Глава 5
Любовь земная

Он прибыл по адресу: Дроннингенс-гейд, четырнадцать, что в районе, называвшемся кварталом Королевы, с опозданием на день, после сезона штормов, во время которых между Сент-Томасом и Чарльстоном затонуло столько судов, что море цвета индиго превратилось в кладбище, усеянное парусами и мачтами. Ему переслали пакет с ключами от бывшего дома брата его матери, а также от всего прочего, что тот унаследовал от своего тестя. Абраму Габриэлю Фредерику Пиццаро было всего двадцать два года, но ему поручили быть исполнителем завещания его дяди Исаака и ответственным за судьбу доброй дюжины родственников, из которых только трое были кровными. Его родные во Франции, часть которых жила в Пасси под Парижем, часть в Бордо, где евреев признавали полноправными гражданами вот уже семьдесят пять лет, собрались однажды, чтобы обсудить виды на будущее их семейного предприятия. Дед Фредерика Пьер Родригес Альварес Пиццаро был одним из португальских марранов, тайно исповедовавших иудаизм; его семья, бежав из Испании, прожила в Португалии в течение нескольких поколений. После долгих дебатов было решено, что Фредерику благодаря его молодости будет легче совершить долгое утомительное путешествие и акклиматизироваться в тропиках. Мало кому из них хотелось ехать в края, прославившиеся своими штормами и желтой лихорадкой. Фредерик ознакомился с документами, касающимися собственности дяди, – двух домов, магазина и развалившегося судоходного предприятия. От дяди остались куча детей и куча долгов, и со всем этим надо было разобраться. Фредерик должен был наладить семейный бизнес, которым поровну владели дядина вдова, не имевшая права голоса в делах, и родственники во Франции, имевшие такое право. Так по закону была распределена собственность. Фредерик бегло говорил по-французски, по-испански, по-английски и по-португальски, что было большим плюсом, но абсолютно не владел датским языком, официально принятым на крошечном острове, о котором он до сих пор даже не слышал. Тем не менее выбрали его. Он был вполне респектабелен, надежен и разбирался в юридических вопросах. Как раз то, что требовалось в данном случае.

Несколько парижанок были огорчены, узнав об отъезде Фредерика. Он был высоким стройным брюнетом, настолько красивым, что женщины буквально бегали за ним и, вгоняя его в краску, совали ему на улицах карточки со своими адресами и приглашали на ужин или на чашку чая. Подобные приглашения он всегда отклонял, не любил, когда ему устраивали ловушки. В душе он был одиночкой, его думы и мечты всегда были полны цифр и теорем. В нем был силен математический дух, он старался действовать логично и всегда помнил высказывание Галилея: «Вселенную невозможно прочесть, пока не изучишь язык, на котором она написана, а это язык математики».

Без этого человек бродит в потемках.

Некоторые говорили, что он из ангелов, потому что обычный человек не может быть такой цельной личностью, но его это только смешило. Он был нормальным человеком из плоти и крови, порой терял самообладание, делал ошибки, испытывал страх; ему были не чужды грешные мысли. Иногда его желания были такими сильными, что это тревожило его. Он держал их в узде, но они бурлили где-то прямо под кожей и, казалось, грозили вырваться наружу и затянуть его в пучину чистого наслаждения, однако случалось это нечасто. Как правило, он подавлял эти страстные желания, потому что следовал определенной жизненной программе – он хотел преуспеть в жизни и быть опорой семьи. Этого требовали и его вера, и ответственность перед семьей. Поэтому, когда ему предложили покинуть Францию, он решил, что такова воля Божья. Он не был демонстративно религиозен, но верил во всевозможные чудеса. Морское путешествие явилось для него потрясением и преобразило его. Во время шторма он стоял на палубе, цепляясь за поручни и не обращая внимания на дождь. Когда океан особенно разбушевался и волны стали достигать двадцати футов в высоту, он закрыл глаза, решив, пускай Бог делает с ним что хочет. Открыв глаза, он увидел, что по-прежнему стоит на палубе, в то время как двух других пассажиров смыло за борт прежде, чем кто-либо успел удержать их или кинуть им веревку. Тогда он понял, что его будущее в его собственных руках.

Он покинул Францию наивным и преданным науке молодым человеком. Три месяца на корабле в компании со старшими и бывалыми людьми открыли ему новый мир, опасный и таинственный, но вместе с тем откровенный и захватывающий, стали первой страницей книги, которую он начал читать. Он подумал, что, может быть, и не Бог определяет судьбу человека, а сам человек. Первую неделю он не покидал своей койки, страдая от качки и питьевой воды с металлическим привкусом, хранившейся в бочке за дверью каюты. Но вторую неделю, несмотря на возобновившийся шторм, он провел с моряками и узнал за это время больше, чем за всю предыдущую жизнь. Он узнал, что можно есть лимоны и крыс, когда в кладовой не остается ничего, кроме заплесневелого хлеба; он открыл, что звезды в Южном полушарии светят гораздо ярче, чем у него дома, и что под водой живут исполинские существа, которые поднимают волны на море, словно властители океана, а также всей вселенной и судьбы. Он поддался этому миру, который оказался гораздо больше и загадочнее, чем он мог представить, и стал меньше контролировать свои эмоции и желания. Знавшие его в Париже были бы поражены, увидев, как часто он смеется и сколько рома пьет, не теряя лица.

В пути он отрастил бороду и длинные волосы, которые падали ему на глаза. Его кожаный саквояж обесцветился от соленой воды, одежда стала такой же грязной, как у матросов. Он не утратил своей красоты, но, несмотря на его молодость, на лице его под действием соли и моря образовались складки, а кожа загорела и задубела, что, как он понял, служило необходимой защитой в тропиках. Он не знал никого ни в Шарлотте-Амалии, ни на Сент-Томасе, ни во всем этом новом мире, который был залит ослепительным светом, заставлявшим его моргать. Этот мир был раскален и сверкал, и темный осадок, оставшийся у него после плавания, испарился. В детстве мать баловала его, он был любимцем семьи, воспитателей и учителей. О трудностях и лишениях он только читал, пока это путешествие не приоткрыло ему завесу над подлинным миром и не показало, каким бескрайним и бездонным является море. Оно было ошеломляющим и великолепным и совершенно не подчинялось его воле, как и вся жизнь. Он был дураком, думая, что может предсказать свое будущее, – он даже представить не мог, что попадет в страну, где склоны гор красные, а с деревьев срываются стаи птиц, похожих на желтые цветы, падающие вверх, к небу.

Когда он сошел на берег, темно-рыжий солнечный свет ослепил его, заставив сощуриться; так он и щурился всю оставшуюся жизнь. Жара была живым существом, тянувшимся к нему и обволакивающим. Сопротивляться ей было бесполезно, и он сдался сразу. Уже море дало ему понять, что нельзя противиться природным стихиям, и на острове он продолжал познавать природу, в том числе и свою собственную. Он не стал надевать пиджак, как сделал бы во Франции, а вместо этого, нырнув в один из мощеных переулков, облачился в единственную чистую белую рубашку, припасенную для этого момента. Ему рассказывали, что некоторые падали на острове без сил от жары, едва сойдя на берег, а другие медленно сходили с ума и спивались из-за погоды или скуки в тавернах и старых датских пивных. Его же охватило чувство свободы. Стоя на пристани, он смотрел на берег, где дома были возведены на таких высоких сваях, что походили на аистов; ставни их были выкрашены в яркие цвета – синий, желтый, зеленый. В детстве Фредерик перенес легочное заболевание, и с тех пор всегда носил зимой две пары шерстяных носков и теплый жилет под курткой. Здешняя жара казалась ему райским блаженством.

Он направился по дороге в город мимо причалов, где кипела жизнь, остановился около бугенвиллеи, чтобы послушать, как жужжат пчелы. Жужжание было оглушающим, ему казалось, что оно пронизывает все его тело и оседает в сердце. У него было такое чувство, что он и все звуки воспринимал неправильно, пока не услышал этих пчел. Фредерик приехал сюда с важным поручением поправить пошатнувшийся семейный бизнес, а попал, ему казалось, в какую-то сказку. Заметив осла, с аппетитом поедавшего сочную траву, он рассмеялся так громко, что осел отпрянул, проревел что-то и убежал. В сумке Фредерика, помимо папки с документами, была Библия. Ежедневно, надев ермолку, он читал утренние и вечерние молитвы. Он был сефардом; дед его, родом из маленького португальского городка Брагансы, был однажды изгнан из своего дома среди ночи, так как его вера была чуждой местным жителям и ненужной им. Переезды, можно сказать, были у Фредерика в крови. Вынув из сумки молитвенник, он остановился посреди дороги, чтобы поблагодарить Бога за этот день и за все, которые наступят в будущем. Время было самое подходящее для молитвы: на голубом небе уже появилась первая звезда. Вечер наступал в этих краях рано, так что с молитвой надо было торопиться. Мимо него прошли двое африканцев, толкая тележку с фруктами и овощами, по большей части незнакомыми Фредерику. Среди них были какие-то коричневые фрукты с лопающейся от переспелости кожурой, такие сладкие, что мухи тучами слетались на них, а также оранжевые плоды, которые, казалось, мог придумать только живописец. Каждый плод был чудом, порождением сна.

– Вы, похоже, заблудились, – сказал старший из африканцев по-испански. На этом языке говорили у Фредерика дома. – Может, перепутали страну?

Фредерик рассмеялся и назвал нужную ему улицу. Торговец указал ему направление. Тут Фредерик заметил в повозке единственный знакомый ему красноватый фрукт. Африканцы объяснили ему, что этот вид, как правило, не растет в их стране, но один старый человек с Сан-Доминго посадил его в своем саду, и дерево выросло таким большим, что часть плодов падает через стену на улицу; некоторые люди посеяли их семена у себя, так что теперь этот фрукт выращивают в нескольких садах. Торговцы дали ему одно яблоко, нагретое солнцем и мягкое; оно таяло у Фредерика во рту. Оно напомнило ему о доме и было самым вкусным из всего, что ему доводилось есть в пути.

– Вам нужна какая-нибудь женщина? – спросил младший из двух темнокожих. – Или просто место, чтобы переночевать?

– Место, чтобы переночевать, – поспешно ответил Фредерик. – Я еще как-то не готов иметь дело с женщиной.

– А кто готов? – отозвался старший. Все трое засмеялись.

Фредерик был молод и красив. Его парижский французский был настолько правильным, что воспринимался чуть ли не как другой язык по сравнению с местным креолизированным наречием. Африканцы, по-видимому, сочли его опытным донжуаном, что было очень далеко от правды. Его двоюродные братья посещали публичные дома и часто чуть ли не силком тащили его с собой. Но если он и ходил с ними, то просиживал все время на диване в общем зале, беседуя с хозяйкой заведения и давая ей советы относительно того, как ей повысить доходы. У него были свои идеи, касающиеся всего на свете.

– Вы предпочитаете мужчин? – спросила она однажды.

– Я предпочитаю любовь, – ответил он.

Хозяйка пожала плечами, дивясь его наивности.

– Вы еще слишком молоды, – сказала она. – Приходите годика через два.

Два года прошло, и он оказался на Сент-Томасе, где не знал никого и был рад одиночеству. Мир вокруг него был так поразителен, что ему было вполне достаточно новых впечатлений без общения с кем-либо из знакомых. Во сне не имеет значения, со знакомыми ты общаешься или нет, важно только то, что ты видишь и делаешь. Спектр красок здесь был совсем иной, чем в Париже, и все они вибрировали. Небо, которое всего час назад, когда он сошел на пристань, было выгоревшим добела, теперь было залито розово-золотым сиянием. «Чудеса… – подумал он. – То ли еще будет».

Фредерик знал, что его родственники передали дядиной вдове сообщение о его приезде, и она не выразила в связи с этим удовольствия. Тогда его попросили написать ей письмо, и он написал, но она не ответила. Возможно, она в данный момент ожидала его, но, перед тем как представиться ей, он должен был привести себя в порядок после долгого пути. Торговцы фруктами довели его до холма, называвшегося холмом Синагоги. Они сказали, что люди его расы в основном живут здесь, и пожелали ему удачи. Они предупредили его также, чтобы он был осторожнее: некоторые говорили, что члены старых датских семейств, у которых есть рабы, могут превращаться в оборотней и поедать на ужин африканцев и евреев. Бегают они быстрее людей, и поэтому подъем на некоторых улицах состоит из девяносто девяти ступенек. Оборотень остановится и будет искать сотую ступеньку, а человек в это время может убежать.

Улицы были и в самом деле крутые, и длинные ноги Фредерика устали. Он прошел мимо одного из домов, принадлежавших его родственникам, – этот адрес встречался ему в документах. Теперь, после смерти матери семейства, он опустел и был похож в сумерках на призрак дома. За домом он увидел струйку дыма и, заинтересовавшись, открыл чугунную калитку. Под ногами у него что-то зашуршало, мелькнул чей-то хвост. Он поежился, в голову сразу полезли разные монстры с хвостами, когтями и клыками. Но в воздухе был разлит фруктовый аромат плодов, растущих на одичавших деревьях. Дом был заброшен. Фредерик пересек дворик и, открыв еще одну калитку, выкрашенную в зеленый цвет, оказался в переулке около небольшого коттеджа. За деревянным столом, установленным посреди мощенного камнем дворика, сидел чернокожий человек в элегантном костюме и ужинал. Увидев Фредерика, он перестал ужинать, и рука его потянулась к пистолету, лежавшему у него на коленях.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал Фредерик по-испански. Он подумал, что было бы слишком неправдоподобно, если бы его застрелили сразу после того, как он попал в рай.

– Говорите лучше по-французски, – сказал негр. – Тогда я хотя бы пойму ваши предсмертные слова перед тем, как пристрелю вас.

Столько впечатлений, сколько Фредерик успел получить с тех пор, как прибыл в Шарлотту-Амалию, не выпадало на его долю за всю предшествующую жизнь.

– У вас нет никаких оснований убивать меня.

– Попробуйте убедить меня в этом.

Фредерик поспешно объяснил на своем безупречном французском, что он только что приехал на остров и ищет место, где можно было бы переночевать перед тем, как предстать перед некой вдовой, чьи дела он должен привести в порядок.

– Ага, значит, именно здесь вы хотите подготовиться к тому, чтобы лишить бедную вдову последних средств к существованию?

– Я приехал помочь ей с делами, а не грабить. Я пошел бы прямо к ней, но не могу явиться в таком виде к женщине с шестью детьми.

– С семью, – поправил его Энрике. – Ваша информация устарела.

– Вы знаете эту семью?

– В отличие от вас. Значит, вы хотите провести ночь в доме абсолютно незнакомого вам человека? – Энрике покачал головой. – Вы уверены, что голова у вас достаточно хорошо работает, чтобы разбираться с делами?

Фредерик достаточно хорошо разбирался в людях и видел, что может не бояться за свою жизнь, которая становилась все интереснее и интереснее.

– Вы что, всегда едите с пистолетом на коленях?

– Я здесь за сторожа, помимо всего прочего. Большой дом пустует, а воришек всегда хватает. Можете в нем переночевать. Утром я отведу вас, куда вам надо. Мнится мне, без помощи вам у нас на острове не обойтись. Тут вам не Франция. Одни клопы чего стоят. Они запросто могут разделаться с вами, не говоря уже о людях.

Фредерик с благодарностью отведал предложенное ему хозяином блюдо, представлявшее собой тушеное мясо с таро, шпинатом и окрой и добавкой гвоздики и кардамона. Все вместе называлось «калалу» и было таким замечательным, что у Фредерика развязался язык. Удерживая тарелку на коленях, он поклялся, что ничего вкуснее во Франции не ел. К тому же он запивал еду ошеломляющим коктейлем, оказавшимся ромом с соком гуавы, и вскоре стал делиться с собеседником сугубо личными подробностями своей жизни в Париже, сведениями о родственниках и их надеждах на его благополучное возвращение. Он знал, что в мире есть люди, которые не любят этот остров из-за климата, бесцеремонности жителей, смешения рас, религий и социальных слоев. Но были и такие, кто ассимилировался в этом обществе и становился его частью, принимая все, что остров гостеприимно им предлагал. Фредерик сразу понял, что он принадлежит ко второй группе, к тем, кто чувствует, что это его земля.

Уже в темноте он пошел по заросшей садовой тропинке в пустующий дом. Это было оштукатуренное здание на замшелом каменном фундаменте. От запаха цветов у него кружилась голова. Лианы с розовыми цветами вились вокруг веранды и взбирались по стенам. На живой изгороди сидели банановые певуны, чьи желтые грудки мелькали в тени как солнечные зайчики. Входная дверь была не заперта и заскрежетала, когда Фредерик открыл ее. Он вошел в просторную прохладную переднюю. На высоком столике красного дерева он увидел бутылку рома и пыльные стаканы. Запрокинув голову, он выпил прямо из бутылки. В дверь заглянула ящерица и, вбежав в переднюю, юркнула под ковер. Фредерик чувствовал, что пьет слишком много. Дома он почти не употреблял алкоголя, а на ночь обычно пил чай. Здесь же на него напала жажда, принявшая какую-то странную форму.

Наконец он поднялся по лестнице на второй этаж и ввалился в первую попавшуюся спальню. Он распахнул ставни, вспугнув дремавших на деревьях летучих мышей, которые разом взлетели, как клубы дыма. Он был пьян и сразу провалился в сон. Подушки пахли лавандой и были слишком мягкими, их набивали перьями местных птиц, так что внутри наволочки был скрыт спектр из тысячи цветов. Ему приснился дождь в Париже; сон имел серо-зеленый оттенок и был наполнен тенями. Когда он проснулся, его ослепило солнце, в голове стучал выпитый накануне ром. На каменном полу валялись розовые лепестки, на подоконнике сидела бледно-зеленая ящерица с большими глазами. У нее был такой царственный вид, словно дом принадлежал ей. Фредерик с радостью подумал, что это начало новой жизни, и мысленно поблагодарил родственников, пославших его сюда. На корабле ему порой казалось, что он не справится и что надо было остаться дома, в знакомом мире, и заниматься привычным делом. Но теперь он понял, что они решили правильно.

В шкафу он нашел чистую одежду, которая была ему почти впору. Она была бледно-серой и белой, сшитой из легкой льняной и хлопчатобумажной ткани. Он вылил на голову кувшин холодной воды и как мог побрился. В Париже такие длинные волосы не носили, но он видел, что здесь мужчины просто связывали их сзади, и сделал так же. Из чемодана он достал шелковый шарф, надевавшийся по особо торжественным случаям.

– Идем грабить вдову во всеоружии, – прокомментировал его вид Энрике, когда они встретились во дворе.

Черные птички с зелеными горлышками размером с мотылька порхали в воздухе и качались на ветках деревьев.

– Я приехал, чтобы помочь ей. Если бы я хотел кого-нибудь ограбить, у меня было сколько угодно возможностей для этого в Париже, и не надо было бы тащиться сюда.

– Не уверен, что она примет вас за помощника.

Они спустились с холма в деловой центр города, стуча ботинками по мостовой. На улицах шумела деловая жизнь под аккомпанемент птичьего пения. Один из торговцев на рынке продавал прирученных птиц, которые хлопали желтыми и фисташково-зелеными крыльями в бамбуковых клетках. Фредерику хотелось осмотреть все лотки и перепробовать все продукты, которые он никогда не видел раньше. Названия предлагавшихся напитков восхищали его: тыквенный пунш, арахисовый пунш, кокосовая вода, лимонный чай. Деревья были усыпаны фруктами, горы издали казались не зелеными, а красными. Стоял май, начал цвести делоникс. Воздух был насыщен запахами соли и липы. В кафе поглощали завтрак рыбаки, только что вернувшиеся с промысла.

– Давайте задержимся и перекусим, – предложил Фредерик. Уха, приправленная карри, выглядела особенно соблазнительно.

Энрике бросил на него удивленный взгляд. Он понял, что его новый знакомый еще многого по молодости не знает.

– Я вижу, вам надо объяснить кое-что, – сказал он. – Людям вашей национальности на этом острове предоставлены все права, кроме права сочетаться браком с людьми другого вероисповедования. Но у таких, как я, и ваших прав нет. Здесь не торгуют людьми – датское правительство запретило работорговлю, когда завладело островом в начале века, – но тот, кто приехал сюда рабом, рабом и остается. Свободных темнокожих здесь много, но это не значит, что вы можете сесть в каком-нибудь кафе за один стол со мной.

– Можно было бы взять еду с собой, – пожал плечами Фредерик.

– Меня здесь просто не станут обслуживать. Надо было бы идти в другое место, но у нас нет времени.

– Ну да, нас ждет вдова. Она уже, наверное, задремала в своем кресле, – засмеялся Фредерик.

Стало ясно, какое у него сложилось представление о Рахиль. Энрике посмотрел на него строго:

– Вам следует знать, что вдова не стара. Она совсем не такая, как вы думаете. Она очень хорошо разбирается в делах.

– А откуда вам это известно?

– Я был помощником ее отца, потом – вашего дяди, а теперь, похоже, буду вашим, если она пустит вас в контору.

– Боюсь, ей придется пустить меня, – возразил Фредерик, в ком проснулся бизнесмен. – Я наследник имущества своего дяди, а оно включает и то, что принадлежало ее отцу.

– Да, конечно, но она, я думаю, управляла бы семейным бизнесом лучше, чем кто бы то ни было, – если бы закон не запрещал женщинам заниматься этим.

Они дошли до магазина, в котором уже кипела деятельность. Фредерик с одобрением рассмотрел каменный оштукатуренный фасад. Энрике объяснил, что на втором этаже находятся жилые помещения, где поселилась вдова с детьми. Это было очень кстати, так как существовал план продать дом, где жил дядя Исаак, а также дом его тещи, в котором Фредерик провел ночь. Вспомнив свой дождливый сон, он ощутил холодок и помедлил у дверей. Он подумал, что в свои двадцать два года знает очень мало о здешних родственниках, как живых, так и умерших. А теперь он вторгался в жизнь людей, которых совсем не знал. Вокруг магазина была живая изгородь с теми же розовыми цветами, какие он видел в заброшенном доме, и пчелы, казалось, перелетели сюда вслед за ним. Он на секунду прикрыл глаза, слушая их жужжание, и вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Он поднял голову и прищурился, но увидел только кружевные французские занавески.

Они зашли в большой зал, где Энрике показал ему, где находится лестница, а сам направился в контору позади торгового зала. Пройдя сквозь маленькую боковую дверь, Фредерик поднялся в жилые помещения, которые оказались очень скромными. Во Франции в таких домах жили люди с небольшим достатком. У него были ключи от всех помещений, и официально он был их владельцем, но он не хотел вести себя как хозяин и постучал в дверь. Было слышно, как в комнатах говорят по-французски, но ему никто не ответил. Он постучал еще раз, и опять безрезультатно. Так он простоял какое-то время и, поняв, что никто к нему не выйдет, решил воспользоваться одним из ключей, которые ему переслали.

Раздался щелчок, дверь открылась, и он попал в общество, которым ему предстояло руководить. Картина, которую он увидел, была неожиданной. Двое юношей разбирали какие-то книги, а за столом сидела целая толпа детишек, среди них совсем маленький мальчик и две босоногие девочки еще младше, чьи волосы были заплетены в косички и заколоты. Это были Эмма и Дельфина, которые так мало различались по возрасту, что казались двойняшками. За детьми присматривала негритянка, останавливавшая слишком жадных и подгонявшая медлительных. Но Фредерику было не до детей, все его внимание было поглощено женщиной в белом, которая вышла из спальни, держа у бедра младенца. Ее волосы были распущены и ниспадали черным каскадом. Она напомнила ему одну из тех белых роз, что росли в саду его родителей под Парижем на тонких раскачивающихся стеблях, покрытых шипами. Женщина, по-видимому, только что встала с постели, на ней была свободная легкая одежда, под которой легко угадывались ее формы. Он застыл на пороге дома, куда его не приглашали и где его прихода, похоже, не ждали.

Первой его заметила маленькая девочка.

– Qui est cet home? – спросила она певучим голоском, показав на него пальцем. (Прошло несколько недель, прежде чем он научился отличать Дельфину от Эммы.) Все остальные дети, пищавшие, как птенцы, замолчали и с подозрением уставились на Фредерика.

– What do you think you’re doing here? – спросила его негритянка по-английски с сильным иностранным акцентом. Все заговорили одновременно, кроме темноволосой женщины в белом, которая молча смотрела ему в глаза. Взгляд ее был нарочито холодным, так как она не хотела показать, что его красота произвела на нее впечатление. В его лице, казалось, отражалась его душа. Увидев его серые кожаные ботинки, она поняла, что он из Парижа, и в этот момент Рахиль Помье Пети, обладавшая самым острым языком на всем острове, не смогла произнести ни слова.

Фредерик, не обращая внимания на остальных, подошел к хозяйке дома и представился. Он понял, каким дуралеем выглядел в глазах Энрике, когда подшучивал над возрастом вдовы. Тот не зря предупреждал его, что она не такая, как он думает. Пролепетав свое имя, он добавил, что она должна была получить письмо, извещавшее о его приезде.

– Моя цель – помочь вам всеми возможными средствами. S’il vous plait, permettez-moi de vous aider.

Она завороженно слушала его безупречное, свободное французское произношение.

Затем, рассмеявшись, спросила:

– Вы хотите помочь мне до того, как я оденусь, или после?

Тут он осознал, что на ней вовсе не белое платье, а сорочка и нижняя юбка. Сначала он никак не мог вспомнить ее имя, но тут негритянка обратилась к хозяйке, назвав ее Рахиль. Подобная фамильярность в обращении прислуги к госпоже во Франции была немыслима. Он вспомнил то, что читал о ней в документах: Рахиль Помье Пети, родилась на Сент-Томасе, дочь уважаемого торговца Мозеса Помье, совсем молодой вышла замуж за его дядю Исаака.

Дети вернулись к своим повседневным делам. Старшие мальчики смотрели на Фредерика нахмурившись – возможно, потому, что он был ненамного старше их, – а остальные больше не обращали на него внимания. В комнате был полный ералаш. Дети заканчивали завтрак, служанка Розалия убирала со стола и отдавала распоряжения детям, которые, как правило, пропускали их мимо ушей. Но все это происходило где-то на заднем плане, Фредерик видел только стоявшую перед ним женщину. Вспоминая впоследствии тот день, когда он влюбился во вдову с семью детьми, Фредерик всякий раз снова ощущал запах патоки, доносившийся снизу, из магазина.

– Я посылала Розалию вчера на пристань встретить вас, но вас там не было, – сказала Рахиль. Его осанка была очень прямой, в отличие от большинства местных мужчин, которые сутулились из-за жары. Держался он с естественной непринужденностью, как, по ее представлению, держались все мужчины в Париже. – Я решила, что вы передумали и остались дома, что было бы, я считаю, очень умно с вашей стороны.

– Вы были там? – спросил он, стараясь завязать непринужденный разговор и сгладить неловкость ситуации.

– Нет, пока не довелось.

Когда она смеялась, то казалась ему совсем девчонкой, хотя приходилась ему теткой и была на семь лет старше его. Ровно столько времени библейский Иаков служил у отца Рахиль, чтобы получить ее в жены, и каждый год благодаря любви к ней пролетал как один день.

– Я польщен тем, что вы обо мне думали, – сказал он. – Я не хотел сразу же беспокоить вас вечером, так что навязался вашему помощнику и переночевал в доме ваших родителей.

– Как быстро вы освоились у нас! Вы приехали из Парижа на этот клочок земли, чтобы предъявить права на то, что принадлежало моему мужу и моему отцу и принадлежало бы мне, если бы закон этому не препятствовал.

Лицо ее раскраснелось, когда она это говорила. Было видно, что она возмущена. Она просила родственников Исаака доверить ей управление имуществом, а они в ответ прислали этого высокого молодого человека, который стоял посреди их кухни, раскрыв рот, словно какая-нибудь цапля, залетевшая в окно и шокированная поведением человеческих особей. Рахиль с любопытством разглядывала его, потому что он был не похож на других. Говорил он с парижским произношением, при этом время от времени проводил рукой по лбу; глаза его, казалось, меняли цвет в зависимости от освещения. Несмотря на молодость, он говорил авторитетно, в нем чувствовалась уверенность, какой и должен был обладать, как она считала, человек, получивший образование в Париже. Увидев его из окна, она сразу поняла, что это ОН. Мужчина, который приехал изменить ее жизнь. Она заметила, как он красив и как, чисто по-французски, полон самообладания. Правда, самообладания поубавилось, когда он столкнулся лицом к лицу с ней. Он подергивал какую-то нитку, вылезшую из его рубашки. Пиджак и брюки были ей знакомы.

– Я вижу, вы надели костюм моего кузена.

– Да? Это временно, я не собираюсь его присваивать. Поверьте, я не грабитель и приехал исключительно для того, чтобы оказать вам помощь.

Это было не совсем так. Французское семейство Пети претендовало на то, что полагалось им по закону, на половину их общего бизнеса, и, естественно, хотело, чтобы бизнес процветал, что и было вопреки его уверениям главной причиной его приезда. Он был их посланцем. Он и сам с сожалением сознавал это.

– Оставьте костюм себе, – сказала вдова. – Кузен не вернется. Ему хватило ума остаться в Париже. А сейчас простите меня, я должна надеть свою одежду.

Фредерик присел около стола, пока вдова одевалась, а дети собирались в школу. Он с удовольствием выпил бы чашечку чая, но боялся навязываться. Ему было интересно, что за чай они пьют здесь. Наверняка он был приготовлен из лепестков роз и жасмина, а не простых чайных листьев. Служанка поставила перед ним чашку, словно прочитав его мысли. Чай был сладко-кислый, с лимоном и имбирем.

– Вам не удастся расположить ее к себе, – сказала Розалия. На коленях у нее сидело двое малышей, но она смотрела на Фредерика. – Так что и не пытайтесь.

Рахиль вернулась в бледно-зеленом платье, волосы были собраны в узел на затылке. Впервые после смерти мужа она надела не траурное платье, а то, которое сшила Жестина. Она оправдывала сама себя тем, что оно первым подвернулось ей под руку, но это не было чистой правдой. Пуговицы, как у многих французских платьев, были жемчужными, кринолин украшали кружева.

Рахиль казалась иной, более чопорной, чем вначале, когда он застал ее врасплох. Фредерик жалел, что не может повториться тот момент, когда она беспечно вышла из спальни с распущенными волосами, ниспадавшими волной на спину. В Париже были тысячи женщин в шелковых платьях, но ему не попадалось ни одной в белом неглиже.

– Вы пришли, я полагаю, по делу, так что давайте приступим, – сказала она сухо.

В это время один из детей запел песенку. Рахиль рассмеялась и снова стала той женщиной, какую он увидел в первый раз. Лицо ее осветилось, рот был темно-красным и очень красивым. Фредерик почувствовал, что ему повезло подглядеть еще один интимный момент, доступный немногим. Она посмотрела на него, и он ощутил желание. Ее же лицо помрачнело. Может быть, она читала его мысли, которые смущали его самого? Он ни за что не признался бы, что ему хотелось сделать с этой женщиной.

Розалия, взяв детей, вышла, и на миг они почувствовали неловкость, оставшись наедине в маленькой комнате с неубранными со стола тарелками, крошками хлеба и огрызками фруктов, на которые накинулись мухи. Уже ощущалась дневная жара. Они не знали, как начать разговор, а хотелось сказать очень многое. Женщинам не полагалось уединяться с мужчинами, но он был родственником, и к тому же очень молодым, всего на несколько лет старше Давида, так что в этом не было ничего неприличного. Она подала Фредерику еще одну чашку чая и случайно брызнула кипятком на его руку. Его это нисколько не огорчило, он с радостью позволил этой маленькой боли растечься по всему организму. Хотя он уверял ее, что никакого ожога нет, она на всякий случай приложила к обожженному месту прохладную мокрую салфетку для мытья посуды. По его выражению ничего нельзя было понять, он даже глазом не моргнул. Она решила все-таки смазать его руку мазью.

– Это займет всего минуту, – сказала она.

Он уговаривал ее не беспокоиться, с ним все в порядке. Убрав салфетку, она увидела, что на коже образовался пузырь. Она вдруг почувствовала нечто гораздо большее, чем простое участие. Ее кинуло в жар, ей казалось, что это она вместо него сейчас упадет в обморок. Он был прав, лучше не беспокоиться. Отвернувшись от него, она выжала салфетку. Она уделяла ему слишком много внимания. Ожог ожогом, но он был человеком, явившимся из холодного мира в своих серых ботинках, со своей прямой осанкой и волосами, связанными сзади.

– Давайте спустимся на первый этаж, – сказала она.

– Давайте, – согласился он.

Внизу Рахиль представила его месье Фарвелю, который распоряжался в торговом зале. Воздух так пропитался сладостью, что было трудно дышать. Вскоре после этого Фредерик убедился, что весь остров пропах патокой, но в данный момент этот запах отождествлялся у него с желанием. Во время разговора с Фарвелем он бегло просмотрел конторские книги и сразу заметил множество ошибок. Рахиль сидела в кресле, скрестив руки на груди, и наблюдала за ним. Его от ее взгляда пробирала дрожь. Он мягко указал Фарвелю на некоторые ошибки, которому совсем не понравилось, что его учит какой-то незакомец, да к тому же ровесник его сына.

– Вы неплохо разбираетесь в этих бумажках и цифрах, – заметила Рахиль, когда они перешли в отдел транспортировки, находившийся в задней части магазина.

– Цифры мне снятся по ночам.

– Странные у вас сны, – засмеялась она. – Но кто бы говорил. Я вижу во сне дождь.

Узкий коридор был заставлен ящиками и коробками. В воздухе летали клочья пыли, некоторые величиной с мотылька. Фредерик не мог отвести глаз от вдовы. Он подумал, не на ее ли кровати он спал этой ночью и не ее ли сны он подсмотрел. Во Франции дождь его раздражал, но сейчас, вспоминая (ее?) постель с пышными подушками, открытое окно и желтый утренний свет, он хотел бы вернуться в их общий прохладный дождливый сон.

Рахиль официально представила его Энрике, который произнес «Доброе утро, сэр» и пожал Фредерику руку, словно никогда его не видел и не беседовал с ним на самые разные темы.

– Доброе утро, – ответил Фредерик, совершенно сбитый с толку тонкостями здешнего этикета. Он решил, что должен последовать примеру Энрике и сделать вид, что он не раскрывал ему вчера за ужином свою душу. В Париже человек занимал определенное место в обществе и редко общался с людьми другого положения и другой веры. Евреи вращались в своем кругу, банкиры – в своем. В этом был простой и понятный смысл. Впоследствии Фредерик понял, что на Сент-Томасе существовали правила, определяющие, как все должно быть, но в действительности все было по-другому. Близкие знакомые порой делали вид, что не знают друг друга.

– Итак, к делу. Первое: мистер Энрике остается на прежней должности, – заявила Рахиль Фредерику, хотя формально не имела права распоряжаться.

– Разумеется. – Фредерик не хотел навязывать своих решений, а в данном случае и спорить было не о чем. Он был заинтересован в том, чтобы оставить мистера Энрике.

– Второе. Нужно, чтобы вы прямо сейчас подписали эту бумагу.

Она сунула ему под нос какой-то документ, который он стал просматривать, чтобы понять, что это такое, но она торопила его, сунув ему в руку перо и указывая пальцем место, где он должен поставить подпись.

– Я вижу, вы не доверяете мне, а от меня вы, несомненно, потребуете доверия, – сказала она.

– Бизнес строится не на доверии, а на знании. Я должен убедиться, что это в ваших интересах.

– В моих, в моих. Это документ, удостоверяющий, что Розалия становится свободной. Моя подпись была бы недействительна.

Он понял. Розалия была рабыней, частью дядиного имущества. Дядя не упоминал об этом в переписке с французскими родственниками, потому что это было попрание элементарных человеческих прав. Рахиль пристально смотрела на него, и было понятно, что от его решения зависят их будущие отношения. А портить их он никак не хотел.

– Да, конечно, я подпишу это, – сказал он.

Он заметил, что вдова и Энрике обменялись довольным взглядом.

Фредерик отдал ей бумагу. Она не стала его благодарить, а продолжала рассматривать его еще более пристально, особенно пиджак. Можно было даже сказать, что она раздевает его взглядом.

– Это вы, очевидно, дали ему костюм моего кузена? – обратилась она притворно возмущенным тоном к Энрике.

– Ничего я ему не давал. Он сам присвоил его, хотя утверждает, что он не грабитель. – Энрике и Рахиль любили шутки и сейчас решили подшутить над Фредериком. – Будьте осторожнее с ним, а то он и у вас уведет что-нибудь без спроса.

Рахиль взглянула на племянника своего мужа, молодого человека из Франции, который был так неосмотрительно красив, видел во сне цифры, брал без спроса все, что ему надо, а сейчас был смущен выдвинутым против него обвинением, хотя и понимал, что они шутят.

– Что вы можете сказать в свою защиту? – спросила его Рахиль. – Вы действительно собираетесь украсть у меня что-нибудь? – Она спросила это просто в продолжение шутки, но вопрос приобрел совсем иной смысл, когда он поднял на нее глаза. Его взгляд словно прожег ее. Глаза его были какого-то неопределенного цвета – не то серые, не то зеленые. Цвета дождя, поняла она. Она думала, что дождь не имеет цвета, но она ошибалась.

– Я возьму только то, что вы сами предложите, – ответил он.

Рахиль подивилась его прямоте. Его ответ нисколько не покоробил ее, как мог бы покоробить другую женщину на ее месте. Напротив, ей становилось все интереснее.

Наконец-то что-то прибыло из Парижа и для нее.

Коммерческая ассоциация быстро выдала Фредерику лицензию, позволяющую ему владеть собственностью его дяди и стать полноправным членом общества. Он поселился в свободной комнате того же здания, где был магазин, под квартирой Рахиль и рядом с конторой, в которой работал. Предполагалось, что он приобретет собственное жилье, когда найдут подходящее помещение, однако он не торопил события. Он даже не пытался найти что-либо и не слушал советов людей, осведомленных о ситуации с меблированными комнатами и прочими сдающимися помещениями. Он говорил, что слишком занят делами, доставшимися ему от дяди, но правда была в том, что он не хотел переезжать. Единственное окно в комнате, которую он занимал, пропускало больше солнечного света, чем все окна его парижского дома, вместе взятые. Здесь каждый день был залит светом и приносил радость. Банановые певуны, жившие за окном, будили его своим щебетом. Но, независимо от погоды, каждую ночь ему снился дождь. Дождь был проливным, и, просыпаясь, он чувствовал то же, что может чувствовать едва не утонувший человек после спасения: воздух и свет снова врывались в его жизнь.

На неудобства он не обращал внимания. Роскошь была ему ни к чему. Во дворе за магазином была уборная, в комнате туалетный столик с умывальником. Брился он через день, волосы теперь постоянно связывал сзади кожаным шнурком. Он продал оба дома, что позволило уплатить все долги и оставить приличную сумму для вложения в дело. Рахиль ходила вместе с ним осматривать дома перед продажей. Сначала они отправились в дом Исаака. Их шаги по керамическим плиткам пола отдавались в душном воздухе гулким эхом. На пороге их с Исааком спальни она задержалась и протянула руки, словно в молитве. Стоявший рядом Фредерик почувствовал комок в горле.

– Ее здесь больше нет, – мрачно произнесла Рахиль, пристально вглядываясь в комнату.

– Ее? – переспросил Фредерик, думая, что ослышался. Она имела в виду, по всей видимости, его дядю Исаака.

– Ее призрака.

– Ах, призрака! – сказал он, чувствуя облегчение оттого, что она не скорбела о бывшем муже. – Значит, в доме водятся привидения?

– Вы не верите? – Рахиль развернула плечи, словно собралась драться. – Это была его первая жена, которую он любил всю жизнь.

– Он любил вас, – выпалил он непроизвольно.

– Почему вы так думаете?

– Потому что иначе он был бы глупцом, – ответил Фредерик, пожав плечами.

Они прошлись по пустой лоджии, опоясывавшей комнаты. Вся обстановка была продана и вывезена. Только детскую куклу забыли в углу.

– Вы же видели, как он вел дела, – мягко отозвалась Рахиль. Ей было не по себе в пустом доме, потерянном из-за роковых ошибок. – Может быть, он и был глупцом.

– Ну а я не глупец, – заявил он без обиняков.

Через террасу они вернулись к воротам, украшенным цаплями. Небо было опалового цвета. Рахиль заслонила рукой глаза от солнца, чтобы заглянуть в глаза Фредерику. Это было примерно то же самое, что попасть под дождь.

Энрике официально назначили управляющим, он работал не покладая рук и вводил Фредерика в курс дела. Учителем он был хорошим, а с подсчетами управлялся не хуже Фредерика. Зачастую они засиживались над бумагами допоздна, и Розалия приносила им ужин. Фредерик вскоре заметил, что они испытывают нежность друг к другу, как давние любовники.

– Она ваша жена? – спросил он Энрике однажды.

– Какое вам дело? – ответил тот, отвернувшись, и Фредерик оставил эту тему.

Позже, когда они закрывали контору на ночь, Энрике сказал:

– У меня была когда-то жена, но мы все время ругались с ней. А теперь я даже не знаю, жива ли она. Это было на другом острове, в другой жизни. Так что я не могу жениться.

В дальнейшем они избегали разговоров на личные темы, которые были слишком болезненны, и занимались в основном конторскими книгами. Они оба считали, что торговля в магазине – наиболее прибыльная статья дохода, и по предложению Энрике сосредоточились на повышении товарооборота. Морские перевозки приносили убытки из-за штормов, пиратов и налогов. «Фортуна – отвратительный деловой партнер», – говорил Энрике. Фредерик во всем следовал советам своего управляющего. Они будут торговать ромом и патокой, а с ненадежными перевозками пускай рискуют другие.

Когда Фредерик не следил за собой, он начинал мечтать о Рахиль. Но в общении с ней он был сдержан. Женщины в синагоге судачили о ней: она задирает нос, высказывает все, что думает, словно мужчина, и грубит другим женщинам. Он старался не слушать эти пересуды. Это, в конце концов, было не его дело. Но когда дамы из Общества богоугодных дел приглашали его на свои обеды, отказываться было бы невежливо. Эти обеденные собрания были обставлены очень официально. У Фредерика был только один черный костюм, и Розалия гладила его всякий раз, когда он выходил куда-нибудь по вечерам. Вскоре он понял, что его представляют всем незамужним молодым женщинам и девушкам по очереди. На одном из обедов было очень жарко, да и обстановка действовала ему на нервы. Он вышел во двор, прихватив с собой стакан рома. Во дворе было еще жарче, но тут он хотя бы был один – как он думал. Однако вскоре он заметил неподалеку какую-то тень. Сначала ему показалось, что это одна из тех странных голубых цапель, каких он видел на болотах, но затем он увидел, что это старая женщина в платье лазоревого цвета.

– Вы знаете, что такое грех? – обратилась она к нему.

– Прошу прощения? – отозвался он, опешив, и стал отмахиваться от мошкары, которую, по-видимому, привлекал лосьон для волос, которым он пользовался.

– Это то, чего вы хотите, но не можете получить, – сказала мадам Галеви.

– Вы имеете в виду ром? – спросил он насмешливо.

– Я имею в виду страстное желание.

– Что ж, благодарю вас за участие, – сказал Фредерик, не зная, что и подумать. Он решил, что это одна из женщин, умеющих читать чужие мысли, которые, как говорили, встречались на острове.

– Это не участие. – Она сделал ему знак, чтобы он помог ей подняться с каменной скамьи, и он не мог не выполнить ее просьбу. – Это предупреждение. Я хочу, чтобы вы осознали, что существует запрет на инцест.

– Мадам, я не понимаю, о чем вы.

– Как брат не может возлечь с сестрой, так и отец с дочерью или племянник с тетей. Это кровосмешение.

Ему хотелось встряхнуть ее, как старый мешок с костями, но он был слишком хорошо воспитан для этого.

– С какой стати вы говорите мне это? – холодно бросил он.

– Я говорю это из-за Рахиль, – ответила мадам Галеви. – Она никогда не могла понять, что надо подчиняться правилам. Надеюсь, ради вашего и ее блага, что хоть вы понимаете это.

Он помог ей зайти в дом, а сам покинул его. С тех пор он держался особняком. Предупреждение старой женщины заставило его следить за собой. В свободное время он стал исследовать остров. Он плавал в пруду у водопада, о котором ему рассказал Энрике. Это было уединенное место в районе болот, где гнездились цапли. Таким образом Фредерик впервые после обливаний у умывальника принял настоящую ванну, плавая в бассейне с голубыми рыбками. Он быстро понял, что местные жители правы, употребляя ром вместо вина. Ром спасал от многих болезней, как и сетка, которой он окружил свою кровать. Иногда он останавливался в том месте, где услыхал жужжание пчел в свой первый день в Шарлотте-Амалии. Закрыв глаза, он слушал, как пчелы гудят, перелетая с цветка на цветок, и думал о Рахиль, хотя твердо решил не делать этого.

Когда в пятницу после службы в синагоге Фредерик нанес визит дядиной вдове, его научили правильно держать маленького ребенка на руках во время обеда. После обеда он помогал детям справиться с их уроками и нашел, что у Давида хорошие способности к математике. Всякому, кто обратил бы внимание на то, что он ходит сюда по пятницам, он мог бы сказать, как говорил и самому себе, что он делает это, во-первых, из вежливости, во-вторых, из чувства долга, и в-третьих, что он как-никак не чужой для них человек. У них в доме, как и во всех других местах, он старался не смотреть на Рахиль и не представлять ее себе в белом дезабилье. Тем не менее он хорошо изучил ее зеленое платье и знал, где находятся швы и где жемчужные пуговицы, как оно прилегает к ее фигуре и как можно расстегнуть эти пуговицы и стащить с нее платье, если, конечно, она пожелает. Он страшно злился на себя за то, что не мог отделаться от этих мыслей.

Она была на семь лет старше его и прожила за эти семь лет целую жизнь. Она была замужней женщиной, затем вдовой, матерью, а он был всего лишь молодым человеком, умеющим считать. Один раз, выйдя из их дома, он оглянулся и увидел в окне, как она распускает волосы. Он застыл на месте, хотя знал, что она будет раздеваться. Он не мог оторвать от нее глаз, это был оживший образ его воображения. Спустя несколько мгновений она скинула платье, и это доконало его. Теперь уж он никакими силами не мог заставить себя отвернуться. Ему слышалось жужжание пчел, но он не знал, то ли они рядом в кустах, то ли на другом конце острова. Чуть позже он, выйдя за город, направился в холмы; он проходил милю за милей, надеясь, что ходьба отвлечет его от мыслей о ней.

Он оказался в полной темноте на каком-то лугу. У него было чувство, что он один на всем свете, – такого с ним не было даже на корабле, где его могло смыть волной, и никто не заметил бы этого. Затем он увидел во тьме два обращенных на него глаза, и его охватила паника. Он решил, что это дьявол – тот самый, который внушал ему мысли о Рахиль, и теперь дьявол накажет его. Но, присмотревшись, он понял, что это всего лишь козел, глядевший на него из-за какой-то загородки. Ему стало смешно. Он говорил Рахиль, что он не глупец, но, похоже, он был не прав.

Как-то в пятницу во время обеда Рахиль, передавая ему тарелку супа, слегка коснулась его руки. Его словно огнем обожгло, он не мог проглотить ни куска. Чуть позже он увидел, как она поливает холодной водой свою собственную руку, и понял вдруг, что она чувствует то же самое. После этого он еще глубже погрузился в работу, просиживая за бумагами до поздней ночи. Он писал родственникам во Францию, подробно рассказывая о работе, но не упоминая Рахиль. По ночам он слушал писк мошек и комаров. Он физически ощущал сине-черную темноту вокруг него. Он хотел бы, проснувшись, начисто забыть тот миг, когда впервые увидел ее.

Однажды ночью она пришла к нему, когда он спал. Ему снилось, что она в его комнате, на ней только белая нижняя юбка. Он открыл глаза и увидел ее с фонарем в руках.

– Одевайтесь быстрее, – прошептала она и, выйдя в коридор, стала ждать его.

Он вылез из постели, еще не вполне уверенный, что это происходит на самом деле, а не в его воображении, оделся и с ботинками в руках выскочил в коридор. Она рассмеялась, увидев его долговязую фигуру и то, как он растерянно протирает глаза со сна.

– У вас такое выражение, будто вы ожидали чего-то другого, – сказала она.

Дело было в том, что она была полностью одета, в легкой накидке поверх платья. Ее насмешливость слегка рассердила его, а может быть, он испытывал ревность, подумав, что она принадлежала ранее его дяде, чуть не погубившему их бизнес.

– Просто вы пришли ко мне так неожиданно… – ответил он холодно и тут же испугался своего тона.

– Пришла, – кивнула она покаянно. – Я не отрицаю.

Можно было подумать, что все остальные домочадцы каким-то магическим образом куда-то исчезли. Розалия всю неделю, кроме выходных дней, жила с ними и спала с открытой дверью, чтобы услышать, если проснется кто-либо из детей. Но сейчас все спали, и в мире, казалось, не было никого, кроме вдовы и ее племянника. В душном воздухе ощущалось какое-то колдовство, басовито и требовательно звучал лягушачий хор. Несколько дней назад Фредерик обнаружил у себя под подушкой зеленую лягушку с красным пятном на спине. За завтраком он рассказал о находке.

– Ядовитая, – заключила Розалия, выслушав его описание. – Тут надо соблюдать осторожность. Это вам не Париж.

Позже он узнал от детей, что такие лягушки безвредны. Розалия подшутила над ним. Теперь при встрече с ним она всякий раз спрашивала:

– Вы не забываете о лягушках?

Это стало их дежурной шуткой.

Но когда дядина вдова повела его куда-то во тьму, это было уже не шуткой. Он слышал, как стучит его сердце, и боялся, что она услышит этот стук, словно застигнутый на месте преступления школьник. Они спустились по пустынной крутой улице и направились к тому месту на морском берегу, которое Рахиль хотела ему показать. Погода была душная и мягкая. Это была та ночь, когда черепахи выходят на берег. Она сказала, что фонарь зажигать нельзя, потому что это собьет с толку черепах, так как они вылезают из моря для кладки яиц, привлеченные лунным светом. Они легли на песок, вытянувшись и прижавшись друг к другу. Она рассказала ему о черепахе, которая была наполовину женщиной, выглядела как женщина и влюбляла в себя всех мужчин. Они устремлялись за ней, и некоторые ныряли вслед за ней в воду, даже если не умели плавать. Но она уплывала от них, не оглядываясь.

Ее рассказ несколько озадачил Фредерика. Он не мог понять, признание это или предупреждение. Что она хотела этим сказать? Чтобы он остерегался ее или следовал за ней?

– Я раньше часто приходила сюда с моей лучшей подругой, но ее больше не интересуют чудеса, – сказала Рахиль. – Она не верит в них, а я, как ни странно, верю.

Он был благодарен этой неведомой подруге. Ее неверие в чудеса означало, что ему-то позволено быть этой ночью рядом с Рахиль и видеть все чудеса. Песок был сырым и холодным, воздух влажным, почти как морская вода, но он чувствовал себя как в огне. Она наверняка догадывалась об этом, и он чуть ли не ожидал, что она, читая его мысли, влепит ему пощечину за них, но, когда она посмотрела на него, он увидел в ее глазах сочувствие, словно она жалела его за эту человеческую слабость и, возможно, себя жалела тоже.

И тут из моря стали появляться сотни черепах. Некоторые, переваливаясь, проползали совсем рядом с ними в поисках места, подходящего для кладки яиц. Полная луна светила тускло сквозь пелену облаков, небо было усеяно бусинками звезд. Самый яркий свет давало отражение белых гребешков на волнах. Затем облака разошлись, на воде образовалась лунная дорожка, по которой продолжали прибывать черепахи. Берег окрасился в зеленый цвет. У черепах уходила вся ночь на то, чтобы отложить яйца, закопать их в песке и наконец вернуться в воду в полном изнеможении.

Когда Рахиль и Фредерик возвращались домой, по небу уже разливалось утро. Мир был бледен и прекрасен, воздух наполняло такое громкое птичье пение, что Фредерику казалось, у него вот-вот расколется голова. Они не спали в эту ночь, и она была для них длиннее обычных.

– Мне надо было бы ненавидеть тебя, – сказала Рахиль.

Ее мучило безотчетное желание, и она обвиняла его в том, что не могла справиться со своими чувствами. Его присутствие действовало на нее как колдовство, его имя было заклинанием. Она с самого начала избегала его, но эта тактика не сработала. Она ни разу не была на кладбище после его приезда. Она не обращала внимания на детей, когда они плакали. По ночам она запиралась в своей спальне и внимательно разглядывала себя в зеркале, думая, не стара ли она и не существует ли средства против старения – каких-нибудь листьев или трав, с помощью которых она могла бы приворожить его. Надо было раз и навсегда оттолкнуть его, он был враг, незваный родственник, но теперь было уже поздно. Она слишком хорошо знала его; все, что он делал, ощущалось ею как проявление их интимных отношений – то, как он вешал пиджак на спинку стула, садясь за письменный стол, как тщательно разрезал пищу во время еды, как смотрел на нее, когда думал, что она не видит этого, как поразился, когда первая черепаха проползла мимо них, как чуть не вскрикнул, когда она впервые коснулась его. Адель недаром говорила ей, что она встретит свою судьбу и сразу узнает ее.

Когда они проходили мимо соседнего дома, он затащил ее в темный угол около входа и, притянув к себе, поцеловал. Поцелуй был таким пылким, что она чуть не задохнулась, но она и не думала говорить ему, чтобы он перестал. Она чувствовала исходивший от него жар, когда его рука проникла под ее накидку, а затем под платье, которое сшила Жестина, чтобы напомнить ей о весне. И вот, проведя столько лет в ожидании какой-то другой жизни и имея семерых детей, она наконец поняла, прислушиваясь к дождю, что такое любовь. Она не стала его останавливать, она провалилась в него. В это время раздался какой-то шум – очевидно, это была птица. Он вздрогнул и отшатнулся, словно совершил какое-то преступление. По нормам их общества, это было аморально и противозаконно. Извинившись, он проводил ее до двери и молча удалился.

Он говорил себе, что эти отношения с женой его дяди надо прекратить. Все вечера он проводил в обществе Энрике и не ходил больше по пятницам к ней на обед. Хотя они с Рахиль были родственниками не по крови, а только через ее мужа, такая связь, согласно принятым правилам, была недопустима, как ему недавно напомнили. Он стал проводить больше времени в синагоге. Если он и раньше был известен как набожный человек, то теперь синагога, казалось, была его жизнью, и люди думали, что он, возможно, хочет попасть в состав руководства. Что им двигало – гордость или раскаяние, – когда он подметал пол в синагоге, собирал молитвенники, ухаживал за садом, вручную пропалывая сорняки? Но что бы это ни было, такой образ действий следовало поощрять; он завоевывал все большую популярность в конгрегации.

Если он встречал Рахиль в магазине или на улице, то опускал глаза. Называл он ее исключительно «мадам Пети», чтобы убедить себя, что она всего лишь вдова его дяди. Просто на него нашло временное помрачение сознания. Это случалось с некоторыми людьми на острове. В пивных и тавернах ему рассказывали о мужчинах, которые теряли рассудок, прыгали со скал, уплывали в море, клялись, что видели женщин на деревьях или под водой.

Он старался быть как можно общительнее, принимал приглашения людей, которые хотели познакомиться с ним поближе. Однако ему было не по себе, он заикался во время разговора и часто, извинившись, уходил из-за стола, не дождавшись десерта. Все решили, что он очень застенчив и, возможно, слишком набожен, чтобы искать жену. Он рано ложился спать и, потушив фонарь, силился уснуть. Он знал, что она находится в комнате как раз над ним. Часто он слышал какой-то шум за дверью. Это были не лягушки, они не производят шума. Это дядина вдова бродила в магазине. Он воображал, что она в ночной сорочке – белая роза в темноте. Однажды ему приснилось, что она пришла к нему, в его постель. Она хотела его и руководила им в постели. Утром он чувствовал вкус патоки у себя на губах. Он часто вспоминал старуху в лазоревом платье. Она, словно прочитав его мысли, прислала ему записку с очень старой служанкой, едва волочившей ноги: «Ne détruisez pas cette famille et, dans la même foulée, vous-même». Не разрушайте эту семью и самого себя.

– Вы напишете ответ мадам Галеви? – спросила служанка.

В саду жужжали пчелы вокруг дерева, которое, как говорили, было привезено из самой Франции; жара вызывала желание закрыть глаза и видеть сны.

– Нет, – ответил Фредерик, – не напишу.

Прошло лето с его жарой, составлявшей для него тайну и приносившей наслаждение. Он хотел, чтобы она выжгла из него все лишнее. В сумерки, когда налетали комары и все здравомыслящие люди прятались от них, он ходил к водопаду и окунался в холодную солоноватую воду. Дети обожали его. С младшими он играл в саду, старших мальчиков учил основам бизнеса. Особенно полюбила его самая младшая девочка, Дельфина. Как-то в жаркий день она случайно назвала его папой, после чего он стал реже играть с детьми и попросил их называть его месье Фредерик. Поскольку обедать к ним он больше не ходил, Рахиль оставляла для него по пятницам тарелку в коридоре.

– Вы предпочитаете есть у себя? – спросила она.

– Не хочу вторгаться в жизнь вашей семьи, – ответил он.

– Вы уже тысячу раз «вторгались», так что еще один визит ничего не изменит.

– Значит, вы признаете, что я вторгаюсь?

– Фредерик, – мягко сказала жена его дяди, – я не укушу вас, если вы этого боитесь.

– Я этого не боюсь, – тут же ответил он. В его мечтах как раз это и происходило.

Он продолжал обедать за своим письменным столом, но еда не приносила ему никакого удовольствия. Он похудел и плохо спал. Но продолжал сторониться Рахили, хотя по ночам ему слышались ее шаги. А может быть, это тоже грезилось ему. Он мечтал, что как-нибудь она войдет к нему и скажет, что он ей нужен, и тогда он, отбросив все сомнения, с радостью и благодарностью пойдет навстречу ей.

Он не сразу понял, что заболел. С наступлением осени погода изменилась; когда налетал ветер и воздух голубел, его донимала холодная сырость. Он думал, что эти приступы слабости вызваны только непогодой, а не его состоянием. Он прожил в Шарлотте-Амалии уже восемь месяцев, и ему все чаще приходила в голову мысль, что надо возвращаться в Париж, чтобы не бороться каждый день со своими чувствами, которые грозили выйти из-под контроля. Ведение дел вполне можно было доверить Энрике, тот обладал здравым смыслом и справился бы со всем не хуже его самого, но он не уезжал, потому что не представлял себе жизни без Рахили. Париж с его хмурым небом и пятнистой, как рыбья чешуя, рекой становился все более далеким и сумеречным.

Затем тьма стала сгущаться внутри его; в легких он ощущал что-то вроде облака – это была болезнь. С севера Африки подул устойчивый ветер, шуршавший листьями; стаи птиц летели на юг. Французский сумрак настиг его и здесь. Он стал мерзнуть, не мог есть, не мог спать. Он чувствовал, как что-то проникает ему в кости, как будто на него навели порчу. В холодные дни он был насквозь мокрым от пота, под ярким солнцем дрожал. Он думал, что, может быть, такое бывает с людьми на острове и надо просто бороться с этим всеми доступными средствами. Он лечился ромом. Ел он только фрукты. Чтобы не мерзнуть ночью, он спал, не снимая пиджака и ботинок. Он опять увидел лягушку и подумал, что, может быть, она его отравила. Она сидела недалеко от кровати, но он слишком устал, чтобы поймать ее и выкинуть в сад.

Однажды утром он не появился в конторе. Энрике нашел его в постели; одежда его была разбросана по комнате, на столе стояли тарелки с едой, к которой он не притронулся. День был необычайно теплым для этого времени года, температура доходила до 34°. Фредерик же попросил стеганое одеяло и затем еще одно. Вызвали доктора, который сказал, что это, возможно, желтая лихорадка и надо подождать, чтобы удостовериться в этом. Он пустил Фредерику кровь. Больной, похоже, не заметил ни того, как доктор сделал надрез скальпелем, ни как он брал кровь; еще хуже было, что он, не отдавая себе отчета, говорил то, чего говорить не следовало. Рахиль и Розалия по очереди ухаживали за ним, прикладывая к его лицу холодные влажные полотенца. Один раз Рахиль засунула руку ему под рубашку и прощупала сердце. Там тоже все горело.

Рахиль пошла на кладбище, взяв с собой несколько веток с последними красными цветами. Она просила свою предшественницу помочь ей спасти Фредерика. Она заботилась о детях Эстер, как о своих собственных, и надеялась, что та в ответ выполнит ее просьбу. Но его состояние ухудшилось, Эстер не слушала ее больше. Ее призрак исчез, как только муж присоединился к ней, и связаться с ним было невозможно.

Больного навестил месье Де Леон с несколькими старейшими членами конгрегации. Встав вокруг постели Фредерика, они произнесли вечернюю молитву. Их было десять человек – именно столько в иудаизме требуется для совершения официальных обрядов.

– Мы пришли ради него, – сказал Де Леон перед уходом, – ради его благополучия как в этом мире, так и в следующем.

Рахиль было ясно: они считали, что Фредерик умрет. Лицо его покрывала бледность, вокруг глаз появилась желтизна, он был вял и апатичен. Но она знала, что надо делать, невзирая на то, что думают представители конгрегации вместе с доктором.

Хотя Жестина избегала общения с детьми, она не колеблясь согласилась взять детей Рахиль к себе, чтобы они не заразились лихорадкой. Рахиль, таким образом, снова посетила дом на сваях. Все ее дети, убаюканные шумом прибоя, спали на одеялах, расстеленных на полу.

– Мне нужна твоя помощь, – сказала она Жестине.

Волосы Рахиль растрепались, на ней была старая юбка, в которой она прежде убегала вместе с Жестиной на целый день на холмы. Жестина и на этот раз сразу согласилась пойти с ней. Они разбудили Давида, чтобы он присматривал за остальными детьми. Он в свои шестнадцать лет вполне мог справиться с этим. Возможно, он удивился, увидев свою мачеху в таком виде, но ничего не сказал.

Жестина взяла фонарь, набросила на плечи шаль, и они отправились в горы к старому травнику, который не раз помогал Адели. Жестина тоже была у него однажды вместе с матерью в детстве и полагала, что найдет дорогу. Пока они шли в темноте, шлепая на себе комаров, Рахиль думала о Париже. О колоколах в часовнях, о каменных мостовых, о голубях в парках и бархатных темно-зеленых лужайках. Если бы Фредерик остался там, он не заболел бы. Решимость Рахили добраться когда-нибудь до Парижа ворочалась где-то внутри ее, как камень, пока они шагали в высокой траве. Они миновали ручей с громко квакающими лягушками. Рахиль подумала о Лидди: не забывает ли она уже их остров с темными лесами, спускающимися с горных склонов, сырость, повисшую в воздухе, пурпурные цветы на вьющихся стеблях, колибри, прилетавших в сад выпить воды из цветов, свою мать и свою крестную мать, и всю свою жизнь до того, как ее увезли отсюда.

Рахиль и Жестина шли держась за руки и вдруг неожиданно для себя оказались перед хижиной, которую искали. Травник стоял на пороге. Он был стар, но не спал в это время, словно ожидал гостей. Они сказали ему, что Адель очень хвалила его самого и его снадобья. Он пригласил Жестину в дом, но Рахиль попросил остаться снаружи – очевидно, не доверял ей. Но ей было все равно. В доме Жестина сказала старику, что их знакомый страдает от лихорадки, ему то жарко, то холодно, а доктор не может поставить диагноз. Болезнь похожа на желтую лихорадку, но развивается так быстро, что доктор не надеется на благополучный исход.

– Против этой болезни нужно три снадобья, – сказал травник.

– Вот как? – скептически отозвалась Жестина. – Значит, вы возьмете с меня тройную плату?

Взглянув на нее, травник ничего не сказал и приступил к изготовлению лекарств. Сначала он приготовил чай из листьев хлопкового дерева, оказывающих целительное действие, затем приготовил чайную смесь из коры красного дерева и соли, которая должна была уменьшить жар. Третьим средством была припарка из тамаринда, завезенного на остров из Африки, излечивающая лихорадку и снимающая боль, особенно в печени, где скапливались вирусы желтой лихорадки.

Естественно, старик хотел, чтобы ему заплатили, как захотел бы и любой другой на его месте. Все, что могла предложить ему Жестина, – это висевшее у нее на шее жемчужное ожерелье, данное ей матерью Рахиль. Она рассталась с ним без сожаления.

– Мне оно никогда не нравилось, – объяснила она Рахиль. – Оно слишком холодило кожу. – Передав ей пакет, перевязанный бечевкой, она добавила: – Он просил меня поцеловать его, чтобы снадобье подействовало, а я сказала, что, если твой мужчина выживет, я пошлю к нему тебя, и ты его поцелуешь. Он ничего не имел против.

Они пробирались сквозь заросли. Рахиль была задумчива.

– Он не мой мужчина, – сказала она.

Жестина посмотрела на нее, и обе рассмеялись.

– Скажи это кому-нибудь другому, – бросила Жестина.

Они прошли мимо остатков каменной кладки стоявшего здесь некогда дома. Кто-то недавно разводил здесь костер, пахло горелым. Вокруг была разбросана кое-какая кухонная утварь. Очевидно, дом хотели построить заново. Когда они достигли окраины города, все было погружено в сказочную полночную синеву.

– Обращайся с этим снадобьем осторожно, – предупредила ее Жестина. – Может быть, ему суждено умереть. Если ты спасешь его, то можешь изменить все, что случилось бы, если бы болезнь победила его, – и плохое, и хорошее.

Рахиль не слушала ее. Она твердо знала, что на этот раз решит свою судьбу. Она направилась домой, время от времени пускаясь бегом. Розалия сидела возле Фредерика. Рахиль отпустила ее.

– А если я понадоблюсь? – спросила Розалия.

– Ты была нужна и все сделала. Ни к чему оставлять мистера Энрике в одиночестве на всю ночь.

Она приготовила чай по первому рецепту и отнесла его в комнату Фредерика. Она с трудом различила его фигуру под одеялом – он таял на глазах. В комнате было так тихо, что она слышала, как мотылек стучится в окно. Это был тот самый мотылек, которого она слышала девочкой, когда хотела проснуться на другом конце света, в Париже.

Она попросила Фредерика сесть, и он подчинился, но был так слаб, что с трудом проглотил чай. Второе лекарство он не смог принять полностью, и ей пришлось поить его с ложечки. Пока он тянул снадобье маленькими глотками, она рассказала ему сказку о птице-самце, который был ростом с мужчину и танцевал на болоте, чтобы заставить свою любимую полюбить его. Рассказывая, она не могла сдержать слез, так как ее охватил панический страх, что он умрет. Затем она приложила примочку к его широкой груди, покрыв ею сердце и легкие, а потом к печени, где угнездилась болезнь. Его тело отреагировало на ее прикосновения, он инстинктивно подался к ней. Рахиль дрожала, хотя было страшно жарко и ее одежда промокла от пота. Она сняла с себя все, кроме белой сорочки и панталон. Несмотря на это, она была как в огне. Она подумала, что, возможно, заразилась от него, но это не пугало ее. Она легла рядом с ним под одеяло.

Утром Розалия нашла их в этом положении. Они обвивали друг друга, как делают, по слухам, тонущие люди, так что потом трудно сказать, кто кого спасал. Розалию это нисколько не удивило, как и то, что Рахиль отослала ее. Она знала, что такое любовь. Она решила взять детей у Жестины на следующий день и не будить Рахиль и этого молодого человека. Они лежали, прижавшись друг к другу, и им снился дождь.

В этот год было закончено возведение новой синагоги со скамьями красного дерева и алтарем, установленным, на испанский манер, в центре. Строительство длилось долго, но зато здание получилось прочным и надежным, ему были не страшны ни шторма, ни пожары. Низкая резная перегородка разделяла мужчин и женщин. Пол оставили песчаным, как было в прошлом в синагогах Испании и Португалии, хотя многие евреи, приехавшие недавно из Дании и Амстердама, считали нелепостью это постоянное напоминание о жестоких временах, когда каждая молитва была секретом, а каждый еврей врагом общества. Рахиль Помье Пети было уже больше тридцати лет, и хотя в юности она считалась невзрачной, теперь она превратилась в красивую женщину с черными волосами, заколотыми черепаховыми гребнями, и глазами, как темная вода. С возрастом ее внешность приобрела бóльшую четкость, в чертах появилось что-то жесткое. Трудно было винить ее в этом после всех испытаний и потерь, выпавших на ее долю. Она справилась с ними лучше, чем это сделали бы большинство других женщин на ее месте. Домом она управляла экономно, семейный бизнес стал процветать, дети были хорошо воспитаны. Старшие мальчики, сыновья ее мужа, которых уже можно было считать взрослыми мужчинами, работали в магазине вместе со своим двоюродным братом из Парижа.

Что касается этого красивого мужчины, Фредерика Пиццаро, то он после столь многообещающего начала в качестве члена конгрегации тоже стал очень неприветлив. Он не пропускал ни одной утренней или вечерней службы, но пресекал все попытки завести с ним дружбу и отклонял приглашения на обеды и различные общественные мероприятия, даже если они исходили от наиболее достойных дам религиозного сестринства. Было немало девушек, желавших познакомиться с ним поближе, и молодых женщин, проявлявших к нему несомненный интерес. Одна из них, Мария Мендес, была особенно настойчива и стала ежедневно появляться возле магазина в своих лучших нарядах. Она была красивой девушкой девятнадцати лет, но Фредерик обращался с ней как с ребенком.

– Прошу прощения, – сказал он ей, заметив, что она следует за ним по пятам, – но я слишком занят, чтобы уделять внимание чему-либо, помимо работы.

Она не сдалась, полагая, что все мужчины ссылаются на занятость, пока не удается их заинтересовать, и продолжала приходить на то же место и ждать, чтобы он изменил свое мнение. Но однажды открылось окно на втором этаже, и на нее был вылит целый кувшин воды. Мария посмотрела наверх, отплевываясь, и хотя окно захлопнули и обидчика не было видно, она утверждала впоследствии, что заметила вдову. Рахиль Помье Пети – это паук, говорила она, который расставил сети, чтобы удерживать в них других женщин и не допустить их к месье Пиццаро. Хотя Фредерик избегал общества, его репутация не пострадала, его считали цельной личностью, ежедневно воздающей почести Богу. После работы он уединялся в своей комнате; интересы его носили по преимуществу интеллектуальный характер. Он много читал; он обучал детей семейства Пети математике. Его часто видели в их обществе, и они не просто привыкли к нему, но держались с ним как с опытным старшим братом. Покончив с уроками, он водил их на набережную ловить рыбу. Он любил бегать, получал от этого удовольствие, и мальчики часто бегали вместе с ним по улицам. Во всем этом не было ничего неподобающего, и все же некоторые члены конгрегации считали, что присутствие Пиццаро в доме вдовы неприлично. Ему надо жениться, завести свою семью и свой дом. Он уже достаточно помог ей.

Как-то темной ночью один из членов конгрегации проходил мимо магазина Пети, и это привело к кардинальным переменам. Это был молодой человек, двоюродный брат мадам Жобар. Произошло ли это случайно или было сделано умышленно, только он заметил женщину в окне Фредерика Пиццаро. Шторы были задернуты, но он вполне отчетливо видел обнаженную женщину в постели. Это оказалось возможным потому, что любопытный молодой человек подкрался к самому окну и спрятался за кустом бугенвиллеи, откуда были слышны страстные женские стоны. Сообщая об этом впоследствии, он забыл упомянуть, что слегка раздвинул шторы, чтобы лучше видеть, благо окно было открыто. И он увидел, что это была вдова Исаака Пети. Вопреки бытующему мнению о ее холодности, она проявляла очень горячие чувства по отношению к своему молодому племяннику, который предоставил в ее распоряжение не только дом, но и свою постель.

Эта скандальная новость облетела весь город, как ангел смерти накануне Пасхи. Она проникала в дома подобно красному туману, вползающему в окна и спускающемуся по печным трубам. После этого Рахиль Пети могла не бояться, что невзначай столкнется с кем-нибудь, идя по улице, люди сторонились ее. Земля должна была гореть под ее ногами, потому что она совершила страшный грех, с точки зрения их веры, и они предпочитали перейти на другую сторону улицы, как делали, встречаясь с Натаном Леви и его женой-африканкой. Эти слухи еще не достигли дома Пети, и любовники думали, что никто не знает об их связи. За обеденным столом в присутствии детей они старались не сидеть слишком близко друг к другу, но по ночам, когда все спали, они не только задергивали шторы, но и стали закрывать и запирать ставни, как делают при приближении бури. Возможно, они чувствовали, что за ними следят.

Однажды две дамы из конгрегации, давние подруги матери Рахиль, пригласили ее на чай. Она отклонила приглашение, поблагодарив их запиской и сославшись на занятость. У нее куча детей, магазин и прочие обязанности, так что она сожалеет, но прийти не может. Однако недостаток времени был не единственной причиной ее отказа, и обе дамы это знали. Они хотели обсудить расползающиеся слухи, породившие разногласия в обществе и угрожавшие тем, что европейская метрополия вмешается в дела их конгрегации. Они считали необходимым напомнить Рахиль о ее долге перед памятью матери и потому сами пришли к ней. Дождавшись около магазина момента, когда Рахиль вышла, держа на руках младшего сына, Исаака, родившегося уже после смерти отца, и в сопровождении еще двух малышей, дамы последовали за ней, чтобы провести с ней нравоучительную беседу, как с какой-нибудь уличной девкой. Обе дамы, мадам Галеви и мадам Жобар, были самыми близкими подругами Сары Помье, заходили к ней в гости почти каждую неделю и присутствовали как на свадьбе Рахиль, так и на похоронах ее родителей. На похоронах Исаака Пети они тоже были и обратили внимание на то, что вдова не плакала. Тем не менее они прислали служанок с корзинами провизии для детей и черными траурными нарядами для Рахиль, которая предпочитала ходить в одном и том же черном платье. А теперь на ней было нарядное зеленое платье, совершенно неподобающее женщине, чей муж умер меньше года назад.

– Многие женщины находятся в исступлении, потеряв мужа, – сказала мадам Галеви. – Они не могут прийти в себя месяцами, если не годами. И мадам Жобар, и я – вдовы. Мы понимаем ваше горе. – Взглянув пристально в глаза Рахиль, она добавила: – Если у вас горе.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила Рахиль, которой было любопытно, насколько далеко может зайти мадам Галеви в своей безжалостной откровенности.

– Я хочу сказать, что вам следует хотя бы раз в жизни прислушаться к тому, что говорят люди старше вас и опытнее.

Придя к Рахиль, мадам Галеви оказала ей честь, но Рахиль не нуждалась в ее советах. Она понимала, что двигало подругами ее матери – не участие, а забота о соблюдении благопристойности. Они начнут говорить, что обстановка в ее доме неподобающая и Рахиль должна поискать мужа среди более старших, овдовевших мужчин конгрегации.

– Бывает, что женщины обращаются за утешением к неподходящему человеку, – сказала мадам Галеви.

– Вот как? – отозвалась Рахиль. – Вы имеете в виду, к вам?

– Позвольте нам помочь вам, – вступила в разговор мадам Жобар. Она участвовала в управлении делами школы при синагоге и не постеснялась допрашивать детей Рахиль. Они называли месье Пиццаро просто Фредди и были озадачены ее вопросом, где он спит. «В своей комнате», – ответил один из мальчиков. «А по-моему, он вообще не спит», – сказал другой. И теперь мадам Жобар предложила Рахиль:

– Вам надо участвовать в полезной общественной деятельности, тогда вы не совершите опрометчивых поступков.

– Мы, возможно, могли бы помочь вам найти человека, подходящего для замужества, – добавила мадам Галеви.

Дети почтительно слушали разговор. Исаак на руках матери молча смотрел на дам широко раскрытыми глазами. Лицо Рахиль покраснело от возмущения. Она догадывалась, что у дам есть целый список стариков, желавших приобрести жену-служанку. Она не стала говорить того, что хотела бы высказать, приучившись сдерживаться буквально при каждом разговоре с матерью.

– Благодарю вас за стремление помочь, – ответила она, – но у меня не хватает времени ни на что, кроме детей.

– Нам было бы очень жаль, если бы вы совершили ошибку, – сказали женщины дружеским тоном, хотя вовсе не были ее подругами.

– Все совершают ошибки, – ответила Рахиль.

– Но не такие, – бросила мадам Галеви и, отведя Рахиль в сторону, добавила: – Я говорила с Фредериком, но он явно потерял голову.

– Вы говорили с ним? – возмутилась Рахиль. – Кто вы такая, чтобы вмешиваться в нашу жизнь?

– Я была подругой вашей матери и стараюсь делать то, что сделала бы она, если бы была жива. Ваши чувства к этому человеку кажутся вам самым главным на свете, но ведь любовь – умопомрачение. Стоит ли она того, чтобы разрушать жизнь ваших детей? Если вы станете изгоем, это будет и их судьба.

– Да откуда вы знаете, что такое любовь?

– Я знаю, что такое погубленная жизнь, – сказала мадам Галеви. – Вы считаете себя очень умной, так докажите это. Обуздайте свое сердце и прислушайтесь к моему совету.

Рахиль отвела детей домой и оставила их на попечение Розалии. Ей надо было обдумать сложившееся положение. Она прошлась по берегу в том месте, где клали яйца черепахи, где они с Фредериком, лежа рядом, наблюдали за этим чудом. Она вспомнила слова Розалии о том, что может случиться, если любишь человека слишком сильно. Она подумала, сколько потеряла Жестина из-за любви. Она думала о многом и никак не могла собраться с мыслями. И в конце концов поняла, что не может подчиняться одному лишь рассудку.

Ночью она лежала рядом с Фредериком на его узкой постели. Она пошла к нему, уложив детей и двигаясь по коридору бесшумно, как призрак. Иногда, засыпая вместе с ним, она слышала шум дождя. Он говорил, что они поступают неправильно, что он предает своего дядю, а главное, компрометирует ее. Тогда она вспоминала, как он молод. Он не мог представить, насколько ей все это безразлично. К тому же эти его сожаления не останавливали его. Часто он приставлял к дверям стул, чтобы никто из детей не мог случайно забрести к ним. Когда она вскрикивала, он прикрывал ладонью ее рот, но однажды они оба потеряли контроль над собой. Эмма услышала их стоны и, решив, что это привидение, в испуге прибежала к их дверям. Рахиль, накинув халат, унесла девочку в постель, шепча ей, что привидений не существует. Но Эмма видела привидение. Оно было в маминой постели и приняло облик их любимого Фредди. Утром Эмма насыпала соль вокруг стула, на котором обычно сидел ее дядя, так как Розалия говорила, что духи боятся не только синего цвета, но и соли, которая обжигает их.

В тот же вечер Фредерик сделал ей предложение. Он сделал это очень обстоятельно, по-французски. Он попросил Розалию увести куда-нибудь детей, сходил к лучшему ювелиру и купил тонкое и очень изысканное золотое кольцо с французским клеймом. Он нарвал цветов бугенвиллеи в саду и поставил их в вазу на столе, но при этом уколол палец. Когда он вошел с розовыми цветами, Рахиль заметила кровь на его пальце и, не обращая внимания на цветы, взяла его палец в рот. Старики говорили, что таким образом можно снять боль от укуса пчелы, но Фредерика это страшно возбудило, он потащил ее в постель и не хотел отпускать даже тогда, когда Розалия закричала им, что пора ужинать. Он зажал ей рот рукой, чтобы она не могла ответить Розалии, и она укусила его совсем как в его сне. Он засмеялся, подумав, как близка повседневная жизнь к его снам.

Наконец Рахиль вырвалась от него и, отвернувшись, надела платье. Он встал на одно колено в чем мать родила и попросил ее руки по всей форме. Рахиль так хохотала, что опустилась на пол рядом с ним.

– Ты смеешься надо мной! – обиделся он.

– Нет, – возразила она. – Но это невозможно.

– Разумеется, возможно. – Он поднялся и стал одеваться, тоже отвернувшись.

Подойдя к нему, Рахиль обняла его сзади и положила голову ему на плечо. Она чувствовала все, что происходило в нем, включая боль, которую она ему только что доставила. Ее любовь к нему, казалось, удвоилась в один миг.

– Ты уверен, что хочешь предстать пред грозные очи мадам Галеви?

Теперь уже рассмеялся он.

– Я думал, ты не боишься этой старой ведьмы. Мне-то она не страшна. Это наше личное дело, оно не касается ни ее, ни кого-либо еще. Они в конце концов смирятся.

– Ты их не знаешь. Они прожили сотню жизней, страдая ради свободы. У них есть основания придерживаться своих правил и есть основания быть непримиримыми к людям вроде меня. Они объявят нам войну.

– Да нет, – спорил Фредерик, безостановочно целуя ее. – Им ничего не остается, как пойти с нами на мировую.

Но она знала, что мадам Галеви права и что она, Рахиль, может погубить их обоих, если так суждено.

Она приняла его предложение, но отказалась надевать кольцо до свадьбы. По вечерам она бродила по берегу, размышляя, не следует ли ей изменить свое решение. Она была старше его и опытнее, здравый смысл говорил ей, что надо прервать их связь. Можно было бы, например, написать родным Фредерика во Францию и потребовать, чтобы они отозвали его домой и прислали вместо него какого-нибудь пожилого дядюшку, семейную пару или родственника со скверным характером.

Рахиль с самого начала противилась приезду Фредерика. После смерти мужа она послала его племяннику письмо, предлагая ему остаться во Франции. «Благодарю Вас за намерение помочь мне, но не считайте это своей обязанностью, я прекрасно справлюсь сама», – писала она. Он прислал ответ: «Разумеется, я приеду, чтобы помочь». Она выругала его, а на следующее утро пошел дождь, совершенно неожиданный для этого засушливого сезона. Теперь она решила перечитать это письмо и обнаружила постскриптум, который почему-то не заметила раньше: «Все мои помыслы связаны с Вами».

Каждый вечер она уходила все дальше, пока однажды, задумавшись, не оказалась в незнакомом ей месте. Заблудилась, хотя с детства бродила по этим холмам. Она находилась на дороге, идущей в гору; слышался шум водопада, напоминавший стук сердца. Рахиль подумала, что любовь все-таки очень таинственная вещь, и когда она настигает тебя, то кажется, что это сама судьба.

Неожиданно перед ней возникла хижина деда-травника. И это, видимо, тоже было не случайно. В первый раз даже Жестина с трудом отыскала дорогу сюда. Наверное, сейчас ее привела к хижине ее любовь, которая была судьбой. Травник вышел ей навстречу, словно ждал ее прихода, – она ведь должна была выполнить обещание.

– Спасибо, вы вернули мне жизнь, – сказала Рахиль и поцеловала старика. Он ничего не ответил ей, но принял это как должное.

Одевшись во все лучшее, они пошли в синагогу за разрешением на заключение брака. Оба были до предела взволнованы. Но наряжались они напрасно, к раввину их не допустили. Его помощник сказал, что раввин занят. Они прождали больше четырех часов. Люди приходили к раввину один за другим, и он их принимал. Наконец Фредерик не выдержал и постучался в дверь опять. На этот раз ему сказали, что раввин ушел домой обедать. На следующий день они пришли снова, и повторилось то же самое. Они ходили в синагогу в выходной одежде целую неделю, каждый день им говорили, что раввин не может их принять, и они ждали в коридоре, сидя на резной деревянной скамье. В конце недели секретарь вынес Фредерику записку от раввина. Прочитав записку, Фредерик скомкал ее, бросил на пол и вышел вон. Прежде чем последовать за ним, Рахиль подняла записку и прочла ее. «Делить ложе с членом своей семьи – это омерзительный грех и противозаконное деяние, – писал раввин. – Возвращайтесь в Париж».

Фредерик ждал ее на улице. Рахиль сняла подвенечную фату своей матери, сотканную их тонких французских кружев, и отдала ее проходившей мимо молодой африканской женщине, которая восторженно поблагодарила ее за такой подарок.

– Мне она не была дорога, – заметила она Фредерику.

Он рассмеялся, и она вздохнула с облегчением. Она боялась, что его слишком глубоко задело то, что его отвергли и вдобавок обозвали преступником.

– Меня никогда не волновало, что обо мне болтают, – добавила она.

– Мне говорили об этом, – усмехнулся он. – Как и многое другое о тебе.

– И все это правда.

Другая женщина, наверное, чувствовала бы себя нелепо, без толку разгуливая ежедневно в лучшем платье, но Рахиль это не смущало. Они в очередной раз отправились восвояси. Некоторые из тех, кто тайком наблюдал за ними, говорили, что они шли под руку – во всяком случае, очень близко друг к другу.

Когда стало очевидно, что через два года после смерти мужа и меньше чем через год после приезда его племянника Рахиль Помье Пети ждет ребенка, некоторые были удивлены – но не все. Она держалась как ни в чем не бывало, но весь город только о ней и говорил. Эту скандальную новость обсуждали в каждом доме за завтраком и продолжали обсуждать во время обеда. Обычно те, кто самым вопиющим образом нарушал установленные правила, соблюдали какие-то приличия, выходили из конгрегации и уезжали на Каролинские острова или в Южную Америку. Но только не Рахиль Помье Пети. С каждым днем она вела себя все более вызывающе. Некоторые говорили, что над ней летел пеликан, когда она провожала детей в школу при синагоге – очевидно, чтобы предотвратить насмешки со стороны других детей. Но никто даже не заикался о ее беременности – ни дети, ни их родители, ни женщины из Общества милосердия и богоугодных дел. Все ждали, как будут развиваться события.

Молодой красавец Фредерик Пиццаро по-прежнему приходил в синагогу по утрам и на закате, но никто не заговаривал с ним и не садился с ним рядом. А ему, казалось, было все равно. Он с самого начала держался особняком. Когда Рахиль Помье Пети стала слишком выделяться на общем фоне, она предпочла проводить время в своих комнатах, куда, как говорили, переселился и Фредерик Пиццаро, хотя не имел на то официального разрешения в виде брачного контракта.

Проживавших в Бордо родственников, партнеров по бизнесу, беспокоили прежде всего перспективы развития семейного предприятия, и потому, услышав об отношениях между Фредериком и Рахиль, они тут же осудили их. Но молодая пара, казалось, не замечала этого, а если и замечала, то не придавала этому значения. Фредерик не отвечал на возмущенные письма своих родных, но продолжал посылать им ежемесячные финансовые отчеты. В один из солнечных февральских дней Рахиль послала за Жестиной, нуждаясь в ее помощи при родах. А спустя несколько недель мадам Пети уже ходила с ребенком по городу, как будто она была замужней женщиной, отцом ее ребенка не был племянник ее мужа и она не знала за собой никакого греха.