из Франции, краски и карандаши взял в магазине. Он стал переделывать свои детские рисунки, покрывавшие стены, в соответствии со своим новым, взрослым видением мира. Учитель говорил, что Камиль должен основываться на картине мира, сложившейся в юности, так как именно тогда он сформировался как художник, но обогатить ее более зрелым опытом. «Иногда, чтобы видеть, надо закрыть глаза», – учил он, и Камиль воображал то, что он увидит при свете дня. Темно-красные деревья, сверкающие оттенки алых цветов, изумрудную зелень холмов, женщин в муслиновых платьях, спешащих на работу или нагруженных бельем, выстиранным в огромных чанах, нагревавшихся на огне.

Водопад находился неподалеку, и он часто ходил туда, чтобы выпить воды и искупаться. Как-то ранним утром, возвращаясь в магазин, который он считал епитимьей, наложенной на него за годы свободной жизни в Париже, он опустился на колени у водоема и стал пить. Возвращаясь на дорогу, он обо что-то споткнулся. Он застыл, с удивлением разглядывая находку. Спину его жгло солнце. Перед ним в высокой траве лежал скелет человека. Кости были дочиста обглоданы птицами, мангустами и мышами-полевками. Некоторые из них были разбросаны, но в целом угадывались очертания фигуры. По положению черепа можно было предположить, что смерть настигла человека в тот момент, когда он отдыхал или спал. Камиль лег рядом, чтобы услышать то, что слышал этот человек. До него доносилось жужжание мух и комаров, убаюкивающий плеск воды. Закрыв глаза, он представил себя травником, который держит на руках младенца, смотрит в его широко раскрытые глаза и видит свою смерть. Тени облаков проползали по Камилю, и он вспомнил, как не мог уснуть в детстве, когда ему так хотелось смотреть на мир, что он даже моргнуть боялся.

Внезапно он проснулся. День был в разгаре, он чувствовал себя молодым и полным сил. Он был очень рад, что жив и мир открыт перед ним. Он побежал домой, понимая, что его опять ждут неприятности из-за опоздания на работу. С тех пор как он вернулся, неприятности преследовали его неотступно. Все говорили, что он изменился, осуждали его замкнутость и угрюмость, его критическое отношение к семье и порядкам на острове. Но он, возможно, просто стал более открыто выражать себя, сложившиеся у него взгляды, хотя родители считали, что он слишком мал, чтобы проявлять свою волю.

Как-то вечером несколько дней спустя, рассуждая о своей несвободной жизни, он увидел в гавани Марианну. Он давно уже хотел повидать ее. Он был в кафе и заметил ее на рынке в компании подруг. Замужняя женщина с золотыми кольцами в ушах, такая же красивая, как и раньше, а может быть, еще красивее. Но она была теперь не Марианна Кинг, сказал ему официант, а Марианна Моррис. Он подумал, что когда-то она знала его лучше, чем кто-либо другой. Он поймал ее взгляд, но она посмотрела на него, как на нагло глазеющего незнакомца, и вернулась к разговору с подругами. Его словно нож пронзил. Наверное, его братья были правы, он ничего собой не представляет. Тем не менее он не выпускал ее из вида. Когда Марианна направилась домой, он пошел за ней. В отличие от Лидии, которая месяцами не замечала, что за ней следят, Марианна сразу почувствовала преследователя и повернулась к нему.

– Что ты за мной крадешься? – испуганно сказала она. – Уходи.

– Марианна, это я, – жалобно произнес он, снова став растерянным мальчуганом, сидевшим рядом с ней в школе, где она пересказывала ему библейские истории, которые учитель излагал на непонятном ему языке. – Ты что, не узнала меня?

– Узнала, потому и прогоняю. Мы больше не дети и не можем делать, что нам в голову взбредет. У меня есть муж.

Он чувствовал себя круглым дураком. У него был такой несчастный вид, что она сказала более мягко:

– Ты что, за время долгого отсутствия забыл, какие здесь порядки? Мы ходили вместе в школу, но теперь живем в разных мирах. И мы теперь совсем не такие, какие были тогда.

Он пообещал, что, раз она так хочет, он не будет больше ее разыскивать и ходить за ней, и даже не поздоровается, если случайно встретит.

– Я разве сказала, чего я хочу? Кого это интересует? Я просто учу тебя уму-разуму, как всегда делала. Скажи мне спасибо за это.

Марианна была права, говоря, что он изменился, это и его родные понимали. Перед ним открылся весь мир, и благодаря этому он отвернулся от этого острова, где царили правила, которые он считал жестокими и бесчеловечными. Когда он, вернувшись из Франции, попросил домашних называть его французским именем Камиль, чтобы сохранить хоть что-то от парижской жизни, братья подняли его на смех. «Да зовись как хочешь, – сказал Альфред, – главное, делай работу». Все пошли навстречу его желанию, кроме матери, которая предпочитала вообще не называть его имени, нежели употреблять новое. Она говорила о Камиле в третьем лице: «Он опоздал на работу», «Ему не нравится еда», «Он опять исчез», «Он не хочет обедать вместе с нами» и «Он, похоже, уже и не еврей» – когда он отказывался идти в синагогу.

В Париже он не думал об истории своего народа всякий раз, когда называл себя Иаковом. Он был не евреем, а просто человеком, художником. Его родители больше не чувствовали себя изгоями, люди их веры признали их, и они не имели желания сближаться с какими-либо европейцами, не принадлежащими общине. О разрыве с ней в семье не вспоминали и никогда не говорили, как и о том, что дети были рождены в «незаконном» браке, хотя в других домах об этом продолжали судачить за закрытыми дверями. Правда, большинство жителей даже не помнили, по какому поводу вся конгрегация так гневалась и почему дети семьи Пиццаро ходили в моравскую школу. Годы кровосмешения были позади, и братья и сестры Камиля забыли об этом.

– Это было так давно… – говорила Ханна, теперь и сама ставшая матерью. Говорили, что ее свадьба стала поворотным пунктом, хотя им был скорее обед у мадам Галеви. После обеда, когда родители, поблагодарив хозяйку, вышли во двор, мадам заглянула на кухню, где Камиль сидел с миссис Джеймс.

– Я отдала долг твоей бабушке, – сказала она и настояла на том, чтобы он взял с собой кусок торта, который он, выйдя за ворота, бросил птицам. – Долги надо платить, никогда не забывай об этом, – добавила мадам, похлопав его по руке.

Фредерик Пиццаро молился теперь каждое утро в синагоге. Сначала Камиль тоже ходил туда вместе с отцом и братьями в пятницу вечером, но, в отличие от них, он не мог забыть, как унижали его мать те, с кем они теперь вместе молились, как шарахались от нее, словно от привидения. Он и сам сознавал, что не может простить их, и потому перестал посещать синагогу. Вместо этого его стала привлекать лютеранская церковь, находившаяся в ведении моравских братьев, его учителей, открывших ранее школу для рабов. Он помнил библейские истории, с которыми познакомился в детстве, и считал Иисуса великим учителем и бунтовщиком, выступившим на защиту бедных и бесправных. Иногда он ходил в эту церковь и, сидя с закрытыми глазами, слушал гимны и песнопения на датском и немецком языках.

Из чувства долга перед отцом он не признавался в посещении лютеранской церкви и не жаловался на то, что не может найти себе места после возвращения из Парижа. Братья его с удовольствием занимались семейным бизнесом, разногласия с французским семейством Пети были улажены. Образовалось новое предприятие с участием живших во Франции родственников, которое стало более прибыльным, чем прежнее. Семья с надеждой смотрела в будущее, и кто он был такой, чтобы думать о прошлом? Но для него остров был окутан дымкой прошлого, которое он ощущал ежедневно, и особенно тогда, когда посещал могилу мадам Галеви и оставлял там камешек в память о ней. Он поступал так, как она наказывала, он не забыл ее. Когда он уходил с кладбища, деревья стряхивали ему на голову листву, и он ощущал присутствие мадам, напоминавшее ему о его долгах, о том, что за помощь надо платить.

Он часто относил сумки с продуктами служанке мадам Галеви, которая была очень стара и жила теперь на окраине города у одной из дочерей, присматривавшей за ней. Непременными составляющими его поставок были бананы и манго, из которых старушка готовила десерты.

– Я велю дочке отнести вам домой торт, – всегда говорила миссис Джеймс.

– Пожалуйста, не надо, – всегда отвечал он. – Лучше сделайте его для своих внуков.

Он по-прежнему не любил сладостей.

– Люди думают, что знали мадам, но это не так, – сказала ему однажды Хелена Джеймс. Она приготовила заварной крем из гуавы и заставила Камиля попробовать его. – Она не была злой, как о ней говорят.

Камиль усмехнулся. Он отправил значительную часть крема в кусты, когда она отвернулась, и туда сразу слетелись пчелы.

– Она очень любила ваши торты.

Миссис Джеймс кивнула, как будто это разумелось само собой, и продолжила:

– Я думаю, она рассказала тебе историю Жестины потому, что и сама потеряла дочь.

– Ту, что уехала в Чарльстон? – Камиль избавился от остатков крема, поблагодарил хозяйку и вернул ей фарфоровую чашку. Раньше она принадлежала мадам Галеви, которая завещала Хелене всю кухонную утварь.

– Когда служишь у кого-нибудь в доме, знаешь о хозяевах больше, чем они сами знают о себе. Ты видишь все, что они пытаются скрыть, даже если не хочешь это видеть. Открываешь ящик комода – и нате вам. Остается только пожалеть их. А правда о мадам заключается в следующем… – Миссис Джеймс оглянулась, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. – Беда была не в том, что ее дочь уехала в Чарльстон, а в том, что ей пришлось уехать.

– Почему? – спросил Камиль рассеянно. Он взял с собой альбом для зарисовок и старательно выписывал руки миссис Джеймс, ее красивые длинные пальцы с двумя золотыми кольцами, которые раньше носила мадам Галеви. Она предпочла оставить кольца служанке, а не своей дочери.

– Это было давно и быльем поросло, – ответила Хелена Джеймс. – Лучше всего будет, если я унесу это с собой в могилу.

Камиль понимал, что люди, желая избавиться от неприятных воспоминаний, часто переиначивают для себя события прошлого и свою роль в них. Он убедился в этом лишний раз на Рыночной площади третьего июля, когда под радостные крики толпы было провозглашено освобождение всех рабов Датской Вест-Индии. Этого королевского указа, который уже давно надо было издать, добился губернатор Петер фон Шольтен, который находился в гражданском браке со свободной женщиной-мулаткой. Началось с того, что восемь тысяч рабов, живущих на острове Санта-Крус в нечеловеческих условиях, потребовали у датского правительства освобождения и получили его. Фон Шольтен был послан на Санта-Крус проследить, чтобы освобождение произошло без кровопролития. Затем он инициировал такой же процесс на Сент-Томасе, и наконец его петиция была удовлетворена.

Камиль с радостью наблюдал за этими переменами. Он заметил, что люди, выступавшие против отмены рабства, но вынужденные освободить своих рабочих, теперь делали вид, что никогда и не пользовались трудом рабов. Большинство рабов-африканцев были из Ганы, где датчане построили форт наподобие тех, что имелись у них на родине. Форт был поистине вратами ада, но теперь он перестал функционировать. Местные жители бросали горящую кору и бумагу в открытые двери форта и смотрели, как внутри разгорается трепещущее оранжевое пламя, делая форт похожим на фонарь, посылающий сигнал через океан. «Больше это не повторится, – означал сигнал. – Мы не допустим этого».

На городской площади состоялось народное гулянье, длившееся почти целую неделю. Поскольку указ был издан третьего числа, решили, что это число приносит удачу, и всем детям, родившимся в этот год, давали имена, состоящие из трех букв. Но многие, особенно люди преклонного возраста, испытывали в этот день также и горечь, сознавая, сколько лет жизни у них украли.

Розалия пошла на могилу своего сынишки. Она жалела, что он не дожил до этого дня и не может вместе со всеми праздновать освобождение. Листья, упавшие на кладбище ей на голову, она взяла с собой и положила под подушку, чтобы ей приснился ее сын. Она больше не считала, что Бог отнял его у нее потому, что она любила его слишком сильно. Кто-то внушил ей тогда дурацкую мысль, что она отравила его своим молоком. Но она так же сильно любила Энрике, и ее любовь не причинила ему никакого вреда. Он по-прежнему был жив, здоров и красив, как и тогда, когда она впервые увидела его в саду старого дома Помье, где теперь жили приезжие из Амстердама. Розалия, сидя возле их с Энрике дома, слышала, как они разговаривают, но не понимала их голландского языка. Она поверила, что любовь не проклята, но мысль о злой судьбе все же не давала ей покоя, и она боялась, что Энрике отнимут у нее. Однако судьба оказалась на удивление милостивой, и в связи с указом об освобождении она почувствовала то, что чувствовала до сих пор всего один раз, – радость жизни.

Этой ночью она призналась Энрике, что беременна. Она знала, что он всегда хотел сына. Энрике предложил ей назвать его так же, как звали ребенка, которого она потеряла. Она держала в тайне его имя, Леланд Фрост; отцом его был моряк с Санта-Круса, впоследствии утонувший.

– Нет, – сказала Розалия, обдумав это предложение. – Это другой человек, пусть у него будет свое имя.

Их жизнь начиналась с новой страницы. Они ужинали во дворе своего дома и наблюдали за фейерверком на холме около форта, за взмывающими вверх оранжевыми и красными ракетами. Давным-давно, когда первая мадам Пети заболела и плакала, Розалия плакала вместе с ней, а потом привязалась к осиротевшим детям. Но служанка, как бы близка к хозяйке ни была, оставалась служанкой, рабыня была лишь тенью человека. Потом в доме появилась Рахиль и удивила Розалию, попросив у нее помощи. Она была молода и неопытна, и Розалия жалела ее.

Праздничные огни горели ярко, как звезды. Это была последняя ночь старого мира. «Скатертью дорога!» – подумала Розалия. Она назовет сына именем, какого ни у кого не было, он будет хозяином своей жизни, человеком, способным бросить вызов самому дьяволу.

Вокруг башни Скитсборг, или Небесной башни, построенной в тысяча шестьсот семьдесят восьмом году на самом высоком месте над гаванью, были разведены костры. Именно здесь поселился когда-то пират Эдвард Тич, прозванный Черной Бородой. Говорили, что Черная Борода зажигает пушечные фитили у себя под шляпой и в бороде, окружает себя облаком дыма и становится похожим на дьявола. Некоторые верили, что он и есть дьявол. Он наводил такой страх на врагов, что они отдавали ему свои корабли и все свое добро, а также жен.

Проигравшей стороной в этих сделках были четырнадцать жен Черной Бороды: он бросал их всех. Их скелеты до сих пор находили в горных пещерах. Во время одной из своих ночных прогулок Камиль наткнулся на их заброшенные сады, утопающие в столетних диких зарослях. Деревья авокадо вперемешку с можжевельником, мятой и буйно разросшимися вьющимися стеблями местных растений спускались со склонов холмов. Он зарисовал эту беспорядочную экзотическую смесь, осколки разбитых надежд и отчаяния. Некоторые сады были огорожены полуразвалившимися стенами из камней и костей, вокруг других были сооружены изгороди из камней и морских раковин, третьи окружала живая изгородь с розовыми и красными цветами, потомками единственного куста роз, вывезенного с Мадагаскара. Он заходил в эти сады по дороге к Хелене Джеймс, которой относил деликатесы, взятые из кладовой, – французский шоколад, кокосовый сироп, апельсины с Флориды. Найдя в садах бугенвиллею, он ломал несколько веток с цветами и рисовал их, когда старушка ставила их в вазу.

– Плохие новости, – сказала миссис Джеймс однажды, когда они сидели в саду около их дома и ели апельсины, разрезая их ножиком с костяной ручкой, обитавшем некогда на кухонном столе мадам Галеви. – Дочь мадам Галеви приезжает – а ведь клялась, что никогда не вернется сюда. Моя дочь узнала это от знакомой, которая работает в гостинице.

– А зачем она приезжает? Мадам Галеви когда уж умерла.

– Вот потому и приезжает. Сам подумай. Мать давно похоронена и не выберется из могилы, так что дочь хочет посмотреть, не может ли она чем-нибудь здесь поживиться.

Камиль поспрашивал на пристанях, надеясь, что опасения Хелены Джеймс окажутся напрасными. Но старушка была права. Дочь мадам Галеви уже прибыла, остановилась в «Коммерческой гостинице» и имела беседу с местным адвокатом, известным своей агрессивной тактикой. Камиль устроился в кафе около гостиницы и заказал кофе, затем еще одну чашку. Наконец знакомый официант по имени Джек Хайфилд указал ему на выходившую из гостиницы даму пятидесяти с лишним лет, хорошо одетую и державшуюся с чисто американской бесцеремонностью. Шляпы на ней не было, из-под зеленого шелкового платья выглядывали белые кожаные ботинки на пуговицах. Поскольку у Камиля уже был опыт выслеживания людей, он пошел за дамой в расчете разузнать что-нибудь. Дочь мадам Галеви направилась прямиком в сберегательный банк. Камиль зашел вслед за ней, но он никого из служащих не знал, а управляющий был слишком занят, чтобы уделить ему время. На острове жили теперь больше четырех сотен человек, и невозможно было познакомиться со всеми и быть в курсе всех дел, хотя в еврейской общине новости распространялись по-прежнему быстро.

Камиль попросил Ханну расспросить женщин конгрегации, и те, разумеется, знали причину приезда дочери мадам Галеви. Ревекка Галеви-Стайн притязала на собственность своей матери. Особняк долго пустовал из-за слухов о привидениях и якобы нависшем над ним проклятии, и лишь недавно его продали семейству Ашкенази, приехавшему из Германии через Амстердам. Миссис Галеви-Стайн хотела взять личные вещи матери, но не нашла в доме почти ничего. Прошло много лет, и то, что мадам не раздала перед смертью, считалось брошенным и было растащено грузчиками и строителями, приводившими в порядок крышу, окна и каменную кладку.

Камиль рассказал Хелене Джеймс о шагах, предпринятых миссис Галеви-Стайн, и эти сведения отнюдь не успокоили старую служанку.

– Она попытается отнять у меня все, хотя я растила ее вместе с ее матерью. Она всегда была эгоисткой, не думала ни о ком, кроме себя. Ее мать сказала бы то же самое, если бы была жива.

Миссис Галеви-Стайн действительно собиралась нанести визит Хелене Джеймс вместе со своим адвокатом Эдвином Холлоуэем, который не принадлежал к местной общине, а переселился на остров из Южной Каролины. Они познакомились в Чарльстоне.

Камиль узнал об этом визите, когда один из внуков Хелены Джеймс, мальчик лет семи-восьми по имени Ричард, прибежал, задыхаясь от бега и возбуждения, в магазин. Он даже обувь не успел надеть – впрочем, он сказал, что без обуви бегает быстрее. Камиль в детстве тоже предпочитал бегать босиком, но давно отвык прыгать по камням и рытвинам и стал надевать туфли.

Мальчик торопил его, дергая за рукав:

– Бабушка хочет, чтобы вы пришли и заступились за нее.

Это услышал Фредерик и спросил Камиля:

– Какое ты имеешь к этому отношение?

Когда Камиль объяснил, что миссис Джеймс много лет работала у мадам Галеви и боится ее дочери, Фредерик схватил пиджак.

– Пошли! – бросил он.

Камиль удивился, но был рад, что ему не придется иметь дело с миссис Галеви-Стайн и ее адвокатом в одиночестве. Он совсем не разбирался в деловых вопросах, и его отец прекрасно понимал это, в то время как сам Фредерик пользовался репутацией очень толкового предпринимателя.

Камиль с отцом последовали за внуком миссис Джеймс, который бежал так быстро, что они едва успевали за ним.

– Когда-то я тоже мог так бегать, – сказал Камиль.

– И я, – откликнулся Фредерик.

Поднимая тучи пыли, они взбежали по дороге на холм. Солнце было в зените и не способствовало такой беготне. К тому же Камиль и его отец были в пиджаках в связи с официальным характером предстоящей беседы, и одежда их промокла от пота.

– Они хотят взять бабушкины тарелки! – причитал Ричард. – Они привезли ящики на ослах и хотят отнять у нее все.

– Они ничего не возьмут, – заверил его Фредерик.

Добравшись до маленького домика на склоне холма, они увидели, что во дворе действительно стоят несколько деревянных ящиков. Фредерик первым делом представился адвокату Холлоуэю, который хоть и был новичком в городе, но знал месье Пиццаро и его магазин.

– Очевидно, тут некоторое недоразумение, – сказал Холлоуэй. – Здесь есть кое-какие вещи, принадлежавшие матери моей клиентки. Уважаемая миссис Джеймс, по-видимому, держала эти вещи на сохранении, но теперь моя клиентка хочет взять их в свой дом в Чарльстоне.

Потерянная для своей матери миссис Галеви-Стайн была так холодна, что жара, похоже, на нее не действовала. Дочь мадам Галеви была привлекательной женщиной высокого роста, с хорошей фигурой. Она подошла принять участие в разговоре, и Фредерик подумал, что в Чарльстоне, наверное, все женщины держатся так, словно у них равные права с мужчинами.

– Я благодарна служанке за то, что она сохранила эти вещи, – произнесла она мягким спокойным тоном, – но они принадлежат мне.

Камилл взглянул на Хелену Джеймс, та покачала головой. Он подтолкнул локтем отца, давая понять, что это неправда.

– Боюсь, ваша мать оставила эти вещи миссис Джеймс, – сказал Фредерик Пиццаро.

– Вот как? – Ревекка Галеви-Стайн повернулась к служанке. – А вы знаете, что это за фарфор?

– Это зеленый сервиз. Мадам любила подавать его к обеду.

Миссис Галеви-Стайн самодовольно усмехнулась:

– Это лиможский фарфор. Сервиз очень дорогой, он вывезен из Франции, и я имею полное право иметь его у себя.

– Вы знаете, что ваша мать не хотела, чтобы вы им пользовались, так как вы царапали его.

– У вас есть документ, подтверждающий, что эти вещи принадлежали вашей матери и что она оставила их вам? – спросил Фредерик у миссис Галеви-Стайн.

– Вы же слышали, что сказала Хелена, – ответила та раздраженно. – Этот сервиз был в доме матери и использовался за обедом. А я ее дочь. – Тут она заметила в доме обеденный стол, и глаза ее расширились. – А вон еще вещь из нашего дома, стол красного дерева ручной работы.

Пиццаро пожал плечами. Это было голословное утверждение.

– Вполне могло быть, что мадам Галеви использовала посуду, принадлежавшую миссис Джеймс.

Адвокат засмеялся, считая абсурдным предположение, что богатая женщина, пользующаяся влиянием в обществе, могла бы заимствовать тарелки у своей служанки, но, увидев выражение Пиццаро, запнулся.

– Вы что, всерьез так считаете?

Пиццаро обратился к сыну:

– Тебе случалось обедать у мадам Галеви. Ты когда-нибудь видел эти тарелки в ее доме?

– Никогда, – ответил Камиль. – Правда, он ел свой десерт с керамического блюда и не интересовался другой посудой. Ревекка Галеви-Стайн была блондинкой с бледным лицом, но сейчас она раскраснелась от возмущения, особенно когда увидела золото, блеснувшее на пальцах миссис Джеймс.

– А это что у вас там?

Миссис Джеймс спрятала руки в складках юбки.

– Это кольца моей матери, – заявила миссис Галеви-Стайн адвокату. – Они у нее на руках!

– Она подарила их мне, – объяснила миссис Джеймс Камилю. – Она хотела, чтобы я их носила.

– А вот это может послужить свидетельством в суде, – заметил Холлоуэй.

– Только при наличии письменных доказательств, – бросил Фредерик с вызовом. – Вы же говорите, что мадам Галеви не оставила завещания. И никакого документа, удостоверяющего, что имущество мадам Галеви принадлежит вашей клиентке, у вас, похоже, тоже нет.

– Я приехала из Чарльстона, чтобы уладить это дело, – сказала миссис Галеви-Стайн. – И я проделала это длинное путешествие с честными намерениями.

– Когда ваша мать была жива, вы ни разу не приезжали, – вмешалась Хелена Джеймс, не в силах сдержать себя. – И мы обе знаем, по какой причине. И это совсем не говорит о честных намерениях.

– Кольца матери принадлежат мне, – настаивала Ревекка Галеви-Стайн. – Я считаю, что они были украдены, как и все остальное. А у этой женщины есть бумаги, доказывающие, что эти вещи ее? – обратилась она к Пиццаро. – Моя мать подписывала такой документ?

Миссис Джеймс посмотрела на дочь мадам Галеви и покачала головой:

– Я готовила тебе кашку, когда ты была младенцем. Я тебя знаю, и знаю, почему ты не приезжала. Ты ни разу не написала, чтобы узнать, как идут дела, просто бросила все, предоставив матери все улаживать. А я ей помогала, и она была благодарна мне за это. Так что если хочешь подавать на меня в суд – подавай.

В обжигающе раскаленном воздухе ощущалась струя холодной сырости, как бывает перед дождем.

– Тащи меня в суд, Ревекка, если считаешь, что овчинка стоит выделки, – продолжала миссис Джеймс. – Я пока что никому не рассказывала ту историю.

Пристально посмотрев на служанку, миссис Галеви-Стайн обратилась к адвокату:

– Это просто смешно. Но давайте займемся домом.

– А как же эти ящики? – удивился Холлоуэй. – И вещи вашей матери? Они наверняка стоят немало.

– Я не буду воевать со старухой. – Ревекка Галеви-Стайн достала кошелек, чтобы расплатиться с хозяевами ослов и ящиков, собиравшимися грузить мебель и посуду. – Надеюсь, ты довольна, – бросила она миссис Джеймс.

– Довольны бывают только дураки, – отозвалась Хелена Джеймс. – Так что желаю этого тебе.

Когда незваные гости вместе с ослами и ящиками удалились, все благодарили Фредерика Пиццаро и Камиля; хозяйка дала им по чашке напитка моби и пошла в дом, чтобы вынести приготовленный ею кокосовый торт, сделав знак Камилю помочь ей. В потолке кухни было проделано отверстие, через которое выходил дым от плиты и лишние запахи. Плита была хоть и небольшая, но для кулинарных изысков миссис Джеймс ее хватало.

– Твой отец хороший человек, – сказала она Камилю.

Камиль был согласен. В этот день он убедился, что отец может быть борцом за справедливость. У него был спокойный характер, и до сих пор Камиль считал, что в битве с конгрегацией лишь мать отстаивала честь семьи, но теперь он стал думать иначе.

– Я подам зеленые тарелки, которые ты никогда не видел в доме мадам, – сказала миссис Джеймс. – Я думаю, кокосовый торт будет выглядеть на них в самый раз.

Поскольку Камиль был высокого роста, она попросила его взять тарелки с верхней полки буфета, который находился раньше в кухне мадам Галеви. Она по-прежнему звала его Иаковом, и он не поправлял ее.

– Мадам Галеви была бы рада, что тарелки у вас. Здесь они на месте, – сказал он.

– Она не успела рассказать тебе свою историю до конца. Она собиралась сделать это и обсуждала это со мной, но умерла. Так что концом истории можно считать, что ее дочь так ни разу и не приехала, чтобы повидаться с матерью. Но что важно, так это середина истории. Ревекка в семнадцать лет родила ребенка. Она долго скрывала этот факт, надевая просторные платья. Когда скрыть это было уже невозможно, она купила какое-то средство у травника, которое вызывало преждевременные роды. И вот эта дама, которая хотела взять тарелки, которые ты никогда не видел и которая ни разу не приезжала больше домой и не писала писем, родила мальчика в одиночестве, когда была еще совсем девчонкой. Это был смелый поступок, но и глупый. Как раз была буря, при которой небо нависает низко и выдавливает из тебя все, что там есть у тебя внутри. Мадемуазель спряталась в лесу, а когда все было кончено, она оставила ребенка под деревом рядом с кладбищем – не еврейским, а нашим. Я знаю это, потому что я следила за ней. Ей было все равно, найдет его кто-нибудь или нет, захлебнется ли он в потоках дождя или выплывет, как рыба. Она унеслась оттуда как можно быстрее, словно тень или демон. Я еще раньше следила за ней по указанию ее матери и знала, что отец ребенка – моряк с Санта-Круса. Он был не из ваших, он был наш. Я не стала ждать и смотреть, захлебнется ребенок или нет. Я взяла его и отнесла мадам Галеви. Ревекка уже купила билет до Чарльстона, а пока жила в «Гранд-отеле», где и перепачкала кровью простыни – я знаю это, потому что моя двоюродная сестра работала там, и я просила ее проследить за Ревеккой. Я боялась, что с ней случится что-нибудь нехорошее – вдруг она решит покинуть этот мир, – но это ей и в голову не приходило, она думала только о будущем. На следующее утро она уехала. Может быть, она и хотела бы прийти попрощаться с матерью, но ей не хватило духа сделать это. А мы с мадам Галеви стали думать, что можно сделать для ребенка, чтобы его будущее было обеспечено. Он был ее внуком, но поскольку я подобрала его, то как бы и моим. Было ясно, что он должен жить в семье, где его будут любить. У него были голубые глаза, и мы решили, что это указание нам, как надо поступить.

У мадам была подруга, чей ребенок, мальчик, умер при родах. И ее не пугало, что отец мальчика африканец. Она скорбела по своему ребенку, а когда увидела нашего мальчика, ее скорбь прошла. Этот мальчик был тем, в кого влюбилась Жестина, но они не могли быть вместе, потому что все думали, что он вашей веры.

– Это был отец Лидии? – Камиль не мог понять, почему этот сын Ревекки не мог жениться на Жестине, если у них обоих была африканская кровь. – Но почему никто не сказал ему правду? – спросил он.

– Потому что это раскрыло бы правду о Ревекке и погубило бы ее даже в Чарльстоне – слухи дошли бы и туда. Мадам Галеви защищала свою дочь и просила твою бабушку сохранить тайну. – Хелена сжала его руку своей. – Твой родственник так и не узнал, кто он такой, Жестина тоже до сих пор не знает. Знали только мадам, твоя бабушка и я. А я унесу эту тайну в могилу.

– Если не считать того, что теперь и я знаю ее, – угрюмо заметил Камиль.

– Да, хотя она не хотела говорить об этом тебе. – Миссис Джеймс между тем разрезала торт и разложила куски на изумрудно-зеленых тарелках с орнаментом из золотых листьев, которые Камиль помнил очень хорошо. – А я рассказала это, чтобы ты знал, почему мадам отдала мне все вещи: потому что я была верна ей и держала язык за зубами. Я и тебе не сказала бы, но я не хотела, чтобы ты считал меня воровкой.

– Мне такая мысль никогда бы и в голову не пришла. А теперь я буду мучиться с этой тайной.

– Нас двое, Иаков, – засмеялась Хелена.

Они вышли во двор и принялись за кокосовый торт. Фредерик заявил, что торт восхитителен, но Камиль заметил, что он потихоньку бросает кусочки петуху. Затем отец с сыном отправились в обратный путь.

– Я рад, что справедливость восстановлена, – сказал Фредерик.

– Спасибо, папа, за помощь, но вообще-то никакой справедливости у нас на острове нет, – ответил Камиль. – С людьми обращаются несправедливо, и все считают, что это в порядке вещей. Не все ли равно, к какой расе или вере ты относишься и на ком женишься?

Фредерик похлопал сына по спине.

– Так уж устроен мир. Мы не можем его изменить.

– Нет, можем, – сказал Камиль.

На полпути к городу они проходили мимо дороги, ведущей к водопаду. Они переглянулись. Их ждали дома, но день был очень жаркий. Они свернули на эту дорогу и, дойдя до водоема, разделись и бросились в воду. Она была такая холодная, что Камиль, вынырнув, невольно вскрикнул. Синие рыбы кинулись врассыпную. Нависающие ветви деревьев очерчивали круг яркого неба над головой. Фредерик встал под струи водопада, как сделал впервые, когда только приехал на остров, был очарован им и знал, что останется здесь навсегда.

– Что тебе говорила миссис Джеймс, когда позвала тебя в дом? – спросил Фредерик, когда они одевались. – Она что-то очень долго резала торт.

Их кожа высохла на солнце в считаные секунды. Но примерно через час должны были наступить сумерки, когда тени станут лиловыми, а на листьях выступит роса.

– Она сказала, что ты хороший человек, – ответил Камиль.

Фредерик скептически посмотрел на сына:

– Ей потребовалось столько времени, чтобы сказать это?

– Ну, еще она объясняла, что она честная женщина и не хочет, чтобы мы думали иначе.

– С какой стати мы стали бы так думать? Ревекка бросила мать и вернулась лишь тогда, когда появилась возможность поживиться.

Они шли по лесной дороге. Несколько пасшихся поблизости ослов при виде людей убежали вверх по холму, прокладывая коридоры в высокой траве.

– У твоей мамы когда-то жил дома ослик. Она до сих пор плачет, вспоминая его.

Камиль был озадачен. Когда он просил завести какое-нибудь домашнее животное, мать всегда говорила, что это одно баловство и от животных грязь. Сестрам повезло: у них была комнатная собачка – но это потому, что отец поддержал их просьбу.

– Мама?!

Фредерик хлопнул сына по спине, затем обнял его за плечи.

– Да, твоя мама. – Отец остановился и стал срезать ножом ветки делоникса. – Она также часто носит эти цветы на кладбище. Говорит, это приносит удачу. Мы можем зайти туда.

По пути Камиль думал об истории с дочерью мадам Галеви. Он ощущал ее как какой-то камень в груди, удивительно тяжелый. Он подобрал на краю дороги белые камешки. Пока отец раскладывал цветы вокруг семейных могил, Камиль дошел до могилы мадам Галеви и положил на нее три камешка: один за миссис Джеймс, другой за свою бабушку, а третий за себя, потому что он был последним, кто знал эту историю.

Как Камиль ни старался, ничего хорошего у него в магазине не получалось. После того как он промучился таким образом два года, отец перевел его на более низкую должность учетчика товаров, разгружавшихся с кораблей и предназначенных для их магазина. Все, что от него требовалось, – выяснить, когда прибывает корабль, расписаться за товар и распорядиться о его доставке. Однако вместо того, чтобы следить за прибытием кораблей, Камиль бóльшую часть времени занимался рисованием, часто забывал встретиться с корабельным казначеем вовремя и потом бегал в поисках его по пристаням. Он должен был сосчитать и записать количество прибывших ящиков, однако часто предпочитал посидеть за мольбертом. Он увлекся морскими пейзажами, но они плохо удавались ему. Тем не менее ему очень хотелось поймать характерный момент движения, совместить на картине время и пространство. Поскольку родители были категорически против того, чтобы живопись стала его призванием, он иногда устанавливал самодельный мольберт на крыльце у Жестины. Она знала, что Рахиль не одобряет этого увлечения сына, но когда Камиль бывал у нее, она чувствовала, что и ее дочь ближе к ней. Камиль встречался с Лидди, разговаривал с ней, держал ее руку. Жестина и Лидия теперь регулярно переписывались, посылая друг другу письма раз или два в неделю. Лидия родила четвертого ребенка, мальчика, которого назвали Лео в честь созвездия; он был очаровательным малышом и любимцем отца.

«Я сказала мужу, кто я по рождению, и для него это не имело значения, но так не со всеми. Дом с садом, где мы смотрели на звезды, теперь принадлежит его брату. Мы с его семьей больше не встречаемся. У нас теперь квартира в Париже. Своего сада нет, но я ежедневно вожу детей в сад Тюильри, если не идет снег. У детей есть любимый пес Лапен, похожий на кролика и настоящий клоун. У нас нет служанки, которая присматривала бы за детьми, но это и к лучшему. Часы, которые я провожу с ними, самые счастливые в моей жизни. Я хотела бы привязать их к себе в буквальном смысле, чтобы они не отходили от меня и не потерялись, как ты привязывала меня к себе, когда я была совсем маленькой. Не знаю, что со мной было бы, если бы я потеряла их. А если бы их украли, я бы, наверное, не пережила этого.

Мой муж работает теперь в другом банке, не еврейском. Это отнимает у него много времени, но он такой отличный работник, что это не должно остаться незамеченным. Мне хочется думать, что хорошее в людях всегда проявится, всплывет на поверхность, как рыбки в пруду у водопада, куда ты меня водила. Я помню, мы ходили туда как-то, когда было очень жарко, и я верила, что рыбки подплывут ко мне, если я раскрою в воде ладонь. Помню, ты предупреждала меня, чтобы я была осторожнее, не поскользнулась и не упала в воду. Я повторяю твои слова своим детям, и это твой голос они слышат».

Жестина начала шить платье, не похожее ни на что, изготовлявшееся ею ранее. Она годами планировала сшить платье для Лидди, и наконец наступил момент сделать это.

– Ты всегда говорила, что не может быть платья, достойного твоей дочери, – заметил Камиль, увидев ее за работой.

– Это будет.

– А как ты передашь его ей?

– Это моя проблема.

Об этом она еще не думала, в данный момент она целиком сосредоточилась на создании наряда, достойного Лидди.

– Не почтой же его отсылать… – Неожиданно его осенила идея: – Я знаю! Я отвезу его в Париж.

Они посмеялись, потому что было ясно, что ему до смерти хочется вернуться туда. Он был по горло сыт своим пребыванием на Сент-Томасе. На крыльце были выставлены банки с синей краской разных оттенков: цвета синей цапли и синего чирка, темно-синей и бледно-фиолетовой, так похожей на окраску гиацинтов, что на нее слетались пчелы. Для придания разнообразных оттенков краскам Жестина использовала иглы морских ежей, выжатые фиалки и стебли индиго. Сэкономив деньги, она заказала рулоны шелка из Испании и двенадцать пуговиц, изготовленных из бледных раковин морского ушка. Из Китая были доставлены три катушки ниток, которые сначала перевозились по пустыне верблюдами, а на конечном этапе были погружены на корабль в Португалии и переправлены через океан. Жестина делала такие мелкие стежки, что ее пальцы кровоточили, а в конце дня ей приходилось подолгу держать руки в теплой воде и давать отдых глазам, положив на них ломтики огурца или кусочки влажного шелка. Нижнюю юбку она сшила из кружевной ткани, окрашенной ягодами фитолакки и гуавы. К лифу она пришила крошечные высушенные голубые и полупрозрачные чешуйки рыбешек из пруда у водопада, вымочив их в уксусе с солью. Обработанные таким образом чешуйки светились в темноте. Кроме того, она украсила платье синей лентой того оттенка, который отпугивал духов и демонов, а также оберегал от печалей, разлук, воровства, колдовства, похищений и любых других бед.

Камиль бывал у Жестины почти каждый день и однажды увидел в гавани художника, установившего на песке перед собой мольберт, и стал наблюдать за ним с крыльца Жестины в подзорную трубу. Море было неспокойным, пассаты продували остров насквозь. Пальмы раскачивались, роняя обломанные ветви на дорогу. Художник не обращал внимания на непогоду и увлеченно работал, поднимая время от времени голову, чтобы понаблюдать за освещением обрушивавшихся на берег волн. Жестина вышла на крыльцо с двумя чашками кофе.

– Все говорят, он чокнутый, – бросила она.

– Да? Почему?

– Да посмотри сам! Стоит там на самом ветру, и какая-нибудь волна того и гляди смоет его. Хоть бы привязался веревкой к столбу.

Художник очень заинтересовал Камиля. Спустя несколько дней, заметив его на том же месте, он оставил работу на пристани и подошел к незнакомцу. Это был датчанин, всего на несколько лет старше Камиля, с резкими чертами лица, уже лысеющий, но сохранявший мальчишеский вид. Он нисколько не был раздражен тем, что Камиль оторвал его от работы.

– Я здесь никого не знаю, и что может быть лучше, чем познакомиться с коллегой?

Они пожали друг другу руки, молодой человек представился. Его звали Фриц Мельби, он был художником из Копенгагена, а родился в Эльсиноре в тысяча восемьсот двадцать шестом году. Его коньком были морские пейзажи, он был всего на четыре года старше Камиля, но обладал несравненно бóльшим опытом и окончил художественную школу в Дании. Фриц был младшим из трех братьев – оба старших также были художниками-маринистами – и отправился в Вест-Индию искать удачи и завоевывать известность. Он был бесстрашен, а его общительности Камиль мог только позавидовать; был готов ехать куда угодно и делать что угодно ради того, чтобы наблюдать морские пейзажи, волнующие его. Они направились в таверну, где Камиль угостил Мельби ромом с соком гуавы, который восхитил Фрица, и он, в свою очередь, предложил Камилю сигару, вызвавшую у того приступ кашля. Камиль со смущением ощущал себя неопытном юнцом, живущим в родительской семье и целиком подчиненным ей, в то время как Мельби в двадцать четыре года жил абсолютно самостоятельно, в соответствии со своими наклонностями и желаниями.

– Ты достаточно зарабатываешь своей живописью? – заинтересованно спросил Камиль.

Мельби не захмелел от выпитого; вид гавани, который он писал, был впечатляющим.

– Живу – как получается, пишу – как Бог позволяет.

Мельби сознался, что его старшие братья были более известны. Вильгельм первым увлекся морскими пейзажами, Антон жил в Париже, где пользовался уважением как художник и преподаватель. Сам Фриц вел беззаботную жизнь, любил женщин, путешествия и всевозможные приключения.

– Смерть подкрадывается ко всем нам, – объяснил он и заказал еще рома. – Так почему же не жить как хочется? Я мечтаю успеть до тридцати лет написать все океаны и все моря на земле, а потом хоть в ад.

Камиль расхохотался. Никогда еще ни с кем ему не было так интересно разговаривать.

– Неужели так и отдашься в руки дьявола?

– Конечно, я предпочел бы выставляться в Париже, но если это не суждено, так можно и в аду.

После этого они стали встречаться почти каждый день и работать бок о бок. Камиль показал новому другу Небесную башню, откуда просматривалась почти вся береговая линия острова, сводил его в синагогу, построенную из камня, песка и патоки, и в бухту, где с торговых судов разгружали овощи, а африканские рабочие увозили их на тележках или уносили в корзинах на рынок. Мельби повсюду делал зарисовки для своих будущих полотен. Все окружающее, столь привычное для Камиля, для датчанина было экзотикой, вызывавшей у него живой интерес. Фриц носил белый костюм и белую полотняную рубашку, но хотел упростить свой вид и потому отрастил бороду и стал ходить босиком, хотя Камиль предупредил его, что под ногами много шипов, а также пчел, живших не на деревьях, а в земле. Мельби говорил по-французски и по-английски с резковатым датским акцентом. Он тоже происходил из буржуазной семьи, подвизавшейся в сфере финансов; старшие братья издавна воевали с отцом за искусство против коммерции и выиграли битву, так что к тому времени, когда Фрицу исполнилось двадцать лет, отец уже смирился с мыслью, что никто из сыновей не продолжит его дело.

– Когда дело дошло до меня, он сдался сразу, – ухмыльнулся Фриц.

Камиль с огромным удовольствием проводил время в обществе Мельби и слушал его рассказы и рассуждения о парижском мире искусства, о работе его братьев и о собственных планах. Фриц был неукротимо жизнерадостен и чрезвычайно дружелюбен со всеми, так что местные жители дали ему прозвище Ами Руж, Рыжий друг: хотя его волосы были светлыми и редели, борода была бледно-рыжего цвета. Ему явно хотелось, чтобы островитяне принимали его за своего, и он старался во всем им подражать – сам стирал свое белье, научился готовить моби и неизменно пил его за едой, а за завтраком лакомился «морским мхом», смесью из вареных водорослей с молоком и специями. На обед он ел обычную соленую рыбу – даже по воскресениям, чего ни один уважающий себя островитянин не стал бы делать. Он собирался съездить в Южную Америку, затем провести некоторое время в Европе и отправиться в Нью-Йорк. На Сент-Томасе он поселился в сарае одного из фермеров в Саванне, новом жилом районе для освобожденных рабов. Там жили также несколько еврейских семей, но Мельби был единственным европейцем-христианином. Соседи считали, что он немного не в своем уме, потому что он ложился уже под утро и упрашивал женщин и детей позировать ему в переулке за сараем, расплачиваясь с ними набросками к их портретам или теми грошами, какие у него имелись. Однажды к нему в сарай забрался грабитель, рассчитывавший на богатую добычу, но не нашедший ничего, кроме красок и грязного белья. Мельби пытался его выгнать, они сцепились, и художнику удалось каким-то образом одержать верх, после чего он великодушно протянул противнику руку, помогая подняться с пола. Грабитель был сыном соседа, мистера Алека, и вскоре они с Фрицем и другими соседями стали постоянными собутыльниками и начисто забыли о досадном эпизоде.

– Людям не нравится этот твой друг, – сказала как-то Жестина, когда Камиль принес ей три очередных письма с почты.

– Фриц? – удивился Камиль. – Он же так дружелюбен со всеми.

– Не знаю, по его виду ничего хорошего ждать от него нельзя. – Жестина боялась даже представить, что сынишка Рахиль может сбиться с пути. До нее доходили слухи, что оба молодых человека пьянствуют в гавани по ночам вместе с женщинами, включая молодую женщину с Сент-Томаса, с которой Камиль был знаком еще тогда, когда откликался на имя Иаков. А эта женщина была замужем, и муж ничего не знал о том, что происходит.

Но об этом прознала мать молодой женщины, которая велела Иакову Камилю Пиццаро держаться подальше от ее дочери еще тогда, когда им было всего по десять лет. Она считала, что он был испорченным мальчишкой уже в те годы и таким же остался, и явилась в магазин Пиццаро с твердым намерением высказать все, что она думает по этому поводу. Рахиль находилась в одном из подсобных помещений, где проверяла документацию. Она занималась этим еженедельно с тех пор, как отец впервые привел ее в магазин. Это был вечер пятницы, и, кроме нее, в магазине никого не было: Энрике, закончив работу, отправился домой к своей Розалии, Фредерик с мальчиками, не считая Иакова Камиля, ушли в синагогу, а Иаков Камиль, как всегда, где-то болтался. Подняв голову, Рахиль увидела в дверях местную женщину примерно ее собственного возраста в крайне расстроенных чувствах.

– Если вы хотите сделать заказ, то вам надо будет обратиться утром к моему помощнику, – сказала она.

– Я не собираюсь делать заказ, – ответила женщина. Она была высокой и привлекательной на вид, но слишком возбужденной.

Рахиль посмотрела на нее более внимательно. Она видела эту женщину на рынке, но не знала ее имени.

– Тогда чего же вы хотите? – спросила она.

– Это ваш сын чего-то хочет, но не получит этого.

Рахиль поднялась и отодвинула стул. Ее не удивило, что к ней пришли с жалобой на ее сына.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала она, предложив женщине соседний стул, и тут вспомнила ее. Она работала прачкой, а ее дети учились вместе с детьми Рахиль в моравской школе. – Простите, я забыла ваше имя, – призналась она.

– С какой стати вы должны его помнить? Я вам никто, и вы мне никто.

Женщина заинтересовала Рахиль. Она не боялась говорить то, что думает. Рахиль закрыла гроссбух и отложила его в сторону.

– Но вот имя моей дочери, Марианна, вы должны помнить. Почему бы вам не спросить сына о ней? Хорошо, если ее муж не узнает о том, что творится.

Рахиль хорошо помнила Марианну. Отчасти из-за нее она отослала Иакова в Париж. В мыслях она по-прежнему называла его Иаковом и не собиралась называть по-другому. И она не допустит, чтобы все ее неимоверные усилия направить его на путь истинный пошли прахом из-за этой привлекательной девушки. Наутро она пошла к Жестине и рассказала о визите матери Марианны. Они пили кофе, сидя за столом, где когда-то Адель кормила их завтраками.

– Он не спит с этой женщиной, – сказала Жестина. – Об этом можешь не беспокоиться. Беспокоиться надо о том, что он пишет ее портреты.

Камиль оставил у Жестины несколько рисунков, на которых была изображена Марианна, носившая корзины с бельем. Жестина достала рисунки и поставила на столе перед Рахилью. Рахиль взяла один в руки и обратила внимание на изгибы тела женщины, ее тонкую талию, ее лицо, обращенное к морю.

– Может, он с ней и не спит, но явно неравнодушен к ней, – сказала она. – И давно ты об этом знаешь?

– Ты что, ревнуешь его ко мне? – обиженно отозвалась Жестина. – Разве я не могу быть его тетушкой и одновременно твоей подругой?

– Да не ревную я. Оставайся его тетушкой, я только благодарна тебе за это. Я охотно поделюсь с тобой чем угодно. Но тебе он говорит все, а я узнаю об этом последней.

– А ты разве рассказала бы что-нибудь своей матери?

– Но я совсем не такая, как моя мать. – Она посмотрела на Жестину с вызовом. – Или ты так не считаешь?

– Рахиль, если бы ты была такая же, как она, я бы с тобой не дружила.

Однако Рахиль опасалась, что унаследовала у матери ее ожесточенность. Она всегда гордилась своими прекрасными темными волосами. Но, проснувшись однажды утром после того, как ей приснилась мать, она увидела, что у нее в волосах появились седые пряди, словно сказалось какое-то проклятие. Мать ее поседела еще в молодости, когда отец начал уходить из дома по вечерам. Рахиль слышала, как мать плачет, но ни разу не подошла к ней. Возможно, теперь ее ждет возмездие, и она так и не сможет понять своего сына.

Родители Камиля пригласили Фрица Мельби на обед. Он охотно принял приглашение, хотя Камиль его предупреждал, что это ловушка.

– До них дошли разные слухи о тебе, и они хотят посмотреть, что ты за птица.

– Вот и замечательно.

– Они будут рассматривать тебя, как какого-нибудь ленивца в зоопарке или змею.

Мельби засмеялся. Смех у него всегда был громким и добродушным. По утрам у него часто бывало похмелье, и раньше двенадцати часов он почти никогда не поднимался со своего убогого ложа.

– Они увидят, что я скорее ленивец, чем змея.

Камиль был уверен, что его друг не представляет, что за люди его родители, как резко и непримиримо они могут отнестись к нему – даже его мягкий отец был вполне на это способен, если ситуация требовала резкости, – и как упорно они пытались удержать Камиля на стезе, которая, как он все больше убеждался, была ему чужда. Он тосковал по Парижу, этот город ему снился, и часто, проснувшись, он не сразу мог сообразить, где находится. До появления Мельби он поднимался рано, но теперь зачастую подолгу лежал утром, уставившись в потолок. Все вокруг казалось ему нереальным – и трещина на потолке в форме льва, и плотные багровые шторы на окнах, и комод красного дерева. Он часто думал, что ему, может быть, снится, что он вернулся на Сент-Томас, и когда он проснется, то окажется в Пасси, в доме дяди и тети, и, выпрыгнув из постели, увидит за окном снег, покрывающий сад и лужайку, а на деревьях будут сидеть голуби и воробьи, а не попугаи, которые будят его своими пронзительными криками.

В назначенный час все большое семейство сидело за обеденным столом, и Фредерик допрашивал Мельби. Хотя художник уже лысел и был старше их сына, он был привлекателен внешне, обаятелен и явно привык владеть разговором в обществе. Фредерика интересовало, что занесло Мельби на Сент-Томас и куда он направится дальше. Фриц уже сообщил Камилю, что собирается в Венесуэлу, и пригласил его поехать с ним. Фрица не заботило, что политическая обстановка в Венесуэле была напряженной – зато люди разных рас и религий жили там вперемешку, так что он, в принципе, ничем не отличался бы от местных жителей. К тому же ему говорили, что там такие морские виды, каких нигде больше нет. К сожалению, Мельби совсем не думал об осмотрительности и брякнул, что собирается в Каракас и надеется, что его друг поедет с ним. Именно этого родители Камиля больше всего и боялись, именно это они и хотели выведать в первую очередь у Рыжего друга. Они увидели, что он опасный человек – по крайней мере для их семьи. Камиль заметил взгляд, которым они обменялись, и понял, что обед испорчен, а его планы на отъезд придется отложить.

Рахиль встала и вышла из-за стола.

– Сегодня был трудный день, – сказала она, извиняясь и одновременно давая понять, что гостю пора уходить.

– Я обидел ее чем-то? – спросил Мельби, когда Рахиль вышла, закрыв за собой дверь.

– Боюсь, что да, – ответил Фредерик. Свечи на столе догорали, превращаясь в лужи расплавленного воска.

– Прошу прощения, – сказал Мельби. У него было мало знакомых евреев, и он решил, что допустил какой-то ляп по незнанию. – Я не знаю ваших обычаев. Может быть, я должен был произнести какую-то молитву?

Камиль помотал головой, пытаясь остановить своего друга, но тот продолжил:

– Понимаете, у меня никогда не было друга-еврея.

– И неудивительно, – отозвался Фредерик. – Евреи слишком заняты делом, чтобы заниматься той чепухой, которую вы предлагаете Камилю. Боюсь, что у вас нет никакой цели в жизни и вас не ждет ничего хорошего. – Ему, как и всем в общине, было известно, как Мельби проводит время на острове – мается дурью на берегу, добровольно ночует в Саванне, в то время как все остальные стремятся покинуть это неблагополучное место.

– Искусство, по-вашему, чепуха? – возмутился Мельби.

– Для разумных людей – да.

– А мы разве такие уж разумные люди, папа? Ты всегда вел себя разумно, когда хотел добиться своего? – вмешался Камиль, прозрачно намекая на поведение Фредерика сразу по приезде на Сент-Томас.

– Я всегда поступал разумно, – ответил Фредерик. – Я трезво рассудил, что твоей матери суждено стать моей женой.

На кухне Рахиль укладывала в коробку остатки торта из патоки, который Ханна принесла к обеду. Розалия недавно родила мальчика, получившего имя Карло, и ее отсутствие в доме заметно ощущалось. Временная служанка, приходившая помочь со стиркой и приготовлением пищи, не могла ее полностью заменить. Утром Рахиль собиралась навестить Розалию, отнести ей торт и рассказать о дурацком происшествии за обеденным столом. Ей приходилось делать по дому многое, с чем обычно справлялась Розалия, и это досаждало Рахиль, но в данный момент она была рада, что у нее есть дело, позволяющее ей не сидеть за столом вместе с этим так называемым художником. Она ждала, когда он покинет их дом, но он вместо этого неожиданно появился в дверях кухни.

Рахиль сердито посмотрела на него.

– Прошу прощения, но вы оказались не там, где вам следует быть.

– Ваш сын все время говорит это о себе. Он здесь не на месте. Хотя остров, конечно, прекрасный.

Фигура Мельби нависала над ней. С его длинными неухоженными светло-рыжими волосами и подпрыгивающей походкой он наводил на мысль об оборотнях-монстрах, живущих, как говорили, среди холмов, а в полночь появлявшихся на улицах города. Правда, этот тип жил в центре города, в Саванне, где ему абсолютно нечего было делать.

– Вам никогда не хотелось жить по-другому? – спросил он.

Рахиль застыла с надменным видом. Было ясно, что он пытается втереться к ней в доверие с какой-то своей целью, но она не собиралась обсуждать с ним свои личные дела.

– Сэр, пожалуйста, оставьте меня. У меня много дел тут, на кухне.

Мельби подошел к плите и прислонился к ней. На нем был белый костюм, который прачка погладила ему перед этим визитом, но не было никакой обуви. Рахиль передернуло. Этот датчанин имеет наглость разгуливать по ее дому босиком, не отдавая себе отчета в том, насколько это неучтиво. Слава богу, он скоро уйдет. Но он вместо этого устроился у плиты с еще большим удобством, как будто это была его собственная кухня или будто он был здесь желанным гостем.

– Послушайте моего совета, – сказал он. – Отпустите его.

Рахиль фыркнула. Он был поистине невообразим. Будет, что рассказать Розалии завтра утром. Розалия, несомненно, пожалеет, что не видела этого субъекта и не задала ему перцу, как она это умеет.

– Сэр, – проговорила она, – вы вынуждаете меня настоятельно просить вас уйти.

– Вам ведь знакомо чувство, когда хочется чего-то большего в жизни, я вижу это в вас. – Заметив промелькнувшее у нее на лице выражение, Мельби кивнул, довольный собой. Он придерживался мнения, что художник может в один миг постичь человека лучше, чем другой за всю жизнь. – Да, вижу. И все-таки вы держите его здесь на привязи, как вас держали на привязи в молодости.

Рахиль повернулась к нему. Он был проницателен, умнее, чем можно было бы предположить по его манерам рубахи-парня. Но он жестоко ошибался, думая, что разгадал ее. Может ли он вообразить, что она стояла под проливным дождем у дверей раввина и кричала, чтобы он открыл дверь, пока ее легкие чуть не лопнули? Сняв передник, она аккуратно сложила его.

– Скажите, ведь ваши расходы оплачивает ваш отец? Я права?

– Ну, мои расходы не так уж велики, – ответил он, но при этом несколько смутился. По-видимому, расходы были не так уж и малы.

– Я не отпущу его, – сказала Рахиль. – Это его погубит.

– Это его спасет, – возразил Мельби.

– Я пригласила вас в свой дом, а теперь я прошу вас уйти. Уезжайте в Венесуэлу. Сегодня же. Я думаю, так и для вас будет лучше. Слышала, что вас зовут Рыжим другом. Если вы относитесь к моему сыну по-дружески, вы оставите его в покое.

Мельби нахмурился, пытаясь понять эту загадочную мадам Пиццаро. На первый взгляд она казалась добродушной матерью большого семейства с непримечательным лицом, скромно одетой, не носившей украшений – за исключением обручального кольца, – но на самом деле она была явно непростой женщиной.

– А что вы предпримете, если он все-таки поедет со мной? – спросил он.

– Я ничего не стану предпринимать. На это есть соответствующие государственные органы и учреждения.

– Да она просто пугает тебя, вот и все, – говорил Камиль Фрицу, провожая друга в гавань после обеда.

– Не знаю… – покачал головой Мельби. – Чувствуется, что она – сила. Торнадо.

– Может, была когда-то. А сейчас ей просто надо, чтобы ее не трогали. Все должны жить по правилам, и я в том числе. Но это исключено. Ты дождись меня. Я обещаю, что поеду с тобой.

Они пожали друг другу руки, дав торжественное обещание, что вскоре оба будут в Каракасе. Этой ночью Мельби спал с Женни Алек, сестрой соседа-грабителя, которая служила ему моделью и приносила ему еду, чаще всего свинину, приготовленную с лаймовым соком, перцем и розмарином. Среди ночи соседский петух вдруг поднял невероятный шум. Мельби поднялся со своей лежанки на полу и выглянул из дверей. К нему направлялись полицейские. Натянув свой белый костюм, он схватил ботинки и кое-что из вещей и выпрыгнул через заднее окно, оставив Женни разбираться с представителями властей. Он не знал, то ли мадам Пиццаро подослала их, то ли семье Женни не нравились его рисунки, на которых она была изображена нагишом. Так или иначе, пора было убираться с острова. Он отправился босиком прямо в гавань, перекинув связанные шнурками ботинки через плечо и неся под мышкой мольберт. Фриц сел на корабль, отходивший от пристани первым и державший курс на Санта-Крус. Погода между тем изменилась, полил дождь. Губы Фрица были плотно сжаты. Он был прав насчет матери его друга. Она обладала жестким характером и была силой, с которой ему не хотелось бы столкнуться еще раз.

С Санта-Круса Мельби перебрался в Венесуэлу и поселился там в самодельной хижине на берегу, откуда сразу же отправил Камилю письмо. Оно прибыло вместе с письмами из Франции для Жестины. Камиль был обижен и удивлен исчезновением своего друга. Он пытался отыскать его в Саванне, но от Женни Алек узнал только, что Мельби был трусом и оборотнем. Однако другая соседка, миссис Дуган, сказала, что он был хорошим человеком, подарил ей несколько рисунков и большой, написанный маслом, вид гавани Сент-Томаса с Небесной башни. Ничего плохого о Мельби она не могла сказать.

Камиль был рад получить весть от друга. То, что за Мельби явилась полиция, его не удивило. Он подозревал, что это его родители подослали ее. Пора было и ему уезжать. Денег он накопил достаточно. Он зашел в кафе и заказал струганую свинину с крабами и рисом, хотя это вовсе не было кошерной пищей. Но ему нравилось это блюдо, которое Мельби заказывал постоянно и часто угощал им Камиля. Перечитав письмо, он сжег его, чтобы оно не попало в руки матери. Камиль смотрел на поднимающийся от бумаги дым, и ему представлялось, что это горит его прошлое. Ночью, убедившись, что все уснули, он упаковал чемодан и написал родителям письмо, оставив его в гостиной. Он не хотел причинять им боль, но его мечты были для него более реальными, в тысячу раз более подлинными, чем их дом, торговая контора и улицы Шарлотты-Амалии. Если он не уедет сейчас, то так и останется здесь пленником. Ранним утром, когда еще не взошло солнце, он отплыл в Венесуэлу. Там он провел два года и жил сначала в Каракасе, а затем переехал в портовый город Ла-Гуйара, где море было как зеркало.

Как только судно отошло от пристани Шарлотты-Амалии и воздух наполнился запахами моря – водорослей, соли, матросского пота, – он почувствовал, что оживает. Вода была восхитительного синего цвета, отпугивающего нечистую силу. На берегу его встретил Фриц, и первое время все представало перед ним в любимом синем цвете, но при более пристальном взгляде деревья в сумерки казались фиолетовыми, трава бледно-серой, а вода зеленой, как молодые листья на липах, растущих вдоль Сены. Он ложился спать, когда уже светало, и спал сколько хотел. Он проводил много часов в одиночестве со своим альбомом для рисования, отождествляясь мысленно с тем, что возникало на бумаге, – птицей, цветком, женщиной под струями водопада.

Рахиль прочла его прощальное письмо за кухонным столом. Ей ничего не оставалось, как смириться с его отъездом, потому что он уже уехал. Она знала, что значит мечтать о другой стране и другой жизни, испытывать тоску, которая выбивает тебя из колеи и делает твое повседневное существование труднопереносимым. Она пошла с его запиской к Жестине, и они вместе перечитали ее, стараясь осмыслить все значение написанного.

– Помнишь, как совсем маленьким он не мог спать? – сказала Жестина. – Он остался таким же, каким был в момент своего рождения. Доставляет тебе сплошное беспокойство.

Вместо того чтобы вернуться от Жестины домой, Рахиль направилась дорогой, вьющейся среди холмов. Она еще не сказала Фредерику об отъезде сына, желая оттянуть этот неприятный момент. Она подумала, не передались ли Камилю ее собственная тоска и неудовлетворенность? Может быть, это у них в крови? Но другие дети были довольны жизнью, они не стремились к чему-то из ряда вон выходящему, женились и радовались тому, что их окружает, а не мечтали о чем-то другом. Вскоре она вышла на дорогу, ведущую мимо водопада с прудом, в котором Фредерик плавал вместе с рыбами вскоре после приезда на остров. Он говорил ей, что чувствовал себя тогда словно околдованным, и до сих пор признавался, что чувствует это, когда они были одни. Любовь была колдовством. Она вспомнила тот день, когда он впервые появился у них дома. Он сидел за столом и держал на руках ребенка, родившегося уже после смерти Исаака. Стоило ей посмотреть на него, как она все поняла. Им обоим снились дождь и Париж; они и сейчас спали, уцепившись друг за друга, как тонущие люди.

Рахиль остановилась, увидев скелет травника – тот самый, около которого однажды уснул Иаков Камиль. Кости ярко белели в траве. Когда-то она поцеловала травника в благодарность за то, что он спас жизнь ее мужу. Она доверяла его знаниям и советам. Где теперь мудрость этого старика? В траве? В небе? Поблизости росли тамариндовые деревья, усыпанные птицами. В траве сидел пеликан, наблюдая за ней. Все, что предсказывала Адель, сбылось. Но, может быть, это было не ясновидение, может быть, она предвидела то, что должно было случиться с Рахиль, потому что хорошо знала ее – лучше, чем ее собственная мать? Нельзя иметь все, чего желаешь; тебе повезет, если ты найдешь любовь. «У тебя будет еще один муж», – сказала Адель, когда Рахиль жила без любви с Исааком.

Перед ней была заросшая травой тропинка. Рахиль подумала о своей предшественнице, отказывавшейся умирать, пока ее дочери не присвоят имя. Подумала она и о своей самой близкой подруге, двадцать лет жившей вдали от дочери. Она продиралась сквозь заросли вьющихся растений, сея панику среди белых мотыльков, тучами поднимавшихся в воздух. Начинали распускаться красные цветы, кровавые слезы покинутых жен. Хижина стояла на том же месте, слегка покосившись в одну сторону, дверь подгнила во влажном воздухе и, обрастая мхом, приобретала зеленый цвет. Садик зарос сорняками, хотя его выложенная раковинами граница была видна. Травник выращивал то, что ему требовалось в первую очередь: опунцию, розмарин, перец, бугенвиллею, тамаринд. Вокруг росли деревья манго, посаженные женщинами, которые давно исчезли с лица земли, так и не дождавшись возвращения своей любви.

Рахиль открыла дверь, ожидая, что ее встретит темнота, но оказалось, что внутри все залито светом, так что она даже заморгала. И сразу словно приросла к месту. В хижине, несомненно, бывал ее сын, оставивший здесь весь Париж – скользкие от дождя улицы, по которым он ходил, клочья серого и белого тумана, парк, в котором он месяцами наблюдал за дочерью Жестины, белых лошадей в парке, удивительный ансамбль Лувра, сад Тюильри с морем роз сорта Бурбон. В этой живописи словно ожили все мечты Рахиль, потому что это было увидено так, как не могли увидеть никакие другие глаза. Об этой его особенности говорил ей травник, когда Камиль был младенцем и не мог уснуть, так как не хотел надолго оставлять этот мир.

Но не все стены были отведены Парижу, некоторые представляли собой сверкающую настенную роспись с изображением острова, и два мира сливались. На стенах были написаны чайки, пеликаны, звезды, ветви с розовыми цветами, женщины с корзинами белья, похожие на ангелов. Была среди них и женщина в черном платье, напоминавшая отражение самой Рахиль в посеребренном зеркале.

Море было написано синей краской, отпугивающей духов, – видимо, поэтому она и обнаружила эту удивительную галерею только сегодня. Она была спрятана, заколдована. От красоты, созданной ее сыном, у нее голова шла кругом. Тут были два их мира: остров, на котором они выросли, и город, о котором они мечтали. Он уедет в Париж, теперь это было ей ясно. Она могла бы постараться удержать его здесь, когда он вернется из Венесуэлы, потрепанный жизнью и обессиленный, но увлеченный своим искусством больше, чем когда-либо, – но могла бы и помочь. Ей придется убедить Фредерика, что будет лучше для всех, если Камиль поедет учиться живописи во Францию. Теперь он стал для нее Камилем. Мальчика Иакова, который мог бы управлять их семейным бизнесом и завести семью на Сент-Томасе, больше не существовало. Это была потеря, она меняла сына, которого вообразила, на того, каким он должен был стать. Но если бы рядом была Адель, она, наверное, сказала бы: «А чего ты ожидала? Он же твой сын, а не чей-нибудь».

Рахиль села на матрас, который ее сын набил свежей соломой. Травник спал на нем семьдесят лет. Если бы ей довелось спать здесь, события в ее снах разворачивались бы в мире картин Камиля. Она сидела бы в написанном им парке одетая в серое шелковое платье, и краски вокруг менялись бы в зависимости от освещения. Она подумала об ослике, которого бросила на дороге, о маленькой девочке, чья мама так ее любила, что не хотела умирать, пока ей не дадут имя, о другой девочке, которой сказали, что мама придет за ней, но вместо этого увезли в море, о мужчине, для которого она была готова на все и которого спасла от лихорадки, и о мальчике, который отказывался спать, потому что видел то, чего не видел весь остальной мир.