Шел дождь, она была дома одна. Из окна она видела каштан, от черной коры которого отскакивали брызги. На дереве жил соловей, в данный момент молчавший. Обычно перелетные птицы в это время уже улетали в Западную Африку, но этот соловей остался в их саду. Сырой воздух светился. Дочерей (старшей – четыре года, средней – два и младшей – годик) одели в плащи и высокие ботинки и отправили со служанкой собирать листья в парке. Ее муж Анри Коэн был партнером в небольшой семейной банковской компании и зачастую приходил домой обедать поздно. Иногда это ее беспокоило, потому что политическая ситуация во Франции была нестабильной, то и дело вспыхивали антимонархические выступления, сопровождавшиеся актами насилия. Они с мужем горячо любили друг друга; он во всем шел ей навстречу, но был рассудителен, так что, скорее всего, подумал бы, что у нее что-то не в порядке с головой, если бы она сказала ему, что ей кажется, будто ее мать, умершая почти пять лет назад, вернулась к ней в обличье соловья и что всякий раз, когда она видит его в саду, ее пробирает дрожь. Тогда она задергивала шелковые розовато-лиловые шторы, потому что ее охватывало тревожное видение, будто она бежит по полю где-то в миллионе миль от дома, ее нещадно палит солнце, переполняя ее своим светом и грозя разорвать на куски.

Обстановка дома в последнее время была довольно печальной. Отец болел, у него было воспаление легких, и хотя все надеялись, что он протянет до конца года, эта надежда постепенно таяла. Он не хотел никого видеть, кроме ухаживавшей за ним сиделки.

Лидии даже пришла в голову мысль, что сиделка, Мари, была, наверное, любовницей отца еще при жизни ее матери, потому что мадам Кассен Родригес не любила ее и незадолго до смерти просила дать ей другую сиделку. А теперь эта Мари въехала в дом отца в Пасси и ухаживала за ним с необыкновенной нежностью, а обращалась к нему очень фамильярно. Однажды, когда месье Родригес не желал принимать лекарство, Лидия слышала, как Мари сказала: «Аарон, не капризничай», что было бы уместно в устах супруги, а не сиделки.

В последний раз, когда Лидия вместе с детьми посещала отца, он произнес фразу, которая с тех пор не давала ей покоя. Он сидел у окна, выходившего в сад. При своем высоком росте он стал в последнее время сутулиться. Его удлиненное лицо было когда-то таким красивым, что женщины не могли оторвать от него глаз. Внимание его было приковано к миру за окном. В саду он высмотрел несколько оранжево-красных маков, которые расцвели среди высокой некошеной травы вопреки совершенно неподходящему для них сезону. Лидия принесла отцу чашку чая и присела рядом, ожидая, чтобы он положил себе сахар.

Он разглядывал ее с таким вниманием, что ей стало даже неловко.

– Твои серебряные глаза, унаследованные у матери, постоянно мучают меня, напоминая о ней, – пожаловался он.

Она удивилась, но сделала вид, что ничего не слышала, и спросила, не добавить ли ему сливок. Он покачал головой. У ее матери были голубые глаза, как у отца и у нее самой. Правда, у нее они были бледнее и в пасмурные дни выглядели как серые. Она почувствовала какое-то странное трепетание на дне желудка, которое возникало у нее время от времени и было как внезапная резкая вспышка света.

Отец все больше погружался в печальную задумчивость, удивляя Лидию. Она не знала, что он способен на столь глубокие чувства.

– Я предал ее, – произнес он трагическим тоном. – Что же я за мужчина?

– Принесу-ка я тебе одеяло, – сказала Лидия, видя, что он дрожит.

– Надо было оставить тебя там, где ты выросла, – сказал он. – Нечего было разыгрывать из себя отца.

Она пошла за одеялом и поймала себя на том, что плачет. Отец всегда держался несколько отчужденно, а тут, как ей казалось, перешел к открытой недоброжелательности. Неужели он хотел сказать, что никогда ее не любил? Чем она это заслужила? Но, может быть, это объяснялось просто его болезнью.

Проходя в коридоре мимо зеркала в позолоченной раме, она посмотрела на свое отражение. Глаза ее действительно выглядели такими же серебряными, как само зеркало.

Она не могла забыть этот эпизод. А тут еще какой-то парень стал преследовать ее в последнее время. Высокий юноша, почти мужчина. Сначала она подумала, что у нее просто разыгралось воображение. Она гуляла в парке с дочерями, которые копошились среди листьев, как вдруг увидела рядом чью-то тень. Ей иногда снились тени людей, приходивших к ней поведать свои тайны, но сейчас, среди бела дня в парке, она не спала. На ней было привлекательное серое платье, высокие ботинки на шнуровке и шелковистая шерстяная накидка винного цвета. Когда она подняла голову, тень метнулась в сторону. Она сразу увела детей из парка по усыпанным гравием дорожкам, мимо зеленых скамеек, домой, от греха подальше. Затем заперла двери, задернула шторы и уложила детей спать. Позже она выглянула из окна и увидела на улице того же человека, высокого худого парня в пальто, ботинках и черной шляпе. Он все время потирал руки, как будто был мороз, хотя на дворе был октябрь, туманный красивый месяц, когда листья платанов темнели, сворачивались и рассыпались бурой крошкой.

Вечером в постели она прошептала мужу, что отец умирает и ей кажется, что он никогда не любил ее.

– Ничего, зато я тебя люблю, – ответил Анри.

О незнакомце на улице и о замечании отца о ее серебряных глазах она ему не сказала.

По пятницам они ходили вместе с детьми на вечернюю службу и часто обедали у родителей Анри, которые относились к Лидии как к родной дочери. У старших Коэнов были только сыновья – Анри и два его младших брата, – и они были очарованы Лидией. Их забавляли ее легкий акцент и необычная привычка пить чай с добавками разных специй. В их доме, в отличие от дома Лидии, всегда царила атмосфера веселья. Ее мать часто впадала в меланхолию, любила своих родных, но с посторонними не хотела общаться и редко выходила из дома. У нее было несколько подруг, которые регулярно навещали ее, чтобы выпить чая или спиртного, словно она была больной, но это не соответствовало действительности. А отец редко бывал дома и держался отстраненно, особенно после того, как у него пошатнулось здоровье. Лидия гадала, где он проводил вечера, когда не приходил к обеду. Наверное, он всегда был падок на женщин.

Тетя Софи, сестра матери Анри, еще с детства была подругой матери Лидии и часто посещала ее, так что им, казалось, на роду было написано породниться. Все говорили, что Лидия и Анри предназначены друг для друга. Анри был высоким мужчиной с прямыми чертами лица, большой красивой головой и ясными глазами. Он обладал не только красотой, но и деловой хваткой, а также пылкой натурой, над чем его братья посмеивались. Его страстью было наблюдать за звездами, он установил в саду большой телескоп, а маленький всегда таскал с собой, как другие носят тросточку. В душе он был не банкиром, а ученым, естествоиспытателем. Его привело в восторг недавнее открытие новой планеты, а затем и ее спутника.

– В этом мире всегда можно открыть что-нибудь новое, – с воодушевлением говорил он Лидии.

Ее подкупало в нем то, что его легко можно было сделать счастливым. В этом он был прямой противоположностью ее отцу, которому всегда чего-нибудь не хватало. Новую планету было не видно невооруженным глазом, но астрономы наблюдали ее время от времени, в том числе Галилей, который принял ее за звезду. В тот вечер, когда состоялся семейный обед и тетя Софи приехала из Лиона, Анри в саду обсуждал с отцом и братьями таинственные небесные явления. Недавно было лунное затмение, и с тех пор мужчины семейства Коэн регулярно встречались, чтобы понаблюдать за тем, что творится на небе. Они называли себя «Обществом астрономов-любителей».

Женщины предпочли остаться в гостиной. Мадам Софи была на их с Анри свадьбе, но Лидии до сих пор не доводилось толком поговорить с ней, и оказалось, что она чрезвычайно приятная собеседница и занимательная рассказчица. Она никогда не была замужем, но очень любила детей. Софи рассказывала им сказки, в которых люди превращались в лебедей, а девочкам приходилось искать дорогу в лесу. Наслушавшись этих сказок, старшая дочь Лидии стала держать хлебные корки около своей постели, хотя пользу из этого извлекали прежде всего мыши. К концу сегодняшней сказки девочки уже дремали в объятиях своей матери. Это была сказка о сестрах, одна из которых влюбилась в охотника, другая в медведя, а третья в нищего принца. Когда сказка кончилась, любящая бабушка отвела девочек в спальню.

– Теперь я понимаю, почему мама так дорожила дружбой с вами с юных лет, – сказала Лидия, когда мужчины пошли смотреть на звезды. На ней было платье из узорчатого шелка ее любимого синего цвета. Она часто одевала дочерей в платья трех разных оттенков синего. На этот раз она выбрала зеленовато-синий для Амелии, сине-фиолетовый для Мирабель и лазурный для Лии. Лия совсем недавно вышла из грудного возраста, но ни в чем не хотела отставать от сестер и повсюду ковыляла за ними. Девочки были обаятельны, и родители Анри их обожали. Лидия жалела, что ее мать не дожила до их рождения. Они, несомненно, доставили бы ей радость. Отец же ее почти не замечал внучек, хотя настоял на том, чтобы посмотреть на них сразу после рождения. Лидия подумала, что он, может быть, хотел проверить, не серебристые ли у них глаза. Но он мог не беспокоиться. Глаза у всех трех были голубыми.

– Элиза была непростой девочкой, – сказала Софи за кофе. – Наверное, это и привлекло меня в ней. Она часто делала то, чего от нее никак нельзя было ожидать. Люди, считавшие ее всего лишь хорошенькой куколкой, бывали ошеломлены. Она могла быть жестокой, если что-то побуждало ее к этому, но друзьям была предана безгранично.

– У нас с ней были очень простые отношения, – сказала Лидия. – Я знала, что всегда могу положиться на нее. Наверное, поэтому мне так ее не хватает. Она была надежна при любых обстоятельствах. А теперь моей надежной опорой стал Анри, так что мне повезло. – Она заметила, что Софи пристально смотрит на нее. – У меня глаза блестят, как серебро?

– Да нет, – рассмеялась Софи.

Мужчины, насмотревшись на звезды, вернулись, стряхивая изморозь с пальто. Гости, довольные приятно проведенным вечером, стали расходиться. На прощание Софи предложила Лидии встретиться как-нибудь и выпить чая. Лидия согласилась, полагая, что Софи имеет в виду неопределенное будущее, но та приехала уже на следующий день в три часа. Этот неожиданный визит был не совсем кстати – обычно договаривались заранее, – но делать было нечего, и Лидия отправила детей с их няней в парк. Пока служанка одевала детей, Лидия поспешно заваривала чай. Она выбрала жасминовый, который любила, хотя обычно он навевал грустные мысли. Усевшись напротив Лидии, Софи извинилась за то, что нагрянула без предупреждения.

– Надеюсь, я не расстроила ваших планов, – сказала она.

– Нет-нет, нисколько, – ответила Лидия.

– Но, боюсь, я расстрою вас тем, что собираюсь сказать.

– Не могу представить, чтобы вы сказали что-нибудь оскорбительное, – ответила Лидия, удивляясь напористости гостьи. – Я вас слушаю.

– Я рада, что вы так это воспринимаете. Вряд ли это имеет большое значение теперь, когда Элизы нет с нами. Когда вы спросили меня про цвет ваших глаз, я поняла, что вы знаете и я могу говорить с вами откровенно. Прежде я не была в этом уверена.

– У нас с мамой не было секретов друг от друга. Она называла меня необыкновенным и замечательным подарком судьбы.

– Значит, вы знаете, что она не могла иметь детей, – произнесла Софи с облегчением. – Ну да, конечно, она должна была сказать вам.

Лидия постаралась ничем не выдать себя. Она меньше всего ожидала чего-нибудь подобного. Сердце ее сжалось. В это время служанка, уже одетая для прогулки, принесла им миндальные пирожные. За ней толпились тепло укутанные дети. Погода была необычно холодная для этого времени года, тем не менее девочек отправили в парк. Лидия разлила в чашки из тонкого фарфора китайский жасминовый чай бледно-зеленого цвета, издававший чудесный аромат диких цветов. Но у нее в горле был комок, и она не могла сделать ни глотка.

– Она ужасно хотела вас, – продолжала Софи, – и была на седьмом небе, когда вы появились в ее жизни. Вы действительно были уникальным подарком.

– А как именно я появилась? – спросила Лидия. Видя, что Софи удивилась такому вопросу от женщины, которая сказала, что знает историю своей жизни, она добавила: – Я имею в виду подробности. Я их забыла.

Лидии было холодно, несмотря на огонь в камине. В саду запел соловей. Хотя сад был большой, соловей всегда сидел на одном и том же дереве, которое росло перед ее окном. Она налила гостье еще чашку чая.

– Ну кто же помнит подробности? – пожала плечами Софи. – Иногда я забываю свое собственное имя.

– Меня бросили родители?

– Нет-нет, ничего подобного. Аарон Родригес ваш настоящий отец. Я полагаю, вы родились от его брака с предыдущей женой. Я вижу, ваша мать раскрыла вам не все обстоятельства.

– Да, не все, – кивнула Лидия.

– Она хотела рассказать вам об этом больше. Я помню, мы обсуждали с ней это. Но трудно признаться дочери, что ее родила другая женщина. Наверное, она сделала это, как только вы выросли?

Лидия старалась собраться с мыслями, но была слишком потрясена тем фактом, что ее мать, самый любимый и близкий человек на свете, не была на самом деле ни ее матерью, ни даже кровным родственником.

– Нет, я узнала об этом лишь в последние годы, – солгала Лидия. Ложь давила ей на сердце, как ледяная глыба, но Софи, по-видимому, поверила ей.

– Ну да, она годами мучилась, думая, что вам сказать. Мне она не раскрывала подробности, иначе я сейчас сообщила бы их вам. Она говорила, что создала для вас жизнь намного лучше той, которая ждала вас. Я могу предположить, что это было связано с каким-то скандалом. Но почти ничего не происходит без скандала, не так ли?

Новость о ее рождении что-то изменила в ее жизни, хотя Лидия не могла понять, что именно. Она сердилась на себя за то, что поверхностно воспринимала родителей, а также на мать за то, что она так и не сказала ей правду.

В этот вечер, обнимая дочерей, она поклялась себе, что никогда не предаст их. Она хотела узнать у отца, кто была ее настоящая мать, но сиделка Мари сказала, что отец слишком плохо себя чувствует, и не пустила Лидию к нему. Она стояла перед домом из белого камня, где выросла и где вьющиеся растения окружали окно ее бывшей детской, и ощущала себя здесь незваным гостем.

– Ты мог бы соврать мне? – спросила она вечером мужа.

– Не могу представить, о чем я мог бы тебе соврать, – ответил он.

Погода была холодной, но они вышли в сад и глядели на звезды. Соловей молча порхал с ветки на ветку. Анри был добрым, поистине хорошим человеком и очень любил мать Лидии.

– Мне кажется, это как раз то, что тебе надо, – говорила ей мать об Анри. – С ним ты не будешь знать горя.

Анри говорил, что ему снятся созвездия и Лидия.

Сама Лидия никогда не могла запомнить своих снов, они таяли в тумане, стоило ей проснуться. «У меня не бывает снов», – отвечала она, когда муж спрашивал ее об этом, хотя чувствовала, что это не совсем правда. В ее снах мелькали какие-то птицы, которых она не могла толком разглядеть, слышались неразборчивые голоса, звук морского прибоя.

Анри хотел показать ей планету Нептун, но она видела в телескоп только какое-то синее завихрение среди блестящих белых точек. Она думала о том, что ее мать оказалась не ее матерью, и вспоминала то, что происходило между ними. Теперь все это, любой кивок или взгляд приобретали новый смысл. «Я все равно люблю тебя, – думала Лидия. – И даже больше, чем прежде. Мы с тобой неразлучны».

Бледно-рыжие волосы матери с возрастом поседели. Она не утратила свой стиль, и некоторые, особенно служанки, боялись ее холодного взгляда. Она любила стильные вещи, причем именно ее стиля. В ее спальне были красные лакированные стены и покрывала сизого цвета. У отца была своя комната в конце коридора, пропахшая сигарным дымом. Мать говорила, что не переносит запах дыма и громкий храп отца, но их разделяло не только это. Отец постоянно преподносил жене подарки, однако предпочитал проводить время на стороне. У него была где-то еще одна квартира – якобы для деловых встреч. Когда он глядел на мать Лидии, в его глазах мелькало что-то вроде недоумения, словно он забрел не в тот дом и не к той жене.

Незадолго до смерти мать сказала Лидии:

– Обращай внимание на женщину, с которым у мужчины была связь до тебя. Если он обходился с ней плохо, значит, так же будет обходиться и с тобой.

Они сидели вдвоем в комнате матери, где был вовсю растоплен камин, хотя на улице был май. Лидия была уже замужем и любила своего мужа. Она рассмеялась.

– Что касается Анри, то мне придется присмотреться к его матери, – сказала она.

Но когда после смерти Элизы в доме появилась Мари, Лидия поняла, что имела в виду ее мать. Отец не был верным мужем. Он делал жене дорогие подарки – рубиновый кулон из Индии, шелковые платья, жемчужные бусы, камеи кремового цвета, но, по всей вероятности, такие же вещи дарил и другим женщинам. Лидия вспомнила, как они с мамой были в магазине и продавщица сказала, что месье Родригес недавно заходил и покупал подарок. Тогда Лидия не могла понять, почему это так расстроило маму.

В холодный ноябрьский день Лидия опять пошла к отцу. Листья на деревьях были красно-коричневыми. С неба наползали сырость и туман, предвестники дождя. Она была укутана в плотную черную накидку, в которой была на похоронах матери на еврейском кладбище в Пасси. Лидия постучалась в дверь дома, где она выросла. Мари, открывшая дверь, была удивлена и сказала, что отец отдыхает.

– Мне нужно поговорить с отцом, – бросила Лидия и, не слушая возражений, вошла в дом и поднялась по лестнице, по которой ходила тысячу раз. Миновав комнату матери, она пошла дальше. Отец лежал в постели, пододвинутой к окну, чтобы он мог смотреть в него. Он повернулся к дочери, думая, что это Мари. Сиделка следовала за Лидией по пятам. Лидии показалось, что отец оживился при виде дочери. Возможно, он был все-таки не совсем равнодушен к ней.

– Ему необходим отдых, – сказала Мари.

С этим трудно было поспорить, тем не менее Лидия настояла на том, чтобы Мари оставила их с отцом наедине, и плотно прикрыла за ней дверь. Затем села на стул с жесткой спинкой, стоявший около кровати. Отец скользнул по ней взглядом и уставился в окно.

– Какая-то птичка поет, – сказал он.

Птички не пели, шел дождь.

– Она не была моей матерью?

Хотя глаза отца были подернуты белой пленкой, они еще оставались очень голубыми.

– Ты родилась на Сент-Томасе, – сказал он.

Это Лидия уже знала от матери: она родилась во время путешествия. Элиза сказала, что они уехали с острова, когда Лидия была еще младенцем, но она помнила долгое путешествие по синему морю, во время которого мама пела ей под шум волн, бьющихся о борт корабля. Теперь же она стала сомневаться в том, что у младенца могут остаться такие точные воспоминания. Ее дочери не помнили то время, когда были грудными детьми. Она специально расспрашивала их, и они не могли вспомнить, как она ходила по комнате, убаюкивая их, и пела им песни. Первые жизненные воспоминания были расплывчаты, как тени на стене.

– От твоей первой жены?

– Мы с ней не были женаты, это же понятно. Нам не разрешили.

– Почему? – Лидии ничего не было понятно.

– Думаешь, я когда-нибудь любил кого-нибудь еще? – Глаза отца были такими прозрачными, что через них, казалось, можно было заглянуть в ту часть его души, которую она никогда еще не видела. Он казался ей незнакомым человеком, потерявшим свое лицо. Отец протянул к ней руку, и Лидия чуть инстинктивно не отпрянула, но заставила себя взять его руку в свою. Неожиданно его рука оказалась такой легкой, как будто под кожей не было ничего, кроме тонких, как у пташки, косточек.

– Поступай по-своему, не слушай других, – сказал отец.

Вошла Мари в сопровождении служанки, прервала их разговор, настаивая на том, что отцу пора спать, и прогнала Лидию в коридор. Лидия подавленно стояла за дверью, пока Мари укладывала отца, напевая ему песенку. Затем Мари вышла, чтобы проводить Лидию к выходу.

– У вашего отца осталось совсем немного времени, – сказала она. – Его нельзя тревожить.

– Я его не тревожила, – ответила Лидия.

– Я же вижу, когда он устает.

Лидии хотелось сказать: «Помните, как он обращался с предыдущей женщиной? Так же будет и с вами». После похорон ее матери отец исчез куда-то на целую неделю. Тогда говорили, что он переживает потерю, но теперь у Лидии появились сомнения. Наверняка он был у какой-то женщины, скорее всего, у жены кого-нибудь из друзей. Связь с женщиной того же круга и той же веры была в порядке вещей и держалась в секрете. Но сиделка не принадлежала к людям их круга и веры, и между ними не могло быть серьезных отношений. То, что она вела себя как хозяйка дома, было нелепо. Если она рассчитывала на то, что отец оставит ей что-то в завещании, то, скорее всего, зря. Однако, выходя из комнаты, Лидия заметила что-то красное на шее Мари. Индийский рубиновый кулон, принадлежавший ее матери.

Лидия покинула дом в удрученном настроении. Вскоре она заметила юношу, следовавшего за ней. Она уже несколько дней не вспоминала о нем. Наверное, ей следовало бояться его, Лидия же, напротив, была рада, что она не одна. Она намеренно уронила перчатку и, поднимая ее, повернулась к преследователю, чтобы лучше рассмотреть его. Это был молодой человек лет шестнадцати, примерно такой же высокий, как Анри; вид у него был очень серьезный, как у взрослого мужчины, но во всем облике проглядывало что-то детское. Когда Лидия остановилась, он остановился тоже и, взъерошив пятерней свои длинные темные волосы, отвернулся и стал рассматривать заросли в саду напротив. Затем он снова посмотрел на Лидию. Она сделала ему знак рукой, но он, испугавшись, попятился.

Вскоре после этого ее отец умер. Лидия восприняла его смерть как отдаленный глухой удар. Она была на отпевании и на похоронах, но почти ничего не запомнила. Только холод, когда мужчины по очереди бросали комья земли на гроб, да рыдания сиделки. Соловей на дереве издал длинную трель, хотя день был в разгаре и обычно соловьи в этот час не поют. Дом удалось быстро продать. Вырученные деньги достались Лидии и Анри, но, придя в дом, чтобы запереть его, они обнаружили, что значительная часть имущества исчезла. Со стен были сняты картины, не было украшений ее матери – камей, золотых ожерелий и, разумеется, рубинового кулона. В комнатах раздавалось гулкое эхо.

– Можно обратиться к адвокату и найти эту Мари, – сказал Анри.

– Не стоит, – отозвалась Лидия. – Бог с ней.

Она постояла у выходившего в сад французского окна, пока Анри просматривал бумаги в столе отца. Вечером, ложась спать, Лидия почувствовала запах горелого. Она спустилась по лестнице, устланной красным восточным ковром. Анри на кухне жег бумаги в большом медном тазу, открыв окно, чтобы дым выветривался. По дому гулял ветер. Лидии показалось, что дым имеет синий оттенок.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Он писал стихи, – ответил Анри. – Какой-то женщине. Ничего интересного. Я решил, что ты не захочешь их читать.

Лидия велела ему остановиться и взяла листки, которые не успели сгореть. Зайдя в буфетную, небольшое обшитое деревянными панелями помещение, где они хранили муку и специи, она села на табурет и прочла все стихи. У нее было такое ощущение, будто она наглоталась камней. Было ясно, что отец любил какую-то женщину. Он сравнивал ее с красным цветком и со звездой на небе, называл ее женщиной, которая плавает с черепахами и никогда не отпустит его от себя, но ему и не нужна свобода, ему никогда не нужно было ничего, кроме нее.

Все следующие дни Лидия пыталась оживить воспоминания раннего детства, но они были смутными и отрывочными, лучше помнились школьные уроки, балы, обеды и встреча с Анри, осветившая всю ее жизнь. Однако в ее снах стали мелькать новые, незнакомые образы, которые стояли у нее перед глазами и после того, как она просыпалась, – поля с высокой желтой травой, пруд с рыбками, звук морского прибоя, склон холма, покрытый красными цветами, а также ее дочери с серебряными глазами и преследовавший ее юноша в черном пальто. Она спросила служанку, не замечала ли она, гуляя с детьми в парке, что кто-то следит за ними.

– Ох да, вот уж два года, как это длится, – призналась та. – Я не говорила вам, чтобы не расстраивать. Я прогоняла его, но он продолжал появляться и даже имел наглость дважды подходить к дверям дома. Я выругала его, тогда он стал приходить к черному ходу, словно слуга, и извинялся за то, что явился с парадного, и за то, что ходит за нами.

– Но что ему надо? – спросила Лидия. У нее по спине пробежал холодок, но не от страха, а от какого-то странного возбуждения.

Служанка пожала плечами:

– Я не слушала, что он говорит. Это было бы неприлично. Он нервничал и смущался, но продолжал приходить, пока однажды я не вышла к нему с молотком в руке. С тех пор я его не видела.

Лидия не знала, что делать с этим таинственным юношей и что думать. Было ясно только, что он уже давно чего-то от них хочет. И однажды, когда Анри задержался на работе, а она ужинала без него с детьми, она вдруг сообразила, как ей поступить. Нужно было поменяться с этим юношей ролями и выследить его. Когда он будет уходить от них, она последует за ним, как тень. Лидия почувствовала прилив энергии, словно проснулась от спячки и взяла свою жизнь в свои руки. Она несколько часов играла с дочерями в прятки, что было своего рода репетицией поисков незнакомца. К концу вечера не осталось ни одного уголка в доме, где она не могла бы найти прячущихся детей, она отыскивала их в погребе, на кухне, в ящиках комода. Она была полна решимости с таким же успехом найти и молодого человека в черном пальто.

Ей сразу повезло: в пятницу вечером она увидела его в синагоге. Возможно, он часто там бывал, а она его не замечала, потому что мужчины и женщины молились отдельно. Сердце ее забилось чаще. Она сказала свекрови, что у нее разболелась голова и ей надо подышать свежим воздухом, и оставила детей на попечение мадам Коэн. Выйдя из синагоги, она направилась в сторону дома, зная, что юноша последует за ней. И действительно, она чувствовала позади его неуверенную походку, нервное присутствие, которое она воспринимала как что-то знакомое и успокаивающее, словно это ее прошлое следовало за ней. Войдя в свой дом, она стала следить за юношей из окна. Он собрался уходить, думая, что Лидия больше не выйдет, а она, тихо ступая, сразу вернулась в сад, надев шерстяную накидку. Воздух был холодным и оставлял на губах ощущение сладости, словно пропитался патокой. Скользя по булыжной мостовой, мокрой после дождя, Лидия тащилась в темноте за молодым человеком почти полчаса. Она чувствовала, что заблудилась, и уже хотела повернуть обратно, когда он зашел в высокий кирпичный дом, находившийся в том же еврейском квартале. Как раз в это время мимо проходил один из соседей. Лидия спросила, кто живет в этом доме, и он ответил, что семья Пиццаро.

Она запомнила это имя и пошла домой. В эту ночь ей приснилось болото, по которому бродили крупные птицы, чьи перья были такой же окраски, как у чирка. Они вышагивали с достоинством, словно были не птицами, а особами королевской крови. Лидия проснулась в поту. Рядом спал муж, за окном сияли звезды, в спальне было прохладно, а она изнемогала от жары. И она помнила также, что глядела сквозь щели между планками крыльца на плещущие морские волны.

Она написала записку хозяйке дома, в которой представилась ей, отправила с запиской служанку и получила в ответ приглашение на чай. Она не сказала Анри об этом приглашении. Мадам Пиццаро приняла ее сердечно. В ее большой семье было много детей, живших как вместе с ней, так и по другим адресам. Члены семьи были потомками выходцев из Испании. Лидия привела вполне правдоподобную причину своего визита: у нее подрастали дети, и она хотела расширить круг знакомых и принимать более активное участие в деятельности синагоги. Ей говорили, что мадам Пиццаро может познакомить ее кое с кем из женщин конгрегации. Мадам Пиццаро, рассмеявшись, ответила, что у нее самой нет времени активно участвовать в делах синагоги, так как подрастающих детей и у них в семье хватает; среди них есть ее племянник, который учится в художественном училище, а живет у нее, хотя часто навещает дедушку и бабушку, Иосифа и Анн Фелисите Пиццаро. Их сын, отец мальчика, управляет семейным бизнесом на острове Сент-Томас.

При упоминании Сент-Томаса сердце Лидии забилось сильнее.

– Как интересно! – сказала она. – Я ведь родилась на Сент-Томасе, когда мои родители останавливались там во время путешествия.

Мадам Пиццаро рассказала, что ее племянник приехал в Париж в двенадцать лет, чтобы учиться в академии Савари, известного мастера живописи и рисования, а в конце года должен вернуться на Сент-Томас. Успешно проучившись в академии несколько лет, он стал замечательным художником. Сначала родные не слишком поощряли его стремление овладеть этой неблагодарной профессией, было бы гораздо лучше, если бы он занялся бизнесом, тем более что и его родители этого хотели. Но учитель племянника был в восторге от его таланта – по его словам, просто необычайного. Мальчик подарил дяде с тетей свою небольшую картину маслом, они повесили ее на стену и гордятся ею.

– Все думают, что это купленная нами картина какого-нибудь известного художника, а мы держим в секрете, что ее написал наш племянник. Он любит разыгрывать людей, и нам это тоже нравится. Мы уверены, что когда-нибудь он станет знаменит.

Лидия подошла к картине, чтобы разглядеть ее как следует. Картина в легкой позолоченной раме, казалось, излучала свет. На ней женщина несла корзину с бельем к дому на сваях, позади нее простиралось бирюзовое море. Выражение у женщины было безмятежное. Лидия не могла оторваться от картины и была согласна с теми, кто считал ее работой мастера.

Ее опять бросило в жар, она села, чувствуя непонятное ей самой возбуждение. В ее мозгу промелькнуло не то какое-то воспоминание, не то вспышка страха. Она объяснила хозяйке, что у нее бывают приступы мигрени, но сама она понимала, что так на нее подействовала картина. Она испытывала странное чувство, что когда-то была в этом самом месте. Если пройти дальше по дороге, то увидишь массу красных цветов, спускающуюся уступами со склонов холмов. Именно эти цветы как-то приснились ей, и после этого ей даже наяву представлялось, что она идет с дочерями по улице, усыпанной красными лепестками.

Наконец юноша, которого она ждала, пришел из школы вместе с двумя сыновьями мадам Пиццаро. Дом наполнился мужскими голосами, шумом, запахом холодного воздуха и пота. Сыновья мадам, занятые оживленным разговором, протопали прямо в столовую пить чай. Затем вошел ее племянник, читая на ходу какую-то книгу. Лидия его сразу узнала.

– Неужели никто не поздоровается с гостьей? – воскликнула мадам Пиццаро. – Может быть, хотя бы ты, дорогой племянник?

Юноша поднял голову. У него был уверенный вид, но, увидев Лидию, он побледнел и даже, как ей показалось, споткнулся. У него была угловатая и такая худая фигура, что брюки сидели на нем мешковато, а рукава куртки были слишком коротки для его длинных рук.

– Это мадам Коэн, – представила ее хозяйка.

Лидия подошла к нему и протянула руку.

– Мне кажется, мы встречались.

Рука его оказалась более грубой, чем она ожидала, на ней были следы краски.

– Возможно, – настороженно произнес он.

– Ты художник?

– Да, – ответил он с некоторым вызовом. – Вы, наверное, считаете, что это бесполезное занятие?

– Вовсе нет, – сказала она.

Лицо его просветлело, он больше не был таинственным незнакомцем и посмотрел на нее с интересом. Она не думала, что он так чувствителен.

– Лидди… – произнес он.

– Мадам Коэн! – поправила его тетка. – Где твои манеры?

– Выброшены на свалку, – ответил он. – Там им и место.

Это напомнило Лидии то, что ей сказал отец во время их последней встречи: «Поступай по-своему, не слушай других».

– Он наш дальний родственник, – сказала мадам Пиццаро. – Дома его звали Иаковом, но в Париже он предпочел одно из других своих имен, Камиль.

Юноша пожал плечами:

– Люди меняются.

– Он стал французом до мозга костей, – гордо произнесла тетушка.

На улице стемнело, и потому было вполне естественно, что Лидия попросила Камиля проводить ее домой. Мадам Пиццаро была очень рада, что племянник может услужить ей. Иаков Камиль Пиццаро открыл двойные стеклянные двери, и они вышли на улицу, в ноябрьский туман. Мостовые, мокрые после дождя, блестели.

– Сколько это продолжается? – спросила Лидия.

– Что «это»? – спросил он настороженно. Возможно, он боялся признаться, думая, что она поймает его на этом и сдаст в полицию.

– Сколько времени ты следишь за мной?

– С тех пор, как приехал во Францию.

– Что, с двенадцати лет? – рассмеялась она, но, увидев его выражение, осеклась. Он сказал правду.

– Ну, если точнее, то следил я не сразу. Мне потребовалось несколько месяцев на то, чтобы узнать адрес вашего отца, потом прошло еще несколько месяцев, прежде чем я понял, что вы там больше не живете. И я не знал, где вас искать, потому что не сразу догадался, что вы взяли фамилию мужа. У меня ушло почти три года, чтобы найти вас.

– Три года?! – поразилась Лидия.

– Ваша служанка всегда прогоняла меня. А в общественных местах я не хотел к вам подходить, боялся, что вы велите арестовать меня.

– Арестовать подростка? – рассмеялась она.

– Ну, и к тому же я боялся, что вы оскорбитесь. В общем, мне не хватало смелости.

– Но решимости ты не утратил. Наверное, ты ходил за мной, чтобы сказать мне что-то? – мягко спросила Лидия. В конце концов, он был всего лишь мальчиком, увлеченным живописью, и, возможно, хотел только написать ее портрет, потому что ему понравилось ее лицо.

Ее интересовала главным образом причина, по которой он следил за ней. Скоро должен был прийти домой муж. А он действительно в этот момент надевал шерстяное пальто, собираясь выйти из конторы, где работал вместе с братьями, и думал уже об ожидающей его жене, об обеде и о звездах, которые увидит по пути в сумерках.

– Я надеялся, что вы когда-нибудь остановитесь и поговорите со мной, – сказал Камиль. – А вы очень долго меня вообще не замечали. Иногда я совсем уже был готов заговорить с вами, но в последний момент не решался. Вы, по-моему, так счастливы.

Она улыбнулась. Он говорил очень серьезно и откровенно, как взрослый.

– А ты хочешь сообщить мне что-то, из-за чего я буду не так счастлива?

– Мы с вами почти родственники, – сказал он.

– Неужели?

– Мы оба с Сент-Томаса.

– Да, я недавно узнала, что родилась там.

– Это очень небольшой остров. Там слишком тесно, – нахмурился он.

За разговором они забыли обо всем окружающем. Камиль был угрюм – возможно, из-за того, что ему нравилось все французское, а по окончании учебного года он должен был уезжать. Он сказал, что дома у него не будет свободы: мать слишком опекает его; предполагается, что он пойдет по стопам его отца и братьев. Но он не сможет так жить.

– У них магазин. Все, что их заботит, – бухгалтерские книги и выручка. В Париже, по крайней мере, рабочие бастуют и требуют того, что им положено.

– Но магазины нужны, – возразила Лидия.

– Не уверен. Может быть, было бы лучше, если бы все магазины открыли двери и позволили бедным взять то, что им нужно. – Он посмотрел на Лидию, ожидая ее реакции.

– Возможно. Я не знаю, как решить все проблемы человечества. Порой в своих-то запутываешься.

Смерть отца повлияла на нее больше, чем она ожидала. Ее порой охватывал страх, что ее дети останутся сиротами. Это было бы самое ужасное.

Они прошли мимо парка, где Камиль следил за ней. Иногда он сидел здесь и делал наброски. Его учитель Савари советовал ему всегда носить с собой все необходимые материалы, потому что подходящий объект может подвернуться в любой момент. Женщина, тенистая дорожка, упавший лист.

Известным художникам помогали – богатые семейства, меценаты. Они поступали в Академию художеств и учились у знаменитых мастеров. Но такая удача выпадала немногим. Он же был евреем семнадцати лет с далекого острова, никакой финансовой поддержки у него не было. Угнетаемый этими мыслями, он шел ссутулившись. Разговор с Лидией тоже заставлял его нервничать. Он никак не мог решиться сказать ей правду. Ему казалось, что она слишком довольна жизнью для этого. Правда, она заговорила о своих проблемах, так что, возможно, лучше было сказать.

Она предложила сесть на скамейку в парке, хотя там было сыро. Ее пробирала внутренняя дрожь. Она пыталась вспомнить прошлое, но, кроме Франции, ничего в памяти не всплывало. Отец говорил, что в детстве она тяжело болела. Во время путешествия у нее была сильная лихорадка, из-за которой она забыла все предыдущее. Он сказал также, что прежде она говорила на четырех языках, но после выздоровления владела только французским. Однако какие-то смутные воспоминания о тех давних временах преследовали ее. Иногда в разговоре с дочерями она вдруг употребляла слово из бог весть какого языка. Однажды они смотрели на звездное небо, и она произнесла «stjerne». Дочери спросили, что это значит, а она и сама понятия не имела.

– Я пообещал, что найду вас, а иначе, наверное, отказался бы от этой затеи. – Камиль достал конверт из внутреннего кармана пальто. – Ваша мать написала это в тот день, когда вас украли.

Лидия рассмеялась было, но тут же зажала рот рукой и охнула. Как бы нелепо ни звучали его слова, они были похожи на правду, особенно если учесть то, что говорила мадам Софи.

– Но ведь мой отец действительно был моим отцом, не так ли? – спросила она.

– Да, – кивнул мальчик. – Он вырос в нашей семье. Его вроде бы усыновили.

– Но если я жила с отцом, то вряд ли можно сказать, что меня «украли»?

– Украли, украли. – Это было как раз то, что он не решался сказать ей все это время. – Отняли у матери.

Лидия пыталась осознать сказанное им.

– Ее привязали к дереву, чтобы она не могла помешать им. Все это время она ждала встречи с вами. Я должен буду что-то сказать ей, когда вернусь домой.

Уже совсем стемнело. Мимо проходили мужчины в пальто, возвращавшиеся домой. Камиль обратил внимание на то, что небо было чернильного цвета, по краям черное как смоль, в центре темно-синее. Лишь кое-где проглядывали более светлые участки. Город был каким-то чудом, и мысль о том, что придется покинуть его, тяготила мальчика.

– А какое отношение имеет моя мать к вам? – спросила Лидия.

– Она друг семьи, а когда-то вместе со своей матерью была у нас служанкой.

– Служанкой? – удивилась она.

– И еще я должен вам сказать, поскольку в нашем мире это имеет значение, что ее мать была родом из Африки.

– Понятно, – протянула Лидия, хотя до конца никак не могла это осознать. Она всегда знала, что она еврейка, жена Анри Коэна, мать троих детей, парижанка, а то, что было до этого, она не помнила. Она вскрыла конверт, который Камиль дал ей. Бумага напоминала на ощупь влажный шелк, она была изрядно помята, но чувствовалось, что ее многократно разглаживали. Буквы выцвели, однако прочитать написанное было можно.

«Любимая моя доченька, звездочка моя, жизнь моя! Добровольно я никогда не отдала бы тебя – ни за какие деньги, ни за какие обещания, даже если бы они убеждали меня, что тебя ждет более обеспеченное будущее. Тебя подарила мне судьба, и никто на земле или на небе не может полюбить тебя больше, чем я. Ты будешь жить так, как захочешь, но всегда останешься моим ребенком, и мы всегда будем принадлежать друг другу, даже если никогда больше не увидимся и не скажем друг другу ни слова».

Лидия вложила письмо в конверт и спрятала руки под накидку. Они были холодны как лед. Она была ошеломлена и вместе с тем не удивлялась, что нашелся человек, который ее так любит. Сначала она не могла произнести ни слова.

– Мне нужно время, – сказала она наконец. – Я должна это обдумать.

– Разумеется, – сказал Камиль. Все-таки он был необыкновенным мальчиком и казался скорее ее сверстником. Мужчиной с Сент-Томаса, который понимал то, что не поймет ни один мужчина, выросший в Париже. Он поднялся, не желая больше мешать ей.

– Что ты будешь делать, когда вернешься домой? – спросила она.

– Притворюсь тем, кем они хотят меня видеть. – Он ухмыльнулся чисто по-мальчишески. – Но из этого ничего хорошего не выйдет. В конце концов кто-то разочаруется во мне. Либо они, либо я сам.

Она чувствовала, что не готова идти домой. Вместо этого она отправилась в ресторан и сказала, что должна встретиться там с мужем, – иначе ее не впустили бы. Она заказала аперитив и выпила его. Она дрожала от холода и подумала, что мерзнет с тех самых пор, как заболела лихорадкой. Она никак не могла вспомнить, что с ней было до этого, – в памяти всплывали только какие-то обрывки: красные цветы, женский голос, ярко-желтая птица. Она сразу поняла, что отец любил именно эту женщину и писал стихи ей. В принципе, мальчик мог все это придумать, письмо могло быть поддельным, информация ложной. Но она верила, что это правда. Он так долго ходил за ней. Он знал о ней то, чего она сама не знала. Ибо, если это действительно было письмо от женщины, давшей ей жизнь, то Лидия затруднялась определить, кто же она сама такая. Во всяком случае, не та женщина, которая входила в дом мадам Пиццаро.

Подошел метрдотель и спросил, не послать ли машину с шофером за ее мужем, поскольку было немыслимо, чтобы женщина пила в одиночестве. Она покачала головой и попросила записать аперитив на счет мужа. Все казалось ей необычным, как бывает во сне: улицы, по которым ходишь ежедневно, выглядят таинственно, серая каменная мостовая становится вдруг серебряной, затем золотой, а затем вся улица вовсе исчезает.

Когда она наконец пришла домой, в дверях ее встретил обеспокоенный Анри.

– Я уж не знал, что и подумать. – Он обнял ее, радуясь, что с ней ничего не случилось, и даже не заметил, что она не ответила на его объятие. Служанка уже покормила детей и уложила их спать. Служанку звали Ава, она была не еврейкой, а крестьянской девушкой из долины Луары. Лидия никогда не расспрашивала ее о ее семье и не знала, есть ли у нее братья или сестры. Они лишь обсуждали меню обеда, говорили о том, что должен сделать садовник и как быстро, словно весенние всходы, растут девочки. Даже когда Ава сообщила ей о юноше, осаждавшем их дом, Лидии не пришло в голову спросить ее, что она думает по этому поводу и не боится ли его. И теперь Лидии стало совестно, что она никогда не разговаривала со служанкой ни о чем, кроме меню и домашних дел, не проявляла никакого интереса к ее жизни.

Перед сном она подошла к зеркалу в гардеробной и внимательно себя рассмотрела. Перед ней была та же Лидия, и вместе с тем совсем другая.

И отец был прав. У нее были серебряные глаза.

Она перечитывала письмо, когда оставалась одна. И однажды она взяла перо и бумагу и написала ответ: рассказала матери все, что помнила. Как она заболела на корабле, как отказывалась есть и ей давали пить горячий лимонный сок, чтобы победить лихорадку. Она писала, что может говорить теперь только по-французски, причем так безупречно, что ее принимают за уроженку Парижа. Она написала, что иногда ей снятся птицы цвета чирка, танцующие друг перед другом, и она просыпается в слезах. Она писала по одному письму в течение двадцати дней, и в каждом рассказывала какой-нибудь эпизод из своей жизни. Это был своего рода дневник, написанный задним числом и охватывающий весь период от ее болезни на корабле до настоящего момента. Но Лидия боялась отправлять письма почтой – ей казалось, что их украдут, они затеряются и не дойдут до того, кому предназначены. Она складывала их в деревянную шкатулку, в которой хранила сухие лавандовые духи. Время между тем бежало быстро. В начале декабря выпал снег.

– Вы не хотите поехать домой на Рождество? – спросила она Аву, когда они проводили ревизию буфетной. Ава была ошеломлена вопросом о ее планах.

– Я бы с удовольствием, – ответила она осторожно, – если я не нужна буду вам здесь.

– У вас ведь ферма там?

– О да, – ответила Ава, покраснев от удовольствия, что может поговорить о родном доме. – Мы разводим в основном цыплят и коз.

– Поезжайте обязательно, – сказала Лидия. – Мы оплатим эти дни как обычно.

В канун Рождества, когда падал снег, Лидия писала тридцатое письмо. Этот день они всегда проводили дома. Они не праздновали христианское Рождество, но радовались тому, что в городе было тихо и мирно, в отличие от волнений и беспорядков, случавшихся в течение всего года. Лидия сидела в гостиной, дети спали. Из сада пришел Анри. Небо было ясное, и он ходил смотреть на звезды. Он отряхнул снежинки с пальто и с удовольствием разглядывал огонь в камине, жену с конвертом на коленях и щенка по имени Лапен, или Кролик, которого дети выпросили у них и который теперь мирно посапывал на зеленой подушечке.

– Если у нас будет сын, – сказал Анри, – мы назовем его Лео в честь созвездия Льва.

– А что, если я не такая, как ты думал? – спросила Лидия, нахмурившись и внутренне напрягшись.

Анри сел рядом с ней.

– Ты имеешь в виду, не такая богатая, отец почти ничего тебе не оставил? Ты же знаешь, что это меня не волнует. Мы достаточно обеспеченны.

– Боюсь, отец был ужасным человеком и вел себя безобразно.

– Он умер, так что это не имеет особого значения, как и деньги. Мы немало выручили за старый дом, и наши девочки не будут бедствовать.

– Но что, если я все-таки не такая, какой ты меня представлял?

Он поднялся и налил Лидии и себе по бокалу вина.

– Думаешь, я тебя плохо знаю?

В этот момент ей хотелось обнять его и бросить тридцатое письмо в ярко горевший камин. Она вспомнила, как в детстве ездила с родителями к морю. Они посетили древнюю Ла-Рошель, знаменитую своими солевыми залежами и развалинами крепости. Она не помнила, что была когда-то на берегу океана и он заворожил ее. Ей тогда было лет семь. Ей показалось, что кто-то негромко произносит ее имя, кто-то знакомый зовет ее. Она пробралась к самой воде по камням из мягкого глинистого минерала с окаменевшими останками улиток и морских существ, живших еще до появления на земле человека. Мама испуганно ринулась за ней, крича: «Не смей, не ходи туда!» Лидия думала, мама боится, что она упадет в воду или прибойный поток захватит ее, но теперь поняла, что дело было не в этом. Просто море слишком сильно притягивало ее, было хорошо знакомым, совершенным и прекрасным. Казалось, что они принадлежат друг другу.

Лежа в постели, она рассказала мужу все, боясь взглянуть на него.

– Если твоя мать не была еврейкой, значит, ты не принадлежишь к этой нации, как и твои дети.

– Это легко поправить, – сказал Анри. – Можно перейти в другую веру, если возникнет необходимость.

– Но это невозможно для меня. Моя бабушка из Африки была рабыней.

– Мне абсолютно все равно, кто были твои родители, – ответил он. – Для меня важна лишь ты и твое сердце.

Ее самозваная мать была права в одном: с ним она не будет знать горя. Но ее сердце уже давно было разбито – из-за этого она и заболела лихорадкой, после которой утратила свое прошлое и саму себя.

– А как воспримут это твои родные? – спросила она.

– Ни к чему посвящать их во все интимные подробности нашей жизни.

Она поняла, что он не уверен в их реакции, они вряд ли отнеслись бы к изменению истории ее жизни с такой же легкостью, как он. Семейный бизнес зависел от отношений между людьми не в меньшей степени, чем от взлетов и падений в мире финансов. Все дела они вели с другими еврейскими семьями, принадлежавшими к той же общине. Перипетии, связанные с королем Луи-Филиппом, почти не коснулись благополучия евреев в прошлом, но его равнодушие к судьбе трудящихся привело к серьезным бунтам. Собирались толпы людей, возмущенных тем, что попираются их элементарные права, и черный дым наполнял улицы города. Для успешного развития бизнеса Коэнам было важно, чтобы сохранялась спокойная обстановка, а наличие невестки с сомнительным прошлым могло привлечь к ним нежелательное внимание и поколебать установившееся равновесие. Однако при всем том Лидии очень не хотелось лгать дедушкам и бабушкам, дядям и тетям ее детей.

– Но я хочу, чтобы они знали правду. Один раз я уже потеряла себя и заболела.

– Ты и сейчас больна? – спросил он обеспокоенно.

– Нет, но болела в прошлом и могу заболеть снова.

Анри притянул ее к себе.

– Решай сама. Как бы ты ни поступила, для меня это ничего не меняет.

Снег все еще шел, а Лидия слышала пение соловья. Она заплакала, подумав, что не оставила ему ни семян, ни фруктов и он может погибнуть, и тем не менее продолжала лежать и слушать, пока не наступила тишина. Она уснула и видела во сне море, а когда проснулась, небо было чистое. Насыпало столько снега, что движение во всем Париже остановилось. Не говоря ни слова мужу и не взглянув на детей, она надела сапожки и вязаную накидку и вышла в сад.

Замерзший соловей лежал в снегу, его перья были посеребрены инеем. Она взяла практически невесомое тельце и положила себе на колени. Она до сих пор не была уверена, что соловей действительно существует, и думала, что она, возможно, вообразила его, но перед ней было доказательство. Утро было такое тихое, что она слышала биение собственного сердца и неровное дыхание, переходящее чуть ли не в рыдание. Она отнесла птицу за дом, где стояли ящик с углем и мусорные баки. Подняв крышку одного из баков, она кинула в него птицу. Услышав мягкий удар, она содрогнулась. Она всегда думала, что это ее мать поет ей в саду и оберегает ее. Но это ушло в прошлое. Женщина, вырастившая ее, больше ничего не значила для нее.

Морозы сменялись серыми днями, в которые падал мокрый снег. Она больше не встречала мальчика ни на улице, ни в синагоге. Наверное, он был слишком занят в последний школьный семестр. А может быть, просто сказал ей все, что должен был сказать. Но ей его не хватало. Однажды она проходила мимо дома его тетки, но не решилась зайти. Париж превратился в поле битвы. Короля свергли, оппозиционные партии сцепились друг с другом. На улицах царила анархия, какой они еще не видели. Анри советовал Лидии с дочерями поменьше выходить из дома. Они проводили неделю за неделей в гостиной, в своем мирке, и Лидия отложила на время свое намерение изменить его. Девочки носили синие платья и танцевали, а на улицах было небывалое количество снега, и вдали виднелся черный дым костров.

Весной выяснилось, что Лидия беременна. Она переносила беременность не так, как предыдущие, и решила, что на этот раз должен родиться мальчик. Если действительно будет мальчик, они назовут его Лео в честь созвездия. Анри говорил, что все, до сих пор неизвестное ей в ее жизни, не имеет значения. Но это для него не имело значения, а вокруг был остальной мир. Она думала об этом всякий раз, когда выходила из дома, разговаривала с соседями, обсуждала меню с Авой. Она представляла, что придется пережить ее дочерям и будущему сыну, если будет известно их истинное происхождение. По субботам она просила свекровь отвести детей в синагогу, ссылаясь на плохое самочувствие, а сама в это время садилась на трамвай и ехала на Монмартрский рынок, где торговали африканские женщины. Многие из них продавали корзины, сплетенные из соломы. Они были такие красивые, что у нее слезы выступали на глазах. Она купила одну корзину у женщины из Сенегала. В некоторых из висевших корзин сидели птицы с ярким оранжевым и желтым оперением. Купленная ею корзина была небольшой, овальной и пахла кардамоном. Она поставила ее на свой письменный стол и время от времени брала ее и вдыхала запах. Ее сердце было разбито, но продолжало работать. В постели они с Анри занимались любовью быстро и молча, словно приближался конец света или буря должна была вот-вот снести их дом.

Она послала Камилю записку, спрашивая, не встретится ли он с ней в парке. Приближался июнь, когда он должен был уехать, и это, возможно, было для него к лучшему, потому что бунты становились все яростнее, пока не избрали президентом Наполеона III. А мальчик запомнит Францию такой, какой он увидел ее по приезде, полной света, ярких красок, красоты. Лидия ждала его на скамейке, наблюдая за своими девочками, игравшими с Авой. Она знала теперь, что у Авы есть два брата, и один из них очень хочет поехать учиться в Париж, но на это нет денег, да и на ферме слишком много работы. Лидия подумывала о том, чтобы предложить Аве денег для брата, это было меньшее, что она могла сделать для нее.

Камиль со времени их последней встречи успел стать еще выше и возмужать.

– Ты избегаешь меня, – мягко упрекнула его Лидия. – Столько лет ходил за мной, а теперь покинул.

– Я думал, что вы, может быть, не хотите видеть меня.

– Почему бы это?

Он пожал плечами.

– Может быть, вы предпочитаете жить по-прежнему.

– Прежняя жизнь была ложью. Как можно ее предпочесть?

Он протянул ей синий полотняный мешок.

– Я принес вам подарок на прощание.

Это была картина. На ней был изображен этот самый парк, каштановое дерево и три ее девочки. Скамейки в парке блестели, словно прошел дождь. Воздух на картине был странного синего оттенка, как будто художник подмешал в краски тумана.

Лидия поблагодарила его и поцеловала в щеку. Она действительно была благодарна, но предпочла бы другой подарок. Она шепотом объяснила ему, что она хотела бы получить. Камиль кивнул и, написав записку, отдал ее Лидии. Она вручила ему шестьдесят писем, написанных мелкими печатными буквами. Это позволило ей изложить на бумаге всю историю своей жизни, о которой ее мать ничего не знала.

Взяв письма, Камиль простился с ней. Он так долго выслеживал ее, что теперь казалось странным, что он оставит ее в парке и уйдет, вместо того чтобы прокрасться за ней до ее дома. Он досконально изучил весь этот путь и знал, как она приглаживает волосы своей младшей дочери, как останавливается у каштана в своем дворе, чтобы проверить, свили ли на нем гнездо птицы. На прощание Лидия обняла юношу. Он стал очень дорог ей.

– Скажи моей матери, что скоро у меня родится мальчик. Мы назовем его Лео. Я хотела написать об этом в сегодняшнем письме, но потом решила передать устно через тебя.

Отойдя на несколько шагов, Камиль обернулся, помахал ей и удалился размашистой походкой. Вскоре после этого он покинул Париж, упаковав почти шесть лет жизни в два небольших чемодана и кожаный баул. Он не хотел возвращаться домой и не хотел даже думать о том, что там его ждет. Требовательность его матери, работа в магазине, пересохшие от жары краски, вышедшая замуж девушка, которую он любил. Он решил, что будет терпеть два года, а потом, если все будет так плохо, как он думает, он найдет возможность уехать. Это было у него в крови, как у всех мужчин, которые знали, когда надо оставаться на месте, а когда бежать, найти другую страну и другую жизнь.

Вскоре после его отъезда Лидия нанесла визит семейству Пиццаро. Служанка проводила ее в гостиную, где ее приветствовала хозяйка дома:

– Какая приятная неожиданность!

Лидия ни разу не была здесь после первого посещения. Мадам Пиццаро предложила ей чая, но Лидия не за этим пришла и вежливо отклонила предложение.

– Вы, наверное, скучаете по племяннику, – сказала она.

– О, конечно! – пылко воскликнула мадам.

– И я тоже. Мы с ним очень сблизились. Мы оба родились на Сент-Томасе, и он обещал мне кое-что в память об этом острове.

Она достала записку, которую Камиль поспешно написал в парке, улыбаясь ее просьбе. В записке он просил тетю и дядю отдать мадам Коэн картину, висевшую у них в гостиной. Прочитав записку, мадам Пиццаро нахмурилась. Она привыкла к этой картине и не хотела с ней расставаться.

– Мне надо обсудить это с мужем, – сказала она. – Мы ведь и дорогую раму купили для нее.

– Я оплачу это все. Я знаю, что вы любите картину, но она значит для меня необычайно много. Вы даже представить себе не можете, как это важно для меня.

Лидия подошла к картине. Женщина с корзиной белья на фоне моря. Лидия знала, что находится в доме на сваях и куда ведет дорога, возле которой ослы жуют высокую траву и огрызаются, если ты осмелишься дернуть их за хвост. Болезнь и потрясение, лишившие когда-то ее памяти, постепенно возвращались к ней. Она стала понимать английский язык и давать незнакомые названия знакомым блюдам. Овсянку, которую ее дети ели по утрам, она называла «фонджи», что очень смешило дочерей.

Чувства так переполняли ее, что она разрыдалась.

– Дорогая моя! – воскликнула мадам Пиццаро. – Пожалуйста, перестаньте!

– Простите меня, – сказала Лидия, – простите, ради бога! – Она с трудом подбирала французские слова, вместо этого ей пришла в голову странная фраза «Jeg er ked af». Она не имела понятия, что это значит. – Но я просто не знаю, как я смогу жить без нее.

– Да я уж вижу, – сказала мадам Пиццаро и дала знак служанке принести оберточную бумагу. – Берите ее, дорогая.

Взяв картину, Лидия поблагодарила хозяйку и, выйдя в коридор, постояла несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она чувствовала внутри жар сродни той жаре, что была на дороге, ведущей к гавани, куда ее вела за руку та женщина. «Не убегай от меня слишком далеко», – всегда говорила она. Наконец Лидия вышла на улицу. Близилось лето, деревья источали ароматы. Птичье пение звенело в бледно-голубом небе того оттенка, который, как уверял Камиль, отпугивает духов. Именно такого цвета было небо на этой самой картине, портрете ее матери по имени Жестина, которая ждала дочь с тех самых пор, как ее украли, и не теряла уверенности, что наступит день, когда прибудут шестьдесят писем в коробке, пахнущей лавандой – травой, возвращающей человека домой.