Глава 10
Бегство

Возвращаясь на Сент-Томас из Венесуэлы, Камиль Пиццаро не спал несколько ночей. Сначала он срочно перебирался из приморского городка Ла-Гуайра в портовый Каракас, а там ждал судна, которое доставило бы его домой. Пришлось переплатить за эти переезды, но он не расстраивался из-за того, что остался без денег. Он привык к бедности, волновало его другое. Новость о смерти его брата Иосифа Феликса пронзила его, как лезвие ножа. Камиль был охвачен горем и чувством вины. Его не было дома два года, но ему казалось, что прошло лет десять. Его самый младший брат Аарон Густав умер в возрасте двадцати одного года тоже во время его отсутствия, и он узнал об этом два месяца спустя из письма. А теперь за ним последовал и Феликс, которому было двадцать восемь лет. Двое сыновей в их семье умерли от лихорадки, как когда-то сыновья мадам Галеви.

Камиль опять чувствовал себя чужим на родине – даже острее, чем при возвращении из Парижа. Тогда у него была надежда на освобождение, теперь она стала слабее. Он казался сам себе обанкротившимся и опустившимся, похожим на одного из потрепанных американцев, приезжавших на остров без гроша в кармане и надеявшихся на изменение жизни к лучшему. Он был уже не мальчиком, мечтавшим о Париже, а мужчиной двадцати пяти лет, повидавшим мир. У него была с собой небольшая сумка с личными вещами и чемодан, набитый его работами, который он сдал на хранение в порту до тех пор, пока не прояснится домашняя обстановка. Он не был близок с братом и теперь сожалел об этом. Самые старшие братья и сестры, как и их дети, то есть его племянники и племянницы, некоторые из них почти его ровесники, были для него еще более чужими. Феликс же был старшим общим сыном родителей, и его неожиданная смерть пробудила в Камиле горькие чувства. Кому он нужен в этом мире? И кто ему нужен? В спешке он не успел как следует помыться, кожа была в прыщах от укусов вшей, в изобилии водившихся в матрасах, на которых он спал. Но он был красив – разве что слишком худ. Большинство встречных на улицах не узнавали его, когда он спешил домой. Знакомые помнили его как мальчика из семьи Пиццаро, неспособного к коммерции, посещавшего моравскую школу и бродившего в одиночестве с альбомом для рисования под мышкой.

Уже бегом он добрался до кладбища к концу заупокойной службы. Затягивать церемонию похорон, чтобы дождаться кого-то, было невозможно, особенно в такую жару, когда покойников приходилось обкладывать льдом, пока их не закопают. Камиль опустил сумку на землю, чтобы бросить вслед за другими лопату земли на гроб, отдавая умершему последние почести. Помогая хоронить брата, он плакал. Он отрастил длинные волосы и бороду, был слишком худ и возбудим, у него случались приступы меланхолии, вызванные мыслью о том, что он не сумел сделать. Целый ворох листьев засыпал его голову и плечи. Ему показалось, что окружающие отворачиваются, не желая встречаться с ним взглядом.

У него не было ни шляпы, ни молитвенного покрывала. Наверное, с длинными нечесаными волосами и в истрепанной одежде он был похож на демона. Около могилы собралось больше сотни человек – родные, друзья, соседи, постоянные клиенты магазина, мужчины из Коммерческой ассоциации. Его родители были теперь почитаемыми членами конгрегации, особенно в этот день, когда они хоронили своего первенца. Камиль подошел к отцу, обнял его и остался стоять рядом до конца церемонии. Мать постарела и казалась меньше ростом, чем прежде, напомнив ему черного дрозда на ветке дерева. Она кивнула Камилю, внимательно посмотрев ему в глаза. Он обратил внимание на то, что она не плачет. Она никогда не демонстрировала своих чувств перед публикой, считая это признаком слабости.

Мельби остался в Венесуэле и собирался через некоторое время вернуться в Париж, а затем отправиться в Нью-Йорк, самое подходящее место для художника, по его мнению. Он приглашал Камиля поехать с ним, но тот не мог бы этого сделать, даже если бы его не вызвали домой. У него не осталось денег, а Нью-Йорк, как известно, город миллионеров. К концу своего пребывания в Венесуэле он вел полунищенское существование, набрасывая портреты мелом за небольшую плату. Фрица поддерживал отец, и Мельби оплачивал бóльшую часть их общих расходов, но был не в состоянии оплатить Камилю дорогу в Париж и Нью-Йорк, а по прибытии туда снять студию, достаточно большую для двоих. Когда пришло известие о болезни брата Камиля, Мельби сказал:

– Возможно, тебе в самом деле пора вернуться домой и принять решение относительно своего будущего. Может быть, тебе лучше двигаться дальше самостоятельно, а я только лишний балласт для тебя.

– Вот уж вряд ли, – ответил Камиль. – Это я был для тебя балластом.

После похорон состоялись поминки со слишком большим количеством еды на столе и соседей за столом. Неужели их квартира всегда была такой маленькой? Камиль, с его длинными руками и ногами, был выше всех присутствующих, ему приходилось пригибаться, проходя в дверь. Вечер порождал у него двойственное чувство – это были похороны брата и вместе с тем его возвращение домой. Он решил забыть о возвращении и отдаться скорби. Он смущался, когда на него обращали внимание, и просил забыть о его присутствии, но это было невозможно. Весь стол был заставлен яствами, приготовленными сестрами Камиля. Уха с тамариндом, свежевыпеченный хлеб с патокой и кардамоном, яблочный пирог из плодов старой яблони, растущей во дворе. Яблоки были такие кислые, что пришлось добавить две чашки подсахаренной воды и патоку. Ханна, чьи дети были уже почти взрослыми, заказала Хелене Джеймс гигантский кокосовый торт. Отсутствовала только миловидная бледнолицая сестра Камиля Дельфина. Оказалось, что ее послали во Францию к родственникам в сопровождении ее племянницы и сверстницы Алисы, у которой уже были маленькие дети. Узнав об этом, Камиль позавидовал ей. Дельфина, конечно, была болезненной, и родители надеялись, что, живя у дяди с тетей под Парижем, она получит более адекватный медицинский уход, но Камиль пожалел, что не он был сопровождающим. Он говорил Фрицу, что, сбежав в Венесуэлу, он вырвался из тенет буржуазной среды, увидел реальную жизнь реальных людей. А кончил он тем, что опять оказался в гуще семьи. Не успев приехать, он уже чувствовал себя пленником.

Однако все радостно приветствовали его возвращение, кроме матери, которая после прочтения молитвы перекинулась с ним парой слов и пошла прилечь в свою комнату. Вместо нее Камиля тепло обняла Жестина, объяснившая, что Рахиль плохо почувствовала себя из-за жары, но позже присоединится к остальным.

– Как поживает твоя дочь? – спросил он. Он часто вспоминал, как следил за Лидией, рисовал ее портреты и хорошо изучил черты ее лица еще до того, как она узнала о его существовании.

– Пишет мне дважды в неделю, а то и чаще, и спрашивает о тебе. Я написала ей, что ты сбежал посмотреть мир.

– Ну, я видел лишь небольшую его часть, – сказал он уныло.

– Я и этого не видела.

Когда Рахиль наконец вышла к ужину, Камиль подошел к ней и трижды поцеловал, но она восприняла это холодно. В присутствии матери он приосанился, хотя и испытывал смущение из-за своей клочковатой бороды и поношенной одежды, а особенно из-за старых дешевых туфель – тех самых, в которых он покинул Сент-Томас два года назад. Их кожа с тех пор потрескалась и потерлась, подошвы износились почти до дыр. Камиль ожидал выволочки за свой вид, но мать просто обратилась к нему по-французски. После того, как Камиль два года говорил по-испански, вернуться к своему первому языку было приятно. «Je ne savais pas si vous reviendriez un jour», – сказала Рахиль. По-французски это звучало как обвинение, потому что она построила фразу в официальном стиле, словно они только что познакомились. Ему показалось, что голос у нее при этом дрогнул. Но он приписал это тому, что день для нее был, безусловно, очень тяжелым. Однако выражение у его матери было странным, чуть ли не обиженным.

– Я действительно не хотел приезжать, – признался он.

Рахиль внутренне напряглась. Она чувствовала, что он имеет в виду не только остров, но и ее.

– Жестине придется сшить тебе новый пиджак, – заметила она. – Этот никуда не годится.

Камиль с облегчением улыбнулся. Это была его прежняя мама, неспособная удержаться от порицания. Она сохранила боевой дух, и тот факт, что ничто не изменилось, был в некотором роде утешением.

– Мне очень жаль, что я не был здесь, когда Феликс заболел, – сказал он.

– Да ну? – отозвалась она. – А мне казалось, что тебе очень хорошо в Венесуэле. Ты даже почти совсем не писал нам. Всего одно письмо после смерти Гуса. – Она быстро отошла встретить прибывших соседей.

По тону матери, по тому, как она его встретила, Камиль не мог понять, рада она его возвращению или нет. Эту ночь он провел в своей старой детской, где раньше жил вместе с братьями. Тогда он тайком разрисовывал стены, но за время его отсутствия эту нелегальную живопись стерли. Он слушал, как мотыльки бьются о ставни, и думал о Марианне, девушке, в которую когда-то был влюблен, как он считал. В следующий раз он будет действовать решительнее, и наплевать, если кто-то этого не одобрит. Он тосковал по любви, и в своей детской постели, из которой давно вырос, он был более одинок, чем в переулках Каракаса. Вернувшись домой, он почувствовал себя более потерянным, чем когда-либо прежде, внутренне потерянным. Он ощущал в себе пустоту, и ему казалось, что, если он проживет здесь долго, то совсем потеряет себя.

На следующий день он пошел на пристань взять свой чемодан. После того как он заплатил небольшую сумму за хранение, денег у него почти совсем не осталось, и это еще больше расстроило его. Приходилось обращаться за поддержкой к родителям, что было унизительно. Ему удалось продать несколько своих картин и рисунков, но вырученные деньги ушли на пропитание и покупку необходимых принадлежностей и материалов.

В спешке он не обратил внимания на наблюдавшую за ним темноволосую женщину, стоявшую на эспланаде под зонтиком, защищавшим ее от убийственного, раскаленного добела солнца. Женщина окликнула его, назвав его старое имя, Иаков. Оно пронзило его, как нож. Он поднял голову и увидел свою мать. Лицо ее было в тени, и его выражение трудно было определить. Жестина всегда говорила ему, что он не знает Рахиль Помье Пети Пиццаро – ни такую, какая она на самом деле, ни какой была когда-то. Но если Жестина права, мать сейчас сделает ему выговор за зря потраченные годы, хотя они были, несмотря на его первоначальные сомнения в своем таланте, славными, полезными и полными необыкновенных приключений. Он купался в бочках для сбора дождевой воды и в речках с огромными зелеными зубастыми рыбинами. Он спал на песчаном берегу, где в темном трепещущем воздухе прыгали фосфоресцирующие блохи, в сараях с ослами и в объятиях женщин, которых никогда больше не увидит. Но все это время он мечтал о дожде, о покрытых снегом булыжных мостовых и о садике за теткиным домом, где он рассматривал звезды после того, как дочка Жестины научила его распознавать их. Звезды во Франции были бледно-розовыми и образовывали скопления, которые он раньше никогда не видел. Лидия показала ему созвездия Льва, Краба и Ориона (охотника с собакой, которая сопровождала его в путешествиях по звездному небу).

– Вы не хотите вернуться на Сент-Томас? – спросил он как-то Лидию.

– Это все равно что спросить, не хочу ли я шагнуть за край земли. Это грезы, в отличие вот от этого. – Она кивнула на деревья сада, в котором они сидели.

Для него эти грезы стали пеклом наяву. Мать приближалась к нему по набережной, и спастись от ее гнева было невозможно. Его брат задыхался в предсмертной агонии, а он в это время качался в гамаке, любуясь звездами. В Венесуэле звезды были желтыми и очень далекими, они показались бы нереальными Лидии, привыкшей к парижскому небу, но он написал их такими, какими они были, – осколками золота, разбросанными в ночи.

– Это твой, полагаю? – Рахиль кивнула на его чемодан. Чемодан действительно был его, купленный по дешевке в Каракасе, а не отцовский. У него не было времени толком уложить вещи, когда он убегал из дома. Чемодан уже разваливался, склеенные планки рассыхались. – Открой его, – потребовала она.

– Прямо здесь? Это не может подождать? – Накануне он проделал утомительный путь через неспокойное море, потом были похороны с их гнетущей обстановкой, а ночью ему мешали спать жара и шумные атаки насекомых на его окна.

– Я хочу видеть, чем ты занимался эти два года, – настаивала мать.

Камиль отпер замок и откинул крышку чемодана. В нем содержались два десятка картин и множество рисунков, сделанных на берегу, где они с Фрицем устраивали себе дом, – если можно назвать домом кастрюльку и пару кружек. На некоторых рисунках были изображены женщины, с которыми он знакомился, а также гавань, видом которой он любовался из маленькой рыбацкой деревушки, где люди называли его французом. Но он был не французом, а креолом, и прозвища, которые давали как ему, так и Мельби, смешили их. Для местных жителей они были диковинными пришельцами, двумя нескладными дылдами с руками, измазанными краской и углем, любителями выпить, пошутить и провести время с женщиной. Однако Камиль относился к своей живописи все более серьезно, его трудно было оторвать от работы. В его пейзажах преобладали бесчисленные оттенки фиолетового и серого, что вызывало смех у Мельби, говорившего, что Камиль не умеет различать цвета.

– Дружище, закажи себе очки, – говорил он.

Но в конце концов Фриц понял, что его друг видит оттенки, недоступные зрению других. Возможно, его убедило то, что звезды на ночных пейзажах Пиццаро выглядят настолько темными, что черными становятся также деревья и кусты. А если в сумерках кора деревьев приобретает у него серый оттенок, а листва фиолетовый, значит, так оно и есть.

– Я вижу, ты неплохо поработал, – заметила Рахиль, изучив содержимое чемодана. – Если это можно назвать работой. – Она бросила на сына взгляд, и тот раздраженно пожал плечами.

– Это призвание. Считаешь ты это работой или нет – твое дело.

– А ты как считаешь?

У нее были живые черные глаза, похожие на птичьи, и они все замечали. А может быть, просто каждая мать знает, когда сын говорит правду, а когда нет. Поэтому он сказал правду.

– Для меня это спасение.

Рахиль взяла в руки одну из картин. Это было эскизное изображение гавани с кораблями. Пейзаж был немного размыт, словно тонул в тумане. Камиль работал над ним так лихорадочно, что действительно почувствовал себя плохо, но не мог остановиться, пока не закончил.

– Я возьму эту, – сказала она и, обняв картину руками, сделала ему знак, чтобы он закрыл чемодан.

– В самом деле? – засмеялся он. – Ты же считала, что у меня ничего не получается, и велела бросить это занятие. Ты говорила, что все у меня выглядит не так, как в жизни.

– Я не говорила, что у тебя не получается. Я говорила, что не хочу, чтобы ты этим занимался. Но теперь уже не имеет значения, что я говорю по этому поводу.

Они пошли по направлению к Дроннингенс-гейд и стали подниматься по лестнице, где, согласно преданию, перехитрили оборотней, охотившихся на беглых рабов, заставив их искать отсутствующую сотую ступеньку. Камиль по-прежнему пребывал в растерянности. Если уж кто-то и мог пойти вслед за ним в гавань, чтобы помочь с багажом, так это отец, а не мадам Пиццаро. Он волочил за собой чемодан, словно нанятый носильщик. Он взмок от пота, рука у него болела. Мать же без труда несла картину, хотя она была довольно громоздкой, и с легкостью девушки поднималась по ступенькам. Она была явно сильнее, чем казалась. Пусть, конечно, возьмет себе пейзаж, если хочет, подумал он, гадая, чем именно привлекла ее картина.

Портрет Жестины хранился в ее спальне и был доступен немногим, а новую картину Рахиль повесила в гостиной над кушеткой, где не заметить ее было невозможно. Тем более что она была такой необычной – не столько реальный морской пейзаж, сколько приснившийся. И сама эта необычность картины приковывала к ней взгляд. Некоторые из старших братьев смеялись над тем, что пейзаж не похож на действительность, но Ханну, старшую из сестер и двоюродную тетку Камиля, он завораживал. Придя как-то в гости к приемным родителям, она долго рассматривала картину и сказала Камилю:

– Я не думала, что ты так талантлив.

Камиль смущенно поблагодарил ее за комплимент и недоуменно добавил:

– Не понимаю, почему мама захотела взять ее. Она же не любит живопись, тем более мою.

– Ты ошибаешься, – возразила сестра.

Ханне казалось, что она помнит тот день, когда Рахиль стала ее приемной матерью, а может быть, просто Розалия столько рассказывала ей об этом, что событие четко запечатлелось в ее мозгу. Она была тогда совсем крошкой, но маленькие дети запоминают больше, чем думают взрослые. Она знала, что Розалия готовила куриный суп с лаймовым соком, что Рахиль сравнила ее, Ханну, с колокольчиком и, взяв на руки, убаюкивала песенкой. По воскресеньям Ханна часто заходила в гости к Розалии. Она любила слушать ее рассказы как о двух старших братьях, ныне солидных мужчинах среднего возраста, так и о своем отце Исааке, а также о своей настоящей матери, которая не хотела умирать, пока дочери не дадут имя и она не будет спасена от притязаний Лилит. Рахиль же иногда читала детям Ханны истории из своей старой тетрадки, и дети завороженно слушали их.

– Мама часто говорит о тебе, – сказала Ханна. – Ты ведь у нас в семье единственный, кто наделен таким талантом. Она все время твердит это. Теперь я вижу, что не зря.

Камиль изумленно посмотрел на нее, не в силах поверить, что мать так отзывается о нем. Но по глазам сестры он видел, что это правда. Ханна вытащила его на прогулку с собой и своими младшими дочерями. Они бесцельно гуляли, пока не забрели на кладбище. Камиль засмеялся.

– Похоже, это семейная традиция. Бродить без цели и оказаться в конце концов в самом худшем месте на земле.

– Здесь красиво, – возразила Ханна. Она отвела его к могилам семейства Пети. Дети плясали и веселились. Он так и не вспомнил их имена. У одной из девочек были голубые глаза, у другой по всему лицу были рассыпаны веснушки. Они носили льняные платьица, чулки были скатаны вниз, обнажая ноги. Девочки подбрасывали охапки сухих листьев в воздух, и они дождем сыпались на землю.

– Мы с мамой постоянно приходим сюда и кладем цветы на могилу моей первой матери, – сказала Ханна.

В восточной вазе действительно стояли цветы – такие свежие, будто их и не срывали с веток. Девочки подошли к Ханне и Камилю поближе. Возможно, они боялись привидений. Камиль не сразу заметил, что обе они ухватили его за руки. Вокруг жужжали пчелы. Да, Ханна была права. Это было, может быть, самое красивое место на земле. На глазах у него навернулись слезы.

– Возьми это с собой, когда поедешь, – сказала Ханна, вручая ему ветку с цветами. – Когда ты не будешь знать, что бы такое еще изобразить, вспомнишь это кладбище.

– Я не собираюсь никуда уезжать, – ответил Камиль. – Время для этого упущено.

Работая бок о бок с отцом, он стал чувствовать ответственность за их дело. Жизнь на Сент-Томасе была тяжким бременем для него, которое он мечтал скинуть, но теперь это было невозможно. После смерти братьев он должен был занять их место. Другого варианта не было. Так что он работал спокойно и старательно, не спал в складском помещении и не писал на берегу картины вместо того, чтобы принимать прибывшие морем товары. Но по ночам ему снился Париж, и во сне он спрашивал Лидию, может ли быть так, что ты любишь какое-то место и в то же время хочешь его покинуть. Она давала ему обтянутый кожей маленький, но мощный телескоп из стали и меди, и он смотрел в него на созвездия, висевшие над ним на ночном пологе, – на Рыб, Краба, Льва и Ориона.

По вечерам он гулял, как делал его отец, когда приехал на остров, и как делал он сам, когда вернулся из Парижа и не знал, куда себя деть. Он поднимался по дорогам, вьющимся среди холмов. Он наблюдал с большой высоты, как меняется цвет моря, как при скоплении облаков он становится уже не зеленым, а оловянным. Он сходил к старому форту, прозванному вратами ада, потому что туда привозили столько рабов, что невозможно было их сосчитать. Теперь форт был пуст, камни были выщерблены пулями, некоторые совсем вывалились и рассыпались в пыль. Он прошелся мимо дома мадам Галеви. Кто-то постарался восстановить старый особняк: на нем красовались новая крыша и новые зеленые ставни, за домом был ухоженный сад, где росли розы, привезенные из Англии и Южной Каролины. Выйдя за пределы города, он дошел до дома, где жила миссис Джеймс с дочерью, внуками и правнуками. Один из внуков, заметив Камиля, вышел ему навстречу.

– Я много разговаривал с ней, когда она работала у мадам Галеви, – объяснил Камиль молодому человеку. – Можно даже сказать, что я работал на нее тоже – приносил продукты.

Оказалось, парня зовут Роланд и он старший брат Ричарда, того мальчишки, который прибежал в магазин к Камилю в тот день, когда к ним явилась дочь мадам Галеви. А сам Ричард, бегавший так быстро, что Камиль с отцом едва успевали за ним, утонул прошлым летом. Все члены семьи до сих пор носили черную повязку на левой руке в память о нем. А у Роланда черная повязка была и на правой руке.

– Это в память о бабушке, – сказал Роланд. – Она умерла полгода назад.

Роланд был такого же роста, как и Камиль, но плотнее и лучше сложен. Роланд сказал, что он пекарь, как и бабушка, и работает в городе, в «Гранд-отеле». А в этот день он навещал свою мать, которая тоже была уже стара. У Роланда было много дел и обязанностей, и хотя у него имелись старшие братья, он считался главой семьи, так как был очень ответственным человеком.

– Бабушке было девяносто три, когда она умерла. И даже в последний день она говорила о том, как спасла ребенка, чуть не захлебнувшегося во время дождя. Она всегда жалела, что не усыновила его. Это, часом, были не вы?

Камиль отрицательно покачал головой. Он знал, кто был этим ребенком, но не стал говорить этого Роланду. После смерти миссис Джеймс он был единственным, кому было известно, что мальчика, родившегося у дочери мадам Галеви и оставленного ею возле кладбища, звали Аарон Родригес.

– Говорят, что мадам Галеви считала бабушку ангелом и потому отдала ей все, что у нее было, – продолжал Роланд. – Но я собираюсь продать все эти вещи и выручить деньги для семьи. Надеюсь, что ничей дух не будет оскорблен этим.

– Конечно, продайте, – сказал Камиль. – Это все старинные вещи. За мебель и посуду должны хорошо заплатить.

– Бабушка настаивала на том, чтобы мы похоронили ее с двумя золотыми кольцами. Мы так и сделали, хотя они наверняка стоили немало. Но они имели для нее какое-то особое значение, и она говорила, что некоторые вещи надо брать с собой, когда переходишь в иной мир.

Вскоре после этого Камиль опять встретил Роланда, на этот раз в таверне рядом с «Гранд-отелем». А затем они стали встречаться время от времени и выпивать стаканчик-другой. Камиль скучал по Фрицу и их товарищеским отношениям. В здешней общине он был посторонним, друзей у него не было, а братья отказывались понимать его. В пятницу вечером он ходил с отцом в синагогу, но свободнее чувствовал себя в обществе Роланда. Выяснилось, что они посещали одну и ту же школу и занимались у тех же учителей. Им запомнились одни и те же библейские сюжеты, они могли прочитать наизусть одни и те же стихи на немецком языке. Но жили они по-разному. У Роланда была жена и четверо маленьких детей, он работал в отеле посменно по двенадцать часов в день. Камиль нарисовал жену Роланда Ширли и их детей и начал писать картину, на которой дети гонялись за ослом на дороге у моря. По воскресеньям он приходил к ним домой в Саванну на обед, который Ширли готовила по старинным рецептам. Она записала их со слов миссис Джеймс в тетрадь, которую держала на полке. Среди ее коронных блюд была тушеная рыба, которую Камиль был готов есть каждый день. Роланд приносил домой торты и пироги из отеля. Он был превосходным кулинаром, гораздо лучшим, чем его бабушка, и его кокосовый торт завоевал несколько призов.

Камиль все чаще вспоминал обеих старых женщин. Остров казался ему пустым во многих отношениях. Иногда утром ему не хотелось вылезать из постели, но надо было идти в магазин к открытию.

– Я бы на твоем месте вернулся в Париж, – сказал Камилю как-то вечером Роланд, пройдя с ним часть пути до его дома. В их районе больше не осталось евреев, они все перебрались на Холм синагоги. Местные жители все еще вспоминали рыжеволосого художника, жившего несколько лет назад в Саванне и убежавшего однажды в полуголом виде от полицейских, пришедших арестовать его. Некоторые говорили, что у Женни Алек сын от него, потому что у мальчишки были такие же рыжие волосы.

– Послушай меня, братишка, беги с острова, – продолжал Роланд. – Я знаю, что тебе хочется уехать, лучше сделать это раньше, чем позже. Ты исчезнешь, и кто-нибудь скажет: «Он уехал, и больше мы его не увидим». Мне, конечно, будет тебя не хватать, но вместе с тем я буду рад за тебя. Вали отсюда, пока что-нибудь эдакое не случилось и ты не застрял здесь навечно с женой и кучей детишек.

Камиль рассмеялся. Говоря по правде, у него не было денег на дорогу. Жил он по-прежнему в своей детской комнате, ходил на пристань получать ящики с чаем и пряностями, прибывшие морем из Испании и Португалии, обслуживал покупателей и старался при этом обходиться с ними учтиво.

– Ну, завтра, по крайней мере, я буду еще здесь, – сказал он.

Друзья обменялись рукопожатием и пожелали друг другу доброй ночи.

– Бабушка всегда хорошо отзывалась о тебе, – сказал Роланд. – Она часто вспоминала мальчика из магазина, который сидел с ней на кухне и притворялся, что ест десерт. Она говорила, что не встречала ни одного мальчишки, кроме тебя, который не любил бы сладкого. И ты помог ей, когда приехала эта женщина из Чарльстона и хотела все у нее отобрать. Бабушка оставила кое-что для тебя. Я не говорил об этом раньше, потому что не знал, заслуживаешь ты этого или нет, надо было сначала сойтись с тобой поближе.

Они машинально продолжали идти вместе и разговаривать и дошли уже до Холма синагоги. Они сели на скамью около магазина, торговавшего пуговицами, пряжками и прочими галантерейными товарами, а также абажурами.

Роланд вручил Камилю маленький матерчатый сверток. Внутри было золотое кольцо, которое, несомненно, носили долго.

– Это кольцо мадам Галеви, – удивился Камиль. – Ты же говорил, что твою бабушку похоронили с ним.

– Ее похоронили с другим. А это она оставила тебе. Она думала, может, ты придешь к нам как-нибудь и я сразу узнаю тебя, потому что у тебя будет такой вид, будто тебя надо накормить.

Они оба засмеялись.

– Да, это, пожалуй, верно, – признал Камиль. Он был по-прежнему очень худ, кости на запястьях и коленях заметно выпирали.

– Она сказала, что кольцо надо отдать тебе, потому что у вас троих был какой-то секрет. Я вообще-то хотел его продать и чуть не продал уже, но тут как раз ты подвернулся, и я решил сделать, как бабушка велела.

Камиль взял кольцо. Руки у него были очень крупные, и кольцо не надевалось даже на мизинец, так что он положил его в кожаное портмоне, где держал уголь и листочки бумаги.

– Бабушка знала, как заставить тебя поступить так, как, по ее мнению, следовало, – сказал Роланд задумчиво. – Я был порядочным хулиганом, по ночам вылезал в окно и валял дурака где-нибудь в городе, а она увидела это и напугала меня, так что я перестал безобразничать. Она сказала, что призраки превращаются в птиц, и если ты плохо себя ведешь, они нападут на тебя.

– А оборотнями она тебя не пугала?

– Выходцами из старых датских семейств? Не было необходимости, я и без нее их боялся. Но вот из-за этих ее птиц я действительно исправился. Я смотрел на них в сумерках и думал, что надо послушаться бабушку.

Наверное, это кольцо мадам Галеви так повлияло на него. Камиль хранил его в сумке с принадлежностями своего искусства, часто вынимал и рассматривал. По возвращении на остров он забросил живопись, так как считал, что жизненные обстоятельства не позволяют ему стать художником, но теперь мысль о живописи неотступно преследовала его, и он снова стал писать. При всяком удобном случае он удирал в хижину травника, взяв с собой свой скромный набор красок и кистей. Придя туда в первый раз и открыв дверь, он спугнул нескольких мангуст, скрывшихся под полом. Его настенная живопись была покрыта слоем грязи, но сохранилась, чему он был рад. Он чувствовал себя здесь как дома. На стенах и потолке были изображены море и звезды, пальмы и женщины за работой, над которыми он трудился без устали, пока все не становилось зеленым у него в глазах. И сейчас он тоже, установив самодельный мольберт, приступал к работе. Он писал то, что ему помнилось, и то, что он чувствовал, – все, что он видел в лесу, – но преобразовывал увиденное в соответствии с тем, как это представлялось ему в его мечтах и фантазиях – серые, фиолетовые и синие объекты, погруженные в туман и казавшиеся ему более реальными, чем окружающий мир.

Однажды работа так захватила его, что он просидел над ней до утра, затем поспешил домой сквозь холодный и мокрый от росы лес, а дома стал кашлять. Он лег спать, и когда проснулся, рядом с ним была его мать – а может быть, это ему еще снилось. Она заставила его выпить горький чай, настоянный на коре красного дерева, в который добавила соль вместо сахара. Лихорадка продолжалась двое суток, и все это время Рахиль и Розалия, сменяя друг друга, находились у его постели. Обстановка напоминала то время, когда болел Фредерик. Рахиль выглядела хуже некуда, была бледна и переутомлена. Она не могла допустить смерти еще одного сына, тем более этого. Порывшись в его вещах, она обнаружила золотое кольцо и немало удивилась, поскольку кольцо было, судя по всему, обручальное. У ее сына были какие-то неизвестные ей секреты. Она просмотрела стопку небольших картин, привезенных им с собой и сложенных в комоде. На одной из них, совсем маленькой, был изображен знаменитый Нотр-Дам, окутанный туманом. Она взяла ее себе, сокрушаясь о том, что он распрощался с Парижем и вернулся к ней, а теперь лежит пластом в постели.

Розалия понимала, что чувствует Рахиль, – слишком сильно любит его и думает, что из-за этого препятствует осуществлению его судьбы. Но на самом деле это было не так. Она принесла Рахиль чашку чая с солидной добавкой рома.

– Надо любить его еще больше, а не меньше, – сказала она.

Рахиль кивнула и надолго обосновалась у постели больного. Она практически не спала, лишь дремала в кресле. Когда Камиль очнулся от видений, навеянных лихорадкой, он увидел на прикроватном столике кольцо мадам Галеви. Рядом сидела его мать, внимательно наблюдавшая за ним. Ему казалось, будто он вернулся из дальнего путешествия. В руках и ногах чувствовалась слабость. Он, конечно, был слишком неосторожен, сидя на воздухе за мольбертом в тот час, когда тучи комаров вылетают из кустарников. Он с усилием приподнялся на локтях.

– Я выживу? – спросил он у матери.

– Неужели ты думаешь, что я позволю тебе умереть?

Он рассмеялся – точнее, попытался рассмеяться, и Рахиль, поправив подушки, заставила его снова лечь.

– Чье это? – спросила она, кивнув на обручальное кольцо на столике. По-видимому, он женился в Венесуэле и был настолько скрытен, что не хотел в этом признаться.

– Это целая история, – ответил он, еще не до конца освободившись от бредовых видений. – Это кольцо мадам Галеви.

– Ведьмина история, – констатировала Рахиль.

Тут уж он рассмеялся по-настоящему. Взяв кольцо в руки, он почувствовал его холод. Он так похудел, что мог теперь надеть кольцо на мизинец.

– Не беспокойся, мама, – сказал он. – Ведьмы мне не страшны.

После этого разговора ей вспомнился один эпизод из ее детства, но она не была уверена, что он имел место в действительности. Вроде бы как-то вечером к ним пришла мадам Галеви. На ней была черная накидка, потому что это происходило в сезон дождей и все бочки с дождевой водой были переполнены. Рахиль была еще совсем маленькой и, возможно, действительно решила, что явилась ведьма. Она с трепетом выглянула в окно. Черная накидка раздувалась вокруг женщины колоколом, словно она плыла по воздуху. Рахиль торопливо произнесла единственную молитву, которую знала наизусть. Она пожалела, что папы нет дома, – он часто задерживался по вечерам на каких-то совещаниях или отдыхал с друзьями. Вечер был ветреный, и казалось, что весь мир трясется и опрокидывается вверх дном. Ветви пальм пригибались к земле, фрукты срывались с веток, летучие мыши забирались поглубже в кусты и оборачивались крыльями, наподобие цветов, распускающихся только при дневном свете. Высунувшись из окна еще дальше, Рахиль увидела в руках у старухи большой сверток. На пальце ведьмы тускло блестели два кольца, а внутри свертка спал ребенок. Мать Рахиль открыла дверь, осветив пришедшую. В это время порыв ветра брызнул дождем в открытое окно. Рахиль замерла.

– Le secret d’une autre, – произнесла ведьма и повернулась так, что Рахиль увидела ее лицо. Это была мадам Галеви, лучшая подруга матери, которая вечно запугивала Рахиль, спрашивая, хорошо ли она себя ведет.

Мадам Галеви отдала ребенка матери Рахили.

– Я счастлива взять этот секрет на себя, – сказала та.

Женщины трижды поцеловались, затем еще раз – на счастье. С яблони, растущей во дворе, сыпались горькие плоды, которые Рахиль не позволяли есть. По двору гуляли такие сильные порывы ветра, что даже ящерицы попрятались по углам. Этот ветер перелетал через океан из Африки в дождливые сезоны. Ведьма – если это действительно была ведьма, – пошла прочь уже с пустыми руками, подобрав свои юбки и обходя лужи. Утром Рахиль объявили, что теперь с ними будет жить ее двоюродный брат Аарон. Слуги говорили, что его принес ветер. Но ветер утих, лужи высыхали на солнце, среди травы выискивали что-то цыплята. Рахиль гуляла во дворе и услышала, как Адель, выйдя из кухни, спросила мать, откуда в доме взялся ребенок.

– Не спрашивай меня, откуда у меня появляются дети, и я не буду спрашивать, откуда берутся твои, – ответила мать Рахиль.

Остров был маленький, и людям часто казалось, что они знают о других все. В обществе, где не было равенства, секреты были неизбежны, они существовали даже в их доме, в комнате, где она сидела в плетеном кресле и наблюдала за своим сыном, который, казалось, был занесен сюда судьбой, чтобы выжить, так что спустя какое-то время она решила, что будет любить его еще больше.

Камиль выздоровел и через несколько недель по-прежнему работал в магазине. Он старался как мог, но был, похоже, не в состоянии справиться со своей натурой. Он стал совершать маленькие преступления против собственности – продавал фасоль, муку или отрезы ткани по пониженной цене знакомым покупателям со стесненными средствами, а когда в магазин зашла жена Роланда Ширли, он отпустил ей товар бесплатно, подделав кое-какие записи в книге.

Энрике пришел к Рахиль и спросил, не могут ли они поговорить с глазу на глаз. Они уединились, взяв чашки ромашкового чая, который, как говорят, успокаивает нервы.

– Вы считаете, эта работа подходит Иакову? – спросил Энрике, употребив первое, более привычное для него имя Камиля. Он, в конце концов, знал молодого человека с самого рождения. Точнее говоря, еще до рождения. Его собственный сын Карло стал уже почти взрослым и ежедневно работал в магазине после школы. Он обладал необыкновенными математическими способностями и мог в уме складывать длинные столбцы цифр, а потом делить и умножать их, также не делая никаких записей.

– Как я понимаю, вы считаете, что его призвание не в этом, – ответила Рахиль.

Энрике пожал плечами.

– Мы часто видим своих детей такими, какими нам хочется их видеть, а не такими, какие они есть.

– Это верно, – согласилась Рахиль. Она в последнее время все чаще вспоминала ведьму у них во дворе и то, как мама всегда отсылала ее в кухонную пристройку, когда приходила мадам Галеви. Если Рахиль жаловалась, что ее выгоняют, мама называла ее глупой испорченной девчонкой.

– Вы не знаете, почему моя мать ненавидела меня? – спросила она.

Энрике нахмурился и отставил свою чашку в сторону.

– Мадам, что за вопрос?

Посмотрев ему в лицо, она поняла, что он что-то знает.

– Из-за моего характера? Из-за рождения?

– Дело было не в вас, – сказал Энрике, ограничившись этим ответом. Рахиль никогда не видела его в таком смущении. – Я ни за что не позволю себе сказать что-нибудь неуважительное о вашем отце.

Подумав над его ответом, Рахиль сказала:

– Ладно, я не буду больше расспрашивать вас о моих родителях.

– Вот и хорошо. Тем более что мы хотели поговорить о вашем сыне и о том, надо ли ему заниматься торговлей. Я должен быть до конца предан нашему предприятию, как я был предан вашему отцу.

– Мой сын совершил что-то неблаговидное?

– С его точки зрения это благое дело, и, может быть, так оно и есть, но для магазина это не благо. Он полагает, что товары надо раздавать даром, а уж брать деньги с неимущих – это преступление. Это благородная идея, но она нереальна, если мы хотим, чтобы магазин продолжал существовать. Будет кошмарно, если делом станет управлять человек, который не понимает таких вещей. И для него самого это будет непосильной ношей.

Рахиль спустилась. Она по-прежнему любила гулять по берегу одна в поисках чудес, о которых можно было бы сочинить историю. У нее было уже несколько тетрадей, заполненных ими, и она перевязывала их лентой, чтобы не растерять. Она взяла в кафе подслащенную лаймовую воду и разглядывала корабли в гавани. Но прохладная вода не могла удовлетворить ее жажду, и она заказала кофе с молоком, вспомнив уроки Адель: горячие напитки в жару позволяют коже и душе дышать свободно. Еще раньше она послала сыну записку с просьбой встретиться с ней, и он уже должен был ее получить.

Стоял раскаленный добела августовский день. Высохший белый известняк на дорогах был усеян осколками раковин, набросанных чайками. Утром она смотрела, как спит муж, а когда он проснулся, сказала ему, что одна часть их жизни закончилась и начинается другая.

– Ну, значит, так тому и быть, – отозвался он, не задавая вопросов.

– Расскажи мне о Париже, – попросила она, и он стал рассказывать, обнимая ее, и казалось, что только вчера он вторгся к ним на завтрак, увидел ее в белом белье, и глаза у него стали такими большими, что она засмеялась и ее охватила приятная дрожь, которую она чувствовала даже после того, как удалилась в свою спальню. Уже тогда она знала, что он будет принадлежать ей. Фредерик описал сад у дома, где он вырос, каштановое дерево в саду, траву, которая в темноте становилась серебряной, уличные фонари, излучающие желтый свет, женщин в выходных платьях на пути в оперу, мужчин в цилиндрах, белых лошадей, впряженных в экипажи, как в сказках Перро, и пар их дыхания в холодном воздухе, залитом лунным светом.

Закончилось время ланча, и многие направлялись домой, чтобы переждать самые жаркие часы. Кафе собирались закрывать. Рахиль увидела сына, идущего через площадь. Он коротко постригся и носил белую рубашку – старался подстроиться под принятый стиль и делать то, что от него требовали. Он шел медленно и приветственно помахал какому-то стоявшему около «Гранд-отеля» человеку вест-индского происхождения, незнакомому Рахиль. Мужчины обменялись несколькими словами, и незнакомец дружески хлопнул Камиля по спине. Тут Камиль заметил мать и, подобравшись, направился к ней легкой походкой. Поцеловав ее, он сел напротив и положил свои длинные ноги одну на другую. Он был обут в сандалии, которые Рахиль не одобряла. Она считала, что надо носить приличные туфли. Они сидели на плетеных стульях из дерева и тростника за небольшим столиком. К счастью, от солнца их защищал голубой тент.

– Странно, что ты решила устроить тут свидание, – сказал Камиль.

Он подумал, что Энрике пожаловался ей на пропавший товар и подделанный гроссбух. Официант посмотрел на него вопросительно, собираясь пойти вздремнуть в одном из подсобных помещений.

– Нам только кофе! – крикнул ему Камиль.

– Все наши думают, что ты задержался здесь, чтобы управлять магазином, – сказала Рахиль. – Но ты не обольщайся, это не продлится долго.

– Я сейчас объясню, – начал он, но остановился, потому что официант принес кофе и стоял, глядя на него нетерпеливо и раздраженно. Камиль заплатил по счету и вернулся к разговору. Он решил, что лучше честно объясниться раз и навсегда. – Просто я не могу обирать людей.

– Ты считаешь, что мы обираем покупателей?! – Она уставилась на него еще более гневно, чем официант.

– Нет, но для некоторых любая цена непосильна.

Она фыркнула:

– Но ты же должен понимать, что у нас немалые затраты. За импортный товар приходится дорого платить, а любое дело должно приносить какой-то доход, чтобы семья могла существовать.

Он пожал плечами, не убежденный ее доводами.

– Некоторые люди живут в ужасной нищете. Это несправедливо.

Рахиль сразу смягчилась:

– Что поделаешь? Так уж устроен мир.

– Пока, – сказал он.

В этом несправедливом мире приходилось быть практичным, а ее сын был мечтателем – как и многие молодые люди, но у него это приобретало особое значение. Может быть, его вера в светлое будущее была для него и к лучшему. Она не стала высмеивать его взгляды, как он боялся, а согласно кивнула.

– Да, пока. – Она достала конверт, который принесла с собой, и отдала ему. – Надежда всегда есть.

Камиль посмотрел на нее в полном недоумении, затем вскрыл конверт. Внутри был билет на проезд до Франции и деньги, которых должно было хватить по крайней мере на год, если тратить их бережливо. Он не знал, что сказать, хотя был глубоко тронут ее щедростью. Он никогда не отличался красноречием, особенно если надо было выразить благодарность.

– Мама, – процедил он наконец. – Но ты же понимаешь, что если я уеду, то больше уже не вернусь?

– Конечно, понимаю. Но до отъезда ты должен помочь отцу в магазине. Сейчас, после смерти двух твоих братьев, ему тяжело. Когда дела пойдут на лад, можешь уезжать.

В Америке назревала война, и отзвуки конфликта сказывались на всем. Корабли пропадали, их реквизировали, товары, предназначенные для Чарльстона и Нью-Йорка, раскрадывали. Это было, возможно, самое тяжелое время для их бизнеса, и Рахиль радовалась, что по совету Энрике они давным-давно не занимались сами морскими перевозками, а корабли продали. Если бы они продолжали развиваться в направлении, взятом Исааком Пети, то сейчас, возможно, были бы банкротами и жили на подачки членов общины, а не помогали нуждающимся. Вот это Камиль, по-видимому, упускал из виду. Каждое воскресенье Рахиль с радостью отдавала в синагогу все, что могла, для тех, кто попал в беду.

Они допили кофе и пошли по улице вместе. В этот самый жаркий час дня рыночная площадь была пуста, лотки с овощами и фруктами были закрыты от солнца белой тканью.

– Постарайся только не довести магазин до банкротства, перед тем как уехать, – сказала Рахиль.

– Я постараюсь. Обещаю, – ответил Камиль. Уж по крайней мере эту просьбу он обязан был выполнить.

Это ее несколько успокоило, можно было идти домой. Она почувствовала, что зной изматывает ее, хотя жила при такой погоде с рождения. Птицы, разомлевшие от жары, в этот час не пели. Только пеликаны летали, но далеко над морем, поскольку там ощущался бриз. Рахиль представлялось, что дух Адели тоже парит далеко от берега, где море имеет как раз такой оттенок серого цвета, каким его изобразил ее сын на картине, подаренной ей. Подумать о ветре над морем в такую жару было приятно. Облака там должны быть белые и огромные, нависшие наподобие тента. Водяные брызги приносят прохладу, а волны в высоту не ниже крыш торговых лотков, мимо которых они проходили. Камилю же вместо моря представлялась улица с домом его дяди и тети и сумерки, обволакивавшие все вокруг наподобие черной пыли. Он приедет туда в ноябре, когда начнется его любимое время года и деревья будут черными, красными и золотыми, а трава серебряной. Надо было немедленно написать Антону, брату Фрица, и спросить, не возьмет ли он его в качестве ученика, готовящегося к поступлению в какую-нибудь из солидных художественных школ.

Рахиль, остановившись, прислонилась к низкой оштукатуренной стене, обмахиваясь маленьким испанским веером из кости и шелка. Камиль хотел взять ее под руку, чтобы ей легче было идти, но она отмахнулась.

– Может, ты и считаешь меня старухой, но мне помощь не нужна. – Она продолжила путь, шагая уже быстрее. Они начали пониматься по извилистой улочке, ведущей к магазину.

– Мадам Галеви всегда говорила то же самое, – заметил Камиль.

– Эта старая паучиха? – Губы Рахиль презрительно сжались.

Камиль ухмыльнулся. Ухмыляясь, он становился так похож на своего отца, что Рахиль чувствовала, как любовь к нему поднимается в ней волной. В согласии с советом Розалии, она любила его все больше, а не меньше.

Мысль о том, что он скоро будет свободен, наполняла Камиля радостью.

– Теперь я смогу отплатить Жестине за то, что она сшила мне новый пиджак, – весело сказал он. – Я отвезу в Париж платье, которое она сделала для Лидди.

– В этом нет необходимости, – отозвалась его мать.

Совсем скоро она будет в саду Тюильри поражать слушателей, незнакомых людей, рассказывая им о черепахах, вылезающих раз в год на берег, о кроваво-красных цветах, посаженных женами пиратов, и об улочках-лестницах, на которых беглые рабы спасались от преследующих их оборотней. Этим утром она начала упаковывать вещи, предусматривая и место для картин Камиля.

Она покровительственно похлопала сына по руке:

– Мы с Жестиной отвезем платье. Когда ты приедешь в Париж, мы будем уже там.